Ока

Август, раннее утро. Город ещё не проснулся. Восток неплотно затянут розовыми облаками. Прохладно и сыро после ночного дождя. Мы с братом бежим по брусчатке узкой улицы, изгибами спускающейся к реке. Вот над крышами желтых и коричневых домиков, показалось солнце, но не ослепительное и горячее, а красное, и перекрасило всё в красный цвет: стены домов, заборы, брата и меня, и воздух тоже стал красным. Чудно и радостно бежать утром в этом красном свете. Никто не помешает тебе своим удивлением, и ты можешь подпрыгивать на бегу, подбрасывать и неудачно ловить кепку.
Ну, вот и река. Понтонный мост сообщает с берегом длинный песчаный остров, в центре заросший непролазной ивой. Это Ока, чуть ниже она вольётся в Волгу. Вода в ней мутна, и в слитой пригоршне остаётся щепотка серого мелкого песку. Закатав штаны, шлёпая по воде, идём против течения к началу острова, к песчаному его острию, которое продолжается далеко вперёд цепочкой крохотных песчаных островков, которые усиливающийся ветер захлёстывает волнами. На каждом островке чайки, с криками взлетающие при нашем приближении. Они-то и увлекают нас всё дальше. Мы швыряем в них пригоршнями песок.
Наконец, замочив задницы, добираемся до последнего островка-мели. Большой остров далеко позади, и мы посредине реки. Сырой ветер приятно пахнет тиной, возобновившийся мелкий дождь делает неотчетливыми силуэты проплывающих барж, почти невидимыми берега. Однако, пора назад. Успокоившиеся чайки вновь расселись на островках позади нас. Возвращаемся на остров. Дождь угомонился. Шатаемся по пустому пляжу. Ларьки заперты, раздевалки пусты, на лавках прилипшие мокрые газеты. Дождь выровнял песок и, кажется, здесь никогда никого не было, и только наши босые ноги ломают корку сырого песка. Нет, вон ещё след прямиком идущий к воде.
Это одинокий художник-любитель, поглядывая на прояснившийся правый берег, настраивает свой мольберт. Правая нога у него в чёрной штанине, обрубок левой опирается на серую деревяшку. Вид костылей и протезов всегда вызывает неприятное чувство, и я не могу понять, отчего не делать их красивыми, или, но крайней мере, не ухаживать за ними как за одеждой и обувью.
Погода всё улучшается. Ветер разметал облака и высвободил уже сияющее тёплое солнце. Город уже давно ожил, полно резких звуков. Хочется есть. Жуём сайки, купленные в маленькой булочной. Когда мы вошли туда - там никого не было, мы взяли две сайки, а медяки оставили на стойке, досадно, что пришлось переплатить, а у нас каждая копейка на счету. На набережной для нас нет ничего интересного - там прогуливаются взрослые обоих полов. Куда интереснее там, у воды, на облепленных тиной камнях, у лодок. Особенно интересно на пристани, но нас туда не пустят.
Ба, как это мы проворонили? Полукилометром выше на берегу скучилась толпа, возле какой-то баржи с нелепыми надстройками. Что-то интересное, скорее туда. Бежим, прыгая по крутым камням, рискуя сломать ноги. Все с любопытством смотрят на занятную посудину. Одни лишь злюки-рыбаки сидят как истуканы, зажав меж ног свои длинные палки. Рядом с ними хоть летающая тарелка сядь, они всё будут неотрывно смотреть на мутную воду. И хоть ловили бы что, а то и кошки не прокормят.
Подбегаем к барже. Ну, чудеса - на барже зверинец, ну прямо Ноев ковчег: шершавый, в струпьях, равнодушный ко всему слон; мечется в клетке чёрная пантера с висюльками грязной шерсти на животе; опрятные большие жёлтые коты сплелись клубком в углу другой клетки; олень с серыми бархатистыми рогами месит помёт на самом носу баржи. Это зверинец на барже путешествует по реке.
Служителей не видно, они, видимо, внутри коробок с оконцами. На корме развешано бельё, и висит гигантических размеров вобла. Босая баба с жирными, как окорока, икрами стирает бельё, склонясь к корыту, и демонстрирует толпе свои слоноподобные бёдра и серые, цвета слоновьей шкуры, трусы. Пахнет водой, тиной, зверьём, звериным помётом, несёт дымком от костра на берегу. Блаженство!
Как я завидовал тем, что на барже. Плыть бесконечно долго по реке, купаться, загорать, ло-вить рыбу, спать на второй полке сколько и когда захочешь - вот оно счастье воплощенное. Наглядевшись и нанюхавшись вдоволь, движемся дальше по берегу. Много интересного на реке, всего не перечислишь, и время летит незаметно.
Вечереет. Уже в сумерках подходим ко громадному, суровому, как скала, зданию. Нет, пускай лучше, приближаемся к неприступному замку, такому неприступному и высокому, что не разглядишь, чьи знамёна на его башнях. Его высоченные стены без всяких выступов, и лишь у самого верха светятся маленькие оконца. Его штурмом не возьмёшь. Там, наверху, колдует злой одинокий старик, там, в заржавленных панцирях, опершись на копья, дремлют стражники подле дубовых дверей стрельчатых залов, там угрюмые бородачи в кожаных колетах играют в кости, прихлёбывая из высоких кубков.
Это прибрежный элеватор. От его пределов до самой воды горы долго держащей тепло лузги, по которой так приятно ходить босиком, а ещё лучше плюхнуться в неё навзничь, запорошивши трухой волосы, и смотреть, смотреть, как наступает ночь, сливающая контуры причаленных зерновых барж в одно тёмное пятно. Вот зажигаются на баржах габаритные огни, не яркие, они не пугают нежную в своём начале ночь, а мелко дробятся и покачиваются на поверхности чёрной воды, которая уже слилась с чёрным небом. Пора домой.