Канительки канифоли

Комическая стилизация под Гульнару Амирову (Проза.ру)

… гладила голую жилу вчера? Как-то на бразильской ферме, прогретой в пыли, с росписью копыт на дороге, подметила выводок телят. Все терлись в один миг хвостами, а этот, не награжденный трением тела – в сторону отошел, жевал. Только дрожанием вытянутой ноздри пробуя густоту банного в испражнениях воздуха. То ли вавилонская толкотня его утомила, то ли полдневность фиесты, - он отмяк в полудреме. Я, еще липкая, успела коснуться полушутя до влажного носа бархатом синих манжет от Bernandel. Он чихнул, в пепел обратив последнюю крошку с моих ладоней. Почему? Запах чужой смолы, из северной сосны, ему незнакомой. Так дивятся звуку пустоты, неожиданно извлеченному из-под замерших в воздухе пальцев. И полюбив его, одинокие, меж сторонних лиц и вещей, колебание душевных струн превращают в мелодичную, сладостную и тягучую печаль. Удивленные взгляды двух или трех из рогатых собратьев скользят по странным траекториям языковых движений. Благодарные свидетели твоего срыва и полета, волоокие, они не избавятся от поволоки. И задетые, извлекают слезу. Ветер, может, слизнет следы утоления, но он редок в сухих прериях лета…
Так и нежные губы бычка пробуют сочность принесенной коры и требуют хотя бы легкого орошения нёба - как маковой росинки среди всеобщей не-сытости потухшей листвы. И тени тяжелеют, отходя в полдень. Словно опустошенные верхним фа-диезом, они затихают и умирают на пиках холмов в ожидании нового звука. Тонкого – от рожка или трубного зова.
Зев, влагу боясь потерять, слегка приоткрыт. Вислоухий и нежнокожий, звереныш спит. Сонное тепло струится из пушка телячьего тела. Тело юное. Как забыть его? Оно упрямилось, когда я вела его к нижнему соль-бемолю. С притоптанных и прикормленных им полей – в темь, где, ослепленные светом, мы стекаем в лазейки часов и алогизмы души.
- Порок небрежения счастливой минутой и незрячесть эгоизмов, - роняет он в муках.
Оборвано мычание. Слезы высохли, мукою ссыпалась я на голубые прожилки. Другая начала, вытянула из него жилы, я лишь доиграла смычково. Забыт? Да, как и все недолюбленные, но взгляд… Взгляд шпилькой пнутой болонки, лишенной – как в наказание – сапфиров с ошейника. Где он сейчас? Бесчисленные слова о реинкарнации и рае в садах у аллаха не на земле, а на небе в такие минуты – лишь слова, а мне нестерпимо стыдно. Жалости не было, радости обладания не было, был глухой стыд. Тонконогий, он упал, подкошенный волей чужою, не дойдя… И растянулся над мореной доскою, даже в талантливых попытках сближения далекой от Страдивари. Прости меня, белый бычок, за… За натянутость твоих жил, по которым играют неумелые руки, сменяя друг друга. За немение пальцев чужих в минуты агонии – под ржач толпы, в тяжелом похмелье не помнящей даже имени Паганини.
Я сама, постарев и иссохнув, забыв все свои навыки к вязкости, любимой тобою, рассыплюсь трухою в мозолистых пальцах уличного скрипача. Это и будет реквием по себе. Нет, фуга, когда тема начата одним, а другим подхвачена. Нет, не фуга… Я никогда не могла уступить просто, не зацепив нерв и за собою не увлекая. Это липкость трения, на ней строились мои отношения со всем, что пыталось вытянуться в струну. И выбор определялся мгновенно – по созвучию. А сейчас я сама, не хочу, чтобы сделал это кто-то другой, смяв меня меж кожей и волосом конским. Рассыплюсь. От падений на кафель легчает сразу. Пожизненная мумификация.

С тобою пух прошлого, с ним колкость настоящего. Позволь мне приобнажить себя перед памятью? Смогу. Я всегда сжимаюсь в жалкие комки от шершавой грубости его конского волоса. Без хлыста. На фига ему низкий тон? И высокий. Он вытягивает из меня верхнее соль, огладив по спине иль размазав не хуже напильника по твоим же останкам. Белый порошок (или пена уже) на тебе – от его лошадиного трения. Молчи, пожалуйста. Я с ним не теряю прежней клейкости. Ай! Пытаешься его ухватить и помешать свободе движения? Не отпускаешь пальцы звука? Зачем? Его упругость пересилит неестество твоей натянутости. Скулы разожми, сделай улыбку попроще, оставь себе-нам немного свободы вибрации. Не хочешь отпустить? А будешь ждать, как я раньше, теряя тебя в паузах между звучанием. Сорвался, не выдержал. Отстанешь – не буду препятствовать, проскольжу по тебе нежно, как и мечтал. А нет – вернем тебя к канители вращения на обратном пути. Да, с ним, а ты хотел – с кем же после тебя? Ты, губошлеп податливый, а сегодня заезженный, но не мною. Я же не могла забыть тебя. Только в чужом, на тебя не похожем рывке и скольжении. Молчи, доверься ему, пусть он первой скрипкой. Он умеет перекручивать, извлекая из тебя-нас все обертона частотного спектра. Я искажаю тебе чистый звук, давя на гланды? Ой, я задохнусь от смеха на полпути, и как же отрезонирует твоя диафрагма? Он делает маневр навстречу, и ты, освобожденный мною, пой во все жилы. До новой встречи смычка. Вот и я - расплавленное подобие маслянистого сока иль карикатура на себя же прошлую - обеспечу вам мягкость сцепления. Все на мази, считаешь? Сейчас я выйду из вашей затяжной игры, и ты задержишь дыхание на арпеджиато, закончив пьеску обрывом себя и фонтаном молчания… Ты замолчишь. Теперь уже навсегда, истерзанный смычковой истерикой. Между нами – дистанция, еле заметная на глаз: примерно 1/9 тона.
И я опять откажу тебе в «теплом» звучании, трижды сказав «нет»: сначала проскулив тихо, и все же совсем не похоже на себя прежнюю; потом… потом это оказалось как ожог руки или как бессознательное обливание самой себя ледяною водою, а потом совсем беззвучно. Сейчас я извлекаю последнее, четвертое или пятое, или шестое, а может, десятое хриплое «нет» в задыхании. Тяжелые фракции скипидара в целофане, куда я уложена для насыщения самой же себя, иссушенной смычком и тобою, мне жизнь не вернули. Подушечки пальцев не мягкие у скрипача: не дали нежности Моцарта нам на прощание с вечностью. Я мумия и умерла – даже раньше, чем тебе обещала. Твой струнный обрыв и я… с бензолом иль скипидаром, иль просто техническим спиртом в руках бродяги-недомузыкант а. Ты не выдержал, я рассыпалась, как карточный домик – мы счастливы, мы уснули (в один день) случайно. В потрепанном черном футляре. Не дура была моя губа, выбирая тебя в со-… в сопо-койники.