Пуговица

       Пуговица оторвалась и покатилась по полу, забирая вправо, под большой и старый платяной шкаф. Но внезапно, словно бы по прихоти неведомой силы, повернула ребро и юркнула под диван. Там она ударилась о плинтус и затихла. Стало отчетливо слышно, как воет метель. Горел камин, потрескивая поленьями, шипел и разбрасывал искры. В комнате метались тени, приплясывая на изгибах мебели. Их игра создавала ощущение дымчатости и иллюзорности, как будто кто-то напустил красного пару в комнаты. Жарко.
       Маша долго смотрела в сторону движения пуговицы, нервно теребя подол кружевного платья. Ее терзало необъяснимое чувство тревоги. Сквозь марево то тут, то там, среди мигающего и переливающегося месива светотеней, проступали лица и силуэты. Они раздувались, пульсировали, вытягивались, рвались из потустороннего мира, скребя заостренными конечностями по стенам. Дрожали и корчились, сгорая, растворяясь в глади обоев, среди полевых цветов и нехитрых витых узоров.
       В окно билась ветка березы. Полуистлевшая, замерзшая, она тускло поблескивала льдом и бешено металась из стороны в сторону, задевая запотевшее стекло. Тук – тук. Тихо скрипели половицы по разным углам комнаты. В местах, где пол соприкасался со стенами, скрип переходил в треск.
       Со временем скрипы и стуки стали напоминать музыку. Это впечатление усиливалось тенями, извивающимися словно водоросли в воде. Постепенно гармония окрепла и звучала все громче и громче, подчиняя своему ритму действительность. На дальнем фоне чудился клавесин, переливы которого заставляли что-то сладко тянуться в животе. Маша загипнотизировано сидела в кресле, ведомая загадочными созвучиями. Они каким-то образом меняли все вокруг. Пронизывая пространство комнаты, музыка сливалась со всем, что в ней было, изменяя навсегда. Привычный мир трансформировался в какой-то другой. Дрожали стены и полы, звенели бокалы в буфете, в комнате становилось то темно, то светло. Тени бешено плясали, рассекая толщу освещения осмысленной рябью. Перед Машей разворачивалось невиданное действо – возникали и исчезали замки, гибли люди и строились башни. Комната была живой, если жизнью можно считать движение.
       Что это? Галлюцинация или явь? Подобные вопросы Машу не волновали, да и был ли в них смысл? Полностью растворившись в музыке, она плыла в тумане этой красной реки, среди черных водорослей и алых брызг. Плыла, ощущая полную свою отрешенность от всего, что ее держало. Без страха и желания. С пустотой в сердце. Ниоткуда и никуда. Всегда в дороге.
       С потолка посыпались фиолетовые хлопья снега. Странно, но снег совсем не таял, приземляясь возле камина. Наоборот, его словно бы влекло к огню. Одна снежинка упала Маше на щеку. Горячо! Другой она подставила язык. Вкусно! Некоторое время Маша забавлялась, ловя раскрытым ртом странный снег, но он все падал и падал, постепенно заваливая ее с головой. Скоро перед ее глазами не было ничего, кроме фиолетового снега. Маша вдруг испугалась, что задохнется – снег был плотным, как и настоящий, белый. Опасения ее подтверждались тем, что она не могла пошевелить ни руками, ни ногами. На мгновение Машу охватила паника. В отчаянии она принялась усиленно двигать головой, поедая снег. Вскоре поняв, что таким образом ей не выбраться, Маша затихла. Было тепло и уютно. Продолжал играть клавесин, но теперь его звучание было приглушенным. Это значило, что звучал он все-таки не у Маши в голове, а имел источник где-то вовне. Но где?
       Машу начало клонить в сон. Веки начали неумолимо сближаться и, наконец, сомкнулись совсем. Дыхание ее стало глубоким и ровным. Растаял снег, освобождая Машу из своего мнимого плена. Погас камин. Тени успокоились, поглотив комнату. Стало темно.
       Маша спала и видела сон. Во сне был странный дом, в котором жили странные женщины. Они все время печатали на машинках, но не могли закончить ни одного предложения так как постоянно путали клавиши и ошибались. То одна, то другая выхватывала из каретки испорченный лист и с гневными воплями принималась его есть. Запив бумагу водой из графина, они начинали все сначала.
       Во сне Маша была одной из этих машинисток. Ей приходилось набирать какой-то странный и громоздкий текст, который ну никак не хотел быть напечатанным. Она ошибалась и ела, запивая водой. И чем больше ела, тем чаще ошибалась. Чем чаще ошибалась, тем больше пила.
       Дошло до того, что Маша разбухла и при каждом движении начинала колыхаться так, что допускала ошибку. Еще через некоторое время ее пальцы уже не могли попасть по нужной клавише. В отчаянии она схватила машинку и бросила ее на пол. От чрезмерного напряжения Маша лопнула и растеклась по комнате. К ней подбежали женщины и по кусочкам стали ее собирать в большой аквариум, который стоял тут же.
       Когда Маша почти вся была в аквариуме, выяснилось, что кто-то в суматохе наступил на ее нос и раздавил. От обиды она принялась плакать. Какая-то добрая женщина с носом в пол-лица королевским жестом вырвала свою гордость и кинула со своего рабочего места в машин аквариум. Щедрость не прошла для этой женщины даром. Из отверстия в лице хлынула вода. Женщины подняли визг и кинулись затыкать пробоину половой тряпкой. От чьего-то чересчур усердного надавливания добрая женщина тоже лопнула. Стали искать свободный аквариум, но его не оказалось. Маша, чувствуя свою вину, пыталась уступить свой, но ее никто не слушал. Кто-то крикнул, что надо вызвать хранителя аквариумов и кто-то куда-то побежал, но по дороге лопнул. Поднялась неразбериха. И тут Маша вспомнила о пуговице. Вспомнила и сразу же забыла. Бывает…
       Интересная эта вещь, пуговица. Иногда нужно лишь лопнуть, чтобы о ней вспомнить. А иногда лопайся, не лопайся - черта с два вспомнишь. Или наоборот, вспоминаешь, вспоминаешь и ррраз! - лопаешься. Хотя, бывает, вспоминаешь и без лопанья, но для этого нужно сначала лопнуть пару раз. Словом лопаешься по-любому. Как ни крути. Можно всю жизнь прожить, не зная, что такое пуговица. А можно родиться уже со знанием пуговицы. Но тогда придется лопаться всю жизнь. Хочешь пуговицу – лопни. Если она есть – лопнешь. Если нет ее – захочешь. Не захочешь – не лопнешь. Не лопнешь – не будет пуговицы. Не будет пуговицы – лопнешь. Говорил мне Аркадий Иваныч, что дело швах, но чтобы так…
       После слова «швах» Маша проснулась. Иногда, чтобы проснуться, нужно чтобы кто-нибудь просто сказал «швах». А бывает так, что «швах», «швах», а не просыпаешься, хоть ты тресни. Или бодрствуешь, и вдруг «швах»… и спишь, будто бы и не «швах» вовсе. Словно он приснился. Почему, собственно, «швах»? Почему не «шмяк» или «синхрофазотрон»? Почему именно это слово заставляет людей просыпаться и лопаться в стремлении постичь пуговицу? Разве в словах дело?
       Маша задумалась. Если дело не в «швах», то в чем же? И тут Машу осенило! Дело, конечно же, не в «швах», дело - в пуговице. В той самой пуговице, что закатилась под диван. Именно она была тем внешним клавесином, который убаюкал Машу в фиолетовом сугробе, и, значит, все было наяву!
       Маша вскочила с кресла и подбежала к дивану в страхе, что пуговицы там не окажется. Но она была там. Перламутровая, с четырьмя отверстиями, тускло мерцающая внутренним светом. Маша взяла пуговицу на ладонь и, не долго думая, проглотила.
       И тут Машу отпустило. Ну пуговица, ну «швах», ну и что? Скоро придет Аркадий Иваныч и они пойдут в синематограф. Он, конечно же, возьмет билеты на последний ряд, бесстыдник. И будет хорошо. К чему все это? Пуговицы, «швахи»… Не нужно думать. Лопаться. И очень сомнительно, что пуговица – это то, что человеку действительно необходимо для счастья. Вот выйду замуж, думала Маша, детишки пойдут, буду с ними возиться. Потом на работу пойду – не сидеть же дома. Дети в школе, муж на службе. Все по местам, как надо. Вечером ужин в столовой за круглым столом. Это ли не счастье? Жизнь идет и не стоит ее тратить на всякие там пуговицы, тем более «швахи». Суета одна.
       Маша с победным кличем вырвала отпечатанный лист из машинки. Она больше никогда не будет пить из графина.