Дом

 "Пазик", натужно рыча мотором, пробирался по разбитой дождем и тракторами дороге.
 Мария Ивановна Плешкова или как звали деревенские недоросли - баба Маня сидела на самом первом сиденье, держа на коленях большую, плетеную из ивы, корзину. Она уезжала из родных Задворок, где родилась, прожила всю жизнь, вышла замуж, родила и выростила детей. И уж думала, что и помрет там, да вот - не довелось. "Тьфу, типун те на язык!" - ругнулась баба Маня своим мыслям: - "Надумала тоже!". И улыбнулась.
 А у самой перед глазами стоял большой старый пятистенок, который чуть осел назад, когда сыновья лет пять назад разобрали двор. Баба Маня вспоминала его маленькие подслеповатые глаза-окна, которые с задернутыми белыми занавесками стали совсем слепыми, крытую тесом крышу. Она видела баенку на отшибе. Банька малость села, как принахохлилась, но подрубленная дедом, как баба Маня ласково и немного ворчливо называла мужа - стояла крепко.
 "Эх, один разочек и помылся-то в бане" - вздохнула старушка: "Помылся, прилег отдохнуть, да и не встал боле. Царствие тебе небесное, Николушка." Баба Маня перекрестилась и смущенно улыбнулась, увидев как оскалил в улыбке белые зубы шофер.
- Не журись, бабка! Доедем! - рассмеялся молодой парень.
- Доедем, - согласилась она и снова задумалась.
 Вспомнился покосившийся забор и скрипучая калитка, на тонкий голос которой звонким лаем отзывался Шарик - приблудившийся пес не знамо чьего роду. Пришел как-то под осень, поскребся в дверь, да так и остался, громко и отрывисто лая на всех, кто приходил. Бабка пыталась устыдить пса, урезонить, но все без толку: Шарик опускал вечно загнутый колечком хвост, виновато отводил глаза, но от привычки своей не отступался.
 Перед отъездом баба Маня заперла Шарика на дворе соседки, согласившейся приютить пса. И ушла на остановку ждать автобуса. Она стояла на взгорке, под деревянным навесом и, теребя концы черного, узорного платка, прощалась с родной деревней. Баба Маня уже готова была расплакаться, когда сзади раздались плюхающие по лужам шаги и черный мокрый и холодный нос ткнулся ей в ладонь.
- Господи, дурачок ты! - баба Маня всплеснула руками, увидев перемазанногоьневесть в чем, с ободранным боком и подогнутой лапой пса: - Изверг ты окаянный!
 Она ругалась, махала на него руками, но Шарик не уходил. Он не полез за ней в автобус. Он просто сел у дверей и долго-долго черными, бездонными глазами глядел ей в глаза. И она не выдержала, отвела взгляд, устыдясь чего-то, словно делала что-то нехорошее, непозволительное.
 А потом пес долго бежал за автобусом, не отставая, неутомимым волчьим бегом. И баба Маня все оглядывалась, пыталась разглядеть в забрызганном грязью заднем окне: бежит ли? Не отстал ли?
- Твой пес? - спросил тогда водитель.
- Мой, - ответила бабка и прижала сухонькую руку к задрожавшим губам.
- Собаки, они верные, - невесть к чему сказал водитель и прибавил газу.
 А баба Маня сидела на переднем сиденьи, прижав к губам край платка и пытаясь удержать копившиеся в уголках глаз слезы.

 На вокзале ее встречал младшенький и самый любимый - Юра. Нет, она всех своих детей любила одинаково: и старшенькую Лизу, которая пошла в бабушку - домовитую и дородную; и Витюшку выросшего в копию отца - удальца и весельчака; и угрюмца Николая, злого до работы и изо всех людей любившего только ее - свою маму; и плясунью Наталью. Но Юра...Юра был "последышем", как она нежно называла его, "пестуном" родившимся под конец ее бабьего века и выросшим красивым и умным. Ну как такого не любить?!
 Сын, улыбаясь, говорил ей что-то, но баба Маня, слушая его, ставшую вдруг незнакомой, ученой и слишком правильной речь, лишь рассеянно кивала в такт его словам, смущенная шумом и суетой городской жизни. "Господи, сколько ж людей-то", - думалось ей и рука сама незаметно кидала крест ко лбу и плечам.
- Ты чего крестишься, мам? - рассмеялся Юра: - Не в церкви ведь.
- Да я так, - махнула она рукой, смутившись окончательно.
 А потом они на лифте поднялись на девятый этаж, сын позвонил в обитую черным дерматином дверь и, пропустив вперед маму, скинул в прихожей с плеч тяжеленный рюкзак и поставил неподъемную корзину. Баба Маня осторожно, по-стариковски, разделась, стараясь незаметно вдохнуть аромат ее нового дома. Пахло чем-то свежим и ароматным.
 Потом они пили чай, сидя на кухне. Юра что-то говорил, весело смеясь. Смеялись и они с невесткой. Легко и свободно, будто знакомы были всю жизнь.
 Она ходила, привыкшими к половикам, ногами по шикарному ковру, зачарованно глядела на струйку воды текущую из крана. Словно в ином царстве, в другом мире, далеком и прекрасном очутилась она, и зачарованная ходила по дому, не замечая, что сын с женой с доброй улыбкой смотрят на нее.

 А через неделю баба Маня собралась и, не слушая уговоров сына и невестки, уехала. Они провожали ее на вокзале и уже отказались от уговоров, просто говорили о чем-то. И в голосах их, молодых и сильных, чувствовалась обида. "Хорошие они у меня", - подумала баба Маня и с внезапной нежностью обняла их, привстав на цыпочки, и перекрестила.
- Не обижайтесь на меня, - сказала она им: - Не могу я здесь жить. Тесно мне тут. Душно Не могу я тут. Здесь запой - так поди полгорода посмотреть сбежиться. А, чего доброго, еще и врачей вызовут.
 Юра с женой рассмеялись.
 Водитель "Пазика" - давешний парень, увидев ее, махнул рукой и, перекрикивая шум вокзала, спросил:
- Что, нагостилась, бабка?
- Нагостилась-нагостилась, - баба Маня засуетилась, не зная куда деть непривычные без поноски руки.
- Мам, - Юра обнял ее: - Мы к тебе летом приедем, хорошо?
- Лучше в августе, - сказала она, утирая слезы краем платка: - В августе-то того, ягод больше.

 "Пазик" долго пилил по расхлестанной дороге, и водитель, глядя в залитое дождем стекло, напевал что-то под музыку, лившуюся из приемника.

 Дом, внезапно повеселевший, встретил ее не успевшим еще выветриться теплом, ароматом печеных неделю назад пирогов и затаенной радостью. Баба Маня, словно заново привыкая к своему дому, ходила по половикам в стоптанных катаньках, гладила оклеенные выцветшими обоями стены, крестилась на Божницу и вспоминала свою жизнь, глядя на пожелтевшие фотоснимки, висевшие на стенах в простых деревянных рамках.
А потом она истопила баенку, вымылась, и, одевшись во все чистое и новое будто на праздник, села пить чай, любезно разговаривая со своим отражением в начищеном боку генерала-самовара.
Тихо пропев, скрипнула калитка и, баба Маня, удивившись: "Неужели в гости кто?" - выглянула в окошко.
Но это был не гость. Законным хозяином по заулку прошел Шарик, обнюхал все углы, привычной лапой открыл дверь и (баба Маня знала) улегся на крыльце рядом с дверью, поближе к теплым сеням.
А когда свечерело, баба Маня задула лампу, забралась на печку, не раз лечившую и ее саму и ее детей, и, укрывшись одеялом, затаила дыхание.
За печкой, совсем рядом, запел сверчок. В углу привычно заскреблась мышь. И под эту тихую музыку старого дома баба Маня сладко, как в детстве, уснула.