Старосветское героя и Нины

Уж полдень близится, а Германа все нет… Герман Сергеич, конченый марксист без всяких отклонений вправо, так и не пришел на крестины внучки, которую мне выпало качать добрые три часа.

- Женечка, у тебя материнские руки: ребенок спал, как ангел, - Нина Ивановна извлекла кулек с ангелом из моих рук и засеменила к воротам, где молодой папашка, не допущенный строгим отцом Игнатием к таинствам воцерквления дочери, отплясывал чечетку.
- Замерз, Мишенька, - спросила, как извинилась, и сама принялась месить снег, пока "молодежь" воевала с автокресом, в дышло его. Разобрались. Тенью – скользнув на мягких подошвах, растворилась в салоне. Легкая, худенькая, прозрачными нестеровскими пальчиками младенцу одеяльце - тюк-тюк. Аккуратненько, чтобы не спугнуть сон, подоткнула... Перекрестила не то девочку, не то спинку водительского кресла. Верх набожности и тишины. И в ладошку - кашель-выдох:
- Папа занят, к обеду обещался подъехать, - реплика всем и никому конкретно, как будто в оправдание «папы»...

"Папа" же, то бишь дедушка… Ну, как вам сказать... его траектория полета всем известна: от комсомольской ячейки и аспирантуры мехмата в почетные профессора московского и гумбольдского универов сразу. О том, что верность партии и идеалам маркса-энгельса-ленина не мешала ученому мужу без лишней рефлексии влиться в буржуазную среду и ежемесячно, исправно срезать их евро вражье, скромно умолчим. Речь не о том сейчас…
Так вот, ее же, Ниныванны вектор – женский монастырь, пардон, филфак педвуза, наглаженность волос, манжетов, достойная похвал. И осторожность звуков-слов, придавленных хроническим бронхитом. Шуршание страниц в руках и скрип паркета под бескаблучием мысочков.

Скрестились как они – ни Богу не понять, ни Марксу. В дубовом антикваре лестниц Ленинки… Он пропустил ее, она – ответно на галантность предложила шариковую ручку: «ваша, извините, исписалась…». Потом мадам его сбежала, он руку-сердце тихой Нине предложил. Та, испрося согласие духовника, на Покров к нему ушла под покрывало...

Уж дети взрослые, и внуки в рост идут, и кудри мужа так не колосятся. Она, как прежде, с книжецей в углу, две пяточки под юбку шерстяную спрятав… С безмолвием икон и двух лампад дрожаньем. Свое случайно личное вмещая между суббот, которые – святое! – все на внуков, и понедельников, когда герою Гере кастрюлю супа полагается сварить.

И Герман сам – по жизни колесом – в делах ли «кафедральных» или проездом в Дрезден из Москвы. Когда и выдастся вдруг вечер, то к книгам в уголок регалий, где рядом с бюстом Ленина угрюмый Маркс прицеплен бородой.

И так сидят бочком герой и Нина. Он – с Солженицыным, через строчку чертыхаясь. Она – с псалтыриком, молитвой усмиряя излиянья мужа. Их идолы глаза в глаза – отец пролетариата упрямым взглядом уперся в божественного сына.

А праздники когда, он непременно спросит:
- Вы знаете, какой сегодня день?
И сам же подмахнет ответ: рожденье комсомола, парижской ли коммуны день…
- Да Бог с тобой, Герунь, успенье все же, - поправит тихо Нина и аргументы строго под замок.
А внук - из старших - зашалит, ученый муж по попе хлопнет:
- Маленький чертеныш!
Она заметит между строк:
- Упрямый мальчик стал, как коммунист…

И это самые большие из ругательств. Согласие их было молчаливо и взаимно - табу на озвучанье вер… И паритет безмолвья. Иначе… Боже, - скажет Нина, - нет!
И так десятки лет на пятачке хрущевских метров Ильич взирает на Христа. Христос – на Ильича. Без всякий содраганий стульев.

- Как уживаются они, - спросила я за шинкованием «крестинного» салата.
- Наверно, взаимное терпенье и называется любовь, - мне дочка их сказала и вынула из бруса нож…
- Ну где же он?!
- Кто?
- Да муж. Ребенок плачет, мама папе все звонит, и абонент не отвечает, а Миша ходит где-то, черт его возьми.
- Терпенье, милая. Взаимное. Пожалуйста, - и Миша, с ангелочком на руке одной, другою нож забытый убирает… Вошел на кухню тихо так, что старосветский пол не скрипнул даже... И ангел на ладоне теплой засопел.