Рифмы и логарифмы

Мир, труд, май, вторник, вечер, мы…

Лавка древности – чердак бесхозной дачи. Моей. Диккенс точно бы нить слов потерял. Небрежной рукой – корявые буквы в нафталинных тетрадях, острые, набегом варягов и половцев друг на друга – пиками в разные стороны. Жесткость почерка как упрямство души? Он обидел, и не заметив. Губы сжатием в штрих, взгляд колючий в окно: знал бы, как легко поссориться из-за рисунков в блокнотах, молчал. Первый раз и последний, если не сказать – навсегда. Как уколом ему были проколы мои на полях - пики и тупики-лабиринты в пятнах чернил, и шпицы на нитке у скудеющий девушки-парки, и острые палки в колеса, и спицы гекторовых колесниц, и спички, и птички в головы седеющих дам. Может, японок… Я знаю одну – мне призналась:

- Лиза Фогель, вечная девочка-птичка, до мафусаилов лет приговоренная играть зайчиков-белочек и пионерчиков. Я когда пришла в ТЮЗ, ее вывели на пенсию, а меня – молоденькую, подающую надежды, взяли. Лиза выбросилась из окна. Ей было пятьдесят, а мне, идиотке, казалось – стара…
- А теперь у Серебренникова – роль травести…
- Постаревшей. Про Лизу, про меня – в перспективе, если бы не Эльдар. Про бывших и настоящих – тех, кому пинок под старость как кляче: лежи! Травести, инженю в сетке морщин – никому не нужные, и везением им – угол в театре – в реквизиторской, костюмерной, суфлерской, за лампой помрежа, если совсем уже счастьем ударит. И мою героиню как громом удача по темечку – ряженой ходить по рестораном «для колориту», но не сакурной девочкой, а «японкой с судьбой». Людям бы развлечься где, а она тенью в кимоно – и медленно, пройдя меж пьяными, всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами, садится у окна… Ее держат как декорацию, как аксессуар к сашими и суши. И от души не покуражиться, и бокал – подачку странную – пока поет, не осушить…

***

Она играет, она везде играет себя - нервную, с синечулочной фабрики, где лепят и лепят изделие номер один, и колючую на все свои языки, даже собачьи:
- А ну, сукина дочь, заткнись! Деточка, собаки не кусают - проходи.
И возле Фрунзенской, крутанув резко руль к парковке у «мерзкого голубого строения»
- Нет, эта дырка точно не для таких идиоток, как я… Деточка, считай, ни грамма не правила тебя – можешь публиковать.
Исключение из правил. Я бы тоже играла, балансируя между маской и собственным «я», но до пинка светили бы зайчики – травкой, подножным кормом для травести. Дважды в Эльбу никак не войти, не случается второго Эльдара…

***

Потому – кисейною барышней, кисточкой беличьей как продолженьем легкой руки – обрезаю концы и рисую. Сколько помню себя, рисую – в паузах паззлов будней, в кофе-брейках – под раннего Брейгеля - акварелью тирольские пики и изломы альпийской горы. И в вороньей слободке тесного класса, как иным бы казалось – считая ворон. И над маминым ухом порезами: ваша девочка все время в полетах, невидяще смотрит и слышит, не слыша, пока водит рука по шершавости общей тетради. Не ища, не шурша, ни черта, не ля фама шерша…

***

…Он считает. Он все время считает: котировки, проценты и дни. Умножает в уме, вычитает и срок в срок обнуляет долги. Склад конторских журналов Дмитрия Ларина – на его чердаке, без пыли. Не былями - снами и сказками его «в клетку» листы. И китайскою грамотой, и криптограммами – росчерки подростковой руки. И уверенные его интегралы – мне седьмою печатью, Граалем ненайденным, и узлом со странным названием «китайский штык». И его логарифмы красивые: я любуюсь лебедиными шеями в клеточках и округлостью «пи»… Вот и рифма уже рождается к математике строгих чисел и цифр. И не шифром уже мне птичий язык, на котором с себе же подобными мальчик взрослеющий говорит. Только я исключением из его гербария уравнений и шахматных партий. Только я – выпадением из общей колоды. И опять дамой-пик. Я смирюсь, с меня станется. Я смирюсь с вычитанием алгебры, вербою лягу на жизни листы и сама – в его икебаны, иссушив сосуды души.

***

… Сбрось со счетов – на щите или без… Соль-диез сыграю на скрипке ему, алогизмом звука нарушив логику формул. Потолок неправильной формы в ассиметрии неуклюжей стены – я лежу в отвоеванном мире, на краю, в уголке. Угольком непотухшим – на кафеле «умного дома», где на пульте его рука, а моя – боится нажатия кнопок и силится вспомнить гаммы губной гармони. Чтобы старую песню о главном пропеть – о гармонии, которую я потеряла, сделав ход конем, иксом втиснув себя в его уравнения. Звуком влившись в ряды-ранжиры Фурье…

***

… Обрыв и облом у математика бывшего, у виновника транс-вААловых обрушений крыш. Десять раз пересчитывал себя. С карандашом в руке: синус двух, синус четырех, «каждый член ряда считается по отдельности», нули, единицы. Мы почитаем всех нулями, а единицами себя…
Не заметил, как жизнь обернулась сплошным опровержением чужой аксиомы – конструктор-де ошибся. Два года тасканий по судам, сначала в свидетелях, потом в качестве подсудимого. Уже не математик, а ветошь и дырка от бублика. Комиссии, экспертизы, проверки-перепроверки, перемалывание косточек в прессе, разнос за то, что может сметь свое суждение иметь, сердечный приступ, больница, снова суды. Гармония кончилась, осталась лишь логика чисел - последнее, за что цеплялся мехматовец, чьи технически сложные расчеты не мог проверить в стране никто, ибо не было равных в мире цифр… Этот обрыв буквы «аз» математика ваша учла?

***

… А мальчик не верит, он паяет. Он снова паяет схемы, и дымки смоляные мне пепелищем и отзвуком-эхом совместного очага, к которому он – возвращением «с мамонтом», и я – подкидыванием хвороста и розжигом-ожегом общего котелка.
... И дым паяльника нам сладок и приятен. Когда он памятью костров и островов карельских, где – помнишь?! – рушились все наши схемы. Где всякий день ценность и стабильность твоего и моего быта-бытия определялись не наличием карточки, а сохранностью сухарей, макарон и кроссовок в целости и сухости. Где планы «на завтра» диктовал не рабочий график, а форма розовых туч и направление ветра. Если северный – жди погоды у Белого моря, и мы послушно ждали. А северо-западный борей – слезы и запах тины: одежда вымокнет в считанные секунды, и тогда важнее всего – важнее даже выплаты кредита и незалатанной лодки – будет поддержать огонь-очаг…

***

… Но его техника до одури строга, как часы мадам Тиссо на руке. Как машина, где под капотом лоснится и ничто не просит коленоприклонений и ручных манипуляций. Как ноутбук – с отпечатками пальцев вместо набора паролей. Как плита, что сдуру не требует добавить огонька – только жесткого следования букве и пунктам, а иначе… Иначе, шиш вам каша из топора! Пунктиром, азбукой Морзе, точкой, тире и крючочком по рецепторным взвихам моих рецептов – слепые ее указания. В жизнь не пользовалась ни одной инструкцией, кроме выпечки капустного пирога в программной духовке, где не нужна даже миска с водой: вжик – и сама завела горячие песни шарманка. И ты – помехой маленькой кухни, и ты – балластом к «инструкции по применению». Ах, кто бы меня применил по назначению? Но нет, он только в инструкциях, как рыба в воде. Как антиквар в шифрах рукописи Байрона - в раже, ажуре…

***

… В пожарах души и я – признанием только одной или двух программ – генетических. Той, что спрятана в полезных белках, еженедельно вливаемых со всей щедростью любящего, готового на все – даже стать отцом… И программы собственного рождения, когда-то вероятного, а сейчас очевидного… И это факт: все остальное сон не в унисон, и не суть, и не сок, и не соль. Воображение без признания каких-либо сценариев… Видишь, и я сплошным выбиванием схемы у схимника – в спятившей химии эндорфинов.

***

… Он паяет. Он мог бы купить готовые блоки, но блюдца, каемочки голубые выбивают в нокаут, и он уже пятым колесом в ходовую прогресса. И памятью детства конструкторы для взрослеющих мальчиков - оставленных конкуренцией без рук, без эмоций, фантазий. Он паяет – чтобы себя не спалить – все новые, новые схемы. Штрих, еще нажатие, штрих, там и тут расплавить – строгость линий. Гармония, подкованная знанием алгебры…
Я рисую. Гербы на шершавых листах, и герберы в руках, зебры, ребра и горные пики… Я рисую, чтобы в схеме его не пропасть, не оплавиться свечкой и чтоб пальцем не в пепел.
Вечер, вторник, мир, труд, май… Чтоб не маяться, мы паяем-ваяем. Раз не можем «под японку» играть.
Он паяет. И я…
Вечер. Вторник. Мир…
Но не май.
Он паяет. И я – изваянием сна в его схемах. Без смеха.