Фотокарточка

Тем, кто найдет и прочитает эти записки, необходимо знать одну вещь. Обстоятельства истории, изложенной ниже, несмотря на то, что представляются даже самому мне весьма таинственными, написаны без малейшей тени выдумки. Я подхожу к седьмому десятку, и мое солнце уже почти зашло за эти чудесные горы, вид на которые открывается из хижины в долине, где я живу. Воздух в этой долине удивительно легок. Возможно, он – одна из причин, благодаря которым я смог осмыслить все произошедшее со мной и уложить в голове. Я давно смирился с тем, что далеко не все в жизни можно объяснить с помощью логичных, понятных формул и правил. Пусть те, кто пытаются это сделать, до смертного одра несут в себе тяжесть невысказанного, груз тех вещей, в которые они не смогли поверить, что не смогли принять. Я нес свой груз достаточно долго для того, чтобы иметь право умереть спокойно. А посему я взял на себя смелость изложить в этих записках историю моего жизненного пути, каким бы странным он ни показался читателю. Если же по какой-либо причине никто никогда не отыщет этой рукописи, пусть Бог будет ей судьей.
 
Моя история начинается в 1894 году, когда я, едва успев оторваться от материнского лона, еще не начал жить самостоятельно, но и не был уже, как прежде, столь зависим от родителей. Отец мой, часовщик во втором поколении, был глубоко верующим человеком. Во все времена высшим авторитетом для него всегда оставался священник нашего местного прихода, которого мой батюшка любил как собственного отца. Мать моя в юности получила хорошее образование, но на этом ограничилась, вопреки надеждам родителей не посчитав для себя разумным посвятить жизнь тернистому пути карьеры писательницы или актрисы, но более спокойной и приятной жизни владелицы небольшого магазина женской одежды и платьев, шитье которых с самых ранних лет было ее любимым занятием. Однако волею судеб матушка была лишена своего магазинчика за долги, и обнищала. Положение ее вскоре стало настолько скверно, что она, заболев чахоткой, приготовилась отдать Богу душу. Последние дни ей хотелось прожить ни в чем не нуждаясь, но поскольку к тому времени у ней не осталось ни гроша, она пришла в лавку часовщика, принадлежавшую моему деду, в надежде продать последнее украшение, которое у нее оставалось – чудесные медные часы швейцарской работы. За прилавком стоял мой отец. Без ума влюбившись в бледную, но сохранившую красоту и достоинство, девушку, он уговорил деда взять барышню на поруки, и сам, своею любовью и заботой, выходил матушку, отогнав болезнь, а вместе с тем и витавших вокруг нее, словно стервятники, ангелов смерти. Выздоровев, матушка приняла предложение отца, они сыграли скромную свадьбу, а через год у них родился я.
Я рос, окруженный со всех сторон родительской любовью и опекой. Меня не баловали в том смысле, который применим ко многим капризным и эгоистичным чадам, выраставших средь блестящей роскоши, но мне было дано счастье до некоторых пор не знать, что такое горе и несправедливость. Позже, я, разумеется, познал эти вещи, сначала из книг, которые отбирала для меня сама матушка, позже – на собственном примере.
Родители мои были убеждены, что если давать ребенку больше, чем ему было нужно для нормального духовного и физического развития, то единственное что требовалось от ребенка, то есть от меня, - это послушание. Поскольку я действительно получал от родителей много больше, чем многие мои сверстники, то пребывал в том же убеждении, а потому совсем не воспротивился решению отца определить меня в церковно-приходскую школу, а затем и в семинарию, в которой я, к моменту начала моего удивительного и печального повествования, отучился уже два года.
Дни текли размеренно, незаметно и, в целом, счастливо, лишь одно обстоятельство сильно меня тревожило. Дело в том, что еще в школе я был подвержен влиянию обстоятельств, виной которых в те времена мнил себя я сам. Мне было весьма неприятно выслушивать насмешки одноклассников, которые, начавшись ближе к окончанию школы, перешли со мной, как звон бубенчиков за прокаженным, и в семинарию. Возможно, если действительно и было нечто забавное в моей манере смотреть собеседнику открыто и искренне в глаза, верить ему, как самому себе, жалеть и пытаться утешить, то мало забавного было в том, как страдал я от перешептываний, взглядов исподлобья и едва сдерживаемых усмешек, то и дело возникавших на лицах окружавших меня людей. Быть может, причина неудач заключалась в моей отрешенности от мирских забот, состоянии, которое я, будучи с детства приобщенным к великим таинствам Господним, старался воспитывать в себе, дабы не вызывать нареканий в легкомыслии и фарисействе. Мысль о том, что я – лжец, вызывала у меня приступ смертельного страха, гнавший меня из любого присутственного места, будь то школа или даже церковь, такой страх, побороть который было под силам мне лишь дома, в кругу семьи и близких, коим доверял я безгранично.
Чем больше проходило времени, тем хуже становилось мое положение. Страх и насмешки буквально разъедали меня изнутри. В конце концов, это привело к тому, что вместо того, чтобы общаться с людьми, улыбаться им, искренне и правдиво смотреть в глаза, я начал заниматься только тем, что выискивал смешки. Незаметно для самого себя, я стал думать о себе как о нелюдимом чудаке, странном и страшном чучеле, уродце, живущим на потеху публике. Я стал избегать общения, стараясь либо вообще ни с кем не заговаривать, либо, если от беседы никак невозможно было уйти, говорить как можно более кратко и тихо, боясь вызвать бурю, но не только бурю смешков и неоднозначных взглядов, - больше всего я боялся бури панического страха в самом себе.
Однако самое худшее ждало меня впереди. Со страхом насмешек еще можно было как-то мириться, с этим можно было привыкнуть жить, если бы у меня оставалось место, где на меня бы не сваливался поток столь неприятных ощущений, место, где я мог дать временный отдых своей страдающей душе. И дом, мой родном дом перестал быть для меня таким местом. Ибо каждый раз, возвращаясь в него в надежде отдохнуть от непомерной ноши, снять камень с шеи, ко мне приходил мой самый большой страх, страшнее издевательств всего мира, страх стать лжецом в своих собственных глазах. Дело было в том, что я и мысли не мог себе представить, что люди могут быть несправедливы ко мне, а потому я поверил окружающим, искренне поверил в то, что я - пугало, и, возвращаясь домой, каждый раз ловил себя на мысли, что я снова и снова пытаюсь обмануть себя, воображая, что я нормальный человек, такой же, как все.
Я чувствовал, что, как будто застрял в трясине. Припоминая, каким я был детстве, мне представлялся беззаботный, всегда готовый улыбнуться, мальчуган и я жалел о том, что уже никогда не смогу им быть. Я думал, что должен из веселого мальчугана превратиться в спокойного, рассудительного юношу, но юноша все не приходил, и я винил в этом трясину, которую сам для себя и создал. Часто я уходил из дома, бродил по улицам, и предавался ненависти и отвращению к себе и окружающему миру.

23-его декабря вечером в субботу я вернулся домой после одной из таких прогулок, отужинал, выучил уроки и лег спать. Утро следующего дня – вот когда произошло событие, изменившее всю мою дальнейшую жизнь.
Я проснулся по будильнику к утренней литургии. Всю последнюю неделю мой отец был болен и не вставал с кровати. Я знал, что у него нет сил простоять литургию, но он был упрям и я подумал, что лучше будет спуститься к нему и уговорить не ходить сегодня на службу. Так я и поступил. Вернувшись в комнату, чтобы закончить гардероб, я обнаружил на кровати неожиданный подарок. На одеяле лежала небольшого размера фотокарточка, на которой был изображен видный, статный мужчина, весь в орденах. Через плечо у него была перевязана торжественная лента, он стоял на каком-то подобии постамента и смотрел мудрым, чистым, открытым взглядом прямо в объектив фотоаппарата. Единственное, что поставило меня тогда в недоумение, это отсутствие какого-либо фирменного знака фотографической конторы, ведь я знал, что подобные фотографии обычно изготовляют в специальных мастерских. Однако в тот момент я быстро выкинул эту мысль из головы. Я подумал, что это один из наших родственников, что кто-то из домашних просто оставил мне фотографию.
Покои матери располагались рядом с моими. Легонько постучавшись, я вошел и обнаружил, что матушка спала крепким сном. Она не посещала божественные литургии, кроме больших праздников, считая посещение церкви излишним занятием, насчет этого у нее с отцом была давняя договоренность. То, что она спала, меня удивило, ведь я думал, что только она успела бы подложить мне фотокарточку за то время, что я спускался к отцу, хотя я знал, что это было совсем не в ее манере.
Позже, днем, я опросил насчет фотокарточки всех домочадцев; родители удивленно повели бровями и, взглянув на изображение, не признали в пожилом господине ни родственника нашей семьи, ни даже знакомого. На рассказ о том, каким образом оказалась у меня в руках эта фотокарточка, они предположили, что я слишком серьезно занимаюсь уроками, поэтому стал относиться рассеянно ко всему остальному. «Вспомни, наверняка тебе дал ее какой-нибудь твой товарищ, просто так, похвастаться родней, а ты позабыл ее вернуть» - сказала моя благоразумная матушка. Горничная Мария не прибавила к тому, что я уже знал, ничего нового. Она сказала, что ежемесячно протирает все фотографии, хранящиеся в доме, но эту видит впервые. Зато реакция деда, владельца той самой достопамятной часовой лавки, была необычной. Он долго изучал фотографию, вглядываясь в человека, изображенного на ней, затем посмотрел мне прямо в глаза и произнес: «Не ищи, откуда она у тебя». Я был поражен - такое странное событие, а он «не ищи»! Лишь много позже мне удалось понять деда.
В то утро в церкви я чувствовал какое-то странное волнение. Обычно, когда я думал о том, что в скором будущем мне предстоит принять сан, я ощущал твердое, и в то же время, горькое спокойствие. Это было спокойствие человека, смиренно принимающего свою судьбу. Но в тот день я обнаружил, что что-то во мне переменилось. Я был взволнован и не мог себя успокоить. Мне не давала покоя эта фотография, она упорно не хотела выходить у меня из головы, но тогда я еще надеялся найти ее происхождению разумное объяснение.
На следующий день я опросил знакомых, но никто их них не признал величественного мужчину с карточки. Я порывался рассказать о ней своему духовному наставнику, но приблизительно представлял, что он мне скажет, поэтому посчитал затею пустой.
Ночью дома я сидел на кровати и неотрывно вглядывался в уже ставшие знакомыми черты старика. Весь дом спал тревожным сном, накануне отец почувствовал себя хуже, чем обычно, явившийся доктор не смог сказать ничего конкретного, что вывело мать из себя. Мне было жалко отца, но я понимал, что ничем не мог ему помочь.
Мне на глаза попалась фотография меня самого, она стояла в углу на столе. На ней мне было 15 лет, и я хорошо помню день, когда она была сделана. Мы тогда всей семьей пошли в фотосалон, чтобы сделать семейную фотографию и послать ее дальним родственникам, живущим за границей. Когда фотограф разрешил нам выдохнуть, мать попросила его снять меня еще раз, отдельно, для домашнего альбома, поскольку у нас в доме хранился лишь один мой снимок, да и тот был сделан уже довольно давно. Эта-то фотография и попалась мне тогда на глаза. Светильник на тумбочке не позволял рассмотреть ее достаточно четко, но это было и не нужно, потому что, переведя взгляд обратно на таинственный снимок пожилого человека, я вдруг оцепенел. В голову мне пришла совершенно безумная мысль: человек на фотографии очень похож на меня. Причем сходство, как мне тогда показалось, было ближе, чем даже наше с отцом. «Господи, неужели этот старик – я?» - подумалось мне, и мурашки побежали у меня по коже. «Этого не может быть, нет, этого совершенно точно не может быть». Я на минуту впал в ступор и не знал даже о чем думать. Схватив фотографию со стола, я поднес ее к свету и начал вглядываться, изучать, сравнивать до тех пор, пока у меня не заболели глаза. Ошибки быть не могло, и спустя полчаса я окончательно уверился в том, что пожилым господином в орденах и ленте действительно был я.

Весь следующий день я провел как в тумане. В ту ночь я почти не спал, настолько меня взволновало сделанное открытие. Я решил позабыть об этой фотокарточке и ранним утром засунул ее в самый дальний угол ящика моего письменного стола, с мыслью, что больше никогда не возьму ее в руки. За завтраком я был рассеян и даже забыл справиться у отца насчет самочувствия. Я позабыл все выученные накануне уроки, за что в классе мне был сделан суровый выговор.
Домой я пришел за полночь, чего со мной раньше никогда не случалось. На вопрос о том, где я был, мне пришлось соврать, ибо я не хотел, чтобы дома кто-либо знал о моих прогулках. Впрочем, последняя прогулка сильно отличалась от всех самоуничижительных блужданий, которым я предавался ранее. Цель ее на этот раз состояла не в попытке уйти от терзавших меня мыслей, но в попытке прийти хоть к какой-нибудь мысли, к любому трезвому пониманию сей странной истории. Однако разум мой отказывался находить любое хоть сколько-нибудь логичное объяснение. В тот день мне, пожалуй, впервые удалось забыть свои обыкновенные мрачные думы, впервые что-то заинтересовало меня больше своих несчастий.
Мать обвинила меня в беспечности и повелела остаться без ужина. Впрочем, Мария, вопреки суровому наказу своей хозяйки, позже тайком пронесла мне в комнату остатки вечерней трапезы. Я поблагодарил сердобольную экономку, мы немного поговорили, и я объяснил ей, что ни в коем случае не держу зла на мать, ведь ей приходилось, помимо ведения хозяйства, ухаживать за слабеющим отцом, а посему в это тяжелое для нее время она вполне справедливо ждала от меня простого уважения и послушания.
Перед сном я решил почитать несколько страниц Священного Писания, но никак не мог сосредоточиться на тексте, все мои мысли были обращены в сторону ящика в столе, куда накануне я положил фотокарточку. Я помнил о данном себе обещании, но не мог сдержать себя, так мне хотелось еще одним глазком взглянуть на старика, еще разок удостовериться, что я ничего не выдумал.
В ящике меня ждало очередное удивительное открытие: фотография исчезла. Это было для меня уже слишком, ведь я знал, что в этот ящик никто не может заглянуть, потому что ключ от него был только у меня. Мало того, что никто не мог его открыть, никто никогда даже не попытался бы этого сделать, и если бы Мария собралась протереть в комнате пыль, у нее никогда не возникло бы мысли навести порядок в ящиках моего письменного стола, тем более что-либо оттуда забирать. Это было просто немыслимо. Стоит ли говорить, что после произошедшего я проворочался в постели всю ночь, так ни разу и не сомкнув глаз.

Вспоминая сегодня последовавшие за исчезновением фотокарточки те несколько дней моей жизни, я понимаю, что они стали для меня определенным переходным этапом. Этапом проверки, которую должно было выдержать (или не выдержать) моя душа и сердце. Я понимал, что столкнулся с чудом, но я не понимал ни его смысла, ни значения. Погруженный в себя, я гадал о том, что готовит мне судьба. Тем временем мое самочувствие стало налаживаться, и я стал меньше обращать внимания на насмешки товарищей. Теперь я смотрел на них через призму изображения того почтенного господина, кем предстояло (в этом я был уверен) мне стать.
Мало-помалу ко мне стало возвращаться самоуважение и гордость, впервые за много лет я позволил себе публично улыбнуться и даже рассмеяться. И хотя я все еще испытывал благоговейный страх, стоя в церкви на богослужении, былая убежденность в правильности выбранного отцом решения о принятии сана исчезла. Вместо этого я стал интересоваться военным делом и историей, поскольку помнил, что человек на фотографии имел отношение к военным чинам. У меня появился интерес к чтению военных романов и воспоминаний полководцев, а вскоре, я стал тратить все свое свободное время на изучение биографий великих военачальников. Я открыл для себя Ганнибала, Юлия Цезаря, Александра Великого, Наполеона и прочих достославных мужей.
Тем временем в семье скептически относились к моим новым увлечениям. Мать считала это полезным, но не настолько, чтобы посвящать этому так много времени. Отец ничего не говорил, потому что не мог, к тому времени он ослабел настолько, что уже не вставал с кровати. Лишь дедушка то и дело бросал на меня косые взгляды и ухмылялся. О фотографии никто не заговаривал.
Однажды в семинарии я позволил себе посмеяться по поводу неряшливого вида одного из моих товарищей. К своему восторгу и удивлению, я обнаружил, что окружающие поддержали мое ироническое замечание. К урокам я стал относиться прохладно, что не могло пройти незамеченным мимо преподавателей, недоумевавших по поводу внезапной перемены в моем отношении к учебе.
Да я и сам тогда недоумевал, как маленькой фотокарточке удалось так сильно переменить мою жизнь. Оставив попытки разгадать тайну ее появления в моей жизни, я стал просто жить, но теперь моя жизнь была наполнена уверенностью в себе, в том, что я не только не хуже окружающих, но много лучше многих из них. Из книг по истории я узнал, что лента, которая, как я верил, будет гордо перегибаться через мое плечо много лет спустя – знак особого почтения монарха, знак, который оказывается лишь самым доблестным военачальникам и полководцам.
Я принял решение оставить семинарию за несколько часов до того, как узнал, что мой отец скончался. Мать проплакала у меня на груди весь вечер, я тоже с трудом сдерживал слезы. Из-за царившего в доме траура я сообщил матери о своем решении спустя несколько недель. Она подняла на меня глаза и спокойным шепотом произнесла: «Я запрещаю тебе это делать». Я возразил, что мое решение твердо и добавил, что не вижу никакого смысла в обучении в семинарии, потому что все равно не собираюсь принимать сан. Она разгневалась и принялась бранить меня, но я просто стоял молча и ничего не говорил ей. Понимая тщетность своих усилий, она заплакала, что после смерти отца случалось с ней довольно часто, и ушла в свою комнату.
На следующее утро Мария, сдерживая слезы, передала мне слова матушки, что та больше не считает нужным содержать меня в своем доме, поскольку видит, что я повзрослел настолько, что могу позаботиться о себе сам. Все мои попытки самому поговорить с матерью ни к чему не привели, она сидела, запершись в своей комнате, и ждала, пока я покину дом. К обеду я собрал вещи и с тяжестью на сердце покинул родное гнездо. На прощанье дед дал мне немного денег и сказал, что надеется на то, что я знаю, что делаю, а иначе Бог мне в помощь. Я ответил что знаю. Тогда он посмотрел на меня своим пристальным взглядом и, проворчав что-то под нос, удалился.
Я знал о том, что мой семинарский сосед по парте снимает комнату в одном доме, и решил направиться туда. Когда я проходил мимо окна матери, я увидел ее заплаканное, изможденное лицо, хотел что-то сказать ей, но передумал и махнул рукой. Отойдя шагов десять, я услышал, как она открыла окно и прокричала что-то про то, что если бы отец был жив, я бы никогда так не поступил. Это была неправда, но мне не хотелось ничего объяснять. Свой уход из дома уже виделся мне звеньем в многочисленной цепи событий, которые приведут меня к славе и торжеству.
Мой скудный запас денег не позволял мне жить даже вполовину так роскошно, как жил я в отчем доме. И хотя Мария каждый день приносила мне пищу и вообще старалась всячески меня опекать, жил я довольно бедно, но при этом не терял уверенности в завтрашнем дне. О возвращении домой для меня не могло быть и речи, тем более, что Мария никогда не упоминала о том, что мать сменила гнев на милость. Уход из семинарии в среде преподавателей был воспринят довольно спокойно, не считая беседы, проведенной со мной отцом-настоятелем. Он видел, что со мной что-то случилось, но не мог понять причину произошедшего, ведь я никому из учителей ничего не рассказывал о фотокарточке. Спокойным, уверенным тоном я объяснил ему, что хочу посвятить жизнь тому, что занимает самого меня, а не моего покойного батюшку.
Несколько дней спустя я записался в офицеры и стал жить в казарменном корпусе. Моя подготовка проходила в тяжелых условиях, но я чувствовал себя безмерно счастливым, ведь с каждым днем я становился все ближе к славе и почестям, которые олицетворял собой пожилой господин на фотографии. Забыв все на свете, я усердно занимался, забыв обо всем, кроме того, что должно было ждать меня впереди. Былые насмешки товарищей тогда уже казались мне далекими и забавными воспоминаниями, я был уверен в себе и своем успехе как никто и никогда, мнил себя великим человеком и даже прослыл в среде своих новых приятелей гордецом. За время обучения за мной прочно закрепилась слава сорвиголовы, храбреца и отчаянного человека. Командиры, ведавшие нашим обучением, гордились мной, как будто я был их собственным сыном, а один раз, случайно подслушав их разговор, я услышал, как мне пророчат большое будущее. Когда на выходные наш корпус отпускали в город, каждый раз я был первым из ловеласов и последним из пьяневших. Меня ставили в пример, мною восхищались и восторгались. Так продолжалось до тех пор, пока я не попал на войну.

Я отлично помню день, когда впервые попал в настоящее сражение. Была ранняя весна и на земле все еще лежал грязный снег. Небо было серым, унылым и бессолнечным. Первый снаряд попал в столовую, разрушив здание в щепки. Все вокруг завопили «Тревога! Тревога!», мы бросили карты, схватили ружья и выскочили в поле. Прогнозы генералов были таковы, что противник нападет на раньше, чем через два дня. Эта ошибка стоила жизней многим из них.
Вдали, на поле, показались конные отряды соперника. Топот тысяч конских ног и воинственный клич огромной толпы заставили меня на несколько секунд застыть на месте и завороженно глядеть на это потрясающее зрелище. В реальный мир меня вернул второй снаряд, который разорвался в пятидесяти метрах слева, рядом с генеральским бивуаком.
Командир нашего отряда уже вскочил на лошадь и теперь кричал, собирая нас в атаку. Я подбежал к лошади, вскочил в седло и вернулся к командиру. Он заметил меня, подошел поближе и сказал: «Ну, сынок, сейчас ты сможешь проверить всю свою храбрость и отчаянность в настоящем сражении». Я был слишком взволнован, чтобы ответить, поэтому выдавил из себя подобие улыбки. К этому времени весь наш отряд был в сборе, командир прокричал: «В атаку!» и мы поскакали навстречу противнику. Слева и справа от нас скакали другие отряды, взвинчивая себя воинственными криками. Сзади конницу прикрывала артиллерия, и скоро я уже мог видеть взрывы, раздававшиеся в неприятельском стане. Те из вражеских солдат, что оказывались ближе всего к эпицентру падения снаряда, взлетали в воздух, представляя собой бесформенную, землистого цвета, массу, те, кто были подальше, спотыкались, падали, а по ним пробегали другие, скакавшие следом. Со стороны противника тоже раздавались залпы, но чудесным образом в наш отряд не попало еще ни одного снаряда.
Мы были уже в нескольких сот метрах от неприятельской армии, как внезапно на моих глазах в голову моего приятеля, скакавшего впереди, попала пуля. Он подвернулся в седле и до того, как лошадь его замедлила бег и вышла из рядов отряда, я успел увидеть его лица. Рот был открыт в воинственном крике, пуля попала в бровь, чуть выше левого глаза, он лежал, свесив руки по бокам лошади, и взгляд его был устремлен как будто в себя. Так мне показалось тогда. Меня обуял жуткий страх, почти паника. Я перестал кричать и несколько секунд скакал молча. Повернув голову, я посмотрел на товарищей, те скакали как прежде, казалось, что никто ничего не заметил. Внезапно пуля скосила еще одного, он свесился вбок, выпал из седла, и, возможно, был еще жив в момент, когда моя лошадь перескочила через его тело, обмякшее, как фигура марионетки, которой перестали управлять. Командир заорал «Огонь!» и вокруг меня стали разноситься выстрелы, щелчки, снова выстрелы. Я был до того напуган, что даже не смог найти в себе сил поднять ружье, вместо этого я начал вспоминать молитвы, которые выучил за время обучения в семинарии, читая их про себя так быстро, как только мог, мешая слова и начиная следующую, еще не закончив предыдущую.
Враг был уже в ста метрах, мы неслись прямо на него, от выстрелов у меня заложило уши, я вцепился в поводья, сжав ноги на боках лошади так крепко, как будто собирался сломать ей ребра. Огромным напряжением воли я заставил себя вытащить саблю и начал размахивать ей в воздухе как оголтелый. В таком состоянии я был, когда наш отряд врезался в отряд соперника.
Вокруг меня звенел металл, раздавались выстрелы, в воздухе пахло порохом и потом, ржали и сталкивались лошади, стискивая друг друга со всех сторон. Каким-то чудом меня до сих пор еще не ранило. И тут перед собой я увидел офицера вражеской армии. Его форма была залита кровью, он махал шпагой и, яростно крича, отбивал атаки с обеих сторон. Больше всего мне запомнились его глаза: они горели страшным, адским огнем. В этот момент я понял, что мои глаза никогда не смогут гореть таким огнем. Мой страх исчез, ко мне пришла неиспытанная доселе ясность, мною овладело осознание того, что я совершил колоссальную ошибку.
Более я не колебался. Мое положение в ту секунду было куда выгоднее, чем у вражеского офицера, мне стоило лишь достать ружье и выстрелить в него, но вместо этого я со всей силы пришпорил коня, поднял его на дыбы, развернулся и помчался в сторону леса, вдаль от сражения.
Как безумный я скакал несколько часов, пока конь мой не упал замертво, тогда я поднялся и пошел пешком. Через несколько дней я вышел на какую-то деревню. Моя форма была разодрана в клочья, все эти дни я ничего не ел, смертельно устал и до сих пор дрожал от пережитого шока. Я ненавидел себя за дезертирство и в то же время понимал, что не мог поступить иначе. Я мог погибнуть там, от руки того безумного человека, но не хотел умирать. Вся моя бравада, уверенность разбились в прах, как только я встретился лицом к лицу со смертью. Я ненавидел фотографию, ненавидел себя за то, что позволил себе поверил ей. Я вспомнил семинарских товарищей и представил, как громко бы смеялись они надо мной сейчас. Но теперь мне было все равно.
От жителей деревни я узнал, что наше войско выиграло сражение. Местные, видимо, поняли, что я дезертир, потому что обращались со мной не так, как подобало обращаться с офицером армии победителя. Никто не захотел впускать меня в дом, лишь хворая старушка вынесла мне лоханку похлебки, которую я с жадностью проглотил и хлеба, который сохранил, потому что знал, что впереди у меня длинная и тяжелая дорога.
Все мосты были сожжены, я никуда не мог вернуться, ничего не мог исправить. Всю оставшуюся жизнь мне предстояло бродить по свету, развлекая себя лишь бесплодными попытками разгадать тайну фотокарточки. Чтобы оставаться честным с вами до конца, скажу, что этим попыткам я предаюсь и до сих пор.