сто 92

«Нет смысла переживать, что жизнь протекает мимо, потому как… течет она из самого человека. Не только слезами, потом, кровью и всеми прочими веществами, не всегда хорошо пахнущими, а минутами, годами, воспоминаниями. И можно думать, что вся жизнь человека внутри него с самого рожденья. Течет и сочится ежеминутно, ежесекундно. Вот только куда истекает озеро жизни каждого из нас? В какое море?»
(Высказывание некоего господина, соблаговолившего ознакомиться с рассказом, который Вы уже читаете.)

В первой сцене мы видим забавного но, судя по всему, очень капризного, серьезного, но невозможно беспокойного миниатюрного мальчугана в сияющих очках, скованных металлической оправой - мальчишка решил поскандалить – должно быть, игрушка негодными родителями куплена не того цвета, или ходить по магазинам, выбирая подарки самому себе, наскучило сверх меры – ах, нет, это в «Буквенной лавке» папой и мамой оставлена без внимания грандиозных размеров книжка с мягкими пестрыми картинками. Поначалу хныкает мальчик достаточно правдоподобно – с жалобными причитаниями, негромкими претензиями и почти настоящими слезами, спустя пару минут в его плаче появляется излишняя театральность – простая мольба хоть и становится понятнее, но четкая декламация выглядит неуместной и неестественной, чуть позже он и вовсе сбивается на равнодушное произнесение требований, лишь слегка украшенных звуками, напоминающими то ли кашель, то ли слово «хна». В какой-то момент мальчугану надоедает всё и вся – и равнодушные родители, и собственный звенящий голос, и дурацкая книжка – он становится в позу, явно перенятую у памятника, что замер неподалеку и с укоризной посматривает на капризное дитя, и, обращаясь к своему папе, который внутри себя уже не ощущает ничего, кроме злобы и отчаянья, произносит фразу, бог весть откуда появившуюся в его лексиконе: «Вы знаете, друг мой...»

Во второй сцене пред нами предстает все тот же мальчик, правда, немного вытянутый прошедший годами вверх, переименованный ими же в подростка, наделенный все теми же слугами времени некоторой печалью во взгляде – застаем мы нашего юного знакомого на укрывшейся осенними листьями деревянной скамейке, что уселась здесь еще во времена Николая III-го, здесь – совсем рядом с Ее домом, той, которой силится посвятить многостишие подросток, вот уже несколько секунд пристально рассматриваемый нами. Листок, усыпанный фразами длинною не более двух слов, восклицательными знаками высотою с соседний дом и рисунками, еще не ушедшими из детства, впервые влюбленный мальчик располагает на обложке дряхлой старой книжки – её кто-то бросил, оставил средь листьев на скамейке.
Стихосложение не всегда летит, бежит, идет складно и живо даже у влюбленных душ, а потому нет ничего удивительного в том, что, наткнувшись на преграду – солидную и увесистую – в виде нежелающего рифмоваться слова «радуга», наш подросток спотыкается, падает, силится встать.
- Ра-ду-га... Ду-га... Под-ру-га... Нет-т... Уп-ру-га...
Желая отвлечься от затянувшегося приступа бессилия, он открывает старую книгу, начинает листать ее пожелтевшие под лучами света, посеревшие от плесени, а местами из-за чернил посиневшие страницы и поначалу механически, не осознавая смысл букв, которые перебирают его притомившиеся глаза, а после все более и более проникая в смысл увиденных слов, читает.
Судя по всему, книга заполнена мемуарами какого-то офицера, имя которого создателями сего литературного труда отчего-то держится в секрете - несколько сумбурно изложенные воспоминания – и дело не в том, что наш любознательный подросток то читал заключительные страницы книги, то листал ее начало – перемежаются с письменными высказываниями неких персоналий о главном герое повествования, который, если верить изложенному, успевает поучаствовать и в победоносной войне 1914-1920 годов, и в строительстве Первой Петербуржской подземной дороги, и во Второй Отечественной Войне 1939-1943 годов. Все исторические свидетельства, цифры, схемы, брюзжания, негодования, радости и великолепия наш нестарый знакомый пролистывает без малейшего интереса, остановив свое внимания лишь на нескольких строках: «За всю свою геройскую и богатую подвигами и завоеваниями жизнь я не держал злобы ни на кого. Ни на кого не посмотрел с ненавистью – даже на врагов, с которыми бился я. Лишь одному человеку я не сумел простить одно. Тогда мною горячо любимая, а после признанная изменницей, а, соответственно, возненавиденная мной особа отвергла мой стих. Что я ей написал сам. Надсмеялась. Оскорбив мои чувства. Всё. Чувства радужного цвета больше нет...»
Столкнув две армии старых страниц, молодой человек медленно опускает книгу на место, где она до того момента и возлежала, комкает листок с только что вымученными рифмами, встает и уходит домой.

В третьей сцене мы вновь видим нашего героя с книгой в руках, вот только несколько иной комплекции – худенькой, стройной, немного помятой, и снова книга обретена случайно, по волею судеб – книжной, человеческой, быть может, еще чьей-нибудь – оказывается она подле уже не подростка, а прожившего нестройный хоровод из дней и годов мужчины после падения из рассеянной сумки некоего старика, что торопится на зевающий несколькими своими ртами трамвай; наш повзрослевший герой, подхватив книжку, бросается было догонять старика, но трамвай, опомнившись, мчится уже прочь по двум стройным железным канатам. Испытывая нехорошее ощущение повторения пройденного, ставший уже немолодым человек присаживается на утонченных, кованых форм лавочку, раскрывает брошюру, начинает читать. Вяло текущее повествование представляет из себя рассказ мало увлеченного своим делом строителя, невесть зачем взявшегося за муторный писательский труд, излагающего заботы, проблемы и задачи некоей стройки - в наискучнейших строках простого рабочего самым интересным местом становится приведенный средь строк, бубнящих о недопоставках цемента, клея и апельсинов, отчет метеослужбы об урагане, смешавшем строительный мусор, запасы продовольствия, людей, планы, шпалы, собак и оконные рамы в единой целое. Даже узнав в середине покрывшегося пылью повествования, что строительство, о коем навязчиво ведет свой рассказ маньяк-писатель – это одна из возводящихся железнодорожных станций - без всякого сомнения, факт интереснейший - наш герой все равно чуть было не засыпает пред тем, как вдруг с удивлением прочитывает, что железнодорожная ветка, которая пройдет через строящуюся станцию, потянется к космодрому. Застывший, забывший о сновидениях герой долго, почти без всяких мыслей–попыток обдумать невероятное совпадение, сидит на лавочке, смотрит на буйно шевелящиеся ветки деревьев, схожие с руками взволнованного немого, чувствует холодные похлопывания по плечу, по всему прочему телу разбуянившегося ветра, тоскливо думает о том, что завтра рано вставать, что надо сходить за пищевыми таблетками для дочурки, что надо вновь идти на ненавистную работу – в конструкторское бюро, нудно, без всякого желания разрабатывающее проект новой космической станции.

В четвертой сцене, самой короткой, наш герой - состарившийся, ссохшийся, сжавшийся, сросшийся с потертым, поседевшим пиджаком – снова читает книгу, сидя на огромной бетонной скамье, и неважно каким невероятным или самим заурядным способом она попадает ему в руки, не имеет значения и то, о чем она – о грустях и печалях кондитеров или радостях и торжестве трудящихся похоронных агентств, мало интересно и то, каким мыслям предается наш герой во время прочтения сей книжки – раздумьям о необъяснимой связи между событиями его жизни и обретенными книгами или вознесению хвалы соседу за одолженную десятку – главное, как называется книга, что держат его нетвердые руки: «Вы знаете, друг мой...»

«...Куда истекает озеро жизни каждого из нас? В какое море? Не в то ли, из которого берет начало жизнь наша?..»