Пузыри

       
       ..я воображал человека, потерявшего рассудок оттого,
       что он начал бы явственно ощущать движение земного
       шара.

       В. Набоков, "Соглядатай"




       — «Дискурсивный город», пожалуйста! – Бергер бросил в окошко несколько монет, взял газету и успел протиснуться в скрежещущие двери автобуса.
       Когда после недосыпа приходится торопиться, совершать какие-то спешные акцентированные действия, идущие конвейерной лентой, вдруг ловишь себя на мысли, что всё вокруг, включая тебя самого, связанно движется в режиме странного автопилотирования, и ты наблюдаешь это сквозь сонливое облако. Скверное ощущение! – Бергер фыркнул и расправил газету на коленях. Результаты последнего розыгрыша «Лотереи Динго», – в принципе, вечером их передадут в «Новостях» по телевидению, но хотелось узнать раньше. Он медленно повел пальцем по колонке с заветными цифрами, виртуально сопоставляя их с написанными на его карточке, оставшейся дома в ящике стола, – за несколько лет у него выработалась привычка запоминать их. Первая из восьми цифр совпала, остальные – нет, но всё равно он проверил под табличкой: «Победители серии: Хватов Р.К., Вульф Г., Хи Жо», – нет, в списке его нет. Бергер вздохнул, но тут же встрепенулся, будто его ужалило под мышку – зазвонил мобильный:
       — Алё!
       — Бергер, милый!
       — Слушаю, дорогая, – сказал он, может быть, слегка раздражительно.
       — Дорогой, я тут кое-что вспомнила, пока шла в контору, и тут же решила тебе перезвонить, чтоб я не забыла.
       — Да, да, дорогая?
       — Будешь ехать на обратной дороге, зайди, пожалуйста, в театр и возьми мне билет на «Нюрнбергских мейстерзингеров»!
       «Опять эти её мартовские оперы Вагнера! Сейчас будет предлагать, чтобы я пошел с ней!».
       — Хорошо, дорогая, возьму, конечно!
       — Если хочешь, возьми билет и себе… если, конечно, хочешь.
       — Нет, милая, спасибо, я – нет. А тебе возьму, не беспокойся!
       — Ну, ладно. Ничего. Схожу сама.
       Пауза.
       — Бергер, ты меня слышишь?
       — Да, Эстель?
       — Я тебя люблю.
       — Спасибо. Пока!
       — Пока.
       Ну конечно, теперь дома его ожидает лекция на тему мужского доминирования и пренебрежительного отношения к женщинам вообще и к супруге, в частности. «Ты грубый медведь! – скажет Эстель. – Ты снова бросил меня одну, ты меня не любишь и проч. и проч.». «Нет же, нет, дорогая! как ты все смешиваешь в кучу, ну, просто мне не нравятся оперы и т.д. – станет оправдываться Бергер, сдерживая свою злость, желающую огрызнуться: «А так ли ты сама ко мне внимательна и участлива моим вкусам и увлечениям!? Что для тебя энология? Да, да, энология! Пустой звук, но это моё хобби, а ты не ценишь ничего, кроме аперитивов!»»
       Бергер ещё раз вздохнул и машинально опустил глаза на газету. Ещё четыре или пять остановок. Он уперся головой в стекло, и от формальной скуки начал читать статью с названием «Частная патология» – об одном мужчине с тяжелой формой склероза, который среди прочих событий трижды в течение месяца забывал, что у него умер сын; трижды ему об этом напоминали, и всякий раз он переживал, как первый. Наконец с ним случился инфаркт, и он умер. Но Бергер читал поверх строк, и, вяло перекинув страницу, произнес совсем не к месту:
       — Везет же людям!.. Всем этим Хватовым, Вульфам, кому там ещё… Как они ухитряются угадывать!
       А может, они и не гадают вовсе, а, например, нисходит на людей божественное откровение, как на Менделеева или на поэтов? Раскладываешь внутреннюю антенну и фиксируешь сигналы? А может, даже не то – а просто сидят и на бумажке высчитывают нужный код. Да, это верней всего. А что такое это божественное откровение, что такое духовное вообще? Представления, химеры. Вот идёт человек – где в нём божественное, душа и так далее? Ни за что не скажешь – видишь только как бы передвигающийся прах. Как фигурка изо льда – пока держится, идентифицируешь её как скульптуру, но чуть тепло – растекается в лужу воды, хотя водой, по сути, изначально и являлась, и, в общем-то, изменений не произошло. Получается, что божественное, если оно и есть, то только мнимая форма той или иной вещи для нас, в действительности представляющей собой единую материю в себе, и извлечение Бога является ни чем иным, как потерей воображаемой формы при неизменном содержании.
       А что если однажды выяснится, что Бога нет? То есть наука однозначно и точно всё объяснит и докажет, а церкви ничего не останется, кроме как развести руками и официально согласиться. Ведь признал же Ватикан эволюцию как исторический факт! Но что тогда, растает лед или нет? Если человек вдруг узнает, что он прах и ничего больше?
       Бергер завис на этой мысли, как будто его сознание всосало во внутреннюю воронку, сужающуюся от черепа к спинному мозгу. Он тряхнул головой и пришел в себя.
       А скорей всего, никакое это не божественное и не математика, а элементарная подтасовка!
       Он мысленно махнул рукой, и стал думать о кипящих пузырьками бутылях вина, которые уже третью неделю стоят накрытые одеялом, – к недовольству Эстель, – в прихожей. Не пора ли их опускать в погреб? С одной стороны Бергер понимал, что уже дня два как пора, а с другой – процедура была физически тяжелой – стеклянные бутыли ёмкостью двадцать-тридцать литров чрезвычайно неудобно стаскивать по ступеням. В прошлом году во время такого мероприятия одна бутыль выскользнула из рук и разбилась. Так что Бергер неосознанно откладывал. Он стал мечтать, как если бы он выиграл лотерею, купил бы современный холодильный шкаф с деревянными полочками специально для вина. Он поставил бы шкаф на кухне вместо стиральной машины, которую он давно уже собирался депортировать в ванную, и больше не пришлось бы по скользкой сырой лестнице лазать в погреб.
       Его тело автоматически покинуло автобус на нужной остановке и оказалось лицом к закрывающему часть квартала ограждению из профнастила, которое вместе с метровым навесом образовывало идущую вдоль дороги галерею. Вчера, когда Бергер здесь проходил, ничего такого не было. Но что тут находилось, он вспомнить никак не мог, а из-за навеса, покрывающего всю ширину тротуара, невозможно было заглянуть поверх ограждения. По характерному лязганью арматуры и фырканью бульдозерных моторов Бергер заключил, что здесь ведется стройка.
       — Частная патология… – признался он себе (в забывчивости) и целеустремленно направился по галерее. На полпути он вынужден был пригнуться от оглушительного звонкого шлепка, раздавшегося сбоку, и похожего на звук разбившейся чашки с точки зрения муравья.
       
       Приходя в офис, Бергер имел обыкновение безадресно бросать присутствующим какую-нибудь потенциально солидарную фразу в духе: «Видали глобальное потепление? В апреле гололёд!» или «Да, зима так зима – погреб затопило!» и т.п., чтобы все внушительно кивнули или резонансно загавкали в ответ, таким образом помещая Бергера в его будку социальной адекватности. Сегодня, вешая пальто на тремпель, он вместо привычного разменного приветствия произнес с глупой улыбкой самоиронии:
       — А что, есть-то Бог или нету? – и зачем-то откашлялся в кулак.
       На стенке щёлкнули часы. Чинные секретарши переложили на местах свои осенние ляжки, а один из менеджеров заткнул в урну кипу бумаг. Никто не ответил. Бергер прошел к своему столу и опустился на жидкий играющий стул.
       Со вчерашнего вечера в углу стола успела вырасти стопка упитанных картонных папок с документами, и все их нужно было перебрать и препарировать. Бергер взглянул на папки, как на пирамидку грязной посуды, и сложил кисти рук в замок. Он почувствовал отвращение к работе. Хотя секретарши – с неизменным усердием и достоинством продолжали строить глазки компьютерам, словно бы записывая программу симплексного решения матрицы, а вовсе не раскладывая косынку, а клерк-менеджер также благородно и важно перетасовывал бумажки из кабинета в кабинет, мелькая в глазу, как очиститель стекла в автомобиле. При этом многие из этих сотрудниц с иконописными лицами являлись настолько бывалыми, что на разнообразных корпоративных попойках Бергер не раз удивлялся непритязательности их деликатных рук даже с окольцованными безымянными пальцами, которая вкупе с отсутствием всякой демофобии заставляла случайного наблюдателя покраснеть; а дворникоподобному клерку Бергер в прошлом году занимал деньги – двадцать два двадцать, как ему запомнилось с бухгалтерской отчетливостью, – однако годичный уже долг, как видно, ничуть не мешал клерку нисходить с ним в общении с позиции независимости и оказываемого одолжения. Как же осточертело это дармоедство в проформе суетливости!
       — А кто-нибудь знает, – вдруг спросил Бергер, – что там за стройка в соседнем квартале?
       Проходивший мимо клерк на миг остановился и, смерив Бергера взглядом, риторически ответил:
       — Ты что, новостей не смотришь? – и пошёл дальше.
       Бергер удивился, уж новостей-то он как раз не пропускал никогда: ошарашивающий упрек сравни оскорблению.
       — Смотрю, так и что?
       — Ну, так если смотрел, зачем тогда спрашиваешь? – бросил клерк, проходя уже обратно.
       Оторвав глаза от монитора, в разговор включилась секретарша:
       — В общем, храм готовят под снос для бизнес-центра, – объяснила она Бергеру, при этом со странной улыбкой, словно говоря о чем-то неприличном, – ещё колокол сегодня утром уронили, слышал, может. У нас тут аж стекла вздрогнули.
       — В Европе беспорядки на улицах, – дополнила другая секретарша, – а в Китае парад…
       Бергер озадаченно переводил тупой взгляд с одной на другую:
       — Ах, да ты и правда ничего не смотрел! Дикий ты человек! В общем, вчера объявили, что Бога нет, какое-то там научное подтверждение, объяснили деятельность мозга, разоблачили феномены чудес и так далее.
       Вернулся клерк, видимо, слышавший часть последней реплики, вошел, напевая:
       — Мчится бешенный шар и летит в бесконечность,
       И смешные букашки облепили его…
       При этом он изображал лунную походку, вызвав у дам рефлексивные кокетливые ужимочки.
       — Бергер, хватит рассиживаться. Начальник вызывает на ковер! – добавил он.
       Бергер, находясь ещё под впечатлением всего услышанного, медленно поднялся и побрел к дверям, тем не менее, он сумел сконцентрироваться, чтобы пикировать:
       — Когда долг отдашь? – спросил он спиной.
       — Теперь никаких долгов, Бергер: от векселей освобождает огонь, а от чего не освобождает огонь, – того нет! – ответил клерк и, обогнав его со стопкой бумаг, скрылся в коридоре.
       Эта реплика окончательно загрузила Бергера, и некоторое время он стоял на месте, собираясь с мыслями. «Удивительно, что клерк сказал такую умную фразу, я даже не понял. И странно, что сегодня только подумал, что так может быть, и вот оно случается тут же, как брызги от камня: Бога нет! Собственно, я в этом особо и не сомневался, но всё-таки неожиданно. И ни землетрясения, ни молнии из облаков, только сука-клерк ещё наглее... А храм как оприходовали – моментом. А ещё странно, что все так легко и быстро сдались – не прошло и суток, а утка уже превратилась в аксиому. А может, не превратилась? Может, Бог всё же есть и меланхолично наблюдает за всем происходящим? Но если так, то поистине миром правит бес! И мало того, что двадцать два двадцать мне никогда не вернут, но вполне возможно, что в комнате начальника вместо ковра – кипящий котел, и в кресле – сам чёрт с трезубцем!» – Бергер улыбнулся богатству своей фантазии, но при этом стало как-то прохладно, и он не сразу нажал на ручку двери.
       Нет, в кабинете всё как обычно – ворсистый ковер, лысый хитренький начальник, никакой чертовщины.
       — Присаживайся! – начальник указал на стул. «Сейчас будет головомойка» – подумал Бергер. – Я посылал за тобой десять минут назад, а длина коридора составляет три метра. Ты не пришёл через положенные тридцать секунд, но всё-таки пришёл.
       Бергер попытался апеллировать, что цифру «три» начальник явно преувеличивал – там все десять, ну или хотя бы соврать, что клерк поздно сообщил, но начальник настойчиво продолжал:
       — И мне кажется, это очень характерное обстоятельство. Понимаешь, Бергер, ты – замешкавшийся тип личности. Ты всегда садишься между стульями: ты и не гений, и не рвач, ты – гужевая лошадь. Нет, ты вовсе не тупица, и у тебя в зачаточном виде даже развит самоанализ, но твои мысли пожирает злоба дня. К примеру, думая о вине, тебе не приходят в голову пьяницы с глазами кроликов, но и сам ты не кричишь in vino veritas. Удивительно, как при этой посредственности твоя жена тебя ещё терпит. Впрочем, она со своим плакательным эстетизмом тебе вполне соответствует.
       Последняя фраза показалась Бергеру обидной, хотя нить смысла ускользнула от него ещё в самом начале. «С чего бы это такие рассуждения, и к чему бы это? И что он может знать об Эстель? У них сегодня что – день озарений?»
       — И вот, Бергер, самой своей личностью ты ставишь меня, наследника нового времени, обладающего необходимым для ношения этого титула свойством – умом, развитым пропорционально цинизму, так вот меня ты ставишь в неловкое положение. Ибо теперь, как ты чуешь или неосознанно понимаешь, повысить тебя в должности я не могу, так как ты бесперспективен, но и избавиться от тебя никак не могу, так как ты слишком усерден, чтобы быть уволенным. Таким образом, у меня не остается выхода, кроме как лишить тебя двери и дать тебе землю. Взгляни назад, – и жестом он пригласил обернуться.
       Бергер к этому моменту уже окончательно отстал от все ускоряющегося содержания тирады, но чувствовал, что пахнет жареным. Он оглянулся, но ничего не особенного не увидел – тот же ковер, вешалка, стена, сплошная стена… дверь исчезла! Артикулируя воздух, он повернулся обратно к начальнику, но того уже и след простыл! Бергер вскочил с места и панически заметался по кабинету из стороны в сторону, похлопал себя по щекам и немного взял себя в руки. Как вариант выхода всегда остается окно, но возможность прыжка из него не прельщает своей родственностью с комиксами. Он подошел к тому месту в стене, где была дверь, простучал его косточками пальцев – совершенно глухой звук, и со злости треснул кулаком – стена разбилась, как стеклянная, а в образовавшуюся брешь, сбивая Бергера с ног, хлынула земля.
       Через мгновение Бергер был погребен. Он не дышал, не видел, но слышал и размышлял. Оценить проведенное в земле время было невозможно, но Бергер и не ждал, что его могут высвободить. Он понимал, что уже умер, и должно произойти что-то другое. Сначала где-то слева внизу что-то зашуршало, пискнуло, проникло ему в ногу и там закопошилось. Он не чувствовал боли, но все-таки было довольно неприятно, что кто-то так беспардонно в тебе путешествует, особенно если это мышь. Потом со скрипом, похожим на звук иглы сапожника, он ощутил, как в поясницу вошёл корень и выпростался, прорвав стенку живота. Это было немного щекотно. А другое его ответвление направилось вдоль пищевода к голове и прорвалось в районе виска, и это было по-настоящему больно, а затем стало ещё больнее, и Бергер проснулся в автобусе, оставившем позади себя двух лежачих полицейских, на каждом из которых Бергер болезненно ударялся головой о стекло.
       
       Он заморгал глазами, озираясь по сторонам и пытаясь понять, что происходит. Он ехал в автобусе уже за остановку до выхода. Колени застилает газета. Правда, никакой статьи «Частная патология» в ней нет, зато на той самой странице – «Животный мир». Выходит, всё с момента, как он проверил результаты лотереи и поговорил с Эстель, ему приснилось. А может – наяву, и только продолжается? Таки откопали? Бергер странно искоса поглядел на сидящего рядом длинноволосого парня с серьгой в брови. Как же это поудобнее узнать… Бергер немного придвинулся к нему, и тихо спросил:
       — А Бог есть?
       Молодой человек в точности отразил косой взгляд Бергера, присовокупив к нему, однако внушительный компонент презрения, встал и прошёл дальше по салону.
       Бергер облечено выдохнул. Какой же это был, однако, натуральный сон!
       Когда он вышел из автобуса, сочные луковицы храма сиянием впились ему в глаза, Бергер радостно засмеялся и пошёл к офису. Здесь всё по-прежнему: те же слащавенькие секретарши с крашеными личиками, подобными заштукатуренной похабщине на стене, тот же метущийся клерк по локти в бумажках и, судя по его обычной глуповатой физиономии, никакой зауми от него ждать не следует, но все-таки стоит проверить:
       — А что, – сказал Бергер, снимая пальто, – Бога-то нет!
       Все насторожились, ожидая пояснительной реплики:
       — Долги никто не отдает, совести нет, а значит и Бога нет! – выдержав секундную паузу, намеренно спокойно добавил он.
       — Бергер в своем репертуаре! – улыбнулась секретарша.
       — И тебе тоже привет! – язвительно ответил клерк, – скоро вместо рукопожатия ты будешь заламывать мне руку, напоминая о долгах!
       — Да я вовсе не об этом, я только в абстрактном смысле. Но если тебе самому пришло это в голову, значит, это тебя беспокоит.
       — Ну, если в абстрактном смысле, то начальник как раз просил, чтоб ты к нему зашёл, говорит, ты что-то должен был ему принести.
       Клерк как всегда отвертелся, но это как всегда было чрезвычайно приятно – вещь начинаешь ценить только после того, как её потеряешь. То, что начальник вызывает к себе – также процедура совершенно нормальная, хотя, что именно Бергер должен был принести, он не помнил. Скорей всего, просто ничего. Начальство вообще имеет свойство полагать, что ему всегда все должны.
       — Садись, – сказал начальник, – ты вчера должен был принести мне отчетность по продажам за месяц.
       Бергер не возражал, хотя он точно знал, что отчетность нужно сдавать только через неделю. Парадоксально, но ему нравилось слушать, как начальник в своей традиционной лаконичной манере высказывает традиционно необоснованные претензии. При этом никакого витийства – четко, просто, ясно. Бергеру даже хотелось улыбнуться от удовольствия, но он сдержался.
       — Я не упрекаю тебя в том, чего ты не сделал. И я даже скажу больше: если ты, несмотря на свою очевидную вину, принесешь эту отчетность завтра, то можешь рассчитывать на перспективы в своем отделе. Но если не принесешь, то я вынужден буду с тебя взыскать или даже выставить тебя. Всё понял?
       Он всегда так говорит: «можешь рассчитывать на перспективы» – хотя эта красивенькая формулировка абсолютно ничего не значит, Бергеру приходится слышать её чуть ли не каждый месяц. Но сейчас его ничуть это не коробило, он жгуче закивал головой. Начальник велел идти, Бергер возвратился к работе и весь день провел в хорошем настроении и с высокой трудоспособностью, так что на дом пришлось взять только одну из бесчисленного множества утренних папок.
       Усталый, голодный, но счастливый, покидая офис, Бергер вспомнил, что Эстель просила его купить билет в оперу. Но разговор их в туманности пригрезившегося миража вырисовывался весьма смутно. Звонила ли она до сна или после, то есть уже во время сна? То есть, просила ли она вообще взять этот билет? Определенно стоило уточнить. Бергер позвонил на мобильный, но ответила только серия гудков – наверное, телефон лежит где-нибудь в сумочке, и она не слышит. Что ж, нужно определяться самому. Насколько он сумел вспомнить, разговор произошел до засыпания, то есть разговор произошел.
       Подойдя к кассе, он протянул в окошко деньги. В этот самый момент ему пришло в голову: «А что если то, что происходит сейчас – тоже мне только снится? Ведь всё точно так же отчетливо, как и во сне. Посмотри, например, какая отчетливая, какая настоящая это кассирша: мешкообразная кожа на локтях, пышная рыжая прическа, отвлекающая внимание от поношенного лица, математический взгляд над очками – такие типичные кассирши только во сне и могут явиться! С другой стороны, если это сон, значит то, что ему причудилось-приснилось до того – было сном внутри сна, а такое маловероятно. И ещё, если настоящее – сновидение, то нужно ожидать какого-нибудь кошмара, как в прошлый раз. Но предпосылок пока никаких нет!» – успокоил себя Бергер, улыбнулся и схватил билет.
       На дверной звонок никто не откликнулся – так часто бывало: «наверное, смотрит телевизор на кухне и ничего не слышит». Открыв дверь, однако, Бергер обнаружил, что в квартире совершенно тихо.
       — Дорогая, я вернулся! – нерешительно крикнул он в сторону кухни. – И взял тебе билет!
       — Какой ещё билет, Бергер? – нехотя отозвалась Эстель.
       Бергер испытал смутную тревогу.
       — Тот, который ты просила, сегодня утром по телефону, помнишь?
       — Я ничего не просила. Мы с тобой вообще не разговаривали. Ведь ты никогда не позвонишь.
       Значит, всё-таки это было во сне, – решил для себя Бергер, но гораздо больше, чем этот напрасный билет («сдам» – подумал он), его беспокоил тон речи Эстель и то, почему она не выходит его встретить.
       — Да и ты звонишь не часто, – вскользь оправдался Бергер, входя на кухню.
       Эстель сидела за столом, опершись на руку. Перед ней стояли два пустых бокала, беззубо улыбающаяся коробка конфет и какие-то бумаги. По специфическому розовому оттенку остатка вина на дне бокалов Бергер смог определить, что оно взято из пятилитровой бутыли самого вкусного прошлогоднего белого вина, которое он позволял себе дегустировать по коньячной рюмочке только по большим христианским праздникам.
       — Дорогая, что случилось?
       По её встречному взгляду он понял, что она немного пьяна. Эстель покраснела, заметив, что выдала себя, но сказать что-то никак не решалась, а только заламывала себе руки.
       — У нас были гости? – решил помочь ей вопросом Бергер, хотя он уже догадывался, что происходит.
       — Бергер, я подумала и решила, что нам следует расстаться.
       Бергер медленно опустился на стул, но не столько удивленный, сколько ожидая долгого разговора. Морально он уже успел подготовиться к удару. Кажется, начинался тот самый кошмар, о котором он подумал, стоя у кассы. Неплохо бы проснуться!
       — Ты спрашиваешь, были ли у нас гости? Да, ко мне заходил один человек, как видишь. Он, он – адвокат из агентства.
       — Ты выпивала с адвокатом? – сострил Бергер.
       — Если ты хочешь это услышать, то я скажу, хотя не думаю, что тебе доставит это удовольствие. Да, он мой любовник! – вскрикнула она и оторвала от стола руки, готовясь, если что блокировать удары.
       Но Бергер отреагировал совершенно не прогнозируемо, даже для самого себя. Ему пришла странная идея, – он стал уверять себя, что спит, и от того, что он этот факт осознал и тем самым как бы обманул свой собственный хитрый сон, с его жуткими кознями, от этого осознания он рассмеялся. Но сон, впрочем, не делался ничуть приятнее – ведь не станешь же Эстель объяснять, что её сейчас на самом деле не существует и она является только персонажем его сна! Нужно было каким-то образом проснуться, ну или, по крайней мере, по возможности сократить процедуры.
       — Не щипли себя за руку, Бергер! И не удивляйся, я говорю тебе правду! Ты сам хотел этого!
       Её слова огорчили его, пробудили сомнения в столь рьяно оберегаемой им идее сновидения.
       — Ты хочешь уйти. Что ж, уходи, – сказал он твёрдо.
       — Нет, дорогой, я хочу разойтись, но уйти придется как раз тебе.
       Бергер удивился и расправил плечи. Эстель поняла, что разговор достигает апогея температуры, и, знаю свою моральную неправоту, начала себя взвинчивать, распалять для требуемой в кульминационный момент агрессии.
       — Да, да, да! Уйдешь ты! Несмотря на то, что дом записан, точнее, был записан на тебя. Потому что мой гость, а я тебе уже говорила, что он адвокат и мой любовник! Да, мой любовник! Так вот он всё устроил! – она бросила Бергеру на руки документы, – И не смей меня обвинять. Я больше не могу выдерживать всех этих твоих солдафонских шуточек, самособойчиков в погребе и дрянных газетенок! Жалкий медведь, да ты даже выговорить не сможешь: «Нюрнбергские мейстерзингеры»!
       Она остановилась и сидела разгоряченная, красная и ужасно гордая тем, что наконец выпалила всё, что думала. Бергер опустил глаза – он не мог смотреть на неё, комок обиды подступил к горлу, и, несмотря на внушаемую уверенность в том, что всего лишь спит, он никак не мог подавить этот ком, все более разрастающийся. Неужели Бергер заслужил такую жадную ненависть! Чем же именно, чем он так виновен перед Эстель? Документы расплываются перед глазами, но что там написано – это даже не важно, и пусть так! Мало того, что отберут дом, пускай Бергера ещё погрузят в багажник и зароют где-нибудь в пригородной лесополосе. Сидеть было невыносимо, он встал и пошел в коридор.
       Эстель молча пошла за ним, не понимая, чего ожидать дальше и как себя вести, но увидав его сокрушенное лицо, она поняла, что выиграла, и теперь ей даже стало жалко Бергера. К тому же он так неловко споткнулся о завернутые в одеяло бутыли, что чуть не упал. Он повертел ушибленной ногой и, вспомнив о бутылях, заставил себя о них задуматься, чтобы отвлечься от своей драмы, стал предполагать, доиграло вино или нет – нет, всё-таки нет: в тишине отчетливо слышно, как поднимаются и лопаются пузыри. И от этих размышлений стало так тепло, хотя бы на мгновение!
       — Ты об него все время спотыкаешься, надо бы его убрать… – машинально проговорила Эстель, заполняя паузу.
       Нападка задела Бергера. Это было посягательство на святое, на единственное, что у него осталось, на сладкие отвлекающие мысли о виноделии.
       — Это энология, дорогая. Оно будет стоять здесь! – с вызовом заявил он.
       Эстель вспыхнула: выходит, зря она успела пожалеть Бергера, если он ещё может рычать!
       — Твоя так называемая энология, дорогой мой, заключается только в том, чтобы глушить вино с утра до ночи!
       — В таком случае, дорогая, твоя опера тоже заключается в том, что тебе не над чем поскули-и-ить!
       Загрохотал Бергер, он заревел так громко, что от его последней ноты, как ему показалось, у Эстель перекинулись за спину локоны волос. Он хлопнул дверью и вышел на улицу. Но остановился на крыльце, не решаясь уйти окончательно, да и куда?
       — Сон, Бергер, это всего лишь сон! – приказал он себе, но как-то с оттенком иронии в уголках рта.
       В распахнутую форточку хлынула музыка. Эстель включила проигрыватель на полную громкость – традиционно при каждой размолвке. Играла «Смерть Изольды» – и первый раз в жизни, Бергера пробрала эта мелодия, даже до слёз! Он почувствовал, что это не столько «Смерть Изольды», сколько смерть самого Бергера. Хотелось нажраться и прыгнуть с моста! Но денег на выпивку не хватит – он нащупал в кармане билетик на оперу и хотел порвать от досады, но с какими-то трогательными соображениями аккуратно прикрепил его в дверную щель. И ушел.
       Куда же идти? Всё-таки к мосту! Надо успеть, пока горячка, и закончить всё это как можно скорее, тем более, если это сон, то Бергер всего лишь проснется от прыжка – во сне так всегда происходит. Стараясь ни на что не отвлекаться и не упустить аффектацию, необходимую для последнего шага, Бергер прибежал к мосту и некоторое время стоял, перегнувшись через перила, стараясь отдышаться. В голову полезли мысли: «И самое интересное, что я все это знал ещё с самого начала, что у нас разные интересы и что она сама по себе, по душе своей – тварь! И она думала обо мне то же самое, наверное, но мы десять лет притворялись друг перед другом. Что-то застило глаза, причем, сейчас даже и не понять, что именно: то ли вера в лучшее, то ли любовь, то есть гормоны? Не знаю! Но определенно, она никогда меня не понимала! Ей все во мне было ненавистно, и вот теперь в самый неподходящий момент вырвалось наружу – и теперь все потеряно: и работа, с которой завтра уволят в любом случае, и дом, и деньги, всё…» – Бергер вскочил ногами на перила – его одолело искушение поскользнуться, чтобы снять с себя груз ответственности шага в пропасть. Но он устоял. И уже приготовился оттолкнуться, как услышал голос, раздавшийся откуда-то сверху, из самих облаков:
       — Отпустите деньги!
       Бергер задумался, но в следующее мгновение он уже очнулся у кассы, и кассирша повторила:
       — Мужчина, отпустите деньги или я не отдам билет!
       
       А он и впрямь вцепился в эти купюры, как покойник! Он разжал пальцы и глупо осклабился, кассирша осклабилась в ответ и выдала билетик. Бергер сунул билет в портфель, вышел из театра и присел на лавке. Нужно было хорошенько обмозговать все произошедшее.
       Итак, выходит, что и эти события, и события утра с этим чертовым кабинетом начальника, – всё это приснилось либо двумя последовательными отключками: первая в автобусе, вторая – только что у кассы, либо – сном внутри сна. Но что тогда произошло в реальности? Нужно отталкиваться от фактов. Коль скоро Бергер держит в руках билет, значит, разговор с Эстель таки имел место, иначе бы Бергер здесь не оказался. Раз он ехал в автобусе, откуда говорил по телефону, то, стало быть, он действительно был на работе, и бумаги в портфеле это подтверждают. В общем, ничего страшного не произошло, и даже напротив, всё весьма неплохо. Хотя его умозаключения действительны лишь в случае последовательных отключек, допускающих существование опорных проблескивающих точек реальности, иначе – если это сон внутри сна, то разговор с Эстель тоже является частью сновидения, причем явственно отраженным в реальности таким образом, что Бергер опирался на него как на явное при принятии решения о покупке билета. И всё происходящее по сейчас – дым, тройная матрешка, сон внутри сна внутри сна.
       Хотя сцена расставания с Эстель была всего лишь результатом бессознательной мозговой деятельностью, она оставила горькое послевкусие, ибо многие линии отношения были намечены в ней справедливо и могли вызывать резонную тревогу и сейчас. Бергер посидел ещё немного, приводя паршивость своего настроения к необходимому знаменателю оптимизма, а затем, собравшись с духом, пошел домой. Меж тем с каждым шагом в нем все больше уплотнялись мысли о новой вероятности оказаться в киберпространстве, подобно тому, как во встряхиваемом ведре уплотняется песок. Наконец, эти опасения разоблачения, не найдя никаких веских аргументов ни для своего закрепления, ни для отчуждения, переработалось в неосознаваемый настойчивый страх.
       Он позвонил в дверь. Вслед за топотом шагов на пороге появилась Эстель и, сияющая, бросилась Бергеру на шею, так что входя в дом, он занес её на себе, как рюкзак наоборот.
       — Бергер, дорогой! Ты – гений! – она осыпала его лицо поцелуями.
       Бергер немного опешил от такой неожиданности. «Что-то тут не то. Не может быть, чтобы выяснилось что-то нормальное, наверняка всё налетит на камень…»
       — Спасибо, дорогая, но с чего это ты вдруг так решила? – он ссадил её с себя.
       — Как!? – она удивилась. – Ты что, не знаешь? Ты ещё не знаешь?! Но «Новости» уже прошли… – ей хотелось как можно ярче и убедительнее донести до него радостную весть.
       — Дорогая, не интригуй, у меня и так был тяжелый день.
       — А разве ты сегодня не читал «Дискурсивный город»? Значит, невнимательно читал! Ну-ка, доставай сюда газету! – и она сама влезла к нему в портфель и нашла билет, – А это что?
       — Ты ведь просила взять билет на этих, как их… – сказал Бергер с вопросом на слове «просила».
       — Мейстерзингеров! – помогла Эстель. – Да, да, да, огромное тебе спасибо, милый! Надеюсь, ты не слишком потратился, впрочем, теперь уже неважно, – она вытащила газету и развернула Бергеру нужную страницу, – ну, сверяй цифры!
       Бергер тупо уставился на Эстель: что это, шутка? Ведь он очень внимательно сличил выигрышный номер. Тут ошибки быть не может.
       — Сверяй, сверяй цифры! Ну что ты смотришь!? Хотя можешь и не сверять, упёртое создание, мы выиграли, Бергер! Ты угадал восемь цифр!!
       Бергер положил газету на стол, как школьник кладет ноты на пюпитр, и дрожащим пальцем стал проверять цифры – он не мог поверить своим глазам, когда все они одна за одной совпали с номером его билета. Он достал из стола билет и сравнил ещё непосредственно по нему. Он выиграл в этой лотерее! Неужели, неужели? Да, да.
       — Звонили из прессы, через полчаса придут журналисты брать у тебя интервью!
       Бергер стоял, как вкопанный, он все не мог прийти в себя. Только что он выиграл денег в сто раз больше, чем мог бы заработать в течение оставшихся сорока лет усердного труда! Это сложно представить. Так теперь можно вообще не работать, и даже конкретно не работать (что радовало особенно) – не нужно на завтра досчитывать отчетность по фирме, можно отдыхать. И можно всё: и купить холодильный шкаф для вина, о котором он мечтал, а вместе со шкафом и новый большой дом и не здесь, а в более благоприятной местности, можно разбить свой виноградник и серьезно заняться виноделием, вырыть погреба со стенами выложенными камнем, оборудовать их дубовыми бочками. Можно купить другую новую роскошную жизнь! Бергер даже не знал, как уживаться с этой возможностью. Это казалось фантастикой, сном… И здесь он задумался и изменился в лице: растянутая к ушам подкова губ – выпрямилась. Так может, это всё и есть сон?
       — Дорогой, некогда стоять! Пойдем к столу!
       И она потащила его за руку на кухню, где на столе стояли два сверкающих бокала (вызвавших в Бергере неприятную реминисценцию, но он мигом встряхнулся от неё), несколько салатов «на скорую руку», как сказала Эстель, и налитое в графин нежно-розового оттенка вино.
       — Я решила, что по такому случаю, можно и шикануть, и набрала в погребе твоего любимого!
       Эстель вложила в магнитофон кассету с обожаемыми Бергером совковыми послевоенными песнями. Он сладко улыбнулся.
       Они принялись ужинать. Подняли бокалы за победу, вино как будто сразу проникало в кровь и будоражило сознание, освежая и размягчая мысли.
       — Бергер, какая же это удача! Представь, какой мир теперь нам откроется! Первое, что мы сделаем, знаешь что? Мы завтра же поедем и купим специальный холодильник для вина, чтобы часто не лазать в погреб!
       Удивительно, как она прочла его мечту! Ведь он даже никогда не говорил ей об этом.
       — Потому что в ближайшие несколько дней мы только и будем, что пить и валять дурака! Ты ведь не собираешься идти на работу?!
       Бергер покачал головой.
       — Ну вот, конечно. А потом мы отправимся в путешествие – исколесим всю Европу, но даже не затем, чтоб поглазеть, а просто, чтобы выбрать, где купить себе домик. Мы ведь не останемся здесь?!
       Бергер ещё раз покачал головой. Эстель в точности повторяла его мысли. А как она смотрела: глаза блестели, совсем как в их первую встречу, это-то и ослепило и покорило Бергера десять лет назад, а ведь казалось, что уже и не вспомнить, и не вернуть. Новые сладостные мысли и события, как волны, набегали, опережая друг дружку и обрушиваясь райской сказкой, идиллией. Но, воспринимая все больше позитивной информации, Бергер становился все серьезнее. Он не мог вернуться к той первоначально охватившей его эйфории и беззаботному счастью. Каждый яркий штрих превращал реалистический этюд всё в больший экспрессионизм или даже сюр. Всё слишком идеально! Этого не может быть, и в это не следует верить, принимать, сживаться с этим, ибо потом расставаться с воплотившейся мечтой окажется гораздо болезненнее, чем с материализованным ужасом. Бергер уже не мог радоваться происходящему, он боялся и, потягивая вино, с недоверием поглядывал на без умолку говорившую Эстель, изредка отвечая на её реплики кивками головы.
       — И работать нам совсем не понадобится! Мы положим деньги в швейцарский банк и будем рантье. Ты только представь, Бергер! Хотя трудно это представить, правда? Все это кажется таким не то что невозможным, а я сказала бы, невыносимо невозможным. Кажется, что мы спим и вот-вот проснёмся… почему ты так улыбнулся? У тебя тоже такое ощущение, да? Но это не сон, а если и сон, то, Господи, какой же это прекрасный сон! Уж за это одно в него и стоит поверить, а иначе и жить зачем! А теперь-то как заживём! Не надо будет просыпаться каждый день в шесть утра и тащиться в контору, не надо трудиться. Разве, подыскать какое-нибудь занятие для души, чтоб не умереть со скуки. Я продолжу упражнения на виолончели, а ты мог бы, например, заняться виноделием, в той же Швейцарии! Наверняка, у них есть виноградники!


2008