Маленькие русские апокалипсисы

Цзен Гургуров.

«Маленькие русские апокалипсисы»
(три рассказа)
 
 1. Уроки любви к ближнему на французский манер.


     Барин вернулся в деревню. Барин был не бог весть какой богатый и родовитый, однако столичная жизнь навела на него известный глянец, от того жизнь в поместье представлялась ему невероятно скучной, даже более того: была, в его разумении, постоянным источником раздражения. Посему, трясясь на перекладных по трактам, стремился нарисовать он себе идиллические картины, отчасти подкрепленные детскими воспоминаниями, отчасти почерпнутыми из рассказов бывших товарищей по службе, другой частью образованными чтением просветительских романов.
     Нарисовавшаяся было в его грезах аркадийская  буколика  вечерних чаепитий на верандах в часы заката, воспитание чад, в суете городской жизни подзабывших о  вселенском  величии  природы, удали охот на мелкую птицу и крупного зверя, равно как и мечтательных прогулок по долам и весям с томиком Пиндара, а может и самого Руссо - все рухнуло в пучину неистребимого варварства деревни.
     Сельскохозяйственные работы оказались не его стихией, равно  ежечасное вникание в дела хозяйства, невесть как запутанные управляющим и приказчиками.  Разумением барин доходил, что хозяйство не делается само, его надо устраивать. Но сил на то, а  паче желания к тому не имелось совершенно. Разум вступал в неравную борьбу с движением души, коей чувствовалось (из пасторальных настроений, очевидно), будто в лоне природы все должно образовываться само собой.
Нельзя сказать, что барин был совершенно чужд вопросам землеустройства. Как-никак в столице он служил по земельному департаменту,  даже  считался некоторым вольнодумцем, поскольку имел неосторожность считать царя-батюшку скупердяем,  не пекущимся  о нуждах соли Земли Русской - поместном дворянстве. Особой критике подвергался венценосец, когда барину в руки попадала очередная цифирь, ответствующая о состоянии крестьян государевых дворцовых и государственных чернопашных. Тут уж тирады следовали самые,  что  ни  на есть  философические:  «Как могут обеспечить себе сносную жизнь полторы сотни тысяч дворянских фамилий, владея менее половины крестьянского сословия,  когда другая половина обогащает казну и двор?! Почему  отменена  практика  царских  пожалований  землей и людьми?!  Человек достойный должен идти в службу, держась одной рукой за поместье, которое не может устроить, будучи все время в службе,  другой - за место, на котором служить противно за столь малое жалование. Volens nolens приходится брать!!!».
Брал барин немного - как все,  сообразуясь с представлениями о дворянской чести. Вольнодумствовал тоже в пределах дозволенных, но не установленных свыше. Иные о ту пору высказывались куда хлеще. Сотоварищи его не то чтобы мнения его разделяли, они скорей предпочитали выражаться о тех же материях более аллегорически: де, все под двуглавым орлом ходим, а он о двух лапах и на две стороны смотрит. Содержать же себя в столицах весьма накладно,  надо и чину соответствовать, и положению в свете. Жизнь же светская просто разорительна….  И далее в том же духе.
Прямо рубили лишь любившие затесаться во всякую хмельную компанию подвыпившие гусары, низкорослые и кривоногие, рябые, усатые, чтобы рябь физиономии прикрывать - как и все офицеры легкой  кавалерии. Молодцы тут же начинали утверждать, что дворянское сословие вовсе не для жизни существует, токмо для службы. Вот случись война…
Службу мирного времени гусары понимал на свой манер: в деревнях пейзане все давно друг на друге переженились; из соседней деревни пару не возьмешь - там люди за другим помещиком записаны; посему дворянам,  не щадя сил и живота своего,  следует укоренять свое потомство в дворовых да селянских девках, и  выдут из сих экзерсиций славные племенные солдаты,  которые и послужат на поле брани Царю и Отечеству. Пока же благородная кровь в должной мере не прилилась сиволапому мужику, не привив ему, тем самым, благородства, оного мужичка следует пороть и три шкуры с него драть, чтобы знал, кто есть на Руси барин. А вот была у меня в тульской губернии девка,  да в городе Костроме мещанка,  так они...
Столь бравые патриотические бойцовые речения казались барину далекими, равно как и он был отдален от дворовых девок. Он предпочитал женщин  своего круга, на которых пускал в распыл  получаемую с просителей мзду.
 На взятках барин и попался. Просто подвернулся  под  руку инспектору и был от места отставлен. Однако прежние его высказывания заставили барина думать, что отставлен он вовсе не за лихоимство, а по делу сугубо политическому. Таковое убеждение и заставило его перебраться в деревню, дабы спокойно переждать там опалу.

     Спокойная жизнь не удалась из-за постоянных визитов соседей:  фанфаронов-помещиков,  не знавших иной пищи для бесед, опричь видов на урожай,  охоты,  а особенно - сальностей о женском поле.
     Но более всего раздражало барина,  лишало его душевного покоя  и равновесия общение с собственными крепостными. Люди его были самые обычные: в меру работящие и в меру  ленивые,  в меру  пьющие и в меру набожные.  Пахари как пахари. Если смотреть на их мир со стороны,  то часом  можно было умилиться, а порой и восхититься их удивительной умеренностью, рассудительностью и спокойствием.
Но ни управляющий, ни приказчики не разделяли  сего умиления. Дня не проходило, чтобы не вволакивали они во двор барской усадьбы пахнущую сивухой и овчиной очередную смиренную душу на правеж, не просили у барина разрешения располосовать ее розгами по первое число. Наказуемые были более всего озадачены  не  столько предстоящим битьем,  не самим собственным проступком, состоявшим обычно в краже нескольких дерев из господского  леса или в непотребно пьяным поведении, или небрежении от которого сгорала копна сена (а то и вся деревня). Какая ни приключалась беда,  ужасно  дивились самим себе виновники, как они смогли сподобиться на такое. Подобное отнесение проступка к области проведения ничему такого Емельку  не учило,  и через малый промежуток времени для него снова размачивали розги на скотном дворе.
     Не то чтобы барин противился принципам телесных наказаний,  но и в  рядах рьяных сторонников таковых не числился,  особенно после  того,  как убедился в полной бесполезности порок, раз крестьянин воспринимал розги не как науку, а как неизбежную плату за дела не очень дозволенные, но крайне необходимые в хозяйстве.
Поразмыслив над этим парадоксом, барин решил разъяснить своим людям смысл наказания, но добился эффекта совершенно противоположного: крестьяне толпами повалили к его милости за разбором междоусобных склок.  Устав от бесконечных: "я-то понял, барин, однако,  как же это?" барин и в самом деле не на шутку осерчал.  Временами ему казалось, что они не только думают по-разному, но и говорят на разных языках. Действительно, мужики не могли понять и половины слов, слетавших с его уст, а вторая половина им не была понятна из-за особо правильного построения фраз (барин привык думать на французский манер). Вроде бы все говорили по-русски, а на поверку выходило два языка.
     Барина сие открытие сильно раздосадовало. Он уединился в кабинете и взялся за науку лингвическую. Прошел сезон перепелок, соседи перестали  к нему наезжать,  сочтя таковые визиты бесполезной тратой времени,  особенно когда дичь вокруг так и шастает. Даже супруга забыла о ласках мужа (у нее были свои взгляды на пастораль, неотделимую в ее фантазиях от фавнов и пастушек) и у барыни  сделалась мигрень с меланхолией.
     Однажды, в один из сумрачных дней ноября,  барин  приказал собрать общий сход на заднем дворе,  дабы возжечь в темной глуши свечу Просвещения.  Как казалось барину, речь его была величественна,  благородна,  как у римского патриция,  и, одновременно, выстроена нарочно на народном диалекте,  потому кратка и  убедительна:
     "Ecoutez! Вы все есть вандалы, варвары, пребывающие во тьме невежества.  Но с этой минуты для вас наступает новая  эра - встает заря Просвещения. Посему я решил вывести из употребления розги и ввести в употребление язык французский. Вот вам messier Поль, теперь он есть ваше наказание. Будете брать у него уроки. Только попробуйте не выучить урока - плохо вам через это сделается!!!".
     На том речь закончилась. Мужики почесали в затылках, поспрошали друг дружку: "Так что ж, пороть таперча не будут?" да и разошлись.
     На следующее утро messier Поль жаждал приступить к занятиям, однако на урок к нему никто не явился.  За  неимением  иных учеников  "французик  из  Бордо"  принялся учить родному наречию дворовых девок,  но получалось так, что учитель все больше упражнялся в совершенствовании собственного русского наречия  и еще кое в чем, чем французу по русскому разумению и пристало заниматься.
     Барин, тем временем, расхаживал по большому усадебному балкону, вслушивался в тишину, щелкал хлыстиком по охотничьим сапогам, твердя: "Да что же это они, канальи, за ум взялись, что ли?"
     Канальи, однако, сделались весьма осторожны, поскольку их насторожила  отмена порок и предложение неизвестно чего  взамен.  По своему опыту крестьяне отлично знали: лучшего взамен плохого нипочем не  предложат.  О том и толковали промеж себя по углам,  до того самого случая,  когда один из деревенских ухарей  не  напился и устроил дебош у ворот господской усадьбы.  Проступок его, между прочим, состоял в избиении дрекольем любимой господской свиньи пожиравшей у ворот свежевыпавший снег. За каковым занятием парень и оказался уличен приказчиком.
     Ради такого случая  во флигель, нарочно отведенный для нового сорта  наказаний, пожаловал сам барин, где прочел дидактическую лекцию возмутителю спокойствия. После внушения было устроено дознание.
     - Для  какой  надобности ты забил господскую свинью чуть не до смерти?
     Парубок был ушл, и за словом в карман не полез.
     - А чего она под ногами крутится?!
     За таковую дерзость барин хотел ударить наотмашь по хамской харе хлыстом,  да вовремя понял - парень его нарочно подразнивает.
     - Вот! Выучить от сих до сих. - Барин вытянул из-за пазухи томик Парни и ткнул в нос бунтарю. - Десять стихов к завтрашнему вечеру. Сам урок спрошу. Messier Поль, проследите.
     Пробежав глазами  по  строчкам,  бедокур  понял,  что попал впросак.  Messier Поль,  искренне  сочувствовавший  несчастному, попробовал, было, написать транскрипцию стихов в русском,  как ему казалось весьма верном звучании, но полупьяный дебошир и русской грамоте был несилен.  Единственное что оставалось - зазубривать строчку за строчкой. И здесь  ухаря  караулила неудача: он споткнулся на первом же стихе. Выучивая следующую строфу, ученик тут же напрочь забывал предыдущую. Измучившись вконец и еще больше измучив француза,  детина завалился на лавку и захрапел. "Авось пронесет. Утро вечера мудренее".
     Не пронесло. Утром парубок мучился похмельем и отпивался рассолом, французская наука ему показалось еще мудрёнее, чем накануне. Вечером  барин спросил урок,  но услышал лишь унылое бессвязное мычание.
     - Забрить в солдаты! - отрезал барин и удалился.
  Происшествие охладило горячие головы. Изучение закордонных языков в солдатчине, в дальних заграничных походах никого особо не прельщало. "Стало быть - хранцузский." - вздыхали мужики, почесывая лбы. - "Что еще за напасть такая?"
     Следующей жертвой просвещения стал сам староста, застигнутый по весне на ловле осетров в барских ставках. Барин распорядился весь воз конфискованной добычи отправить на базар в Саратов, пока рыба не испортилась,  старосту же велел привести под свои очи.
     - Ты староста, с тебя и начинать. Отныне будешь делать мне все доклады по-французски. Pourquoi pas?
     Староста уразумел: наказание назначено и отправился на розыски messier Поля. К утру из дома старосты был слышен зычный хмельной голос: "Ты мне растолкуй, в чем секрет. Тогда я этот язык - враз! Не говоришь... хитришь, басурманская твоя рожа. Да ты пей!  Мне  не жалко.  Хошь еще ведро поставлю?  Ты только секрет французской лингвы  подскажи, а я тебе и балычков, и икорки. Хошь  денег  дам? Бери сколько надо". Француз не признавался.
     Утром староста пошел в деревню и сказал свою волю: Поскольку теперь барин говорит с ним только по-французски,  то и он на ином языке говорить не желает.
Деревня взялась за ум. Мигом сыскались нужные грамматики, приведены отставные солдаты - ветераны заграничных походов и умудренные опытом общения с офицерами денщики. На большой дороге был пойман и приведен в деревню перехожий калик, на поверку оказавшийся бывшим нантским аристократом. Калика отогрели  чаркой  хлебного вина, подкормили малость да усадили к печке вспоминать почти забытое им родное наречие. Калик пел какие-то веселые песенки.
Решили навалиться на французский всем миром. Особо ретивые нарочито проезжали с ворованным лесом мимо усадьбы,  в расчете попасть на урок к messier  Полю.  Участились случаи запашки из озорства барской межи, недоимки, воровской промысел красного зверя в дальнем бору и  прочие невинные  шалости.  Скоро все уяснили, что наказывают только уроками,  солдатчиной и не пахнет. Леса поредели, барщинный урожай упал, господскому скоту по неделе не задавали корму.
  Самого барина подобные обстоятельства нимало не смутили, поскольку с лихвой компенсировались удовольствием слышать от каждого встречного и поперечного "Bonjor, messier barin". От этого с самого утра барин делался весел, аппетит его не подводил, воздух был чист и прозрачен, по такому случаю седлались кони, и начиналась веселая скачка со сворой борзых по дичающим лесам и зарастающим бурьяном полям.
     Барский энтузиазм несколько поугас после ознакомления с состоянием доходов. Был снова собран общий сход, на котором барин выразил свое искреннее неудовольствие мужикам. Крестьяне отвечали ему на почти чистом парижском диалекте, что, де, об источнике господского гнева находятся в полном недоумении, поскольку со всем старанием исполняют барскую волю, все свое время уделяя изучению языков. А если кто в языках еще не преуспел, так это только Яшка Кривой - так он человек упрямый, с него много не возьмешь.
     - Это точно, барин. Не дается мне франсез парле, хоть муа. А то и лоб забрей. Воля твоя, барин. Паркуа-а па, а?
     Староста тут же нашептал барину, что такого оборота дел никак нельзя допустить, раз у Яшки семеро по лавкам и жена на сносях. Однако барин решил не делать исключений и примерно наказать Кривого: отобрал старый надел и выделил новый у Трухлявого болота. Дом же его и хозяйство отнести на выселки у помянутой топи. С той поры болото стали называть Кривым.
     Сходом барин остался очень доволен: все селяне демонстрировали превосходный  парижский  выговор, следовательно - первая часть его плана вполне удалась. Не мешкая ни минуты, кипя вдохновением, составил барин обширный список полезных книг по исправлению диких нравов, занятию различными ремеслами, виноделию, сыроварению, землеустройству и хлебопашеству, приписал в каталог несколько сентиментальных  романов и приказал немедля все выписать в книжных лавках Петербурга,  Харькова,  а буде не  сыщется нужных, то и в самом Париже.
     Не в силах дождаться прибытия заказа, принялся барин самолично питать науками мужиков, бродя с ними по полям и беседуя о Жан-Жаке Руссо. После таких бесед замечалась барской библиотеке заметную убыль французских книг, но дознаний не устраивалось. Барин полагал, что такое воровство идет исключительно во благо  Просвещения. 
Тем  большей  радостью было прибытие трех возов книг французской печати. Прежние столичные знакомцы его поддержали благое начинание и выслали от себя книги из личных библиотек - книги давно читанные, равно как и совсем вышедшие из моды.
Книги тут же были розданы селянам. Не обошлось без небольшой потасовки при дележе, но стоило вознице первой телеги - чернобородому мужику с хитрым прищуром глаз - вытянуть несколько раз кнутовищем по спинам собравшихся, как беспорядок тут же пресекся. Мужички, отягощенные немалой ношей продуктов типографского снаряда, разбрелись по избам.
     Следующим утром барин имел удовольствие наблюдать с ротонды в  зрительную  трубу живописно раскиданные здесь и там кучки мужичков, в вальяжных позах разлегшихся на лужайках, опушках и завалинках. Мужички  спорили на свой лад о положениях Монтескье и Декарта. Еще погодя малый промежуток дней при инспекции собственного хозяйства, забрел барин на задний двор усадьбы... и впал в легкое забытье, поскольку почудилось ему, будто заглянул во двор из окна своей парижской мансарды, где квартировал в молодые годы, да услышал отборную площадную брань  податливых  парижских прачек  и  зеленщиц. Суть перебранки дворовых девок сводилась к предметам банальным: каковые ленты нынче модно в  косы  вплетать. Не зная, что и сказать им, совершил барин ретираду в свои покои, откуда вознамеривался в дальнейшем совершать набеги на девичью.
 Из отворенных окон кабинета тянуло престраннейшим сивушным зловонием, однако, при всей мерзости своей не лишенной приятности. Был вызван управляющий, ответивший на вопрос: "Откуда вонища?" следующее: "Me laisse crore, попались среди всего medites книги промысловые, немцами правленые. В одной сказано про курение питейного спирту из поленьев, в другой - про выделку крепких коньячных вин. Наши пейзане задним умишком пораскинули, да теперь курят le cognac прямо из дубовой коры, подслащая свекольным соком. С того вина веселья много. Давеча пришли цыгане продавать ворованных коней, так наши с ними хмельным расплатились. Фараоново племя сделалось весело и пошло плясать. Так шли и плясали до самого Тамбова, пока их не задержал тамошний пристав".
       Барин остался доволен заведением в его вотчине полезных промыслов, сделался весел и  приказал подать себе к столу настоящего коньяку,  при том подумав: "А не выписать ли семян гаванского табаку?"
     У обеденного стола его поджидал староста, занятый нервическим разминанием собственной шапки. Барин велел ему говорить, но староста окинул взглядом присутствующих при этом барыню, барчат, messier  Поля  и  говорить не смел. Только густо зарделся, как красна девица, отчего лицо его,  окаймленное густой рыжей бородой, стало похоже на кипящий самовар. Барин бросил салфетку и вывел старосту в курительную залу.
     - Такое дело, mon cher amis, Ванька Переверзев effendriment дуб, что стоит на Rouge горке, тот самый, который посажен вашими праотцами. То есть не совсем поломал, только degrade, отломил, скотина, самый большой сук, тот самый, что по-над землей идет, отчего дуб дал трещину и теперь непременно declin.
     - Беда, несомненно, большая. Сей дуб отмечал границу наших вотчинных владений и был, можно сказать, фамильным иероглифом дворян Дубовских. В жалованном Её Императорским Величеством гербе, этот дуб нарочно помещен в верхнем картуше, что прямо указывает на эмблему родовой фамилии. Однако, как такое могло случиться?
     - Не извольте гневаться, messier, но Ивашка забрался на дуб со своей femme, желая сойтись с ней в очень пикантной позе. Матрена у него (староста поискал глазами что-нибудь подходящее для сравнения и остановил свой взгляд на огромной дубовой столешнице), женщина размеров примечательных. Вот я и renversement - в смысле: повисла на том суку. Древо и не выдержало. Такую ничто не выдержит.
     - Прискорбный случай. Надо учинить примерное наказание.
     - Пороть прикажите или le lecon задать?
     - Розги отменены. Пожалуй, приведи,  любезный, эту Матрену сюда, да отдай на потеху дворовым людям.
     Сказано - сделано. Чтобы не тревожить свой слух и нежные уши чад своих предстоящими криками, барин приказал запрячь открытый экипаж, и отправился всем семейством на  прогулку  к  реке. Всю дорогу барин пребывал в рассеянности и задумчивости. Как-то так получалось, что идеально рассчитанное и обоснованное глубокими умами Просвещение Нравов не происходило.
С грустью барин окидывал взором поля и луга, состояние которых  могло  порадовать  только Руссо. С тоской вглядывался в жидкую рощицу на изъеденном глиняными овражками косогоре, силясь разглядеть издали  фамильный дуб, грубо оскверненный похотью низшего сословия.
"Может  их  все-таки пороть?!" - крутилась в барской голове предательская мысль.
 У Бычьего ключа путь барскому экипажу и самому барину, ехавшего верхом, преградил невысокий мужичонка, потупивший очи долу, но смотревший на родную почву гордым и жестким взглядом.
     - Извиняйте  барин, пардону прошу... - молвил мужичек. - Я и есть Иван Переверзев. Проступок мой велик и неисправен. Всеми силами желаю искупить вину. По шести дён в барщину ходить буду, от зари до зари пахать. По три оброка сдавать буду. Только об одном прошу: смилостивься, барин, отмени срам.
     - Пошел прочь, холоп!!! Воля моя непреклонна! Посягнувший на дворянскую честь - честью и расплатится. Ничем иным честь не купить. Радуйся, что сам жив, а не запорот до смерти.
     - Как же это, барин? Созданы мы все равными, свободными и с правом на счастье. Мы все люди, барин...
     - То-то и оно!  Вы все - МОИ люди. Ступай!
    Переверзев что-то негромко сказал, но голос его заглушил конский топот, щелканье бичей и скрип ступиц. Барин шел желчью, с ненавистью шепча слова: "liberte, egalite, fraternite, furete, propriete". С изумлением вдруг поймал он себя на том, что не употребляет артиклов, но как ни силился, не мог вспомнить какой употребить более правильно. Придя в себя, он приказал поворачивать к дому.
     Дома его встретил сонм домочадцев и дворни. Их угрюмое молчание заставило подозревать нечто ужасное.
     "Весь мир поднялся,  барин. Требуют выдать Матрену".
Приказчик подошел, стал докладывать барину подробности, но голос его тонул в хоре голосов, распевавших за железной оградой знакомую, но давно забытую песню.
     -  Что они там еще поют?
     -    Марсельезу, mon cher amis.
- Мать их всех разэтак!!!





               

       2.          Чудо Святого Сортирия.

     Сначала на этом месте было святилище. Никто не помнит, какого бога,  но было точно.  Позже идолище того кумира благополучно сожгли,  а на капище устроили свалку. Благо место было на выселках и уже расчищено от леса.  Народ туда праздно ходить боялся, однако свалить телегу мусора не считал зазорным. Мусор и помои возили несколько веков, пока не появилась горка, поросшая березками. Березки были хорошо удобрены, от того каждую весну дивно благоухали, дружно щелкали набухшими почками и весело зеленели.  Место нарекли Почки.
     В Почках завелась слобода. Люди там селились все больше пришлые,  промышлявшие промывкой бараньих и свиных кишок. Позже дело дошло до устройства скотобоен и мясных коптилен.  Березки  пошли на растопку, но название Почки осталось, поскольку уж очень гармонировало с неистребимым запахом овечьих потрохов и утробной желтой жидкости для дубления кож.
   На горке, как водиться, поставили церковку. В самом городе церквей  наличествовало видимо-невидимо, и каждая имела особого небесного покровителя. Таким образом, все местные святые оказались разобраны. Слободская же церковь долго оставалась без патрона, что давало повод слободским оправдывать свои постоянные жизненные невзгоды именно этим  обстоятельством. Уже после того, как деревянную храмину в последний раз пожгли татары, одна баба на сносях не добежала до повитухи, к которой отправилась при первых схватках и разрешилась от бремени прямо на пепелище. По странному стечению обстоятельств  во время  родов  было ей видение непорочного зачатия девы Марии,  о котором роженица и сообщила дьячку из примостившейся  неподалеку кособокой часовенки.
     Слободские мужики, знавшие оную бабу с совсем другой стороны,  не самой пристойной,  но,  по их разумению - лучшей,  долго толковали на предмет означенного видения, и пришли к единственно приемлемому заключению на сей счет: ежели такой девке могла померещиться какая Мария,  так только Магдалина.  Дьякон смотрел на явление  с иной стороны:  раз что-то привиделось,  следовательно, церковь надо отстроить наново. И то дело, ведь, сколько бездетных баб сбежалось со всей округи - все угольки растащили да пожрали, предварительно растолкя в ступках да размешав в святой воде.
     Архимандрит и  весь клир судили так и этак, но решение вынесли - церкве быть!  Хоть денег не дали ни полушки. Кто хочет - тот и строй.  Дьячок, однако, духом не пал и принялся обхаживать местных толстосумов. Особенно зачастил к Мифодию Бездетному, горькославному тем, что ка кни силился, не мог завести наследника своим делам и несметным богатствам. Дьячок сводил купчину на останки пепелища, пустынного, будто метлой выметенного. Так мол и так, Мифодий, потряси мошной, авось Богородица к тебе смилостивится. Мифодий хватил собольей шапкой о землю, потоптал ее сафьяновым сапогом,  плюнул,  сказал  пару  ласковых слов, среди которых самым пристойным было: "да!". На том ударили по рукам.
Следующим почкинским чудом было рождение у Мифодия через семь месяцев сына. Купчина приторочил к поясу тяжелую мошну и пошел на  закладку,  где застал  дьяка расхаживающим по краю большой ямы, следящим за выемкой векового мусора, забивкой дубовых свай, да препирающимся со строительным десятским о выдаче порции хлебного вина. Мифодий сыпанул в высокий дьяковский клобук серебро, воскликнув в сердцах: "Эх, ма! Ставь каменную!"
     Случай долго оставался предметом  подтрунивания слободских мужичков. Де, не на небеса следует пялиться Мифодию, а под рясу дьяку заглянуть. Однако из разговоров этих ничего не вышло. "Дети,  тьфу!  дело наживное, а церковь, она людям на века останется", - ответствовал злым языкам Мифодий. В честь всех событий и нарекли церкву мудрено: "Мифодия Бездетного церковь непорочного зачатия Марии Магдалины в Почках".
     Поминальные Мифодию в той церкви пелись до  самого  прихода большевиков. Те, конечно, церковь закрыли, да устроили в помещении склад ГСМ, принадлежащих ближайшему недавно выстроенному заводу "Красный Почечник", специализированному на выпуске резиновых муляжей сыров и колбас для оформления магазинных витрин. 
    Под горкой у седьмой проходной открылся "Голубой Дунай", церковь решили, было, перестроить в общественный туалет.  Но тому помешали силы небесные, равно земные факторы: во-первых, завод не хотел снимать с баланса здание, во-вторых, канализацию подводить на горку посчитали слишком накладным.
     "Это хорошо, - сказали заводские работяги, - А то на горку с полным пузырем не набегаешься".
    Других чудес в округе долгое время не наблюдалось. История церкви забылась, как и само название места, и все остальное.
   Очередная серия  чудес  начались только в эпоху Гласности и Перестройки с закрытия пивной к тому времени лишенной официального названия и прозванную просто -  "Жбан". От всех радостей осталось только безалкогольное кафе, куда  народ  захаживал распить принесенное с собой и отлить. Власть предержащие жестоко отнеслись к распитию спиртных напитков, распорядившись всякую торговлю  прекратить,  оставив  только туалет. Туалет удался на славу: просторен и сравнительно чист, вполне пристойное помещение, где можно культурно раздавить банку самогона или флакон нитхинола.
   Следующей метаморфозой места стал переход туалета в кооперативные руки, отчего он тут же сделался платным. Пользоваться им перестали, и некоторое время «Жбан» стоял закрытым. Вскоре завод начал дышать на ладан, продукцию вовсе перестал выпускать, рабочие слонялись по пустым цехам,  приискивая,  что бы такое еще  стянуть,  да толкнуть налево.
     К тем временам относится визит в город некого Ива Бздетни, дальнего  прямого потомка знаменитого купца, род которого ныне прижился  во Франции, где Ив владел фирмой по производству презервативов. Ничего от величия предка своего иностранец не обнаружил: ни домов, ни лабазов, никакой иной собственности, которую можно было бы востребовать к  реституции. Только церковь на окраине седьмого микрорайона. Однако храм изначально принадлежал слободе,  о возврате его не могло идти и речи. 
Все же Ив  захотел выкупить церковь у завода, отреставрировать в память о предке, равно как и для рекламы своей фамилии, увековеченной в названии фирмы  и изделий ее. Фамилии и без того слишком распространенной в здешних краях, благодаря охочим до баб потомкам Мифодия, всеми своими поступками опровергавших ее. Завод предложил выкупить храм вместе с производственными мощностями. "Только заплатить придется валютой", - заявила дирекция завода.
     "У меня других денег и нет", - ответил Бздетни и уехал, ничего  не  купив,  но все же пожертвовав несколько тысяч франков церковной общине на восстановление храма "Мифодия и Марии  Магдалины". Денег этих аккурат хватило для убеждения дирекции завода "Красный Почечник" безвозмездно передать храм верующим.
   Тлетворный дух мазута и керосина был заглушен (но не  истреблен) усиленными воскурениями мирры и ладана. Церковь покрасили, побелили, перекрыли, перестелили, окрестили, освятили и осветили и провели все другие необходимые при таком случае манипуляции.
     С туалетом поблизости, тем временем, продолжали происходить превращения. Сначала кооператоры устроили в нем кафе, потом появился и магазинчик, затем понадобилось помещение под свои и чужие товары. Писсуары и нужники совсем повывели.
     И чудо явилось! Рабочий «Нового Почечника» Иван Бездетный, от звонка до звонка отстояв смену в курилке,  наконец, получил  зарплату  за  второй  квартал прошлого  года,  вышел с завода через седьмые проходные и направился привычным шагом пропустить в кооперативном  кафе-распивочной стаканчик водки "Распутин" да запить его банкой "Белого медведя". После этой нехитрой и приятной манипуляции его потянуло к  привычной двери, ведшей, по его мнению, в "отливочную". Но вместо поредевшей шеренги писсуаров Иван обнаружил в комнате, забитой до потолка пестрыми упаковками неизвестно чего, некого черноусого субъекта на пышнотелой крашеной блондинке. В черноусом закипела и без того распаленная южная кровь, джигит  выхватил большой черный пистолет,  намереваясь тут же застрелить наглеца. Но Бездетный был не из таковских, что дают себя так запросто подстрелить. Под крики на непонятном красивом языке, под свист пуль пустился наутек он, но не к своему микрорайону, а на пригорок - к церкви. Таким образом, Иван разминулся со своим преследователем,  рванувшим к автобусной остановке, на которую обычно обращали свои стопы все посетители предприятия общепита и культурного отдыха.
     Бездетный добежал до церкви, где и укрылся за одним  из  ее контрфорсов.  Огляделся  вокруг - никого.  Можно перевести дух. И тут ему вновь приспичило до крайности. Не раздумывая долго, Иван извлек на тьму ночи что полагается (ширинку он расстегнул загодя). Блаженно мочась, он воздал очи горе и увидел золоченый крест. "Ё мое!" - ёкнул Иван и опустил глаза. Прямо на него из-за забранного решеткой окна взирал возмущенный лик богомолки. "Это вроде богохульства, получается,  - подумал Иван, не в силах остановить излияние. - За это ..." Не успел он додумать фразу до конца,  как наказание свершилось. То, что он держал в руках, одеревенело. "Вот это да! Теперь придется ходить в раскоряку, на люди не покажешься". - сказал себе Иван, пощупав теплую окаменелость.
    Кое-как добрался Бездетный домой, уронил голову жене на широкую грудь. Жена, внимательно исследовав его недуг, резюмировала: "Выпей аспирину". Аспирин не помог, как и горячая вода, и вода холодная,  вазелин и вьетнамский бальзам с гордой надписью "Голденштерн".
     Вконец убитый горем Иван завалился в постель, уткнулся в подушку и чуть не расплакался. Под бок ему забралась жена, нежно спросила: "Может это поможет?". "Это" тоже не помогло, даже на седьмой раз. Решено было пока на работу не выходить, отлежаться дома. На самом деле Ивану захотелось  напиться "в смерть", как только жена уйдет на работу. «Ужраться - это средство от любого недуга, особенно от любовного!» - с надеждой сказал он сам себе.
     Жена работу проспала, а как только проснулась - первым делом обследовала больное место. Через час она сказала: "Так можно и вовсе работы лишиться" и умчалась на службу. Ваня повалялся немного в постели,  встал,  посчитал денежки и грустно вздохнул. Остатка средств после ревизии карманов женой,  которую она заспанная проводила каждое утро машинально,  еле хватало только на одну бутылку.  Послать  кого-то - придется  пить вдвоем,  тогда средство может и не подействовать. Самому же бежать за бутылкой нет никакой возможности.
     За свинцовыми думами о тяжкой доле, средствах ее исправления и методах лечения заклятой болезни Ивана застала соседка, которой он поначалу постеснялся открыть дверь.
     - Твоя жена посетовала мне вчера на твою болячку. Спрашивала: есть ли средство? - сообщила соседка через дверь.
     - Средство-то есть - спирт "Рояль". Да только достать я его никак не могу.
     Соседка удалилась, но через полчаса явилась вновь и предъявила в дверной глазок красную пробку зеленой литровой емкости. Отступать дальше было некуда, пришлось впустить. Поставив лекарство на стол соседка уходить не собиралась, мотивируя заминку сугубо научным интересом к действию лекарства. Все произошло уже после первого стакана. Бездетный сам не мог понять, как так получилось. Сначала он отмерил дозу, испробовал эффективность, потом вдвоем упругость опробовали  и без паузы  завалились в постель.
 Дальше все пошло по кругу: доза - постель, постель - доза, доза - постель. Средство не действовало. Вернее действовало, но не так. Иван не помнил когда заснул и  от чего: от спирта или от изнеможения.  Вечером его  разбудила жена. Разбудила, однако с постели не подняла. Все началось сызнова. Иван впал в продолжительное полуалкгольное, полуусталое полузабытье, запутавшись в больших и малых кругах: утром - жена, днем - соседка, вечером и ночью - опять жена, снова утро. Похмелья он не ощущал, поскольку был все время пьян, накормлен и умыт. Через неделю, слегка очухавшись, Бездетный обнаружил на себе уже другую соседку, отчего вновь потерял сознание. Вновь очнувшись, он хотел, было, разобраться с очередью, и понял,  что обращается  уже к третьей уже вовсе незнакомой. Соседки множились с невероятной быстротой. Иван потерял им счет, вместе с ним сон и аппетит, высох,  осунулся, вдобавок простыл. Тем не менее проклятие не оставляло несчастного, наоборот, твердость и стойкость его даже возросли.
     Не в  силах  выносить  дальнейшее насилие над собой и своим телом, бедный Ваня решился, наконец, прибегнуть к помощи медицины. Уличив момент, когда за женой хлопнула входная дверь,  Иван схватил мусорное ведро, накинул брезентовый плащ, незаметно выскользнул из квартиры и понесся вниз мимо группок женщин, поджидавших чего-то на лестничных площадках.
     Стоило ему выбраться на улицу, как его встретил мощный удар кулаком в лоб, отбросивший больного в толпу мужиков, мгновенно принявшихся его нещадно тузить.  Бездетный опустился на колени и  застонал: "Мужики, делайте что хотите, только ногами не бейте!"
Рогатые мужья на время прекратили размахивать кулаками, дав возможность несчастному завопить: "Ах, я бедный, ах я несчастный (эти слова  он  где-то слышал и считал их берущими за душу)!!!  Меня не бить надо, а в поликлинику свести, может и стакан поставить". С этими  словами  Бездетный  скинул древний пыльник, демонстрируя всем свое горе.
"Вот это да!!!" - удивились мужики. "Так все время и стоит, подлец!" Быстро сбегали, организовали закусочки, выпили и принялись слушать историю Ивана да судить, как лучше мужику  помочь. Пошли толки и пересуды,  вспомнились истории из армейской жизни. Размякшего от доброты людской Ивана подхватили под белы рученьки и понесли  в  травмапункт.  Там,  под внимательными взорами мужиков, фельдшер сделал пострадавшему укол чего-то противоспазматического. Заклятый орган вздрогнул, согнулся, забился в страшных мучениях. Мужики облегченно вздохнули. Но через несколько мгновений упрямец успешно продемонстрировал превосходство природных сил над искусственным созданием фармацептии, восстав в полном здравии.
"Эх! - прокомментировали  победу Жизни  мужики.  - Каков подлец!" Скорая помощь доставила Ивана в больницу, к вящим недоумениям и завистям врачей, не знавших средств борьбы со столь тяжелым случаем приапизма, равно к радости дежурных медсестер и санитарок.
     Пока доктора боролись за здоровье Ивана Бездетного, в микрорайоне № 7 стали происходить странные вещи.  Вечерами  после смены вокруг церкви стали собираться группки подозрительных личностей. Прихожане поначалу радовались этому, зазывали народ на вечерни,  несли слово божие толпе,  но скоро заметили у собравшихся трехлитровые банки с мутным пивом и изумились обычаю собравшихся бегать за угол, но самое ужасное - с каждым днем прихожане обоняли нарастающий запах застоялой мочи.
 Не подействовали ни проповеди,  ни уговоры, ни наряды пешей и конной милиции, штрафовавшей всех подряд, и гуртом забиравшей в отделение за оскорбление общественной нравственности. Бессильны оказались   воздвигнутые  заборы - разогнать собравшихся не было никакой возможности. Скоро церковь стала излюбленным местом сбора и времяпрепровождения заводских мужиков, микрорайоновских и даже деревенских, соборно объединив город с деревней и пригородом.
 Рабочие мужского  полу  стали ходить на завод исключительно через седьмые проходные, через них же выходили на обед, полдник, перекур,  собрания и производственные совещания. На заводе стало удивительно чисто и просторно.  Прогулы  и  бюллетени  сделались редкостью,  зато  увеличились простои.  Поскольку последние годы простои были правилом, а работа - редким исключением, то это никого особенно не смутило.
 Все ожидали очередного чуда. Там где ждут его - оно непременно  является, порой в самом неожиданном обличии.
Бомж по кличке "Вшивец", прозванный так за то ли, за изобильное даже для бомжей число насекомых, то ли за то, что когда-то вшивал себе «торпеду»,  однажды утром не обнаружил никого из собутыльников (как и  самих пустых  бутылок)  на  своих обычных "точках". Странное обстоятельство заставило его впервые за много лет покинуть окрестности подворотни  у  винного магазина  и отправиться на поиски друзей.  Розыски привели его к церкви, где Вшивец  угостился на халяву пивом, воспрял духом и спросил  у  толпящихся:  "Чего тут ждете-то?"
Мужики,  промолчав, хитро улыбнулись. "Не хотите говорить - и не надо. Я на вас с высокого забора..." И Вшивец подошел к стене, расставил ноги (ширинку не застегивал уже много лет), наглядно демонстрируя процесс, который он намеривался совершить с высокого забора.  В этот миг из храма послышался  громогласный хоровой распев чрезвычайно редкой молитвы "Во спасение от вод Потопа".  Вшивец вздрогнул, поскольку ощутил нечто, чего не испытывал столь давно, что забыл когда и с кем это было в последний раз. "Мужики, чавой-то?" - опешил бомж, показывая всем случившееся.
"Ага!!!" - хором воскликнули мужики и бросились истово, с яростью мочиться на стены храма. Вшивца увезла «спецпевозка» скорой помощи, постоянно дежурившая неподалеку с той поры как у церкви стало случаться по несколько пьяных драк на  дню.
Однако до больницы  машине добраться оказалось не так-то просто из-за запруженности всех дорог ведших к храму встречными автобусами из города, белыми «мерседесами» и краснобокими "девятками", набитыми черноусыми субъектами, цистернами с пивом, толпами сбежавших с уроков школьников и п-т-ушников, пешими старичками и калеками на костылях.
После дезинфекции в больнице Вшивец был помещен в одну палату с Бездетным. С минуты на минуту ожидали прибытия столичного светила медицины,  которая,  как известно,  склонна превращать уникальные случаи - в типичные, и находить средства от распространенных недугов.
     В скорости специальный рейс сан-авиации доставил профессора Мендельсона, без промедления помывшего руки и осмотревшего пострадавших.
     - Ну-с, господа, симптом Бездетного, я намереваюсь впредь так  именовать эти клинические случаи - не свою же фамилию прикажите давать -  является редкой формой нервной аффектации со стойкими  последствиями в периферийной нервной системе, - Вразумлял провинциальных коллег гений сексопатологи.  – Случаи достойны всестороннего исследования. Я хотел бы, коллеги, поставить ряд опытов и экспериментов. Предполагаю для начала совмещение психотерапии с медикаментозным лечением седативными препаратами.  Хоть не очень надеюсь на благоприятный исход,  раз даже бром не помогает. Может, испробуем лучевую терапию? Если не поможет - прибегнем к хирургическому вмешательству.
     -    А если и это не поможет?
     - Ампутация! Пожалуй, даже экстирпация всей мышцы. Да-с, экстирпация! ... Речь идет о жизни больного.
     - Тестикулы тоже?
   - Тестис, пожалуй, можно оставить. Хотя ума не приложу, как он с ними будет опорожнять мочевой пузырь.
     - Может вставить дренажный катетер?
    - Скажите лучше: искусственный пенис. Полагаю, любая выпуклость в  промежности будет вызывать нежелательные воспоминания, что искалечит психику и усложнит реабилитацию. Но не будем  торопиться. Здесь надо семь раз отмерить, и только один - отрезать. И никак иначе. Так-то-с! Что это у вас там происходит? - неожиданно спросил профессор, повернувшись к окну смотровой палаты.
 Из окна виднелся пригорок в Почках  с  небольшой  церковью,  штурмуемой толпами людей. Черная толпа бесновалась, крутилась и вертелась вокруг церкви, стремясь каждым своим членом прорваться к стенам. В церкви ударили в набат - колоколам ответило дружное "Ура!!!".
     - Похоже, нам придется готовить новые койки, - скептически прокомментировал это "ура" главврач, по ходу делу то объяснявший профессору связь симптома Бездетного и массового психоза.
     - А пойдемте – посмотрим, - неожиданно предложил профессор Мендельсон.
   Смотреть было уже не на что. Подмытый упругими струями, холм начел проседать и осыпаться, обнажая пласты вековых залежей истории,  бывших когда-то мусором, но превращенных временем в культурные слои. Прогнивший фундамент, давно превратившийся в труху, проломился,  дальний предел рассыпался по кирпичику,  из стен вывалились скелеты Мифодия и безымянной роженицы, которую в свое время посещали видения зачатий.
Купол подкосился,  луковка упала  и разлетелась в клочья, осыпав толпу кусками кровельного железа. Массы в экстазе рвались к останкам сводов и стен, боясь опоздать  к концу излияния. Скоро стены и своды, купол и колокольня ушли Титаником в мутную желтую жижу, пенящуюся и клокочущую. Образовавшееся озерцо немного побушевало в своих зыбких берегах, но, питаемое новыми струями, переполнилось, вышло из берегов,  превратившись  в  хлынувший к седьмым проходным поток. Мочепотоп смыл часть толпы, хлынул волной цунами на успевшее стать частным кафе "Жбан" с черноусым субъектом и крашеной блондинкой, по своему обыкновению лежавшими на складе среди товаров в пестрых упаковках, затопил седьмые проходные и несколько пустых цехов завода.
     В этот страшный миг Иван Бездетный испустил глубокий  вздох и уснул сном праведника, даже святого. Скорей всего святого Сортирия - покровителя всех отхожих мест. Заклятие оставило Ивана.
Вшивец всё вертелся. Ему не давало покоя отсутствие вшей и суетные мысли: сколько спирта просить с медсестер за одну «палку» - мензурку или целый "рыжик"?




3.                Exegi monumentum

Посреди главной площади стоял (может и сейчас стоит, и, полагаю, простоит еще долго) памятник жертвам всех наших диктатур, личным врагам всех диктаторов, тиранов, невинным агнцам всех репрессий, революций,   гражданских воин,  произвола  и беспредела вообще.
Это куб ребрами по 6 на 6 на 6 метра, сложенный из идеально отполированных  и  пригнанных друг к другу гранитных многоугольных брусов черного,  красного и молочно-серого цвета. Внутри пространство 5 на 5 на 5 метра. Итого 125 кубометров свободы. Изнутри камень отполирован столь тщательно, что кажется склизким. В каждой стене и в потолке окошко размером 1 на 1 на 1 метр, перебранные посередине мощными стальными решетками. Итого плюс еще 2,5 кубометра свободного пространства. Всего выходило 216 минус 125 минус 5, то есть 86 куба толщи, если сделать маленькое допущение, что все впуклости - выпуклости взаимно друг друга компенсируют. Таков был памятник.
Все исчисления произвел один тюремный сиделец, имевший большое влечение к арифметике, а через эту любовь склонный к банковским аферам. Но все по порядку.
На волне недавнего опьянения свободой,  оставившей  в  душах ватный осадок, один известный художник осчастливил город и страну родную этим подарком, руководствуясь мыслью, будто суровое напоминание о прежней тирании делает людей более свободными.
При известной вольности мысли можно постичь ход его рассуждений:  Дармовая свобода не ценится людьми - они растрачивают ее на пустяки  и расстаются с ней легко и свободно. Но если напомнить сколь больших жертв и лишений стоило людям их теперешнее состояние  -  они поневоле  начнут  беречь и охранять свою вольность.  Если свобода имеет цену  - с ней тяжело  расстаться.
В широких кругах художественной общественности смысл монумента приобрел более свободную трактовку:  "не сохраните свободу - вас ждет это".
Поначалу, когда люди побаивались этого напоминания, со свободой в городе было еще туда-сюда.  Но в движении во времени у мрачных  мест лишь два исхода: быть окончательно заброшенными или освоенными и переиначенными на веселый лад.
Разумеется, если подобный символ не возьмут под свое крыло некие государственные службы. Крылу оказалось не до гнездилищ мрачного духа,  оно всячески от подобных символов открещивалось, приписав их всецело ушедшей эпохе.  От того события начали развиваться самотеком. 
Вскоре к памятнику пришлось определить уборщика - стирать неприличные надписи со стен и выгребать изнутри мусор. Последнее занятие было особенно затруднительно, поскольку концептуальная конструкция предполагала только наглухо зарешеченные оконца.  Если сделать нечто закрывающееся - открывающееся, то самое сокровенное нарушится. То есть  – идея.  Может  возникнуть  впечатление, будто из тотальной несвободы существует частный выход,  достаточно только кое с кем договориться время  от времени отпирать замок. Такое восприятие может вызвать нежелательные реминисценции. Никому не ведомо, что произойдет, если нарушится первоначальный замысел, исказиться восприятие произведения искусства, за которым могут последовать новые нежелательные иллюзии по поводу изменения этого мира.
Пока призывали в родные палестины художника, как водится, предпочетшего творить  может и в менее свободных,  но зато более спокойных и сытых заграницах, уборщик мусора кое-как приловчился выуживать мусор двумя совками, насажанными на длинные палки. Мусора внутри заметно поубавилось, однако он не исчез вовсе.  Если уж люди посчитали какое место за свалку - нечего думать отучить их от  привычки  мусорить и пакостить там. Тем более в свободной стране. Для укрепления общественной нравственности,  поддержания порядка, равно и памятника культуры организовали рядом  милицейский пост. Беда, однако, заключалась в том, что пока блюститель доставлял в ближайший участок очередного злостного засорителя  общественных  мест  и  возвращался обратно, иные хулиганы успевали подтащить достаточно мусора и затолкать его внутрь.
Милиционер дежурил пять смен в неделю,  остальное время использовал на законный отдых. В его отсутствие требовалась подмена постового дежурными из отделения или патрульными. Пробовали забирать нарушителей машинами - в итоге выходило, что дежурит постоянно целый наряд. К тому же постовой отсутствовал в темное время суток, неизменно заставая поутру следы ночного мусорного вандализма. 
Его  перевели на ночные дежурства,  отчего постовой мгновенно запросил прибавки к жалованию. Мусорщик же выгребал теперь всякое непотребство на глазах пристойной публики при свете солнца. Публика цокала языками и возмущенно кивала головами. Иные морщились. Особенно  когда  мусорщик  возвращался со свалки к месту работы с пустыми баками, вместимостью 70 кубов и вновь заставал непочатый край  работы.  Вскоре бедолага тоже запросил прибавки: работа работой, но уборщику хочется хоть по полчаса в день созерцать  плоды  свой неустанной борьбы за чистоту.
Муниципалитет пришел к выводу, что содержание памятника отсасывает слишком большие средства,  включая средства моющие, бензин для мусорных и милицейских машин. То ли дело старые добрые монолитные монументы. Раз в месяц с них смахивают пыль, смывают голубиные какашки да ототрут пару крепких пожеланий недоброжелателей. Памятник несвободе обходился в кругленькую сумму, будто солидное предприятие коммунального хозяйства.
Наконец художник  прибыл, и попытался войти в положение бывших сограждан, то бишь был посвящен в намерение властей провести референдум по переносу памятника в иное, менее доступное место. Кое-кто в кулуарах нашептал скульптору на ухо, что средств ассигновано ровно на сам референдум.  Может еще хватит на разбор творения, но уж на новую сборку никак не хватит.  Таким образом, если свободный художник не примет решение в ближайшее время,  то окончательный исход затеи с референдумом ему ясен,  независимо от  окончательного результата голосования. Ведь в «референдовом бюллютне» (выражение шептуна) только два вопроса: или снести памятник, или перенести его в плане рекультивации и окультуривания городской свалки.
Служитель свободного ваяния и независимого зодчества внутренне  поразился столь иезуитскому плану, даже испытал определенное восхищение его иезуитской гениальностью, но лица своего не уронил, дав выйти пару. С негодованием пообещал ваятель призвать на свою сторону общественность и свободную прессу. 
На что ему резонировали:  "Зачем кипятиться?!" Если он так хочет - пожалуйста. Мы же на пропаганде свободного волеизлияния денег сэкономим. Нам это на руку, сам затеял, сам и подготовишь общественное мнение. Ко всему  у нас на руках сильный козырь - официальное заявление для прессы о том, что бывший почетный гражданин города (вот, кстати, и не подписанное еще решение о лишении  вас  такового звания) набивает себе цену. За кордоном его теперь не очень берут, вот хочет вновь вернуться на отечественный рынок искусств,  потому затеял всю эту возню. 
У муниципалитета тылы надежные - санитарные и нравственные  нормы  не  выдерживают наличия такого рассадника заразы в центре города. Налицо проблема, решение которой предполагает, заметьте, всецело демократическое решение. А что денег нет, так здесь ничего не поделаешь. Господин художник может собрать его наново на новом  месте  на  свой счет. Уж этого ему никто запретить не может.
- В конце концов, для чего же вы меня вызывали?
- Решить проблему без особых хлопот и затрат. Это же ваш памятник!   Вот вы с его концепцией сами и разбирайтесь. С нас же достаточно оплаты вашего приезда  и  пребывания  в  муниципальной гостинице.
От того вошел в положение сограждан свободный ваятель  монументов. Задача была простая: сделать свое произведение доступным для уборки изнутри. Единственно приемлемое решение было заменить сверху глухую решетку решетчатой же дверцей.
Художник сходил к своему творению,  от  прохладного  гранита которого на него повеяло столь забытой им душевной теплотой,  что он даже приложился щекой к глыбе, потом облобызал стену.
Отойдя несколько шагов, и заглянув внутрь, он поинтересовался: как  это люди умудряются закидывать столько мусора в столь высокое и малое оконце?
Сначала о том был спрошен мусорщик - тот ответил,  что понятия об этом не имеет.  Его дело мусор "энтот" выгребать,  а не за хулиганством следить. Мало ему в отбросах копаться, так еще можно и по морде схлопотать за слишком длинный язык.
Ответ постового, приловчившегося штрафовать всех в округе за неправильную парковку и в настоящий  момент  обходившего  дорогие лимузины,  отчего тому недосуг было калякать о пустяках со всяким там авторами,  был в том же духе: его дело отловить  нарушителя, вызвать по рации патруль. Ежели все машины в разгоне, то самолично доставить в участок хулигана - обычно сопливого  мальчишку, метнувшего  в  окно  скомканную в шарик обертку от мороженого или смятую банку из-под колы. Стоит ему вернуться на место, каменная будка  уже  под завязку полна.  Возможно, его уход служит сигналом другим хулиганам. По уму ему надо стоять  все время на месте, однако долг его бороться с правонарушителями, составлять протоколы на задержанных, и подвергать тех наказанию. Права без наказания не бывает.
Предположение постового полностью подтвердилось. Художник сам всё увидел, стоило блюстителю закона исчезнуть за углом, таща за шиворот отчаянного малолетку, как изо всех ближайших подъездов и подворотен  повыскакивали  мальчишки с кульками мусора. Солидные домохозяйки подносили им свои домашние мусорные  ведерки. Из-за угла  вырулил  самосвал с бытовыми и промышленными отходами.
Это походило на наваждение. Художник, было, призвал толпу остановиться и одуматься. Не тут то было. Его грубо оттерли, сказав, что на то и свобода, что бы делать что хочешь, в том числе и гадить на памятники ненавистного прошлого. "Но почему именно сюда?!" - "Потому стоит здесь мент поганый!". - "Выходит, вам еще не дали всей свободы!" -  "Дали,  дали! Да еще добавили..." - "Значит, сами вы не доросли до свободы!" - "Что ж нам, обратно в зону возвращаться?!"
Гипотезы его, по сути своей  возможно правильные, не имели практического разрешения в той плоскости,  в которой  стоял его куб.  Предложение «дать людям свободу»: убрать сначала постового, потом и уборщика ни к чему хорошему не привели.  Через  неделю  «тоталитарный куб»  оказался погребен в недрах десятиметрового мусорного кургана.
"Хорошо!" - сказали в муниципалитете, вызвав отделение дезактиваторов. Им придавалась саперная рота, в спешном порядке дополнившая первоначальную концепцию памятника несколькими рядами колючей проволоки на бетонных надолбах, отчего издалека памятник стал смотреться,  словно усиленно охраняемый командный пункт. Скрипя сердце, художник вынужден был согласиться на такое соавторство.
Радость бюрократов от искусства  оказалась  преждевременна.  Весь город ринулся преодолевать полосу заграждений, орудуя кто стропорезами, кто садовыми секаторами и монтерскими бокорезами с изолированными ручками. Через два часа упорного штурма заграждения оказались прорваны по всей окружности обороны и растащены по домам на сувениры в память о Великом Штурме.
Толпа была готова приобщить к сувенирам и сам памятник. Но вокруг него по периметру были расставлены цепи ОМОНа,  по  столь  торжественному случаю экипированные в бронекостюмы,  пуленепробиваемые шлемы и вооруженные большими щитами и  длинными  дубинками,  удары  которых не очень приводили в чувство (разве лишали всех чувств разом  некоторых)  собравшихся, скорее возбуждали, как хороший тоник перед выпивкой.
Испить хулиганствующему элементу в тот день пришлось немало.  Особенно когда подтянули  пару  десятков брандспойтов,  а под завязку вспрыснули всех крепким рассолом слезоточивого газа. Только так насилу  разогнали толпу по ближайшим барам, которых в последнее время завелось слишком много в округе, когда метание мусора и выливание грязи сделались самыми популярными видами спорта в городе.
     Ваятель из гордыни еще пытался ерепениться, стремясь, к чести для себя,  модернизировать первоначальную концепцию, состоявшую,  как известно в абсолютной замкнутости свободного пространства. Теперь оно превратилось в  абсолютно замкнутое разнообразными видами остекления.
  Застеленные окна разлетались мелкими осколками от ударов булыжников, толстый прозрачный плексиглас был подожжен, оставив следы копоти и черных инфернальных подтеков. Возжегание пламени пришлось по вкусу злоумышленникам, тем самым дополнительно обременив городскую  казну вызовами пожарной команды для тушения горящего внутри мусора.
Вставили толстые бронестекла. Их не выдержала сама Натура, разогревая воздух днем и охлаждая ночью. Перепад давления выдавил и его. Когда воздуху был дан свободный ток, люди начали методично крошить стекло долотами, в образовавшиеся трещины втыкали ломы, двигая ими туда-сюда, выковыривали куски стекла диковинной формы и цвета.
Последней  отчаянной попыткой оказалось установление стальных щитов в окна.  Чтобы  не нарушать свободное хождение воздуха, верхнюю решетку не тронули.  В городе появился новый вид спорта - навесное кидание мусора.
Попадали, конечно, не все. Беда заключалась в ином - сверху вынимать мусор было почти невозможно,  потому такая очистка  доводила уборщика  до слез.  Слезинки ранили сердце художника. Он еще пытался придать всем решеткам взломанный вид развороченных прутьев, однако комиссия по памятникам нашла торчащие наружу железяки небезопасными и в переделке отказала.
«Всё!!!» - прокричал скульптор, лично установил наверху  открывающуюся дверцу,  вручил ключи уборщику и с тяжелым сердцем улетел восвояси творить многофигурные скульптурные группы беснующихся толп.
Уборщик обзавелся двумя стремянками. Одну из которых, ту, что приставлял он снаружи,  вскоре стащили.  Оказалось - к лучшему. По одной лестнице он взбирался, по ней же спускался внутрь, где и наводил порядок.
Буйные страсти горожан понемногу улеглись. Мусор хоть и приносили, однако складывали его теперь к стенам в большие пластиковые  мешки аккуратными рядами.  Пост охраны стал не нужен. Казалось, появление замка и дверцы разрешили все противоречия.
Уборщик, оставлявший внутри памятника совки и  метлы  приметил,  что пропадает, в общем-то, неплохое помещение в 25 квадратных метров. Он завел там табуретку, тумбочку с напитками, низкий топчанчик. Жизнь налаживалась. Начали захаживать на огонек собратья по профессии распить припасенное в тумбочке,  перекинуться в картишки да поматериться всласть.
Известно, что за публика мусорщики. Особенно новой формации. Не хочу обвинить всех,  особенно весело машущих метелками в тихих дворах,  но когда имеешь дело всю жизнь с отбросами, даже отбросы общества смотрят с пренебрежением и заводят компанию с неохотой.
Но  все же  заводят.  Так  и случалось. Сначала размякший сердцем уборщик пускал внутрь якобы влюбленные парочки. Пускал за плату, позволяющую скоротать пару часов  в одном из ближайших опустевших питейных заведений. Постепенно у "кубика" образовалась очередь из парочек, для экономии времени взявшие моду проводить время внутри скопом. Пошли оргии, скоро завелся притон. Как завелся, никто уже не рисковал подходить туда с мусором.  Это вам не милиция.
           Милицию тоже заинтересовал этот феномен, особенно странные ночные тени, карабкающиеся по стенам, таинственные отблески света в окнах и приглушенный шум. Как известно милиции незнаком праздный интерес, потому однажды в разгар одной оргии всех собравшихся в прямом смысле накрыли. Когда один из воров разбил лампочку и призвал всех сигать в окна,  внутрь была брошена граната с нервно-паралитическим газом, что рассеялся только поутру.
Таким образом, и до муниципалитета дошло, что он обзавелся каменным строением с помещениями в двадцать пять квадратных метров. Помещение оприходовали, поставили на учет и начали ломать  голову, как лучше полезную площадь  использовать в хозяйстве.  Транспортники сожалели, что протянули новую нитку метро немного южнее, а то бы вышла превосходная  вентиляционная будка.
Расторопный глава УВД предложил использовать будку под строгий карцер, пообещав выделить городу охранника за счет тюремного бюджета.  Кое-кого подобное предложение по началу шокировало,  но,  во-первых, в городских тюрьмах был острый дефицит помещений, особенно одиночек для буйных погромщиков,  которых в городе после известных событий развелось чрезмерно. Во-вторых, помещение оказалось идеально приспособлено под карцер, поскольку и олицетворяло собой тюрьму.  И в третьих  -  имеет  же право  город творчески поддерживать и развивать новаторские идеи, сообразуясь с текущим моментом.
Отдел  культуры был  не  против творческих  экспериментов. "Пусть живое сердце бьется в холодном граните. Оно и укором толпе, и грозным напоминанием будет".
И живое сердце забилось.
Над кубом  установили  особо секретные преграды,  излучавшие какое-то там силовое поле, окруженное высокими токами. Заключенный все время подскакивал к потолку,  повисал на руках,  подтягивался, жадно втягивал в себя чистый воздух, созерцая небо. Узник постоянно вынужден был перемещаться,  гоняя скапливающийся углекислый газ. Стальные листы с боковых окон убрали, после того, как обнаружили одного из уснувших в карцере посиневшим. Воздух теперь притекал свободно, заодно  давая  заключенному  возможность смотреть  на улицу и кричать в толпу разные проклятия. Зимой ему было холодно, летом жарко, весной и осенью - мокро. В каморке его не  убирали  за весь срок пребывания. Впрочем, отходов было мало. Подача питания и воды в карцер не предусматривалась.
На голодные вопли сердобольные старушки кидали  сдобные  булочки и пирожные с кремом. Злые обыватели, сами голодные, возобновили метание мусора в отместку за преступление арестанта и благодушие  кумушек.  Мальчишки пулялись камешками.
Охрана не могла противиться изъявлению благородных  чувств  граждан,  следила лишь за тем, чтобы в окно друзья не подбросили наркотики, бутылочки с хмельным, пилку или яд, а враги - бомбу, бутылочку с коктейлем Молотова или яд. Заранее предотвращая подобные инциденты, тюремное начальство заключало в  карцер  исключительно  не  имевших влиятельных и богатых друзей, равно - смертельных врагов. Тогда-то произвел расчеты кубатуры тот несчастный математик. Следует отметить, определение «несчастный» применимо ко всем заключенным "Башни свободы" - так по-новому окрестила народная молва монумент.
Художник, тем временем, сваял и привез в город новый дар в дополнение  к имеющемуся памятнику: безликие беснующиеся толпы в натуральную величину. По своему разумению полагая, что толпа теперь  остережется метать нечистоты в собственное изображение.
Новый дар город не принял, отчасти опасаясь новых непредвиденных  последствий, более  же оттого, что скульптурная группа затруднит доступ к вновь открытому мусорометательному треку.
Известие о легализации нового вида спорта,  возросшего  на родной почве или,  что, вернее, асфальте, ввергли скульптора в шок. Очнувшись, он решил лично удостовериться, что это никакой ни розыгрыш.
Действительно,  трек был устроен на славу, судьи свистели в свистки,  узник кричал благим матом  и метался  после  каждого удачного броска, будто язычок колокольчика. Вокруг монумента сновали лоточники, предлагая, кто напитки, кто мороженое (причем  товар ценился  более  по  упаковке,  которую потом можно было со смаком скомкать и зашвырнуть подальше),  а  также  узаконенные спортивные снаряды: тухлые яйца, гнилые помидоры и упакованные в полиэтилен котяхи.
Художник увидел  всё  и поразился творению рук своих.  Ему показалось, будто запах слезоточивого газа еще не выветрился с прошлого его  посещения.  С недоумением и ужасом смотрел он на мечущих румяные свежие плюшки сердобольных старушек и на  суровых  металлистов бросавших раскрученных за хвост дохлых крыс. Из ступора его вывел один верткий парень, предложивший из-под  полы  пальто запрещенный на треке товар - гранитные булыжники.
Художник повертел в руке товар, хватил им наглеца по голове, повалил наземь и попытался затолкать булыжник в  глотку  подлеца. За сим занятием ваятеля застигла милиция,  препроводила в отделение, оттуда в тюрьму, оттуда в карцер на метательном треке.
Стоит ли говорить, что в дни заключения скульптора городской чемпионат по метанию мусора прошел с невиданным энтузиазмом при большом скоплении народа. Праздник удался на славу.