Зеркало

       Жизнь устроена по принципу художественного произведения, по принципу настенного ружья. Любая трещинка на сегодняшнем кирпиче, выглядывающем из канавы в подворотне, станет неотъемлемой частью завтрашней стены, возникающей перед тобой. Если ты изучил азбуку – это должно тебе пригодиться; если: во-первых отец в детстве зачем-нибудь от нечего делать показал тебе, как вязать удавочный узел, а во-вторых в школе тебя не менее почему-нибудь все обижают – будь готов к тому, что в будущем ситуация заставит тебя вспомнить первое, чтобы забыть второе; и, наконец, если ты часто думаешь о смерти – эти мысли неизбежно материализуются, ибо ты умрёшь. Нравится тебе это или нет.
       
       В свои двадцать шесть минус десять лет Вилморт имел несчастный инцидент с возвращением розового букета ему соседской девушкой. Он установил розы в вазу на подоконнике и шесть раз крутанул барабан телефонного аппарата. После тысячи монотонных гудков он повесил трубку, а потом позвонил ещё: «Здравствуйте, а Виолетту можно?» – «Виолетты нет!» – как-то напряженно ответил мужской голос. Эта напряженность настораживала, сеяла отчего-то смутное беспокойство, и через время Вилморт звонил ещё и ещё, но ответ был всегда одинаков, только тон отвечающего всё раздражительнее.
       
       В то время Вилморт именно любил подолгу стоять у раскрытого окошка, с подростковой характерностью помечтывая из него нырнуть, представляя знакомые лица, необычайно искаженные раскаянием и проч. и главное, всё это отчетливо можно было увидеть, ехидно потирая ладошки: вот вам, так вам, теперь вы поняли! Через пару лет после первого своего такого стояния, Вилморт, однако, отдал себе отчет в том, что, несмотря на всю заоконную сладость, она ведь ни за что не выманит его наружу; что хочу нырнуть и ныряю – существенно различаются – так, словно окно заграждено дополнительной прозрачной рамой с бронированным стеклом, которую нужно как-то – непостижимо как, какими усилиями и решимостью – открыть.
       
       Позже Вилморт женился на другой женщине, но с тем же именем Виолетта. А ещё позже, когда социальное определение жизни обросло формулировкой стабильного ощутимого счастья, и уже, после того как грузовик протаранил оставленную Вилмортом машину с женой и детьми по примеру пальцев очутившихся в мясорубке, – типичный случай для художественного произведения, и, следовательно, для жизни, – когда Вилморт принялся сочинять записку, он совершенно забыл обо всех тех незрелых фантазиях о смерти.
       
       Лежащий на столе мобильник три раза промычал, а потом заиграл установленный на звонок второй каприз Паганини. Вилморт придержал машинально дёрнувшуюся к телефону руку и позволил доиграть мелодии до конца вызова. Он не ответил вовсе не (или не столько) по причине фатальной предсмертной небрежности и не оттого, что музыка в контексте ситуации звучала особенно проникновенно (даже отчетливо представился этот скрипач Перлман с деревянной грелкой по Бродскому) – но главным образом потому, что нужно было совершить что-то крамольное, преступное, хотя бы мелочь (а лучше и что-то посущественнее). А вдруг это был важный звонок, и впоследствии за пропущенный вызов будет неудобно и стыдно, – а это является дополнительным аргументом, отрезающим путь к отступлению, повышающим решимость.
       
       Он сосредоточился на третьем варианте записки – две её предшественницы отправились в корзину из-за помарок в самом начале: на одной было зачеркнуто пафосное «Люди!» и написано более трогательное и глупое «Друзья!», а на другой зачеркнуто «Друзья!» и выведено в стиле Маяковского хлёсткое «Всем». Но всё не то. Наконец, третий вариант Вилморт начал так:
       
       
       «Никому.
       
       Это пора было сделать лет десять назад. Теперь ценой моего опоздания стали три жизни. Но я ухожу хотя бы и поздно, чтобы количество жертв не возросло отныне».
       
       — …количество жертв…отныне. Получилось какое-то сентиментальное извращение. Надо как-нибудь попроще:
       
       «Я слишком долго не знал, как открывается окно»
       
       — Глупейшая фраза! Никто не поймет, все решат, что ты недоумок. Тем более причем тут окно, когда уже приготовлена веревка?.. Нелепо, как всё нелепо!
       
       «, но мне всегда не хватало воздуха» – Немного выправил. – «Со временем учишься дышать правильно, но в итоге понимаешь, что кислорода не стало больше или больше не стало – что в данном случае равносильно. Понимаешь – всегда был лишним. По отношению к машине на шоссе, не пустившей обратно; к офису с его намерениями схоронить тебя в бумагах; к школьным коридорам с жаркими углами, с ударами ногами с выщелками зубов. Понимаешь, что это всё – только попытки вытеснения, отторжения тебя реальностью, иммунная реакция несовместимости. Но даже теперь жестокость» – хотел написать «отмщение» – «жестокость не просыпается.
       Покорно идешь затариваться коробками нитроглицерина, напоминающими при встряхивании трещотки.
       Ночь, эта серая улица, фонарь, аптека – светящаяся кобра, завитая на чаше. И хочется, я готов, я смотрю на это олицетворение зла без зла. Не потому что считаю себя добрым, а потому что – жизнь прошла».
       
       — Нет, стоп, что за литературность?! Откуда всплыли эти аллюзии, даже цитаты! Нет, черкать уже невыносимо, надоело!
       
       «Итак, я никого не виню. Причиной моего ухода является вакуум»
       
       — Нет, нельзя обманывать себя дальше! Пора признаться – я не-хо-чу этого! – он отшвырнул ручку и откинулся на стуле, – вся записка – враньё! И написано так, как и не написал бы, как под диктовку…
       Вилморт почувствовал, как на шее топорщатся волоски, как от чьего-то дыхания – он обернулся и некоторое время сидел в ошарашенной вполоборота позе, барражируя зрачками пустую комнату. Успокоившись, но ещё настороже, он повернулся к столу со словами:
       — Ладно, надо перечитать эту записку, скорее всего, придётся выкинуть… – и обомлел.
       На столе лежал телефон и ручка. Записка исчезла.
       Она не была найдена ни на полу (может, локтем скинул), ни под шкафом, ни в шкафу. Движением фокусника, но с гримасой легковерного зрителя, он извлек из кармана брюк сжатый комок бумаги и сам себе задал вопрос:
       — Каким образом!?
       Не ответил никто.
       
       Он развернул записку и перечёл концовку со спинным холодом:
       «…жизнь прошла.
       Итак, я никого не виню. Причиной моего ухода является вакуум и черти, черти, черти в каждом углу!!»
       Вилморт не смог проартикулировать: «я этого не писал», – и только беспомощно заозирался, как вертится собака в поисках собственного хвоста.
       
       Что это, провал в памяти? Такого раньше не случалось. Может, пока он отворачивался, кто-то другой, присутствующий в комнате, – Вилморт забегал глазами по сторонам и машинально прислонился спиной к стене, – кто-то стащил записку, поработал с ней и, свернув её (очень небрежно), подсунул в карман Вилморта… но почерк идентичный! Да и нет никого, и даже не может никого и быть! Но если всё сделал он сам и не помнит об этом, всё равно непонятна сама логика: смысл фразы (дешёвый напускной мистицизм) и зачем так комкать записку, зачем прятать в карман? Возможно, это шизофрения.
       
       Но это и неплохо, ибо теперь есть от чего бежать, есть повод всё бросить, но надо или торопиться или ещё хорошенько подумать, – и лучше подумать, потому что если этот выкидыш мозга произошёл один раз, то резонно предположить, что он может повториться ещё, причем в любой момент! А может, уже повторился? Вилморт смерил себя взглядом и осмотрел комнату – нет, он также стоит у стены, ничего не изменилось. От этих рассуждений только хуже! Нужно поскорее со всем расправиться, но как же Вилморт отклонился от первоначального состояния, от меланхолического декаданса, с которым он писал «я ухожу хотя бы и поздно», теперь всё по-другому: сердце колотится на разрыв и почему-то – страшно. Может, всё отложить, а пока позвать кого-нибудь на помощь? Глупая, идиотская мысль! Из знакомых поблизости только Виолетта – так и живёт в соседнем доме, но к ней нельзя, она замужем, да и вообще как это: «Виолетта, я хотел повеситься и сошёл с ума»? Это бред. Виолетта, – а больше позвать некого, – и вдруг в груди защемило, – «Виолетта…» – и ком в горле не позволяет выговорить. Гулкий воздух, холодная стена, везде настораживающая недвижимость, в которой ни одного живого существа! И дети, дети… вот теперь можно, теперь стало ясно – что выход. Но не хватает мужества, силы. Нужен стимул, толчок, надо что-то сделать позорное, наказуемое: сознаться в постыдном, ограбить прохожего (желательно старушку или ребёнка) или убить кого-нибудь… Нет, это перебор! Но всё равно боязно, даже пошевелиться, а вдруг произойдёт отключка? что тогда? В первую очередь надо справиться с этим, нужно себя контролировать, но как? На глаза попался мобильник, и возникла идея.
       — Ты будешь немым свидетелем, – приказал Вилморт и, включив видеокамеру, установил телефон на столе против себя. Он уставился в объектив, ещё не зная, что делать дальше.
       В следующее мгновение Вилморт с удивлением обнаружил, что стоит у какой-то знакомой двери и зажимает пальцем кнопку звонка. Открылась дверь. Это Виолетта! Но он ведь передумал к ней идти.
       
       — Здравствуй, Вилморт!
       «Как я здесь оказался? Теперь надо понять, что успело случиться ещё».
       — Ты, наверное, что-нибудь хотел?..
       «Не молчи, нужно что-то сказать, пауза слишком затягивается».
       — Что это у тебя?
       Вилморт заметил, что сжимает в ладони веревку, ещё и собранную наспех, с петлями, торчащими во все стороны. Надо отвечать, срочно, придумать какое-то оправдание.
       — У тебя не найдётся…
       «Чтобы спросить? Что-то связанное с бытом, зачем ещё можно прийти к соседям?»
       — …у тебя не найдется, – повторил он, – мыла?
       «Идиот, что ты спросил?! Как-то само пришло в голову…»
       Виолетта хищно глянула на него, как бы экстренно изучая, и моментально придя к выводу, бросила:
       — Подожди, – с затаённой злостью и ушла так, словно не за мылом, а за орудием умерщвления Вилморта.
       
       Она, вероятно, подумала, что он вздумал ей напомнить ту давнюю историю с розами, реваншеваться, и разыгрывает спектакль с этой нарочно распушенной веревкой, – и как же это низко! Теперь, когда она вернется, то броском отдаст первый нашедшийся в доме кусок мыла с криком и почти ругаясь: «На!». Нельзя этого дожидаться, нужно бежать, скорее, скорее!
       
       Вилморт понесся вниз по лестнице.
       «И что ты вцепился в эту злополучную верёвку! Выбрось её немедленно! – Вилморт швырнул её в сторону, как змею. – Хотя хорошо, что она её видела. Было бы эстетически красиво не нарушить её трагических ожиданий, положить в основу спектакля реальные события, и коль скоро она видела, получается, что могла догадаться, подозревала и ничего не предприняла! Пускай же ощутит долю своей вины в случившемся! Это совсем недурно». Коварная улыбка мелькнула на его запыхавшейся физиономии.
       
       Прибежав домой, словно укрываясь от погони, он защелкнул все замки на двери и навалился на неё спиной и так стоял, пока не отдышался, а потом бросился в комнату, к телефону. Есть новая запись! Нажал «воспроизведение».
       На экране монитора Вилморт увидел свое лицо крупным планом с ошарашенными и воспалёнными (оказывается) глазами, смотрящими прямо в камеру. Так продолжалось секунды две, это он помнил. Всё последующее наблюдалось с неловким ощущением подглядывания, причем подглядывания за кем-то посторонним. Сначала человек, смотрящий в камеру, как-то непроизвольно дёрнулся и отшатнулся, словно через него пропустили небольшой электрический разряд. Одновременно он весь как бы разжался, как спрыснувшая сжатая пружина, глаза приобрели чёткое выражение бешенства. Он посмотрел куда-то в сторону, а потом обратно на телефон – но, как будто впервые. Он приблизил лицо вплотную к камере и странным гнусавым голосом, напоминающим сохранившиеся записи Мандельштама, продекламировал:
       
       Не помню сам, как я вошёл туда,
       Настолько сон меня опутал ложью.
       
       – а потом ещё прозаически, будто прожевывая слова, добавил:
       
       — Убить её, вздёрнуть, как животное! – и скрылся из кадра, а когда вновь оказался в объективе, в его руке мелькнула веревка. Он ушел в коридор, хлопнула дверь, и дальше – пустая комната. И ничего этого Вилморт совершенно не помнил! даже какого-нибудь эха памяти, отрыжки психики! Нет! и какие странные слова, – эти стихи незнакомы Вилморту, откуда они? И прочтены, будто предвосхищая то, что Вилморт возвратится и будет слушать их именно в теперешней ажитации и недоумении, словно отвечая будущим мыслям! В самом деле, какой-то ужасный неимоверный сон, забытье.
       
       А если после следующего изъятия сознания, Вилморт найдёт себя стоящим уже не у двери Виолетты, а возле её трупа, раскачивающегося на веревке, как маятник? Вилморт почувствовал, что дрожит, причем неостановимо: нужно было предъявить себе выход, решение проблемы, но их не было. Тупик. Покончить со всем, разом, с одного шагу? Нет, этого делать нельзя. Хотя Вилморт уже и не боялся самой смерти, но – чего-то другого после и вне её. Он заходил по комнате, науськивая себя, как будто розгой выпарывая эту глупую дурную мысль, как набожный старик проучивает невидимого ребенка за шалость:
       — Это грех! Это грех!
       
       Он поймал себя на этих словах и покраснел от осознания глупости (примитивности) этой сентенции:
       — Какая безвкусица… Нельзя ставить частушку в кульминацию поэмы! – менторски изрек он и покраснел ещё больше, и тут же заглушил все эти неловкие мысли более серьёзными и нужными:
       — Нужно как-то обезопасить всех от себя! – произнес довольно твёрдо, а потом сник, ибо ему представился единственно верный и надежный способ осуществить это. Вилморт тоскливо посмотрел на окно, и увидел в стекле своё тусклое отражение. Вдруг его посетила странная мысль:
       — Но ведь это почти равносильно! – воскликнул он.
       «Ты заришься на то, что тебе не принадлежит, лишая себя жизни! Разве я – это я? – он ущипнул себя за предплечье, – если это может быть кем-то другим, а что-то другое, что тоже нельзя назвать я – это некое ощущение существования, – становится в стороне, наблюдателем? статистом задним числом?»
       — Это грех! Это нельзя! – повторился он и через паузу с жизнеутверждающим щелчком пальцев приказал себе, – Действовать!
       
       Вилморт вооружился на кухне спичкой и затолкал её в скважину замка входной двери, и другой конец обломал. «Теперь отсюда не выйти». Потом он сгреб из кухонного стола все ножи, добавил к ним ножницы и бритвенный станок и всё охапкой вышвырнул в окно, предварительно глянув вниз, чтоб никого не ушибить (хотя что-то его удерживало от этой предусмотрительности). Затем он туго задвинул шпингалеты на окне, и, набрав горсть гвоздей, стал приколачивать створки рамы к деревянному основанию – но маячок скакнул по полосе прокрутки на опережение… и Вилморт уже стоял на стуле перед окном и почему-то со спущенными брюками, так что любой зевака из соседнего дома или даже прохожий с улицы мог наблюдать его бельё. Вилморт машинально потянулся вниз натянуть брюки, но что-то не пустило шею и не позволило согнуться – это была петля, сделанная как раз из брючного ремня и уже прикрепленная именно в том месте на карнизе, где Вилморт намечал привязать верёвку. Некоторое время он стоял недвижимо, осознавая произошедшее. Как видно, кем-то были сделаны все приготовления для смерти, оставалось только качнуть стул и нарушить геометрию квадратных потолков. Вот окно, которое он так старательно запечатывал от себя посредством гвоздей. Когда-то нельзя было понять, как в него выходить, как пробить незримую броню (даже мысли все эти восстановились в голове с поразительной ясностью, будто было только вчера), а оказалось, что выходить вовсе и не обязательно. Вилморт трагикомично улыбнулся своим мыслям. Он чувствовал совершенную беспомощность во власти рока и, как следствие, апатию.
       
       «Ты пытался ускользнуть, и вот, однако, стоишь у окошка с петлёй на шее и без штанов на всеобщем обозрении. Вот и то постыдное, что так напрашивалось произойти, и это смешно и тупо, но в этом особый привкус беспафосности, естественности и реальности финала. Смерть не является безносой женщиной в домино, таинственно протягивающей тебе пузырёк с надписью Venena. Она вообще лишена всякой эстетической взыскательности. Если смерть – это личность, то убийство для неё обыденная работа, для осуществления которой выбирается кратчайший путь. С другой стороны, сейчас я вишу на волоске – достаточно вздрогнуть, чтобы ошархнуться на шаткой поверхности стула… но я продолжаю жить».
       
       Петля доставляла почти инстинктивный дискомфорт, хотелось сдернуть её немедленно, но Вилморт рассудочно сдерживал себя (вступая в тонкую игру на грани, и в самой смелости, в факте ведения этой игры он неосознанно находил пищу собственному достоинству): «Каждое случайное движение может стать последним, это так. Но даже если снять петлю, каждая секунда теперешнего прозрения может стать последней, ибо следующее затмение может оказаться фатальным, и ты обнаружишь себя уже не стоящим в петле, а висящим в ней, то есть попросту не обнаружишь себя. Поэтому всё тщетно». Вилморт рассмаковывал каждое движение своего ума, как наслаждаешься последними минутами сна, зная, что вот-вот зазвенит будильник. Он сосредоточился на воспоминаниях: с поразительной отчетливостью они пронесли его сознание по закоулкам мозга из самого детства до сегодня, воскресли лица, жесты и даже запахи близких людей, и всё это можно было пере-переживать в кромешном спокойствии, отчуждении по отношению к ним, словно читая на мониторе титры просмотренного фильма, держа в руках уже новый очередной диск.
       
       Вдруг зазвонил мобильник, и это напомнило землетрясение. Более громкой музыки Вилморт ещё не слышал: скрипка будто просверливала барабанную перепонку. Иллюзия блаженства разом исчезла, разменяв прострацию на пробуждение, отрезвление, систолическую боль. Он скинул петлю и спустился к столу, взял телефон: «неизвестный номер» – кто бы это мог быть? Скорее по привычке, чем по решению, Вилморт нажал зелёную кнопку:
       — Аллё! – напряженно выговорил он.
       — Здравствуйте, а Виолетту можно?
       Всё внутри как будто замкнуло, а ноги стали как пластмассовые на огне.
       — Виолетты нет! – крикнул Вилморт, не вдумываясь в смысл фразы, и с перепугу тыкнул красную клавишу, будто перекрывая пущенный газ.
       
       Дыхание участилось как после стометровой пробежки, кровь стучала в ушах. Нужно успокоиться и осознать произошедшее. Кто только что спрашивал Виолетту, кто звонил? О, Вилморт хорошо знал этот голос, хотя он почти никогда и не слышал его со стороны, но это всегда полнотекстное «здравствуйте», чётко договариваемые окончания слов, сам тембр, сильно заглушенный подростковой басистостью – Вилморт знал, чей это голос. Но как же это всё может быть?! Он стиснул голову руками! И как он ответил, фраза пришла сама, механически…
       Звонок! Снова! Сбросить?.. Нет, нужно ответить, хотя как и что делать?... Телефон дрожал и выскальзывал из влажной ладони.
       
       — Здравствуйте, а не могли бы вы позвать Виолетту? – снова спросил знакомый голос, и при каждом произносимом слове как будто били молотком по голове. В это нельзя было (не хотелось и не моглось) верить.
       — Виолетты нет! – отрезал Вилморт, и застопорился. Он только сейчас осознал свою реплику. А ведь Виолетты действительно больше нет, она не вернётся с прогулки, или из садика с детьми, и детей нет, это даже нельзя представить, что больше ты не сможешь обнять или коснуться их… Помутнело в глазах, закапало на руки. А это внезапное сумасшествие – как занавес поднялся – Вилморт только сейчас понял, что всё происходящее ему привиделось! – этот лихорадочный бред – просто реакция сознания на бессмыслицу. Вилморт сам придумал себе эти телефонные разговоры с самими собой, испортил рамы и связал петли – только чтобы протестовать против себя, как требование нового смысла и ответа. Но теперь ничего этого уже не повторится, потому что стало осознанным…
       
       Мобильник конвульсивно затрясся, заиграл второй каприз, – опять звонок!
       Не может быть, – всё же это реально… Ощущение усталости от накопившейся неразберихи становится невозможным, нужно сосредоточиться и разобраться: «Так или иначе, придется учитывать условия среды, от этого не отвертеться. Тогда допустим, что всё вокруг реально и, значит, мобильник действительно звонит. И опять тот же «неизвестный номер»! Но почему он звонит снова? И долго ли будет звонить?»
       Вспомнилось приоткрытое окно, веющее приятной прохладой, ваза на подоконнике и ворчливый барабан старого телефона… Вилморт улыбнулся сквозь слезы и вытер рукавом сопли: «Нужно просто собраться и спокойно и чётко ответить ему, чтобы он не беспокоился, иначе это будет продолжаться долго…»:
       — Да.
       — Добрый вечер, а можно Виолетту?
       
       Сказать это не так уж просто… Нужно принять её отсутствие как данность, понять, что даже в отсутствии смысла заключается смысл и, хотя ничего и никого вернуть нельзя, поверить в предусмотренное и неизбежное лучшее, и всё это должно быть искренне, чтобы ответ звучал спокойно и убедительно…
       — Алё, вы меня слышите?
       — Я слышу. Виолетты нет, Вилморт, – сказал он и повторил со вздохом, – Виолетты нет.
       
       Он повесил трубку, и телефонный аппарат чревовещательно с одобрением звякнул. В окно, раздувая занавеску, повеяло вечерней свежестью, смешанной с запахом распустившихся роз. Широко поднявшиеся легкие заполнили вакуум выдоха глубоким вдохом. Этот звонок многое изменил, Вилморт понял нечто важное и серьезное, хотя пока не мог осознать, что именно. Он уставился в окно. В строящемся напротив доме рабочий в оранжевой каске выкладывал стену четвертого этажа. Последний кирпич, который он только что посадил на слой цемента, обращал на себя внимание своим рисунком, издалека походящим просто на дырку. В частности, на боковой грани, как раз обращенной к Вилморту, был (непонятно кем непонятно зачем) чёрной краской наведен жирный круг размером с кулак. Вилморту пришла в голову странная мысль – что если в клетках соседних кирпичей прописать основания букв (два кирпича – одна буква), то данный кружок как раз можно было бы интерпретировать как синтаксическую вескую точку (в конце предложения, которого нет). А ещё Вилморт вспомнил, что вчера в подворотне он увернул ногу от точно такого же с черным кружком кирпича, валявшегося посреди дороги, и Вилморт потом отпихнул его туфлей в канаву. И вот этот же кирпич теперь помещают в стене напротив и как раз в симметричном этаже так, словно символ.
       
       — Ничто не проходит зря, – решил Вилморт и закрыл окно.


2008