Еngelhen 1984

Был май. Туристский сезон ещё не начался. Пароходы шли по Волге пустыми. В числе десятка пассажиров я поднялся по трапу на палубу ещё не очень старого, чистенького к сезону, двухпалубного теплохода. Меня определили в пустую каюту. В каюте было холодно, начищенная, ещё не тронутая руками медь холодно блестела, а стёкла иллюминатора были так чисты, что, каза-лось, их вовсе нет. Всё помещение было залито светом дня, усиленного бликами от воды. Откинув одеяло своей койки, я хребтом спины почувствовал ледяную ломкость накрахмаленных просты-ней. В целомудренном туалете не было горячей воды и несильно пахло антисептиком. По ковровым дорожкам пустых коридоров я прошёл в носовой ресторан-веранду. Прямо по курсу стояло низкое закатное солнце и слепило глаза. Прищурившись, сбоку у пальмы я разглядел двух матросов, они ели суп. Были голодные годы "застоя" и мне смогли предложить только яичницу и салат из помидоров. Позванивающий лифт поднял этот роскошный ужин из чрева парохода, где видимо, располагалась кухня, до уровня буфетной стойки. Такая техническая изощрённость очень меня удивила. Быстро покончив с яичницей, набив карманы дармовым хлебом, и прикупив бутылку белого румынского вина, я отправился на верхнюю палубу и уселся в шезлонг лицом к корме. Был прохладно, вечерело. Я поднял воротник плаща и стал швырять кусочки хлеба чайкам, фланирующим в кильватере. Пожилая дама в линялом трико с точностью метронома появлялась передо мной и исчезала, завершая очередной круг бега трусцой по пустынной палубе.
У Тургенева есть большой и когда-то знаменитый цикл белых стихов, от которого в памяти большинства осталась фраза-вздох: "Как хороши, как свежи были розы". Мне припомнилась, к месту, одна вещица из этого цикла. Дословно, конечно, не помню, но что-то вроде того: "Брожу по лесу и, как не петляю, всё прихожу к яме, из которой веет холодом смерти. Дай, думаю, схитрю, сяду, прижмусь спиной к надёжному вековому дереву и буду себе сидеть покойно. Ан нет, гляжу, а яма-то приближается". Нас с дамой было двое на палубе, и мы избрали противоположные пути. Пожилая дама решила убегать смешной трусцой от инфаркта, инсульта, ... я глубже вдавился спиной в продавленный шезлонг и стал смотреть по сторонам, потягивая холодное дунайское вин-цо. А смотреть было на что. Через холмы высокого берега Волги перекатывалась розоватая пена цветущих садов, покрывая своими сугробами дома, избы сёл и обрывалась у самой кромки, подня-той плотинами и половодьем воды. Только местами её пронизывали колокольни церквей, парящие как на облаках. На поворотах пароход почти прижимался к цветущим холмам и его борт покрывался налипшими лепестками яблонь. Когда-то другой пароход, стремительно продвигаясь в ночи, чуть коснулся бортом неподвижной и безмолвной ледяной горы и с вывороченными железными потрохами лег на дно океана. Отчего я вспомнил "Титаник"? Холодно. По другую сторону борта уходило за горизонт местами залитое половодьем лесное Заволжье. Там, "на горах", была Русь с её церквями и монастырями, городами и сёлами. Оттуда, когда-то, неистовый патриарх Иосиф-Волоцкий, созидатель церковной мощи и собиратель её богатств, грозил кулаком и слал проклятия схоронившимся в лесах заволжским старцам - ревнителям кротости и нестяжательства. А они тихо из уст в уста, всё говорили и говорили о духовном превосходстве бедности, о том, что нет нужды её стыдиться, а, напротив, к ней надо стремиться, ибо сам Спаситель был нищ. И строилась, и бо-гатела Россия, и полнилась нищими и убогими и обе стороны были правы в споре. Допив в сумер-ках вино и озябнув, я пошел спать и, боясь оголяться в холоде каюты, лёг, не раздеваясь, поверх одеяла. Ночью глухие удары и дёргания парохода разбудили меня. Прильнув к иллюминатору, я видел, как луч прожектора резал чёрную ночь, высвечивая кусочки ландшафта. Быстро собрав-шись, я сошёл на берег и дождался утра на пустом дебаркадере. Местность была уже другой, хол-мистая степь с колками жидкого леса. Унылый городок, растекшийся по берегу реки, почему-то казался пыльным, хотя весна была в разгаре. Я скоро нашёл больницу, состоящую из нескольких разноэтажных зданий. Сделав скорбное лицо, я справился у старухи в казённом байковом халате, где у них морг. Она молча указала мне на коричневый сарай с закрашенными краской окнами. В прихожей, на рваном дерматиновом стуле сидела белокурая девочка лет шести, эдакий ангелочек (Engelchen) с розовыми щёчками. Я спросил, как её зовут, и что она здесь делает? "Меня зовут Анна",- твердо с двумя эн сказала она, - "Я жду сестру". А между тем, её сестра Дора лежала в секционном зале на столе крытым оцинкованным железом, под головой у ней был засаленный де-ревянный брусок, а на бёдрах лежали сточенные до обушка анатомические ножи и прочие нужные для вскрытия инструменты.
Нашедши комнату, где располагались лаборантки, я представился, получил в руки историю болезни умершей и сел к окошку читать и ждать, когда придут на вскрытие лечащие врачи, а са-нитар в зале сделает свою часть работы. История болезни была невнятной, посмертный диагноз являл собой нагромождение медицинских терминов. Ничто ни из чего не вытекало. Как заболела, чем болела и зачем умерла девушка, врачи не понимали, не понял и я. Отчего бы это столько бо-лезней враз свалилось на голову прежде здоровой, крутобёдрой поволжской немки? Чудн;. Такие сумбурные диагнозы я про себя называю "картечным залпом". Пиши себе столбиком все извест-ные тебе заболевания, мало-мальски подходящие в данном случае. Одна дробина да попадет в точку и можно будет сказать, что с больной "разобрались". Фабула была такова: девушка заболела неожиданно - появились жар и боли в животе, что побудило любознательных эскулапов сделать пробное чревосечение. К своему разочарованию ничего особенного в брюшной полости они не нашли. Двумя днями позже появился выпот в плевральной полости (плеврит). Прибегли к пункции (проколу) плевральной полости. Плеврит оказался гнойным. Сообразив, что имеют дело с острым воспалением лёгкого, с крупозной пневмонией, стали с роковым опозданием лечить её сверхвысокими дозами антибиотиков. Однако, лечение не дало толку, и к исходу недели девушка умерла. Я уже заканчивал вскрытие, когда явились два лекаря. Не вглядываясь в их лица (мне было нестерпимо стыдно за медицину, стыдно было перед немцами), я показал на органах результаты их рукоделия, запаковал в банку с формалином кусочки органов и, отказавшись от предложенного обеда, поспешил на дебаркадер.
Чертыхаясь и отплёвываясь шёл я. Господи, ну отчего в медицине так много убогих разу-мом, отчего ты Господь ни определил их в другое место? Отчего они лезут на острова страданий, огороженные стенами больниц? Каким кряхтением высидел свой диплом тот цапленосый тип, что провожал меня? А тот кавказский джентльмен с неуместной садистской улыбкой, который после вскрытия пытался что-то умное добавить в историю болезни, ведь у него совсем нет затылка. Ведь он, Боже, не то что книги, а даже самые буквы презирает.
Давно я не видел такого феерического идиотизма и с такими последствиями. Изловили девку и затолкали в яму. Бедный, бедный чахоточный Лаэннек, он в прошлом веке всё рассказал про крупозную пневмонию, описал все фазы её развития. Нежное похрустывание на вдохе в самом начале болезни он назвал даже "похрустыванием указывающим". Но что укажет идиоту? Ах, разве Лаэннек не говорил, что боли в животе более чем обыкновенны при базальном воспалении (воспаление в нижнем отделе лёгкого, прилежащего к диафрагме) лёгкого? Для кого, как рыба об лед, бился Флеминг, запуская в медицинскую практику волшебное и неотразимое средство лечения крупозки - пенициллин. Кто учил этих идиотов, где и как пунктировать плевральную полость? Почему они промахнулись на три межреберных промежутка? Где они взяли такой инструмент, которым ухитрились пробуравить грудную стенку, пройти плевральную полость полную гноя, пробить диафрагму и истыкать заражённым инструментом печень несчастной? Какой организм может всё это выдержать? Скорее, скорее на пароход, как жаль аборигенов, прочь, прочь отсюда.