Денница

Работа не всегда интересна, но дорога всегда хороша. Уютно урчит мотор газика, за рулём безмолвный солдат-шофёр, и мы мчимся по заснеженным пустыням предбайкальских степей. Над нами чуть недолитый месяц иль чуть ущербная луна. Всё залито лунным светом. Мороз, безлюдие и безмолвие. " Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит". Давно, давно в этой степи замёрз солдат-возница, в его вещевом мешке среди белья нашли тетрадку стихов. Стихо-творение из этой тетради стало одной из лучших наших песен - "Однозвучно гремит колокольчик". Я имею ввиду не сольный Гурилёвский вариант, а хоровую, народную версию этой песни. Возница Макаров был, откуда-то из Новороссии, с юга. Оттого он и пел: "И припомнил я ночи иные, и иные поля и леса, и на очи давно уж сухие накатилась, как искра, слеза". Южные ночи черны, как уголь, и нечему искрой блестеть в накатившейся слезе, в его остекленелых глазах бле-стела именно эта, яркая до жути, сибирская луна.
Ну и денёк нынче выдался, только сейчас сердце угомонилось. Чёрт меня дёрнул согласиться ехать в этот гарнизон. "Съезди, голубчик, ну что тебе стоит. Дело пустячное, введи вакцину солдатикам. Вот тебе аппаратик, ты знаешь, как им пользоваться. Дело только в организации процесса, а там уже всё готово, к полудню управишься. Мы тебе "отгульчик дадим" - уламывали ме-ня. Аппарат, спору нет, замечательный - гидравлический безигольный инъектор. Под большим давлением через рубиновые фильеры выстреливается в тело жертвы (пациента) струя медикамента. Щелчок - и всё. До тысячи человек за час "отстрелять" можно. Впрочем, мне и самому было интересно съездить в этот гарнизон. К ним пришли новейшие самолёты с изменяющейся стреловидностью крыла, и они очень меня интересовали. Приехавши, я нашёл амбулаторию. Долго ждать не пришлось. В назначенный час к медпункту стали подходить колонны солдат и стайки офицеров. Я облачился в хрустящий халат, помыл руки спиртом, открыл привезённый стерилизатор с деталями инъектора и ужас объял меня. Моё дыхание остановилось, позвоночник стал ледя-ным столбом. В железной коробке не было самой важной детали машины - поршня. Очумелыми глазами взирал я вкруг себя, ища щель, в которую можно было бы спрятаться как таракан, исчезнуть. И видел только длинную колонну оголённых до пояса, готовых к процедуре солдат. Схватив за плечо первую жертву, фельдшер изготовился протереть кожу мочалом, смоченной в эфире ваты, и недоумённо смотрел на меня. В моей голове стоял, какой-то рёв. Я осуждал и осуждаю самоубийц, но, без шуток, в тот момент я был готов на это. Стыдно быть виноватым перед одним чело-веком, а как перенести вину перед тысячами людей? Они побросали свои дела и, повинуясь приказу, пришли ко мне. А я что-то там забыл. К стенке и баста. Но Бог смилостивился, видя моё беспредельное отчаяние, и секундой позже, непостижимым образом, потерянный поршень материализовался в том углу железной коробки, там, где я только что его не находил. Дыхание вновь вер-нулось ко мне. Трясущимися руками я собрал аппарат, и к вечерней зорьке "перестрелял" весь гарнизон. Машину для обратного путешествия подали уж в ночи. Хочется спать. "Кимарю" - полусплю, как говорят солдаты. И думаю: Странны извивы судеб. Уроженцу этих степей Корнилову суждено было погибнуть под Екатеринодаром, в южнорусской степи. Взрывной волной его разбило о стену хаты, и заплакали его осиротевшие добровольцы, и сломился дух его армии, и бежали они, оставляя госпитали на растерзание красным. Странное дело, как яростно и жертвенно любили Родину эти полукровки, ну четвертькровки - Корнилов и Семёнов, Вампилов и (боюсь обидеть) Распутин. Вампилов, к несчастию, утонул в священном озере своих монгольских предков - Байка-ле. Из теперешних он, самый искренний, пронзительно искренний драматург. "И были мы как на небесах", - рассказывали посланники Владимиру о Византии, и этот небесный свет очаровал оби-тателей и этих монгольских степей. Между тем попутчик - офицер медслужбы - бодрит себя и меня байками. Нам не следует спать, на зорьке мы должны перескочить на поезд, сойтись с ним в степи, а шофёр не знает хорошо дороги, а я не знаю вовсе. "Знаешь", - говорит майор, - "в начале пятидесятых, я ещё курсантом академии был. Тогда уж, загодя готовились к будущим космическим полётам. Шли разные эксперименты. Многим из наших везло, хорошо подрабатывали. Ну, например, эксперимент по обездвижеванию. Залягут ребята месяца на четыре. Всё что хош делай - книжки читай, в носу ковыряй, только вставать нельзя, а после встанешь на ватные ноги, денег у тебя на машину хватит. Или вот такой случай был: идёт, понимаешь, многомесячный эксперимент - в изолированной камере, как в одиночке, доброволец, связь только по радио, ну, вроде, как он к Марсу летит. Эксперимент движется к концу, все напряжены, вдруг у него крыша поедет. Посиди-ка с полгодика в гробу, это тебе не хухры-мухры. Руководитель эксперимента старик профессор-физиолог уж домой не ходит, спит в лаборатории на кушетке. Вдруг, ночью, не, ты представь, ты представь, его будит рыдающая, рвущая на себе волосы ассистентка. Старик продрал глаза. Она ему рыдая: "Он умер, он умер". Старик чуть не кончился, подумал, что в камере подопытный Богу душу отдал. Ан нет, это она ему про Сталина, пятьдесят третий год был. Когда старик понял, в чём дело, говорит: "Х...й с ним, с твоим Сталиным", - и брык опять на кушетку досыпать. Она остолбенела, зенки выпучила, и воздух ртом глотает, как рыба. Но всё обошлось, не донесла, уломали дуру. "Хе, хе, хе",- насильственно смеётся майор, развеселил я, дескать, тебя? "Хе, хе, хе",- услужливо отвечаю я. Но тело берёт своё, я начинаю мотать сонной головой. Майор начеку: "Не, ты послушай, послушай какой превесёленький случай в давешнюю весну приключился.
Собралась, значит, весёлая кумпания молодых офицеров попить водочки. Порубили значит колбаску, по стаканчикам горлышком бутылки позвякали, и только ко рту - тревога. Ну, они рва-нули на аэродром. К утру - отбой. Возвернулись к себе - водочка на столе, а колбаски нет. Куда делась? На спинке дивана здоровенный кот спит. Это он, желудок ходячий, всю колбасу пожрал. Ну, дерябнули они без закусона, развеселились, решили разобраться с котом. Решили его судить, назначили, значит, судью, прокурора, защитника. Прокурор потребовал для рыжего мерзавца "расстреляния через повешение". Все согласились, нельзя советского офицера лишать колбаски. Но защитник уломал судью, кот де отец всем гарнизонным котятам. Негоже де сирот плодить и кошек вдовить. Надо т. с. подумать о социальных последствиях приговора. Приговор смягчили, решили выбросить кота из окна. На том и порешили. Выпили ещё и ещё, сердца размягчились. Выбросить-то они его выбросили, но как? А на парашюте. Надули презервативы, связали их в гроздь, привязали кота и за окно. А дворы-то у нас замкнутые, квадратом, а утро было солнечным, звонким, с морозцем. Март месяц. Кот вопит, мечется по двору, выхода не находит, презервативы хлопают и всё эхом гуляет по двору. Бабы в бигудях вывалили на балконы, а за ними пузатые начальники в пижамах. Скандал, замять невозможно. Старшие "товарышы" решили подвергнуть всю компанию публичной экзекуции - судить судом офицерской чести. Эка, чо придумали. Согнали всех в зал, парторг стал рассказывать про их страшное преступление. А зал, зал ревёт от хохота, волнами ходит как рожь на ветру. Короче, оставили их в покое. Отделались выговорами. Подъезжаем к какому-то селу. Шофер тормозит, надо справить малую нужду. Вылезаем из машины и замираем, стоим раззявив рты. Перед селом, на взгорке, в потоках лунного света церковь-ротонда. Посреди пустыни цилиндр, покрытый пологим куполом с маковкой, окружённый дорической колоннадой. Дымоходы для обогрева цилиндра проведены в стене, и дым белыми столбами, равны-ми по числу колоннам поднимается к небесам, к луне, высоко стоящей над крестом. Вот она Византия, в телесном своём обличии. Тут всё: и античность русского классицизма, и свет Православия. Верно, церковь поставили богатые декабристы, бывшие тут на поселении. Ротонду как архитектурную форму они выбрали в память о ротондах-беседках своих покинутых усадеб, в которых несли выспренный вздор о благе народа, о переустройстве земной жизни... Милые барышни слушали их, потупивши очи, бледнея от восторга, а потом стекленели от стужи в этих степях, последовав за мужьями в Сибирь. Но всё закончилось для всех них именно так, как и должно было кончиться. Беседка обернулась церковью. Я раньше это чувствовал, но не мог понять до конца. Мне не были симпатичны декабристы до разгрома их движения, как ни славословили их, а я всё видел убитого ими Милорадовича. Сопляк, героический дурак, принародно застрелил генерала, героя Бородинского боя, который хотел остановить безумцев. Всё, однако, повторяется. Тут, недалече, километрах в ста тихо, доживали свой век два матроса с канонерки "Кореец", что шла в кильватере "Варяга". Так, комсомолисты в тридцатых выволокли стариков на площадь, принародно вы-рвали Георгиев из суконок, и оборвали усы с мясом. Так-то вот. О чём это я? Да, декабристы. Со-всем другое дело после их разгрома, в закабалении, в ссылке, на поселении, декабристы станови-лись всё красивее и красивее, всё достойней и достойней народной любви. Мимо нас прошла вся в инее мохнатая лошадка, волокущая сани с обледенелой бочкой. Верно, в селе промёрзли колодцы, возят воду из проруби. Надо спешить, уж светлеет горизонт, утренняя Венера (Фосфорус, Люци-фер, Веспер) мигает нам. Нашедши станцию, дождавшись поезда, мы долго метались с майором вдоль состава, ища проводника, готового взять наши мятые червонцы за безбилетный проезд.
Р.S. Утренняя Венера именуется по-русски "Денницей". Это одно из имён Сатаны - падшего на землю ангела-богоборца, однако, денницу многие понимают просто как утреннюю зарю. Что это не так видно в знаменитом стихотворении А.А.Фета (Шеншина). "Плакучая берёза (benula pendulа) у моего окна, и прихотью мороза украшена она, ... Люблю игру Денницы я замечать на ней, и жаль мне, если птицы стряхнут красу ветвей". То не зорька утренняя на кристалликах инея грает, а Венера – по-русски Денница, вот.