Школьный вальс

ШКОЛЬНЫЙ ВАЛЬС

Когда Силантию Щербaнь исполнилось пятьдесят, его снова отправили в первый класс. «Лучше в “а”, - не вставая из-за стола, смерил его взглядом директор, - там мальчиков не хватает…» Щербань купил букварь, тетрадь для прописей и, собрав ранец, пришел в школу с цветами. «Чей-то папа?» – перепутала учительница, когда утром он подпирал классную дверь. Но тут же хлопнула по лбу: «Ах, да…» Чтобы не загораживал малышам, Щербаня отрядили на «камчатку», где он, сутулясь, сажал кляксы, считал в окне галок и в ожидании звонка таращился на висящие по стенам портреты. На переменах он курил в туалете, выпуская дым в разбитую форточку, его пальто не помещалось в гардеробе, и ему разрешили раздеваться в учительской. Но в начальной школе Щербань не задержался. Еще не облетела листва, как он заполнил учебные тесты, и его перевели в старший класс. У него за плечами был университет, но теперь его мозги скрипели, когда он заново грыз науку. «Потерпите, голубчик, - хлопал его по плечу директор. – Скоро выпустим…»
Учительница годилась ему в дочери, но, когда, надев очки, водила по журналу пальцем, он горбился, склонившись к парте от страха услышать свою фамилию. «Щербань!» - путая ударение, выносили ему приговор, и он смущенно краснел, выходя, отворачивался к доске, не зная, почему мир устроен так, а не иначе, чертил каракули, пачкая мелом лацканы пиджака, и сбивчиво бормотал, вызывая за спиной дружный смех. На занятиях мысли разлетались, и он ловил их, как бабочек, а на «контрольных» списывал, получая шпаргалки в скомканных бумажных шариках. Но к старости каждый многое повидал, и, случалось, Щербань отвечал правильно, не заглядывая в учебники. «Мир такой огромный, - думал он на уроке географии, рисуя на картах бредущих человечков, - почему везде все одинаково?» И мысли уносили его за тридевять земель. «Это потому, что образец один», - отвечал он себе, когда стоял в церкви и слушал, что Господь сотворил человека по образу и подобию. Из-за «белого» билета Силантия освободили от военной подготовки, а из-за врожденного порока сердца – от физкультуры. «Смерть – это болезнь, - вглядывался он в анатомический атлас на уроках биологии, - ее инкубационный период длится жизнь…»
И вспоминал про больное сердце.
С женой Щербань развелся, дочь вышла замуж. От одиночества он пытался, было, сдружиться с однокашниками – развесил дома цветные журнальные вклейки, выучил названия «рок-групп» и вдел в ухо серьгу. На уроках он обменивался с соседями по парте SMS-сообщениями, в которых не ставил заглавные буквы и знаки препинания, а на переменах старательно подражал собеседникам, так что речь его стала односложной. Но угнаться за школярами не мог. «Ты скучный, дядя, - выстреливали в него «первоклашки», надувая жевательную резинку. – Жизнь прошла - расслабься…» Они без устали зубоскалили и меняли темы быстрее, чем моргали. «Клиповое мышление – это искусство, - надували они щеки, когда Щербань промокашкой утирал им сопли, - учись через тридцать секунд все забывать, а больше минуты ни на чем не сосредотачиваться…»
И, едва он отворачивался, показывали язык.
«Двойки» оттопыривали Щербаню карманы, и он сам расписывался в дневнике за умерших родителей. Силантий с завистью смотрел на одноклассников, которые впитывали, как губка, - от него все отскакивало, как от стенки горох. «Истории, как денег, на всех не хватит, - крутил он серьгу, - кто ее записывает, в нее и попадает…» Листая хроники людской грызни, он замечал, что в истории остаются те, кто убивает, больше, чем рожает, и собственная жизнь представлялась ему пасьянсом, который не сошелся.
Но хуже всего было с математикой. «Из пункта “A” в пункт “B” движется поезд», - читал он условие задачи, и сразу представлял мерцающие в ночи огоньки, пассажиров, курящих в тамбуре, стук колес, усатого проводника, разносящего по вагону чай, и беседу случайных попутчиков, в которую умещается жизнь. Силантий также думал, что каждый на земле отыскивает неизвестное в уравнении, корень которого является сам.
Девушки Силантия едва терпели, в глаза смеялись, а за спиной крутили у виска. После занятий он приглашал их в гости, но единственным, кто приходил, был Денис Чегодаш, безнадежный «двоечник» и закоренелый прогульщик. Облокотившись о стол, он дул из бутылки пиво и тремя пальцами, будто крестился, таскал из сального пакетика хрустящие чипсы.
«Учат шахматам, а играть придется в хоккей, - рисовал ему будущее Силантий, глядя на его грязные ногти. «Обыграем», - ухмылялся Денис, и, вытерев о скатерть, прятал руки в карманах.
По четвергам урок проводил директор. Когда надоедал предмет, пускался в рассуждения.
«Школа – это дорога в жизнь», - важно тянул он, вытирая платком запотевшие очки.
«Второй раз она выглядит иначе, - думал Щербань. – И обратная дорога видится другими глазами…»
Он вспоминал, что из черепахи элеатов супа не сваришь, а «пифагоровы штаны» не наденешь. И мир представлялся ему интернатом для умственно отсталых, в котором «двоечники» преподают «отличникам».
«Школа лишает собственного мнения!» - раздалось однажды с задней парты.
Директор прищурился.
«Она загоняет в современность, - гнул свое высокий голос. – После нее уже не замечают, что на слуху далеко не лучшее, а на виду - одна реклама…»
Силантий согласно кивал, удивляясь, как точно выражает кто-то его мысли.
А директор пришел в себя.
«Да у нас бунтарь!» - выставил он узловатый палец.
И тут Силантий Щербань увидел, что все обернулись к нему, а он, возвышаясь над классом, ожесточенно рубит ладонью воздух.
Педсовет грозил ему отчислением, но, выслушав долгие извинения, дело замяли.
Серафима Кольжуда из параллельного класса слыла дурнушкой. Грудь у нее была, как дыни, а черная коса такой длинной, что заметала следы. Серафима заплетала ее красной лентой, которую достаточно было вынуть, чтобы, встряхнув волосами, спрятаться в шалаше. Сверстники дразнили ее «мамочкой», но для стареющего мужчины все молодые – красавицы. «С ровесниками неинтересно», - жаловалась Серафима, забравшись с ногами на лавку. Школьный двор давно опустел, и Силантий ходил по нему кругами, как кот на цепи. «Иметь или быть? – громко вопрошал он, выдыхая густой пар. - Наша цивилизация построена на «иметь», «быть» в ней, значит пройти незамеченным, значит обречь себя на обочину…» Серафима распустила косу, и красная лента извивалась в ее ладонях, как змейка. «А знания? – закурил Щербань, поставив ботинок на лавку. – Их получают как чужой выбор, а, когда получат, становится поздно…»
Взяв за кончик красную ленту, он намотал ее на палец.
«Все знания на свете сводятся к любви», - выдохнула из-под волос Серафима.
Под вечер холод прогнал их со школьного двора, они еще долго бродили по мерзлым улицам, а кончилось тем, что завернули к Щербаню, где он научил Серафиму любить, а она его – заниматься любовью.
Квартира Щербаня была сжимающейся Вселенной – стены давили, дощатый пол, вздымался буграми, словно под ним замуровали покойника, и был готов поцеловаться с низким потолком. Из-за хлама она казалось еще теснее, так что Щербань, входя, будто футболку надевал. Но Серафима раздвинула холостяцкое жилище, пройдясь по нему, как торнадо, и Щербань понял, почему смерчам дают женские имена. Во сне она долго не могла успокоиться, пластаясь по простыни, будто стрелка испорченного компаса, выталкивала Силантия на пол, а просыпалась поперек кровати с подушкой в ногах. А Силантию казалось, что он погряз в инцесте – точно в кривом, множащем образы зеркале, он видел в Серафиме свою мать, бывшую жену и покинувшую его дочь.
«Впереди выпускной бал, - вертелась Серафима, примеряя новое платье. – Пригласишь на вальс?»
«Конечно, только я не умею его танцевать…»
«Я и сама не умею, – рассмеялась Серафима. – Вальс вышел из моды…»
Случалось, их навещал Денис Чегодаш. «Прожил, как и все, будто впотьмах, - заводил старую песнь Силантий. – Поверь, жизнь интереснее представлять, чем проживать….» Но Денис, выпятив подбородок, переводил взгляд на Серафиму, и хозяину делалось неловко. Серафима предлагала гостю чаю, положив рядом с ним чистую салфетку, она улыбалась, как луна в летнюю ночь, и жизнь больше не представлялась Силантию кроссвордом, заполняя который, допустили ошибку, и который никак не сходился.
В субботу Щербань отпустил Серафиму домой для «решительного» разговора, а на родительском собрании, куда пришел сам, как сирота, встретил мать Серафимы. Та стреляла глазами, выпячивала, как гусыня, тонкие губы, но завести разговор не решилась. А на другой день явился ее муж. Угрюмо молчал, разглядывая по стенам цветные вклейки, неубранную постель, пыль на подоконнике, а потом плюнул, растерев плевок каблуком. «Как ты ее обеспечишь – когда сам на ногах не стоишь?» В детстве Силантию так говорил дед, в юности – отец. «Ты далеко не пойдешь, - махали они рукой, - даже лягушку раздавить не можешь…» И Силантий чувствовал, будто его без вины наказали, и он снова стоит в углу, грязными кулачками размазывая по щекам слезы.
В дверях отец Серафимы обернулся: «Она к тебе больше не вернется…»
Щербань обхватил голову руками, и мир представился ему тюрьмой, в которой расстреливают на рассвете. Едва дождавшись команды: «Огонь!», не выспавшиеся солдаты отправляются в казармы – досыпать, смешивая сцены казни с картинами сна. И Силантий понял, что сегодня пришел его черед – тысяча пуль вонзилась ему в сердце, опрокинув на спину. Умирая, он смотрел в серое, зарешетчатое небо, силясь разглядеть Бога.
Силантий Щербань умер от сердечной недостаточности на пороге совершеннолетия. Возвращаясь с похорон, Денис Чегодаш вспоминал его необычайное, обостренное болезнью воображение, благодаря которому эта короткая жизнь вместила в себя полвека.
Кропил дождь, Денис Чегодаш смотрел под ноги и не видел будущего.

Июнь 2008 г.