Голос колеса, или семь дней в восточном экспрессе

Мы теперь только так, говорим запахами. Пока свой выбираешь, я уже вспомнила. Скошенная трава: сладость прения-трения. Это тепло – от сена, тягучей пряностью в нос, до сумасшествия. Ощущение, схожее с щелчком-разрядкою чайника вначале, ты понимаешь, о чем я. Почти кровь, много ее. Порез на детской ладони – от фонаря сенокосилки, на которой мартышками повисали в паузах между считалочек. Помнишь, и у вас такое же было. Раз, два, четыре, пять, я иду искать – кто не спрятался, я не виноват.

И я с рваной раною на руке: глаза Мишки, соседского мальчика, величиною с орех. Быстрее, на – подорожник. Слюнявь! Язык игуаны мгновенным движением по хребтинкам листа – след-дорожка на пыльном поле. Руку мне на запястье и сжать – с привлечением всех силенок мужчины взрослеющего. До зуда где-то там в тыльной части затылка, на седьмой полочке, до мух в голове. Пульс – захлебнувшимся ритмом: бьет под его детскими и неожиданно крепкими пальцами. Я в полу-обхвате, а потом и кольце его шара-мира. И проколом, и сдутием его далекое, отзвуком реального: домой? Может, домой лучше, попросим у бабки зеленки? Нет! Остановила движением глаз. Пальцы разжал: а кровь? Это пройдет, это временно, а ты испугался? Я не боюсь! И не бойся! И не боюсь, с чего ты взяла? Я – не знаю… Больно? Искрою – взрослое в суженных детских глазах . Пауза – и без позы, спешным полукасанием, почти мимо щеки. Щекоткою – легкий щелчок, и вдруг удивленный – сам себе, случайности порыва – мальчик пустился в бега. Заяц, ты заяц, зайчи-и-ик. Что было? А не было ничего. Поцелуй: позже дошло, как до жирафы. Вот вздумалось улитке жирафу на ухо шепнуть. Не щекоти мне шею. Сегодня воскресенье, а твой секрет еще на пол-пути…

Не щекоти… Шея, мягкая беззащитность любимой кожи. Щепотками – высыпание семечек на купейный столик. И шелухою – редкость незначащих фраз. Дробь ритма по рельсам. С перебивками, захлебами и перестуками на поворотах. Дорожка не скатертью – нет. Вздох в гору и выдох на перегоне – длинный, как скольженье ноги по паркету. И мое ча-ча-ча – почти в воздухе, центр тяжести в паре перенесен на тебя. Точка, тире, точка – азбукой морзе колесо под тобой отбивает такты, понятные даже улиткам. Легче, так легче вальсировать, еще легче. На стрелках, на переходах с колеи на колею, с паза на паз – тасованием наших карт. Дама, валет, снова дама. И картинка дня – рассыпанием домика. И рыжий, степной фон за окном – круговертью соломенных бобин в резаках и ножах. Секунда – и комбайн ссыпет новую порцию зерна в кузов ленивой от полдневной фиесты машины. И унылую среднюю полосу ты готов использовать под визуальный бэкграунд…

Притормозили на полустанке, снова – рывком и толчком двух сцеплений. Фон поплыл, и вагон – качанием детских качелей под нами. Ты успеешь сыну толчок к взлету дать, если что..? Реплика вскользь, между делом, как-то непринужденно, как все у нас. Знаю, ты не смутишься вопросом и верхом цинизма мое не сочтешь. А сослагательных больше не надо, без «если» давай? Выбил из пачки последнюю сигарету и забыл на взлете руки. Лет двадцать, дай Бог, проживу. А при счастливых стечениях и сочленениях, может, и все тридцать. Другое дело…

Удар в спину, визг тормозов – толкание дискоболом шара. Нас подкинуло над взгорьями одеяла, столкнуло влажными животами и разметало по полу, отдавшись в запястье нытьем. Больно? Вывих, перелом? Неа, кость жесткая на сгибе. А так? Твои пальцы сомкнулись браслетом, и душа моя поплыла к островам в океане. На буксире, хвостом за излюбленным тяжеловесом, на кратчайшем моем поводке – волоком и волчком, потеряв всякую волю. И зонтиком Оле-Лукойе усеченный конус стола, и ромбы Арлекина – черно-белые, путанные, как в минуты сюиты, исполненные ловкой рукою хирурга. И податливость тела на крае скальпеля. Ты не слышал, как стучали каблуки в коридоре и стены глушили словесную картечь проводника. Нас больше занимала алюминиевая цепочка, чем мышиная беготня за пределами купе-камеры.

Что это? Мой мизинец пробовал шершавость надписи: иероглифами на пластине-табличке выбиты имя твое, группа крови и резус фактор. Этот дикий браслет «времен оккупации» - из детства, от масленой возни с моторами в юношеской сборной страны, которой нет уже в атласах школьных. Кажется, раньше – с другими – тебя заносило на поворотах. Мне повезло, я застала твой болдинский автопробег – без претензий на ускорения и изгнание последних лошадей из-под капота. Ты других педалировал до упора – мне осталась мягкость ведения в унисоне движений с бормотаньем движка. Вот такое – легким стуком пальца по пеплу на кончике сигареты-пера – прямо в граненый стакан. Эти пальцы не требуют пока пассатижей: сами сжали звенья, окольцевав мою хлипкую руку, не способную удержать тебя против воли.

Оля! Ты прилепил меня взглядом к ножке стола. Оля, в браслете - моя душа, если что-то со мною случится – носи. Дима, это глупость, сними с меня. Сейчас же сними, я прошу! Если глупость, почему же боишься? Я не боюсь! Ну и не бойся! И не боюсь… Окончание проглотила, доводы вязли в затянутой тишине. Глупый, попытала заход с левого фланга: ты же первый, ТАМ оказавшись, захочешь со мною порвать. Нельзя душу держать на привязи! И финальным аккордом – теперь о «живом»: хочешь меня пригвоздить, прикрепить, поймав на инстинкт материнства?

Твое молчание провоцировало бред, мой нечастый, но устойчивый бред, не знавший границ жизни и смерти. О вещах, о которых другие молчат или отмахиваются шутками-прибаутками из серии «помирать, так с песнями», и «все там будем», я, не жалея тебя, говорила как о реальном и обозримом будущем. С тем же равнодушием, что и о планах на выходные. А мы с тобой вдвоем предполагаем жить… Предполагаем – и только, не больше, не меньше. И тебе ли говорить о руках Бога – тебе, один раз уже умиравшему.

Это мамы твоей: а с кем мальчика мне оставить на осень? Если только с тобою. Вопрос-утверждение в интонации. И мое неожиданно твердое, по-комсомольски железное девочки-отличницы: оставляйте! Реакция не заставила ждать. Согласие было сигналом к новому нетеатральному акту – к частым движениям мельничного колеса, приводимого в действие большою водою, и росту зерновых котировок. Ты не отшучивался в духе «мы работаем над этим вопросом», не гнал лошадей, ты спокойно отсиживался в основном пилотоне, догоняя передовых «коллег» на крутых изгибах трасс. Только ты умел мягко вписываться в повороты нашей общей, пусть и маленькой пока жизни. Мне везло, я застала тебя в середине трассы – с выходом на финишную прямую, но с флажками вне поле видимости. Мне везло… Ты меня вез теперь за хребты Урала, и твоя очередь была думать – с кем ты оставишь меня, если что. Сам вояж «вникуда» казался всего лишь поиском центра земли, центра тяжести на рычаге Архимеда. Твою озабоченность я принимала как данность: мы все повязаны между собою цепочкой, и каждый первый думает о втором, а каждый второй – о третьем. И все же, кому передашь ты права регентства при сыне? Я крутила цепочку браслета: группа крови, Дим, редкая у тебя.

…Врач! Врач здесь есть?! Вы врач? Проводник повис на взломанной ручке и не удержал брови от разъезжания. Охренел, что ли, в вагоне курить – эскулап, тоже мне. Извините, перенервничал что-то. Четкость твоих пальцевых гамм по пуговицам выдавала обратное. «Гость» не выдержал. Да брось ты ремень, потом застегнешься, идем, там человек помирает. И докторов найти не можем. Что с ним, я вообще-то не по профилю, я микробиолог. Да по фигу мне – у меня человек подыхает, нам знаешь, что за это…
Полчаса ожидания – вязкость времени на кончике конченной ручки, которой я силилась вписать эти строки, оставляя порезы в страницах блокнота. Может, вечером прочитаешь и впишешь свое, допоняв? Ты же знаешь, у меня от тебя никаких секретов. За исключением совсем уж женских и детских. Полчаса ожидания. Невыносимая пустота в паузе между дел, когда одно отстрочено без отсрочки, а другое еще не начато. Пауза-замирание, и скучный фон за окном пошатнулся и заскользил, принимая в себя новые скворечники степных домов. Жадно, спешно, глотками, быстрее и быстрее, раскручивая маховик и уже теряя власть над карусельным бегом картинки.

…Ускоренное развитие. Онемение губ, рук, ног, и сразу же разрядом – припадок. Такое бывает даже не у эпилептиков. Я успел вставить расческу между зубов, свалил набок, освободил воротник и живот, весь в ремень затянутый – хороший такой, толстенный, как офицерский. Парня еще пару раз вывернуло наружу. Инсульт – все признаки на скошенном лице. Ну, что я мог сделать? Сунул найденный у кого-то валидол под язык, окно нараспашку. Пульс не прощупывался – измял все запястье. Непрямой массаж сердца: ну, сделал рот в рот, а что еще я мог? Пока ждали бригаду…

Он умер?.. Да нет, дыхание бледное, но появилось. Час в запасе – вопрос, как скоро «скорая» к Богу или людям доставит. В этой тьмутаракани только случай решает. Молодой еще, Миша кажется… Может, и пронесет. От холодка из прорези окон я жалась к тебе воробьем под крыло, ты кольцевал меня полным обхватом. У него, как ты говоришь, «редкая группа» - моя. Сердце, сердце у старой гвардии хотя бы порядке… Дима, не начинай! Мне не хотелось об «этом», о «там», о диагнозе, нам обоим известном. Тем более просто, как раньше. Тем более, всуе – в суете набитого за семь дней пути багажа. В сумме с твоими вечерними плясками у обезноженного схваткой тела. Запах чужой, сладкий и вязкий, в горле моем отзывался щекоткой и позывами к тошноте. Ты измучен был просьбами – помыть руки еще и еще. И пожалуйста, с мылом без нот ароматов. И не вынес, полутоном смазав вечерний туман: он, скорее всего, родится в Китае – со мной или без меня, не суть. Там, в Харбине, родственники отца... Дима, просила же! Год впереди, а может, и двадцать – хватит топей и топок душе. Твоей и моей.

Мы молчали, мы впервые молчали о главном. Ровной чечеткой колеса на подступах к Томску. А может, продолжим про запахи? Ты оборвал тишину, отхлебнув принесенного вагонным дежурным сладкого чая. У меня самый мощный – железная стружка морозного снега у латышской станции, рези в горле от угольного дыма, какое-то вредное сухое тепло в тамбурной печи. И мягкие, жаркие губы Эны, девочки в клетчатом пальтишке с бобровым воротничком. Кажется, с плеча старшего брата. И узкоколейка в лесу, к которой - были постарше, уже без Эны - бегали за грибами. Сюр: копошишься в траве, а на тебя выезжает кукушка. А один раз уселись пить водку прямо на путях. Из кустов тепловоз. Благо, медленно ехал. Машинист выругался, вылез, хлопнул за компанию рюмашку и, загрузив тело в кабину, уехал…

Ну, это ты уже заливаешь…
Да нет же! А запах бензопилы и лесопилки! Ты сверкнул антикварной звездой на подстаканнике.

 …А я, Димочка, запах бензина теперь не люблю. Мне милее мазут - тянучкой полуденного жара в паутине разбежавшихся рельс на вожегодской станции. Сытный, с дубовым дурманом, как «гуччи» - запах горячих шпал и пиканье-музыка семафора. И я - с бабушкой за руку - бегу сдавать малину на пироги в кафетерий. Или за молоком парным, которое потом будем взбалтывать ложками в кружках с черникой. До сиреневой жижы. До туманов сибирских озер, до одурения дуремаров. До… Я притормозила, услышав дыхание твое на животе. Как это славно ты догадался? Машине и крылу предпочесть качанья колыбели-вагона. Рельсы не кончаются так быстро, как воздушные трассы. И сутки, сутки еще оставались до седьмого дня – чтобы хлопнуть рюмашку тебе с машинистом за...

…За окном убегал бежин луг, нежа мои натруженные подсчетом «проглоченных» изб глаза. Я знала, лет двадцать в запасе есть. А при счастливых стечениях и сочленениях, может, и все тридцать. Другое дело… Резь металла, колеса взвизгнули - пальцы твои рефлекторно сжали запястье любимой руки. Врача! Врача? Не надо, я сам! Я сама. Помогу. Мне доверили… Мне. Тебя.