Бойкот

Известно ли вам, что такое бойкот? Нет, я не о значении этого слова, которое можно прочесть в толковом словаре. Я спрашиваю о том, что это такое по сути своей? Отказ от общения. Демонстративный. Причём, очень часто – коллективный отказ. Это - у взрослых.

В детстве бойкот воспринимается и переживается и вовсе как смертный приговор. То есть, вот жил ты на свете, играл с ребятами, делился с ними конфетами. А в один прекрасный момент...хотя, что же тут прекрасного? В ужасный момент ты внезапно понимаешь, что тебя как будто и нет больше. Ты словно стал невидимым для твоих бывших приятелей и даже – бывших лучших друзей. Ты перестал для них существовать, они тебя не замечают и откровенно игнорируют. Это очень страшно. Для того, кому довелось оказаться вот так – одному среди людей. Маленькому человечку среди других, ставших вдруг для него враждебными и больше уже не своими.

Мне однажды тоже пришлось узнать, каково это – выпасть на время из дружного коллектива, причём, не по своей воле выпасть...
 В то лето меня, в третий уже раз в моей жизни, отправили на все три смены в спортивный лагерь. Я жила в одной комнате вместе с другими, такими же, как я, «малышами». Мы назывались так потому, что, помимо нас, у нашего тренера была ещё и другая, "старшая", группа. Так вот, в комнате нас было человек шесть. Все – разумеется – девочки, почти ровесницы, лет семи-восьми. И как-то так в этом году у нас у всех отношения друг с другом очень сложно складывались. Раннее детство, видимо, заканчивалось, организм активно рос, а ум что-то отставал. Причём, у всех. Хором.
 
Откуда взялась сама идея этого дурацкого бойкота – я не знаю. Во всяком случае, точно – не от меня. У меня раньше не было опыта в подобном проявлении коллективного издевательства. И – уж никак не бессознательного. Наоборот, осознанного, жестокого и даже доставляющего своеобразное удовольствие - тем, кто дружно объединился против одного.
Обычно всё начиналось с того, что двое из нашей комнаты ссорились друг с другом. Мелкие стычки – не в счёт. Они случались ежеминутно. Нет, разругаться надо было серьёзно. Либо – что-то не поделить, либо – друг друга обозвать, либо – отказаться выполнять как следует обязанности дежурного. Тогда, можно было считать, что ссора состоялась. И, как только две соперницы, накричавшись до визга, расходились в разные стороны, включался механизм зла. Всё зависело от того, кто сможет быстрее подговорить всех остальных детей против своего врага. Побеждала та из девочек, которая убедительнее наговаривала на другую.
- Помнишь, Аньке бабушка сливочные тянучки в воскресенье привозила?
- Да, помню. Целый пакет.
- Она тебе хоть одну дала?
- Неа!
- И мне не дала! Скажи – жадина.
- Да. Самая настоящая. А я её в тот раз клубникой угощала...
- Давай, не будем с ней разговаривать?
- Давай! Так ей и надо.
- Ну, смотри, не забудь. Объявляем Аньке бойкот. Сразу после ужина!

Первой из нас - от нас же - досталось девочке Насте. Совершенно не помню, что конкретно она натворила, но наказана она была сурово.
Она ещё не знала, что её ожидает, когда бежала из столовой в наш домик, неся в руках несколько кусочков чёрного хлеба. Себе и - двум своим лучшим подругам. Она-то не подозревала, что их тоже, как и всех остальных, уже подговорили. Но, едва войдя в нашу комнату, едва взглянув на нас, она поняла, что хлеб ей придётся есть сегодня одной, без девчонок. Предприняв, всё-таки, попытку заговорить с одной из нас, но не получив ответа, она положила хлеб на тумбочку, взяла полотенце и пасту со щёткой и отправилась мыться. Под дружное, презрительное молчание.
- Настька про нас сейчас всё тренеру расскажет, - сказала одна из девочек. – Вот увидите, наябедает. Она такая.
И нам стало страшно. До того, что даже защемило в животах.
- Девчонки, зря мы, наверное, это сделали...Блин... Ругать будут.
Но Настя ничего не рассказала. Она вернулась грустная, жалкая, совсем не такая, какой она была обычно. Она стала...как бы это сказать... более настоящей, что ли, без наигранной весёлости - бьющей иногда через край - и сильно утомляющей других. Мне было жаль её. Но я ничего не могла сделать. Мы договорились – не разговаривать с Настей. А того, кто нарушит договор, ничего хорошего не ожидало...
Промолчав с беднягой Настей дня полтора, я не выдержала и сказала: «Девочки, вы как хотите – а я так больше уже не могу. Хватит Настю мучить. Давайте с ней мириться». И мы помирились, как бы простили девочку за её такие уж тяжёлые перед нами прегрешения.

Живя в постоянном страхе, что вот и ты, так же, однажды войдёшь в комнату – а тебя никто не воспринимает, я старалась ни с кем не ссориться. Это было трудно. Очень трудно. Почти невозможно. Нас, детей, было намного больше, чем взрослых и никого особо не интересовало, что там за трагедии у «малышни» происходят? Главное – на зарядку встают, комнату убирают, тренировки не пропускают. О душе там или об уме – речи не шло. Не до того было. Из нас растили гимнасток. Это было самой главной задачей.
А мы оставались ещё и просто людьми, детьми, которые, если за ними как следует не следить, способны на страшные, непростительные поступки, которые потом всю жизнь не забудешь!

В один из дней это, наконец, случилось и со мной. И чёрт меня дёрнул поссориться с Анькой из-за чешек! Ну, надо ей их было дать – пусть бы надела. Она бы их мне вернула потом. Но, до этого, два дня назад, она не дала мне на тренировке ненадолго скакалку, а свою я забыла. Так почему же я должна была ей что-то давать? Я что – хуже её? Почему ей можно жадничать, а мне – нельзя? Короче, типичная ситуация. Ничего нового. Дети – есть дети.
И вот, эти дети, грамотно и в срочном порядке обработанные Аней, вынесли мне приговор. Бойкот. Без права переговоров. Так же, как и всем. После ужина.
Я вошла в тишину. Но тишина эта не была мёртвой. Нет, она была готова в любую секунду превратиться во что угодно. И – превратилась... Как только я закрыла за собой дверь, девчонки захихикали, зашушукались, закашляли. Кашляли они так, как это делают взрослые люди, пытаясь привлечь к себе внимание. Противным, манерным и приводящим в бешенство кашлем. Всё. Я – изгой (ну, этого слова я тогда ещё не знала – врать не буду).
«Блин горелый! Что делать-то? Я же как раз у Леры спросить хотела – не поменяемся ли мы с ней кроватями, половина лета уже прошла, а мы в начале с ней договорились...»
- Лер, а что с кроватью-то? – начала я и тут же осеклась. А нет здесь никакой Леры. И Ани – нет. И – Наташи с Мариной тоже. Они не для меня. Я их как бы не достойна. Они до меня не снисходят. Они со мной не разговаривают. Это значит, что и меня – нет. НЕТ.

В кровать я забралась как в нору. От этих дурочек подальше. Вглубь, в темноту, туда, где я действительно буду одна. И мне вдруг стало так жалко себя! Себя, маленькую, одинокую, без мамы, без защиты, без любви...
И я зарыдала. Зарыдала громко-громко – насколько хватало сил. Потому, что такой обиды и такого наказания я ещё не получала. Всякое было в моей жизни. Но – не такое!
Я рыдала долго и без остановки. Думаю, что и старшим девчонкам, и нашему тренеру, и вообще всем это должно было быть слышно. Но никто не пришёл. Никто не помог моему горю. А жаловаться я не могла и - не хотела. Я желала только одного: уреветься до смерти. Так, чтобы всей уйти в эти горькие слёзы. Которые катились градом. Холодным и жестким. И били по щекам, по губам и даже – по рукам. Мне было невыносимо страшно, ну, так страшно, что нельзя этого выразить словами. Страшнее, чем страх смерти, чем страх вообще. Я была просто уже не грани какого-то безумия, нервного припадка…
...Но слёзы рано или поздно утомляют. Особенно – детей. И я постепенно стала успокаиваться, затихать и ... задремала. Проспала я, наверное, минут десять. И проснулась от того, что услышала шёпот за своей спиной. Было темно и тихо. Все в доме уже улеглись...
Мои соседки по комнате, так стремительно и единодушно превратившиеся из подружек во врагов, сидели все вместе на Настиной кровати и разговаривали.
- Девчонки, знаете, кто из старших самая красивая?
- Ну?
- Наташка Фомина.
- Да ладно! У неё нос - видела, какой? Длинный. Нет, мне больше Света нравится. У неё волосы прямые и глаза – красивые.
- Не, самая из них всех – это Катя. Она и добрая и милая! Я её больше всех люблю!
- А знаете, кто из нас, когда вырастет, точно красавицей будет, настоящей?
- Кто?
- Ну, кто? Ты, что ли?
- Нет. Сонька. Она и сейчас-то вон какая. А большая будет – вообще будет красивая.
- Это даааа! Точно, – дружно согласились все.


И я решила. Не буду больше пытаться доплакаться до смерти. Обязательно, во что бы то ни стало, вырасту. И тогда – посмотрим, что из меня получится. А получиться должно обязательно, раз те, кто устроил мне этот кошмар, кто отказался со мной разговаривать, признают, что я – красивее их. А в то время это означало для меня очень многое. Почти всё. Ну, чего вы хотите – восемь лет ребёнку было!

И слово «бойкот» приобрело для меня в ту ночь ещё один, дополнительный смысл. Оно стало синонимом не только слова «смерть», но – и слова «никогда». Никогда в жизни не устраивай никому такую пытку молчанием. Хуже её – только смерть.