Урал

Поезд, повинуясь горному рельефу, петляет по склонам крутых холмов, скрипит, изламыва-ясь в хребте на крутых поворотах, прижимается к каменным подпорным стенам, взлетает на высо-кие насыпи, гремит на эстакадах, влетает в полумрак глубоких скальных выемок, в черноту тунне-лей. Вырвавшись из туннеля, повисает над пропастью в стальном гуле мостовых пролётов. Чуть только мелькнёт узкая долина с неприступной речкой внизу, и вновь готический портал туннеля, и вновь полёт по "американским горкам". Редко мелькнёт вдавленная в горы станция с красивыми каменными зданиями и узкой лентой длинного перрона, и вновь перехватывает дыхание от глуби-ны пропасти, разверзшейся под мостом. Это рукотворное чудо именуется Уральской Горнозавод-ской железной дорогой. Мы идём по самому сложному её участку от Чусовой до Кушвы. Тут про-бивался инженер Риппас. За этот участок была учреждена медаль его имени для лучших проекти-ровщиков дорог.
Мы находимся в сердце неведомого мне горного края. Вкруг нас в долинах незнакомые мне города со страшной репутацией цареубийц: Алапаевск, пожравший своими шахтами ещё живых великих княжон и князей, на северо-востоке от нас одинокий Тобольск, пленивший венценосную семью, совсем рядом Екатеринбург с его Ипатьевским домом казни царственных пленников. Ок-ружающие горы за века изъедены переплетающимися норами шахт и ямами карьеров. Горную плоть свозят по боковым веткам в города и сожигают на алтарях Мол;ха, и чёрное небо тысяче-трубных Челябинска и Тагила вспыхивает в ночи отражённым адским пламенем опорожняемых коксовых печей. И какой-то странный, отличный от других народ населяет эту страну.
Их прадедов пригнали сюда рабовладельцы Строгановы и Демидовы, выколотили из них память о когда-то кормившей их земле, перемешали их и, сообразуясь только с интересами наро-ждающейся промышленности, растолкали по казармам бесчисленных железоделательных, чугу-нолитейных, солеваренных заводов, по рудникам и шахтам. Приобретённый край не стал для них новой родиной, а остался местом тяжкого пленения. Объявшая их горная природа не была ласко-вой и навсегда осталась чужой и пугающей. Скота они не держали, полевыми работами не занима-лись. Лес был тем местом куда набегом, опасаясь всего, ходили по грибы и, боясь заблудиться, спешили назад в свои казармы. Скоро они перековались в каких-то "мастеровых" со впалой гру-дью, в кожаном фартуке и нелепым, как не до конца снятая удавка, ремешком в волосах, и зажили своей отличной от всех жизнью. Общение с "инженерами", большей частью из иностранцев, каж-додневное участие в промышленном процессе однобоко развило их, породило кастовое, высоко-мерное отношение к крестьянам, к "дерёвне" и ложное, некритическое уважение к т.н. "учёности". Тёплая народная вера, умилённое отношение к тварному миру, как дару Божьему казалось им, "образованным", предрассудком, уделом деревенской темноты. Внешним проявлением этого раз-рушения души стал их новый язык, развязный и глумливый, засорённый искажёнными техниче-скими терминами.
Бажов пытался записать, обработать эту заводскую мову, создать чуть ли не эпос для них. Получилась чужая и холодная, вымученная "Малахитовая шкатулка". Эта "хозяйка медной горы" всегда вызывала во мне изморозь ужаса и недоумение, как можно избрать поэтическим объектом ящерицу-оборотня? Надо сказать, что в этом неприятии чуждой поэзии этого края я не одинок. Беру в союзники Чайковского. Тут, недалече по боковой ветке, родился Пётр Ильич. Ну и что, нашёл он вокруг себя пищу для вдохновения? Нет, его Муза изволила улететь в Германию, пере-кладывать на музыку немецкие сказки.
Тут к месту отступить назад, и вспомнить трагический излом нашей истории, жестоким вра-чевателем которого станет спустя столетия народившийся на Урале пролетариат. В Петровскую пору произошёл великий раскол прежде единого народного тела на две неравные части. Волею Царя-реформатора, высшее сословие стало получать западное образование - "онемечилось", а кре-стьяне остались в родной византийско-языческой глуши. Этот надлом народной плоти, углубив-шийся в последствии до пропасти, до образования двух континентов, проявлялся, главным обра-зом, в глухом неприятии каких-либо перемен в жизни народа, пускай даже самых преполезней-ших, если они, эти перемены, проводились и навязывались "белой костью". Высшее же сословие думало иначе, нежели "мужики", и относило это сопротивление всему новому на счет темноты и необразованности народа, и изыскивало способы "просветить" его, через народные школы, всяки-ми там "хождениями в народ" и, даже, как граф Толстой, переодеванием в народное рубище. А вот эти "мастеровые" пошли иным путём. Чуждые и "белой" и "чёрной кости", просвещённые марк-шейдерами Штокманами, телеграфистами Свердловыми, учёными выблюдками из крестьян Кали-ниными, они преобразовались в злых и циничных пролетариев, в этих высокомерных начётников - Павлов Власовых в картузах и чистых косоворотках, в гегемонов будущего века, которым ни в нашем прошлом, ни настоящем ничего не было дорого. Из "левши" вышел идеальный палач всему и всем. Этот-то новый богоизбранный народ залил кровью, завалил мёртвыми телами все межсо-словные ямы, тотально уничтожив всех носителей сословных мировоззрений, и остался сидеть на пепелище у разбитого корыта, в своих бараках и гнилых домах рабочих слободок, впрочем, ему, как передовому классу было даровано право первоочередного зачисления в касту жрецов - в ком-мунистическую партию. "Гигимон", однако, заскучал, запил и стал жить по атеистическому прин-ципу - "Ползла, ползла букашка, родила букашка, померла букашка". И ничего на сердце не оста-лось, кроме обрывков поэтически уродливых песен про "Заводскую проходную", всхлипываний по "ромашкам спрятавшимся и поникшим лютикам". Пустота, дым, гарь, грохот заводов и пьяная по-хабная частушка. Вечерело, а я всё лежал ничком на верхней полке, вперив подбородок в глиня-ную казённую подушку, и смотрел из-под век в узкую щель окна вагона на проносящиеся виды. Мои пространные и, конечно же, предвзятые рассуждения об Урале, были спровоцированы, запу-щены в ход разговором попутчиков-аборигенов на нижней полке купе. Пожилая женщина с жёл-тым лицом и пунцовыми губами разговаривала с лысым стариком в линялой рабочей куртке. Тусклый, приземлённый разговор их касался обыкновенных вещей: грядущей пенсии, общей до-роговизны, перспективы закрытия их выработанного рудника, и, следовательно, неизбежной без-работицы в посёлке. Бесстрастно они рассказывали друг другу, кто на ком женился, кто вышел уже из тюрьмы, а кто сел... Но вот один фрагмент их разговора заинтересовал меня. Они косну-лись нелепой смерти их общего знакомого, ещё не старого человека, только-то вышедшего на пен-сию. Я вмешался в их разговор и выяснил нужные мне подробности этого случая, и эта смерть не показалась мне нелепой, а напротив удачной, если можно так выразиться. На мой взгляд, такая смерть достойно завершала жизнь "мастерового" и была сродни смерти героической. Случилось так: хороший "кадровый" рабочий-токарь, наконец, нанизал последнюю бусину своего рабочего дня на длинные чётки своей трудовой жизни, и вышел на пенсию. Но он, в отличие от большинст-ва оказывающихся в его положении, не был оглушен рухнувшей на него пустотой "заслуженного отдыха". Наконец, он смог целиком отдаться своему любимому делу - художественному вырезы-ванию по дереву. Мебельный кооператив с радостью принял его, и дело хорошо пошло, к пенсии добавился существенный приварок. Но не в деньгах, конечно, было дело, а в той радости, которую доставляла Петру Семёновичу его новая работа. В кооперативе его все любили и очень ценили, а он радостно точил балясины, вырезывал барельефы на сервантах и был так увлечён, что не чувст-вовал вечера и не спешил домой. Однажды в зимних сумерках Пётр Семёнович бежал, как всегда, опаздывая к служебному автобусу, развозившему рабочих по их слободкам. В зимней одежде и высоких валенках он был похож на сторожа, и бежать было тяжело. Добежав по скрипучему сне-гу, он, тяжело дыша, взобрался в салон и, торопясь, грузно сел, подхватив руками полы длинной, крытой брезентом меховой куртки, а его кожаная сумка, звякнув железом, упокоилась между его ног. Автобус, наконец, тронулся и в этот момент попутчик Петра Семёныча, сидящий через про-ход, обратил внимание на липкую жидкость, растекающуюся по полу. "Пётр Семёныч!" - обратил-ся он к нему - "Что за краску ты тут разлил? Погляди". Пётр Васильевич уткнулся головой в пе-реднее сидение и, казалось, что он разглядывает в полумраке пол. Ответа от него не дождались, он был мёртв. Жидкость на полу автобуса была его кровью. В тот момент, когда Пётр Семёнович плюхнулся на сидение, острая, как бритва, стамеска пробила его сумку и вонзилась ему в бедро пониже паха, и пересекла бедренную артерию. Боли он не почувствовал. Давление в этой артерии, являющейся прямым продолжением брюшной аорты, так велико и она так крупна, что довольно нескольких ударов сердца для полного обескровливания организма. Вообще ранения бедренной артерии стоят особняком среди ранений крупных сосудов. Причина в том, что в отличие от других кровоточащих артерий, её нет возможности прижать к чему-либо и, тем самым, остановить крово-течение. Обыкновенно успех остановки кровотечения зависит от возможности сильно прижать жгутом, пальцем артерию к рядом расположенной кости. Но бедренная артерия проходит в мякоти мышечных масс далеко от кости и прижать её не к чему. Кроме того, бедро в геометрическом смысле, представляет собой усечённый конус и наложенный жгут всё равно соскользнёт на коле-но. Австрияки в первую Мировую войну пытались накладывать жгут на бедро, а затем, перегнув его восьмёркой укреплять его на вбитом в тазовую кость гвозде, в том месте, где у солдата подсу-мок. Большого успеха это изобретение не имело. Таким образом, высокое ранение бедренной ар-терии всегда смертельно, скоросмертельно, и я всегда, работая на коленях ножом ли шилом, обре-зая, например набойку на каблуке, боюсь, что нож в неверной напряжённой руке соскользнёт и вонзится мне в то место на бедре, которое скабрёзный автор "Тропика Рака" обещал отполировать "срамным удом" своей даме. У Хемингуея есть рассказ "Пако", в котором поварята, бредившие корридой, испытывают друг друга страхом бычьих рогов. Они привязывают кухонные ножи к ножкам стула и гоняются друг за другом. Игра кончается смертью мальчика по имени Пако, нож вонзается ему в то же место бедра, что и стамеска столяру. Жизнь вытекала из Пако, как вода из опорожняемой ванны, приблизительно так заканчивает свой рассказ Хемингуей. Согласитесь, как к лицу такая смерть матадору, другое дело, что она не ко времени для мальчика.
Что же касается нашего погибшего столяра, то он, на мой взгляд, получил высокий дар в форме такой смерти. Кончину его не назовешь безвременной - большая жизнь за спиной. О чём просит прихожанин в церкви? В том числе, просит: "Христианские кончины живота нашего, без-болезненны, непостыдны и мирны, и доброго ответа на Страшном Судище Христове". Так что же сетовать о таком конце жизни Петра Семёновича? Зачем считать его смерть нелепой? Все пожела-ния о смерти исполнены. Смерть пришла к нему тихо, отняла жизнь безболезненно и непозорно. Ну а что касается доброго ответа на Страшном Суде, то не человеческого ума это дело.