Монастырский лес

Антон Бакунцев

МОНАСТЫРСКИЙ ЛЕС

1.

Стекло было холодным и по углам покрылось льдом. В щели между рамой и стенкой тянул сквознячок. Вагон глухо лязгал и подпрыгивал, а то вдруг начинал петь – тонко, протяжно, витиевато.
За окном мелькали столбы, тянулась бледная полоса неба, а под ним – унылое заснеженное поле, всё в редкой щетине мерзлой травы. Поле обрывалось внезапно, и вместо него, откуда ни возьмись, почти вплотную к путям подступал голый лес. Теперь уже совсем было близко.
По коридору, цепляя узлами за отогнанные в сторону дверцы купе, протопали в тамбур сонные пассажиры. Илья неторопливо оделся.
Мимо окна уже проплывал грустный шлагбаум, а за ним красноглазый, лукаво мигающий светофор, смотрительская будка, ряд кирпичных хибар, грязная бетонная ограда. А вот и низенький перрон, усеянный по льду и снегу песком, крутая двухъярусная лестница и на ее вершине – вокзал. Наконец-то! Илья упруго спрыгнул на перрон, с удовольствием ощутив под ногами устойчивую поверхность.
На маленькой, грязной, заплеванной окурками остановке он долго ждал автобус. А когда тот подкатил с каким-то деловитым и в то же время смущенным видом (точь-в-точь как дворняжка, изображающая сильную занятость), Илья с трудом проник в его приземистую тесноту. Уцепившись за штангу, он уставился в желтый гладкий свод над запотевшими окнами. Чтобы заглянуть в окно, ему то и дело приходилось приседать.
Автобус бежал нервно, урча, металлически встряхиваясь на ухабах. Но по мосту через Дон, теперь совсем обмелевший, точно оплешивевший, он плелся едва-едва, как будто боясь, что мост под ним вдруг обрушится. Зато в гору он кинулся с отчаянным ревом, решительно отталкивая от себя виды прибрежных крыш и бело-свинцовой реки. Вскоре он выскочил на ровное место и так же деловито, как прежде, покатил по бульвару – мимо облупленных зданий, голого рынка, белеющей свежей штукатуркой колокольни.
Возле почты Илья вылез: захотелось пройтись, сполна насладиться морозным провинциальным утром. Он зашагал по бульвару, густо выдыхая белый пар вперемешку со смолянистым дымом дорогой сигареты. Из пестрого тока встречных прохожих он дерзко выхватывал взглядом яркие девичьи лица, но, уловив ответный любопытный взгляд, тут же прятал глаза.

2.

Бурая, в четыре ската крыша некогда дедова, а теперь бабушкиного дома плотно сидела на зеленых дощатых стенах. Дом глядел на улицу как бы нахохлясь, исподлобья. Из высокой круглой трубы курился желтоватый дымок. За покосившимся забором потонул в сугробах маленький сад, в котором зябко топорщились растрепанные яблони и вишни.
Илья прошел через калитку в вымерзший палисадник, поднялся на крыльцо, крепко постучал в заиндевевшую дверь.
Отдаленно послышалось шарканье, замок щелкнул, и он увидел бабушку – маленькую, седенькую, с маленьким морщинистым лицом, в домашнем ситцевом платьице. Она всплеснула руками, потянулась сухим ртом к его щеке, повела в теплые комнаты. И все шутливо восклицала:
– Вот так суприз!
В комнатах, как всегда, громко тикали стенные часы, пахло чем-то терпким, горьковатым. Бабушка вынесла старенькое, еще теплое на ощупь полотенце (видно, лежало возле батареи).
– Умоешься с дороги?
За столом, собранным в пять минут, сидели долго, говорили: как университет, что пишет мать, как жизнь в Москве. Илья, весь красный от обильной закуски и нескольких рюмок домашнего вина, развалясь на скрипучем стуле и все еще чувствуя в теле как бы легкую качку, обычную после железной дороги, отвечал на бабушкины расспросы медлительно, лениво. В глазах туманилось.
– Может, поспишь?
Он поморщился.
– Тогда проводи меня в город, а то мне идти неловко. Больно уж скользко.
Бабушка собралась быстро, и они пошли – она мелким шажком, семеня, судорожно уцепившись за его локоть, он – широкими шагами, так что ей трудно было за ним поспевать. Она настояла, чтобы Илья шел справа. Ей так было привычнее: так они ходили под руку с дедом в «город» – на базар, в церковь, а когда были помоложе – то и в кино.
По дороге бабушка часто здоровалась со встречными – ее знало полгорода: когда-то работала завучем в школе, многих вырастила. Бабушка заговорила о недавней метели.
– У меня весь двор в те дни замело. Разгребешь?
– Разгребу.
Купив молоко, хлеб, сметану, они вернулись домой и сразу сели обедать: у бабушки и суп, и второе были готовы заранее, как будто она почуяла наперед, что Илья приедет.

3.

После обеда он вдруг объявил, что пойдет в баню. Бабушка пыталась возражать: мол, вредно после еды-то. Но он не стал ее слушать. Собрал чистое белье, завернул его в полотенце, бросил в особый пакет мыло, шампунь, мочалку, тапки-вьетнамки. Веник нашелся в сарае, на пыльном чердаке, заваленном всякой рухлядью. Веник был желтый, жесткий, сухой. Листва местами осыпалась, многие прутья оголились. Но все равно каким-то чудом он еще хранил запах березы и бани (уже, конечно, побывал когда-то в деле).
День уже начинал затухать. Улица была пуста. Илья заботливо прикрыл за собой калитку и зашагал по узкой тропинке вдоль угрюмых особнячков: крепких, ухоженных – и полуживых, готовых вот-вот развалиться. В руке – сумка с банным снаряжением, под мышкой – газетный кокон с веником внутри, в зубах – сигарета.
В парилке он яростно нахлестывал себя, потом какого-то дряблотелого, засыпанного мелкими родинками старика, безвольно распластанного на горячей лавке прямо возле печи. Потом остывал, сидя с мутной головой в прохладном, провонявшем кислым потом предбаннике, слушая незатейливую болтовню голых, таких же распаренных мужичков. Потом тер жесткой мочалкой выгнутую колесом, сутулую спину все тому же старику из парилки. И гремела о шершавый камень лавки шайка, щипалось мыло и шипящим ливнем бил душ.
Илья вышел из бани еще мокрый, с заложенными ушами, сиплым от потерянных калорий голосом и с радостным чувством телесной легкости и чистоты. Улица встретила его густыми синими сумерками, зыбкими тенями прохожих, огнями машин, чернильностью неба, в котором бледно сияли россыпи звезд.
Когда он подошел к дому, в окнах света не было. Не было даже голубого сияния от телевизора. Бабушка «сумерничала» – сидела в потемках, чистила и ела оставшиеся с осени яблоки, слушала радио.
От ужина Илья отказался, но чаю выпил много и с удовольствием: после бани не то что в горле – во всем теле будто пересохло.
Засиживаться не стали, спать легли рано. Приятно было прикосновение к вымытой коже свежих, как будто даже слегка влажных простыней. Бабушка прикрутила в кухне отопление, чтобы не было душно, и он скоро заснул.

4.

Утром Илья долго валялся в постели, рассеянно пощипывая пестрый ворс ковра на стене. Все окна алмазно, переливчато сверкали морозными узорами. По стеклам буфета бегали резвые блики. Серенький потолок с плоской люстрой висел низко, и от долгого смотрения на него Илье стало казаться, будто потолок вот-вот обвалится, накроет.
Все-таки надо было вставать.
Запахнувшись в ветхий полосатый халатик, в котором ходил еще покойный дед, Илья прогремел по гулкому полу промерзшей веранды во двор. Вернувшись, нырнул в кухню. Бабушка в полутьме (окна выходили в сад, а света не было) возилась у плиты.
Вода в умывальнике была обжигающе-холодна. Илья долго фыркал, плескался, полоскал вдруг занывшие зубы, потом так же долго утирался, расчесывал у зеркала мокрые волосы.
После завтрака, прогулявшись по дому, заглянув во все уголки, чувствуя неутолимую потребность чем-нибудь занять себя, Илья натянул старую дедовскую тужурку (рукава не доходили до запястий), обмотал шею длинным серым шарфом, нахлобучил ушанку, сунул ноги в валенки, вытащил из-за двери широкую фанерную лопату и отправился работать.
Лопата громко скребла заваленный снегом двор, грудь жадно дышала, изо рта валил пар, а в острых, точно стеклянных сосульках ослепительно сияло белое солнце. Илья развозил сугробы, вычищая дорожку к сараям, к уборной, выкрашенным в один – бурый – цвет.
Временами он останавливался, вытирал с разгоряченного лба пот, сморкался и, опершись на лопату, щурясь и скаля зубы, смотрел в яркую синеву, на тополиную громаду, которая в бурные дни, раскачиваясь на ветру, грозила рухнуть на дом. Украдкой, из-за плеча, курил. Тогда бабушка – точно подглядывала за ним – высовывалась из двери и требовала немедленно бросить. Илья с сожалением выплевывал и втаптывал окурок в снег.
В полдень пили в светлой гостиной свежезаваренный чай с блинами. Круглый столик, накрытый пестренькой клеенкой, был сплошь уставлен вазочками со всевозможными вареньями: темно-красным (малиновым и клубничным), бурым (сливовым), янтарным (яблочным), искрасна-черным (черносмородинным). На пухлых горячих блинах ломтики замороженного масла мгновенно таяли. Пальцы и губы лоснились жиром. От домашней наливки, которую (наподобие ликера) Илья обильно лил в чай, он раскраснелся, стал необычно весел, говорлив. Поминутно шутил, подтрунивал над бабушкой и немного кривлялся.
Досыта наевшись, напившись и навалявшись в диванных подушках, Илья вдруг пожелал прогуляться до обеда в Монастырский лес.

5.

Он пошел вчерашней тропой. Пробежав мимо бани, она петляла в однообразно-безликих новостройках и вдруг обрывалась широким пустырем и шоссе, за которыми, строго чернея, стоял Монастырский лес. Илья побрел по пустырю, по серебристой пыли, из которой тоскливо, а пожалуй что и зловеще, торчали длинные высохшие стебли.
За пустырем, по другую сторону шоссе начиналась другая тропа. Крепко кем-то протоптанная, она уводила в лес – круглилась, изгибалась и исчезала в чаще.
Илья двинулся по тропе, наслаждаясь морозом, запахами зимы, скрипом шагов по снегу и слушая трескучую торкотню какой-то неведомой птицы где-то высоко, в ветвях. Вокруг сплошь стояли сосны. Иногда попадались и березы, осины или мохнатые семейства елок. Солнечный свет проникал сюда скупо, наст под стволами покрывала синеватая тень.
Вдруг впереди, как из-под земли, выросла сизая облупленная стена с обнажившейся кое-где красно-кирпичной кладкой. Ржавые ворота бессильно повисли на болтах. В узкую щель между створками была видна другая стена, покруглее, с темной дверью под аркой.
Илья осторожно прошмыгнул в щель: церковь, такая же ободранная, полуразваленная, с дырявым куполом, без креста, с толстыми решетками на крошечных окнах. А кругом – огромный дикий двор, обрушившиеся постройки, груды запорошенного снегом мусора, по которым хозяйственно бродили облезлые вороны. У самых ворот кривобоко застыла телега об одном колесе, с обломками оглобель. Так вот он – заброшенный монастырь!
Прежде Илья много слышал о нем: что до революции был он богат и знаменит на всю округу, а при большевиках начал хиреть, пустеть, разрушаться. Монахи умирали один за другим, точно сговорились. А последнего, игумена (Илье он приходился родней), и вовсе – в этом же лесу пристрелили чекисты. Они спустили на него собак, и он побежал, как зверь на травле, путаясь ногами в полах подрясника, задыхаясь, проваливаясь в сугробы, пока не упал, настигнутый пулей.
Илья постоял, озирая монастырский двор. Потом медленно двинулся вдоль стены, заглядывая в каждый закоулок, огибая мусорные кучи. Вернувшись к воротам, легонько пнул ногой покалеченную телегу, сам не зная зачем. Он в последний раз бросил взгляд на разоренную церковь, на серые комья ворон, сидевших на купольных ребрах, и выскользнул прочь.
Его вдруг охватила какая-то тяжелая, прямо смертная тоска, какое-то глухое отчаяние. Словно перед ним перелистнулась книга его рода, история его семьи, и он как-то остро, через десятилетия, почувствовал связь с этим монахом, с этим далеким, никогда невиданным родственником, и ему стало горько и стыдно оттого, что тот – умер, а он, Илья, живет. И живет со вкусом, с радостью, с наслаждением. Но теперь-то (Илья чувствовал, знал это) он уже не сможет так жить, если даже очень захочет. А он уже и не хотел. Жажда жизни в один миг непостижимо покинула его. Он ощущал свою тяжелую, душную телесность, которая потела, ела, отправляла свои потребности и неумолимо тянула его к земле. Он медленно брел по лесу, не разбирая дороги.
Начинало смеркаться. И без того неяркие краски зимнего леса потускнели еще больше. Все кругом стало потихоньку расплываться в остывающем воздухе. Илье было трудно идти: ноги гудели, спина ссутулилась и ныла, как будто все это время он тащил на себе какую-то громоздкую ношу. Образ затравленного монаха не давал ему покоя, и он чуть не плакал – не то от жалости к нему, не то от стыда за себя. Он чувствовал, что весь, всем своим существом устал – не от прогулки, конечно, а от жизни вообще, от своего тела, от рук, от ног, от своих вполне безобидных (вроде бы) привычек, прихотей, суждений, от их ничтожества и бесполезности. Эх, покончить бы со всем этим раз и навсегда!
Он вдруг решил непременно найти тот куст или дерево, под которым упал его двоюродный прадед-игумен… Хотя он понимал, что это невозможно, да и поздно уже было. Да, поздно… Илья глянул на часы. Ну вот – опоздал к обеду. Бабушка этого не любит, упреков не избежать. Илья огляделся. На свое счастье, он недалеко ушел от монастыря, и тропу, что привела его в глубь леса, еще можно было различить в сумерках. Илья почти бегом двинулся назад.
Выходя из леса, он заметил черный суковатый ствол, стоявший чуть поодаль от остальных. В нем не было ничего особенного – ствол как ствол, кора лоснится от холода и сырости, ветви голые. Но Илья остановился как вкопанный, зачем-то оглянулся в сторону монастыря. И тут в его голове сверкнула и застряла занозой дикая мысль.

6.

Ночью он спал плохо – пожалуй что и вовсе не спал. И когда бабушка вынырнула из своей каморки и, скрипя половицами, быстро прошла через комнату на веранду, а оттуда в кухню, он понял, что наступило утро.
Он полежал немного, потом медленно, будто нехотя поднялся. В комнате было сумрачно, серо – из-за задернутых занавесок.
Илья обошел комнату и расшторил все окна. Света не прибавилось. День обещал быть гнилым, унылым, хотя оттепели вроде бы и не было.
Илья чувствовал себя разбитым. В висках угнездилась тупая боль, глаза слезились – будто за ночь на роговице натерлись мозоли. Настроение было паршивое.
Он рассеянно оделся, сгреб постель и по обыкновению бросил ее на бабушкину кровать. Потом пошел умываться.
Бабушка удивилась его раннему подъему, но на ее изумленный возглас он ничего не ответил. С мрачной сосредоточенностью мылил руки, тер лицо, чистил зубы.
Сел за стол и вышел из-за стола он тоже не в духе. Ни с того ни с сего нагрубил бабушке из-за какой-то ерунды – стало совестно и в то же время досадно и на себя, и на бабушку.
В тоске он ушел в комнату, забился в угол, пробовал читать – но слезы мешали, и смысл книги ускользал. Включил было телевизор – но и его смотреть было тошно, да и нечего толком смотреть.
– Тоска! Скорее бы!
Ему не терпелось куда-нибудь спровадить бабушку, хотя он понимал, что она никак не сможет помешать его замыслу. На его счастье или на беду, ближе к полудню она собралась в поликлинику. Он ее проводил и сразу вернулся домой.
Со вчерашнего вечера он приглядел в сарае моток веревки, которая вроде бы должна была выдержать большой вес. И теперь он сунул этот моток в карман пальто, запер сарай, потом изнутри, со стороны сада, запер дом, бросил ставший ненужным ключ на комод, вышел на улицу и решительно захлопнул за собой дверь (замок был английский). У бабушки есть другой ключ, она сумеет войти.
День, как он и предвидел, был сумрачный, кислый, промозглый. Падал противный мелкий снег. По дороге Илье встретилась знакомая, но он едва кивнул ей. Он вообще с трудом соображал, что происходит вокруг. Ноги несли его к Монастырскому лесу.
Еще издали он узнал примеченный накануне ствол. Не желая мешкать, вынул из кармана веревку, сделал петлю, кое-как, цепляясь за суки, взобрался на дерево, привязал конец веревки к самому прочному суку, продел голову в петлю и, оттолкнувшись ногами, повис.
Веревка, грубая, жесткая, врезалась в горло, стянула его. Стало душно и больно. В глаза ударил разноцветный жар. Тело конвульсивно забилось, дрыгая ногами. Руки рванулись к горлу, чтобы ослабить веревочный натиск, – но было уже поздно.

7.

Илью обнаружили под вечер, почти случайно.
Лес огибало шоссе, по которому временами пробегали автомобили. Какой-то шофер остановил свой грузовик неподалеку от того места, чтобы «отлить». Он-то и заметил удавленника: тот висел в каких-нибудь сорока-пятидесяти шагах от дороги. Шофер забыл, зачем выскочил из машины. Он прыгнул за руль и тут же с места рванул – погнал в город.
Всю дорогу он мучился: как поступить – и в конце концов решил «не соваться». Он уже подъезжал к своему дому и собирался притормозить, но вместо этого зачем-то, как будто его кто-то заставлял, нажал на газ, проехал еще пару кварталов и заглушил мотор лишь во дворе «ментовки».
В дежурной части белобрысый сержант долго ничего не мог понять из его сбивчивых объяснений. Наконец до сержанта дошло: в Монастырском лесу найден труп!
На место происшествия отправились два оперативника – жилистый, невысокий лейтенант и пухлый черноусый прапорщик. Шофера, который смотрел затравленным зверем, поминутно вздыхал и то сжимал, то разжимал кулаки, они взяли с собой: он должен был показать, где именно увидел тело. Следом, по вызову сержанта, выехала машина «Скорой помощи».
Илья уже окоченел. Шея неестественно вытянулась, лицо посинело, язык выпал изо рта.
Илью вынули из петли и положили на санитарную каталку.
– Пацан еще совсем, – сплюнув сквозь зубы, процедил лейтенант. Он пристально, при свете фар, разглядывал лицо мертвеца и казался сердитым.
– Похоже, сам себя порешил, – неуверенно заметил прапорщик.
– Посмотрим.
– Следы везде однотипные – обувь одна и та же. Признаков борьбы, насилия – никаких…
– Посмотрим, – с досадой повторил лейтенант и закурил. – Дело все одно заводить придется.
– Само собой…
Илью накрыли простынкой и на «Скорой помощи» отвезли в городской морг.
Предстояло еще опознать труп, разыскать свидетелей, родственников или знакомых, вообще выяснить, откуда взялся этот бедолага. Документов при нем не было, а имени его никто не знал.
1993–2007