Факультет дуристики

ВАЛЕРИЙ КУЗНЕЦОВ

       ФАКУЛЬТЕТ ДУРИСТИКИ

       Журналистика – это организованное злословие.
       
       О.Уайльд
       1.

       О том, что за окном полночь, Дефектовичу напоминал протяжный вой старой суки Доры, доживающей свой собачий век в деревянном домике, скрытом от досужих глаз густым кустарником.
       Остап Зиновьевич частенько засиживался в своем кабинетишке, а то и на ночевку оставался. Оторвавшись от писанины, он попробовал навскидку определить ноту, на которой тянула свою ночную песню-кручину тоскующая сука. Ему почему-то захотелось выйти в опустевший двор, присесть подле собаки и завыть вместе с ней своим зычным голосом на всю округу. Выть он, правда, ни разу не пробовал, даже во хмелю, а вот кричать умел, дай Бог каждому. Да так, что стены дрожали, и воздух звенел. Бывало, гаркнет, и очки соскочат.
       - Прекрати, Дорка! – начальственным тоном крикнул декан в открытое окно. – Без тебя тошно!
       Сука завыла пуще прежнего. Почувствовав, что трудовой настрой вылетел во двор и, слившись с собачьим воем, растворился в полночной тишине, Дефектович махнул ему вслед и оглянувшись по сторонам, принялся шарить слегка дрожащей от предчувствия сорокаградусного балдежа рукой в тумбочке.
       Заваленный бумагами стол украсила литровая «Хата казака». Подмигнув стеклянной подружке, Остап Зиновьевич наполнил до краев граненый стакан и чокнувшись условно с незримой Дорой, залпом выпил, шумно выдохнув в жесткую, как проволока, бороду.
       Вскоре здание факультета сотрясало пение, смахивающее на крик идиота. Сука, позабыв о собственной тоске, умолкла, забившись в угол своего жилища, а Остап Зиновьевич все пел и пел, будто выпускал из подуставшей за время своего мудрого руководства души хмельного джина.
       Напевшись вдоволь, декан уснул на скрипучей раскладушке – свидетельнице многолетних скитаний ее владельца по чужим углам и общежитиям. Во сне он выкрикивал проклятия в адрес городского отделения Союза журналистов и зачитывал собственный приказ о его упразднении.
       Проснулся Декфектович вслед за первыми петухами, орущими с соседнего двора. Сидя на раскладушке, Остап Зиновьевич гонял по кругу пульсирующие мысли, словно рулетку. После нескольких прогонов рука его потянулась к привыкшему к заутренней работе телефону.
       - Алле! Э-э-э, Сергей Максимыч, будьте так любезны, срочным образом принесите мне документы для вашей диссертации! Промедление, как вы понимаете, нежелательно.
       Полусонное желание руководителя кандидатского минимума, терпение которого неумолимо ограничено во времени, закон для аспиранта.
       - Э-э-э, Сергей Максимыч, хорошо, что пришли. – Дефектович пронизал подопечного своим знаменитым взглядом, достающим до самого нутра. – Посмотрим, что вы нам сегодня принесли! Та-ак, справочка. Еще одна. Отзывы. Характеристика. Фотографии. Еще бумажка. Та-ак…Ладненько! Теперь сложите все это в папочку. Да-да, синенькую и поставьте на третью полочку. Поставили? Чудненько! Доброго вам утра!
       Через сорок минут досыпающего аспиранта вновь разбудил настойчивый, сердитый звонок.
       - Алле! Э-э-э, Сергей Максимыч, будьте так любезны, срочнейшим образом принесите в деканат документы для диссертации.
       - Простите, Остап Зиновьевич, - чуть было не поперхнулся аспирант, - но я только что отдал их вам.
       - Вы?! Мне?! И где же они?!
       - В синей папочке на третьей полочке.
       - Да?! Не кладите трубочку! Та-к, справочка. Еще одна. Отзывы. Зачеты. Фотокарточки. Та-ак, кажется, все на месте. Э-э- э, Сергей Максимыч на будущее: когда я в отсутствии , документы в моем кабинете не оставляйте. Очень вас прошу!
       Положив трубку, Дефектович тут же позабыл об аспиранте, продолжая крутить свой мозговой диск. Минутой позже металлический, с нотками командного, хрипловатый голос декана пригвоздил к теплой постели третьекурсника, известив его об отчислении.
       Следующая минута отзывала из отпуска студентку-лаборантку для наведения порядка в куцей факультетской библиотеке с тремя десятками книг и учебников. А критик Мирон Хабалкин через полчаса, ровно в семь, принимал новую кафедру журналоведения.
       - Мирон Петрович, дружище, - робко похлопал декан мэтра провинциальной критики по кожаному плечу. =- В журнальных кругах ты не одну кошку сожрал. Так, что…
       - Собаку, Остап, собаку, - поправил его Хабалкин, повизгивая от радостного известия.
       - Ну, да, ее, проклятую! Так, вот. У твоего журнала хоть и дурная слава, но стабильная! Кому не нравится, пусть рыла в него не суют. Своих хватает! Студентики наши должны набивать не по возрасту испорченный глаз не какой – нибудь чужеродной хренью, а своей, доморощенной. Хотя бы в руках подержать, почувствовать гордость за местную продукцию. Увидишь, найдутся и всякого рода подстрекатели со злопыхателями, и те, кто будет плеваться во все стороны, строя из себя чистоплюев.
- А кто и в лад
оши хлопать, - вставил самоуверенный Хабалкин.
       - Почему, кто-то?! Обижаешь. – Дефектович подобострастно захлопал в ладоши. – Если понадобится, все курсы. Весь факультет хлопать будет! Захлопаем, кого хочешь! Тут и сомнений быть не может. После оваций начнется черновая работа: знакомство с журналом. Первый курс, а это, как правило, неучи, пусть хотя бы глаза на нем намозолит, название выучит, полистает. Второй – с содержанием ознакомится, строчку-другую пробежит. Третий, самый гавкучий, вызубрит твою знаменитую колонку редактора, чтобы знать, откуда и куда нынче ветер дует. Четвертый прочитает «Скунс» от начала до конца. Ну, а пятый – настрочит курсовую. Но это – полдела. На презентации журнала мы устроим показательную публичную порку героям твоей убийственной колонки. Увидишь, публика будет визжать и плакать. Нам с тобой что сегодня важно? Выбить тебе кафедру – главное твое оружие. Званию твоему профессорскому ноги приделать, чтоб бежало оно вместе с факультетом в завтрашний день вприпрыжку: себе на радость, врагам на зависть. Чтоб говорили потом все, кому положено: на факультете у Дефектовича с Хабалкиным не только воздух сотрясают газетками всякими, косточки им перемывают, но еще и журналом размахивают. Целая кафедра вокруг журнального дела бегает.
       - А какая крепость, журнальчик наш! Заметил?! Какая броня! За ним, как в танке. Недаром говорят, слово сильнее топора, особенно печатное. Да, ты и сам, Остап, в этом убедился со своей «Вотчиной без фактов».
       - Мирон, не топора,- пистолета, - уточнил дотошный Остап Зиновьевич.
       - Да, какой там к хренам собачьим пистолет?! – скривился критик. – Пока прицелишься, да сообразишь… Бить надо с размаху: чтоб по мозгам сразу, по темечку!
       И то верно. Давеча Хабалкин в последнем номере своего вездесущего журнальчика сумел даже во тьме беспросветного настоящего обоюдоострым пером-кинжалом, словно маяком, высветить местную сверх политизированную, коррумпированную братию из тесных рядов властей предержащих и иже с ними. Досталось, как всегда, всем, кто нынче на слуху, или на подходе к слухам. Никого не обошел стороной и вниманием с пристрастием беспощадный в суждениях и оценках критик.
       Традиционную колонку- эшафот одержимого редактора заполонили знакомые все лица, уступающие разве что клоунам из знаменитого циркового представления «Ваш выход, лицедеи!»: тут вам и Ефим Примус, и твердолобый воено - коммунист из депутатствующих Горлов, и Лера Лягушко, и Роженко. Словом, вся придворная камарилья, поющая в унисон с чужого плеча.
       Мирон Хабалкин в который раз так рубанул очумелковское правительство по рукам и ногам, да что там, по мозгам, что кое-кто из приближенных к губернаторскому телу до сих пор в полуобморочном состоянии пребывает. Ходят по земле тутошней, как обосранные. В своей знаменитой колонке редактра-палача автор не просто в привычной для себя манере дал всем чертей, а каждого пригвоздил к местной общественно-политической стенке тяжелым литературным молотом, уложив затем замордованную коммунистической утопией компанию в братскую могилу. Если и не навечно, то хотя бы до очередного номера своего бравого журнальчика.
       В литературном и окололитературном вареве журнала такая мешанина, что в ней сам бес ногу сломит! Тут тебе и псевдопророчества столичных умников с подозрительными фамилиями, и давно отдалившиеся от здешнего читателя горизонты омертвевшего провинциального слова, и литературоведческие потуги доморощенных филологов хабалкинского круга и многое другое, рассчитанное на широкого читателя. Но самый большой просчет сего издания в том, что он оно не знакомит читательскую общественность с представителями молодого поколения литераторов, без которых портрет современной провинциальной литературы получается бледным и неполным. В общем, неоконченным.

       2.
       Ясли-сад «Лопушок», несколько лет преданный забвению людьми и временем, недавно ожил, наполнившись звонкими голосами взрослых…. Детей и их ученых наставников. Здесь открылась кузница журналистских кадров. Кузницей ее можно назвать с большой натяжкой, ибо все в ней пока что в зачаточном состоянии: факультет вынашивает непонятно какой плод, по принципу «шоб було». Ни тебе достойных кадров, ни стоящей учебной программы, ни идеи передовой – все расплывчато и неопределенно. Кругом сплошной сумбур вперемешку с каламбуром, равно как и в чрезмерно мудреной голове главного кузнеца, то бишь, декана, ставшего первым журналистом за всю историю заведения.
       В сравнении с остальными братьями-факультетами газетный просто младенец. А посему, не успел еще по-настоящему заявить о себе…
       Как и положено маленьким, он ходит в детский сад,,, или в то, что от него осталось: двухэтажный особняк в тесном соседстве с серыми «хрущевками» в мрачном старом дворе, уныло смотрящими небольшими оконцами в оживший от многолетней дремоты мир некогда заброшенной рабочей слободы, а нынче – безработной, однако, запруженной ночными киосками, кафе с барами, дискотекой при ресторане и супер - бензозаправкой.
       В бывших спальных и игровых комнатах, разделенных деревянными перегородками на учебные аудитории и служебные кабинеты, студенты изо всех сил «грызут2 неотесанные грани провинциальной журналистики, раздираемой необузданной свободой, политической конъюнктурой и профессиональной завистью вперемешку с ненавистью.
       Ступив на территорию, журфаковцы невольно впадают в детство, ибо в этом некогда меленьком детском государстве все еще витает дух малолетства и, если хотите, каприза: взрослого.
       Разные сказки сказывают здесь оплачиваемые сказочники: и добрые, и не очень. И сказки-страшилки, пугающие доверчивых слушателей непотребными для патриотического духа газетками. Тон задает главный страшильщик в лице декана, запретившего раз и навсегда произносить вслух крамольные издания, величающие себя независимыми, с претензией на газеты демократического и около демократического толка. Не говоря уже о том, чтобы публиковаться на их страницах. Ветеранша университетского труда Упекова часами рассказывает о своем босоногом детстве, успевая между воспоминаниями вздремнуть. Старожил партийной журналистики Сухопродуктов без устали поносит все, что на его подуставший язык попадается, особенно нынешняя непокорная молодежь, обутая в заморские «Адидасы». Увядшая рабыня философии вперемешку с канонами древней культуры Востока Занудова, по всей видимости, переевшая в раннем детстве свинины с говядиной, страстно призывает будущих бумагомарателей покончить с мясным рационом - самым греховным пристрастием на свете. Эта ученая дама в галошах, вязаной шапочке, ярко-желтом шарфе, сморщенная, как высохшая брюква, и худющая, будто вяленая вобла, из-за хронического переедания не заметила, как прозевала собственное малолетство.
 Литератор Степкин, озираясь по сторонам, с упоением глаголит о счастливых пятидесятых. Почетный член общества «Знание» Нудило с затаенным дыханием читает лекции по основам ораторского искусства губернатора Очумелко, а руководитель спецкурса Свиневич наизусть шпарит лекции собственного производства по истории детства и отрочества своего шефа. Автора оригинальной, в некоторой степени дерзкой идеи называют тайным биографом Остапа Зиновьевича, как две капли воды похожего на его троюродную бабку. Материал Аркадий Маркович собирал только ему доступным способом, а также методом дедукции, так как никто из старинных приятелей и знакомых Дефектовича, в том числе коллег университетской тусовке, ничегошеньки не знает о его непотребном возрасте. Одни даже представить не могли его маленьким, как ни силились. Другие сомневались, что такой умнейший, редкой эрудиции человек мог быть глупым и несмышленым. Потом, правда, поправлялись: конечно же, он был когда-то мальчиком, но детства, как такового, у него не было. Не могло быть. У вундеркиндов его просто не бывает. Им судьбой и Господом уготовано нечто большее, значимое, нежели слюнявое, бестолковое детство. А то, что Дефектович сызмальства был вундеркиндом, в этом мало кто сомневался. С телом ребенка, с головой взрослого.
       На лекциях по специализации сказываются сказки про свободную провинциальную прессу, про истинных и мнимых героев газетных публикаций и телепередач. Про то, как весело и вольготно живется нынче местным средствам массовой информации, как на лету ловят печатное слово слуги народа и их клерки, и еще многое-многое другое, уводящее неискушенных в журналистской кухне учеников от бурной действительности настоящего в мертвую пустыню прошлого.
       Историк Дуроплетин вполголоса говорит о детской болезни левизны в местном патриотизме, а телебрехун Врунов талдычит о счастливом детстве (и не только) во Франции, Бельгии, Германии, Дании, Швеции и еще дюжины благополучных стран, где он давно уже свой – за государственный счет, умалчивая о прискорбном факте, когда ребятишки сотрудников его мурой телерадиокомпании вовсю бедствуют из-за смехотворной зарплаты своих пап и мам.
       Критик Хабалкин по части сказок и присказок переплюнул всех сказочников вместе взятых. Его истории-ужастики доводят наивных юношей и девушек до трясучки. Наслушавшись умопомрачительных россказней словоохотливого сказочника, студенты долго потом ходят под гнетуще-удручающим впечатлением, полным безысходности.
       Сказки выживающих из ума сказочников студенты слушают одним ухом, а то и в пол - уха. Их куда больше интересует журналистика будущего, в котором им предстоит завоевывать ее высоты.
       Единственная из пришлых на факультете, кто тужился было рассказывать не в меру ушлым студентикам сказку-быль, так это «позолоченное перо» провинциальной писанины Василиса Седовская из вражеского лагеря, чудом затесавшаяся в плотные ряды красных летописцев, на дух переносивших Закона о печати с его дутой свободой слова. Недолго правофланговая так называемой демократической прессы, брошенной на произвол судьбы и на растерзание политиканов рвалась в профессиональный бой. Задыхаясь в тисках сторонников левопатриотического толка, капризная дамочка, возмущенная атмосферой затхлости и вызывающим поведением юных слушателей, с великой радостью помахала всем ручкой, пожелав на прощанье непонятно, какого пера.
       
       3.

На службу Дефектович любил приходить во всем старомодном, словно он с самим собой заключил пожизненное пари. Синий кримпленовый пиджак, белая сорочка из аглицкого нейлона, галстук крупным горошком, клетчатые, невообразимой ширины, брюки.
       Есть, правда, в его скромном гардеробе потертый черный костюм да пара хлопчатобумажных рубашек, но он к ним почему-то равнодушен. Единственное, чего не хватает в тряпичном ансамбле кандидата филологических наук, так это туфлей, смахивающих на бутафорские: с длиннющими носками и убийственной коварной подошвой из экзотической кожи.
       Бедняги-ноги не смогли выдержать испытания временем, а также широкими, вечно потными, нервными ступнями их хозяина. К концу кожного века скороходы напоминали изношенные до неузнаваемости тапки с привязанной суровой ниткой подошвой. Любой студент-неформал на факультете, даже самый что ни на есть «крутой», по сравнению с деканом – бледная поганка.
       Консервативный не только в образе мыслей и воззрений, но и в манере одеваться, Дефектович непревзойденный в здешнем ученом мире реставратор стиля времен развитого социализма. Словом, классический ретроград. Столь откровенно пренебрегать своим внешним видом в пятьдесят лет при заметной должности в таком престижном учебном заведении решится далеко не каждый.
       Правда, кое в чем нынешнее время, по-своему суровое и нахальное, наложило и на него отпечаток. Теперь это совершенно другой человек: до крайности странный, непредсказуемый и даже смешной. О таких говорят: «Дядя без стоп-сигнала».
- Идите сюда! – повелительным тоном приказывает он студенту на своих лекциях. – Ближе, ближе! Ну, что, я за вас думать буду?!
       Не вздумайте остановить его на полпути. «Мне некогда!» - рявкнет он через плечо и помчится дальше. В его планы встреча с вами не входила, а посему тратить на нее драгоценное время и внимание не имеет смысла. Для этого есть часы приема: с полвосьмого утра. И хоть ты тресни! Все, что ни он сам, от первокурсника до кандидата наук, для Дефектовича не существует.
А ведь когда-то этот не в меру скромный, застенчивый молодой человек был на редкость робким, ранимым и мнительным. Это страшно мешало ему в обыденной жизни. Потому и надел он на себя защитный, непробиваемый панцирь-щит, как бы спрятавшись от мещанствующих обывателей, всякого рода умников и просто невежд.

       4.
       Разметав полы черного, как мрак, плаща, пережившего все на свете стили и фасоны, Дефектович мчался сломя голову по главной улице поселка камвольщиков, охотно отмахнувшегося от своего недавнего прошлого.
       Проносясь мимо памятника Ильичу, четыре десятка лет охранявшего Дворец культуры камвольно-суконного комбината, Остап Зиновьевич кивком почтительно поприветствовал Учителя, верхняя одежда которого так же, как и у него, была распахнута. Вождь мирового пролетариата стоял с каменным лицом, обращенным в никуда. В облике Дефектовича, в его стремительной походке и даже в образе сумбурных мыслей было что-то от Ленина, если не от самого дьявола.
       Рубленой походкой, смахивающей на прыжки, гроза факультета приближался к своей вотчине.
       Ступив на территорию, напоминающую старинный санаторий, Остап Зиновьевич остолбенел. Всюду: на декоративных низкорослых деревцах, на вечно зеленых кустарниках, на гипсовых скульптурках и в беседке пестрела одежда. Вокруг валялась обувь.
       Не успел Дефектович раскрыть рот для возмущения, как из-за угла выплыла обвешанная тряпками дворничиха Фекла. За ней плелась ее верная помощница и единственная в здешнем суматошном мире подружка Дора с газовым шарфом в зубах.
       - Вы, что, магазин обчистили?! – ужаснулся декан. – Чего молчите?! Дар речи потеряли?!- почему-то уставился он на Дору .— Что это?! – Остап Зиновьевич тыкал в собачью морду женскими колготками. Сука брезгливо отворачивалась и чихала. «Значит, не новые», - сделал вывод Дефектович.
       - Да, никого мы не обчистили, - подмигнула дворничиха четвероногой напарнице. - Мы до кучи собираем добро это.
       - Неужто помощь гуманитарная?! – несказанно обрадовался декан. – И кто же это сподобился?!
       - Та, студентики наши, кто ж еще, - не поняла Фекла. – Шалапутные якись-то! На ходу раздеваются, на бегу одеваются. Рыгочут, як скаженни.
       - А вы куда смотрите?! – гаркнул Дефектович, едва не сорвав голос.
       - Так, на лету ж! – оправдывалась старуха.
       - Одно стаскивают, другое натягивают.
       - Дав, что другое?! – побагровел Дефектович.
       - Та. Физкультурное! Мы тут с Доркой заместо секундомера. – Фекла продемонстрировала совместные навыки: вытащив из кармана рабочего халата старенький будильник с неисправным звонком, она вместе со стрелкой отсчитала минуту и выразительно кивнула. Дора на менее выразительно гавкнула и сорвавшись с места, помчалась со двора.

       - Вот так и студентики наши, - дворничиха кивнула в сторону суки. – На переодевание- минута, до трамвайной остановки – минута. До спортзала шесть остановок. И на все про все у ребяток пятнадцать минут. – Глаза у сердобольной Феклы повлажнели.
       - А обратно? – не скрывал разыгравшегося любопытства вперемешку с крайним изумлением декан.
       - тем же Макаром: я засекаю время, дорка одежду подает. Та вы сейчас сами все увидите. – Она указала глазами на будильник.
       Не успел Дефектович спрятаться за густое туевое дерево, как во двор влетел взмыленный курс, и со всех ног бросился на ходу переодеваться.
       - Минута! – кричала Фекла.
       Дора, мотаясь из одной стороны в другую, разрывалась на части. Студенты впопыхах хватали все, что попадется под руку и со всех ног мчались на следующую «пару», которую должен был читать сам Дефектович.
       Влетев в аудиторию, Остап Зиновьевич оторопел: курс сидел, кто в чем. Декан принципиально не стал пялить глаза вместе с очками на этот плачевный маскарад. Ему было вполне достаточно и того, что успел узреть он мельком: студента Пестикова с бантом на пышной шевелюре, и лучшую студентку курса Жилину - Костылину с мужским галстуком на тонкой, словно точеной, шее. Но это еще куда ни шло. Добила взведенного уличным представлением декана последняя деталь костюмированного действа, когда в дверях учебной аудитории появился смущенный студент Ботиков на высоченных дамских каблуках м в пестрых шортах. В глаза бросались свисающие до самого пупа бусы из миниатюрных черепов. «Придется вой спортзал построить, - сходу сделал вывод Дефектович. – Пусть преподаватели-физкультурники бегают сюда за пятнадцать минут. И ни на секунду больше. Лично засекать буду. А Фекле надо бы доплатить за участие в учебном процессе. Дорку за буфетом закрепить: пусть нажрется от пуза».
       
Минут за десять до окончания лекций декан помчался сочинять приказ она объявление благодарности двум своим сотрудницам – Фекле и Доре.
       Выйдя из аудитории, Остап Зиновьевич насторожился, бросая по сторонам цепкий, всепожирающий взгляд, готовый в любую секунду вонзиться в первого встречного. Не успел он перевести дух и облегченно вздохнуть, радуясь образцовой тишине, как за его спиной предательски скрипнула дверь. Декан замер, словно хищник. Затем резко, как только мог, обернулся, и как заорет на весь коридор, перепугав все живое:
       - Куда?!
Девушка остолбенела. Втянув голову в худенькие плечи, бедняжка скосила и без того раскосые, перепуганные глаза в запретную сторону, - на дверь с чернеющей на ней буквой «Ж».
       - Да, вы что?!- взорвался декан, изумленный наглостью нарушителя учебной дисциплины. – Совсем стыд потеряли?! Значит так, после занятий ко мне за документами.
       Слабонервную первокурсницу откачивали-отпаивали всем курсом. Растерявшийся преподаватель впопыхах плеснул несчастной в стакан чистого спирта. Вскоре, очухавшаяся кандидатка на отчисление тут же опрокинула его и ну реветь белугой, на глазах хмелея от крепкого зелья. Опьянев, принялась бормотать что-то про мать-психопатку, зверюгу отца и бабку-истеричку, что за такую новость отец вырубит ее с одного удара и даже глазом не моргнет. А если и не убьет, то т
Тут же выдаст замуж за первого встречного.
       В деканат жертву произвола вели всем курсом. Перед походом к декану-извергу сокурсницы на скорую руку сделали ей маску живого покойника: лицо белее стены, под глазами иссиня-черные, до самых ушей, круги, впалые, посеревшие от горя, щеки с вызывающими оторопь фиолетовыми губами. Страх господний- не человек!
       Похолодевшую от страха «покойницу» силой втолкнули в кабинет декана. Погруженный в мысли, Дефектович вымучивал из себя приказ о пагубном влиянии туалетной канители на учебный процесс.
       Студентка стояла ни живая, ни мертвая. Староста курса выразительно кашлянул в приоткрытую дверь. За окном ему ответила скучающая от безделья сука.
       - Дора, не лезь! Мне пока твои услуги не нужны!- разговаривал декан то ли сам с собой, то ли с услужливой собакой.
       Уставшая умирать со с траха студентка смачно икнула, зачихала, вычихивая из себя среднюю степень опьянения.
       Притормозив очередную, и как всегда, историческую для факультета мысль, декан нехотя поднял перезагруженную идеями голову и от неожиданности вскрикнул, соображая: «Перекреститься, или не стоит?!»
       - Фу, ты! Что?! Кто?! Чего надо?!
       - Документы,- отрешенно прошептала «покойница», готовая рухнуть в обморок, или закатить истерику – это как получится.
       Та-ак. Замуж, небось, приспичило?! И кто же этот счастливчик?!
       - В-ы-ык, - с трудом выговорила девушка, сильно заикаясь.
       - Я-а-а?!- декан вытянул натруженную от чрезмерного бдения шею и пошел пятнами. – Вы это сами придумали, или надоумил кто?
       - Вы…Вы… Вы про документы надоумили. В коридоре. – растерянно пробормотала дрожащая, как осиновый лист, студентка, готовая в самом деле выйти замуж за Дефектовича, лишь бы поскорее забыть этот кошмар.
       Поймав ее умоляющий, полный надежды на снисхождение, взгляд, Остап Зиновьевич невольно смягчился, в душе радуясь, что его все также боятся и даже трепещут перед ним.
       - Поступили, так учитесь! Здесь не детский сад!
       Девушку от радости зателепало пуще прежнего.
- Ой, Зиновий Остапович, спасибо вам! Хотите, отец привезет вам годовалого бычка?!- выпалила прощенная, и со всей дури рванула из кабинета, пока этот деспот не передумал.
       Нем ало повидавший на своем университетском веку, Дефектович от неожиданности, но больше от станичной простоты студентки, едва не замычал, да вовремя сдержался. «Быка мне только и не хватало! Сам всю жизнь, как та скотина: ни кола, ни двора. Только и знаю, что чужие огороды городить».
       И то верно. На свой у него, как всегда, ни рук не хватает, ни времени, ни желания.

       5.
       Чтобы иметь о здешней журналистике полное представление, Дефектович первое время читал все подряд, а то и перечитывал. А после информационного бума перешел на более значимые по его разумению издания, раскладывая их по стопкам. К одним дотошный русовед милел людскою лаской, от других у него округлялись и без того круглые глаза, от третьих хотелось плеваться. Были и такие, от знакомства с которыми непременно что-нибудь чесалось, вызывая противную аллергическую дрожь. Настольной оставалась для него правопреемница совковой «Вчерашней Вотчины» газета «Дурные вести». Ко всем остальным, в какую бы тогу они не рядились, кичась свободой слова и полной независимостью, Остап Зиновьевич относился с подозрением и некоторой брезгливостью, ибо любое печатное издание под чьим-либо патронажем не может быть независимым и свободным. Разве что на словах.
       За годы газетного бдения стал он замечать, что местная писанина, большая часть из которой сплошная мутотень, вызывает у него протестное начало, и что если на нее вовремя не плюнуть, как это делают многие, то ему придется чихать и чесаться, как чахоточному и прокаженному до самой смерти.
       В целях экономии времени с новостями из газет он приноровился знакомиться мельком, затем без очков, а потом и вовсе перестал заглядывать в бумажные кричалки. Единственное, что могло вызвать у него неподдельный интерес, так это что-нибудь этакое, из ряда вон выходящее. К примеру, злобная грызня между его любимыми «Дурными вестями» и «Городским междусобойчиком», в последнее время практикующим скубню не только во вне, но и внутри себя. «Сама себя сожрет!»- торжествовал непоколебимый в своих убеждениях камерный журналист.
       Потехи ради просматривает Дефектович на досуге и до умопомрачения смелую лесную газету «Вотчина дремучая», наделавшую в здешних общественно-политических кругах немало шума. По мнению специалистов, ее сочла бы за честь иметь любая психиатрическая клиника вместо Боевого Листка. Временами открывает он и «Вотчину вчерашнюю», ласкающую глаз до боли знакомыми, греющими душу, заголовками:»Этот вопрос справедливо волнует жителей нашей южной вотчины», «Принимая эстафету», « Эти кричащие проблемы», «Трудовая вахта», « Раньше думай о Родине, а потом – о себе…» Все эти рвущие надвое душу газеты, близкие декану по духу, все же поют старые песни. Дефектовича же, и как практика, и как прародителя будущих газетчиков, больше интересует завтрашний день региональной журналистики. На сегодняшний у него катастрофически не хватает времени. Мешают бешеная текучка, дураки и умники. Мешает собственная голова: всякий раз она до того раскаляется и бурлит безграничной фантазией и воображением, что порой готова расколоться надвое, как давно перезревший, с гнильцой, орех.
       
       * * *

       Местная журналистика – особая страница в Книге летописи южного региона, омываемого водами Черного и Азовского морей. Особая в том смысле, что журналистики нынче в избытке. На этом ее особенность заканчивается. Все остальное в ней убого и примитивно: скучная провинциальная писанина. То ли зажрался нынче брат-журналист, то ли обленился на бумажных своих хлебах. То ли свободы переел, то ли разуверился в действенности печатного слова! А, может, обмельчал, или по-русски говоря, скурвился писарь? Труды его сегодня мало кого берут за душу и давно уже не сеют чего-либо путного. Так, словесный чертополох. Бузина.
       Единственное, в чем преуспела провинциальная журналистика – это по любому поводу, а зачастую и без такового, показывать давно прогнившие зубы: ощерится, ощетинится, как та бешеная собака, рыкнет разок-другой и в будку – до следующей дразнилки. Так и забавляет народ здешний набившим оскомину перегавкиванием.
       Слабенькими, источенными беспрестанным пережевыванием уморительных ленинских идей зубами, газеты левого толка всеми силами стараются держаться друг за дружку, стараясь лишний раз не показывать массовому, не в меру политизированному читателю свое полусгнившее хозяйство. Но больше всего газетные плевалки боятся показаться самому главному стоматологу бумажных жевастиков – Его Величеству Времени – единственному, кто может установить точный диагноз заболевания кусачего органа. Пока грызутся один газетный писарь с другим – языки себе до крови искусают.
       Красная пресса, ностальгирующая по застойным временам, держится на трех китах, фонтанирующих мрачными, изъеденными временем, идейками: «Дурные вести», «Вотчина вчерашняя» и «Вотчина дремучая». Обезъянничает им краевая телерадиокомпания, славящаяся позером-руководителем, в одночасье ставшим всем на свете: и известным в узких кругах журналистом, и депутатом большевистского парламента, и доктором наук, и мытарем-международником, и председателем форума интеллигенции, и жертвой, и еще Бог знает кем! Объединяет сей информационный междусобойчик замшелый консерватизм, пресловутый профпатриотизм и пламенный национал-шовинизм. Включившись в соцсоревнование по реставрации однопартийной печати, махровые вещалки с маниакальным упорством мастурбируют собственное воображение.
       Здешняя журналистика сродни старому, смертельно уставшему мулу: спотыкается беспрестанно, хромает, прядет испуганно ослиными ушами, смешно выпячивая некогда могучую грудь, а проку мало.
       С трудом тащит измученная дуроплетами скотина скрипучий воз, доверху груженый газетной продукцией разного толка: и левой, и правой, и никакой. Одним словом, всякой твари по паре. Все вместе, гамузом, газетные вещалки составляют сплошную бестолковку и трескотню.
       За извозчика небезызвестный Ефим Примус, который год искусно пугающий не слишком образованную часть населения жуткими новостями местного значения, сравнимыми разве что с началом того, темного, света. Чем сильнее стегает он бумажным кнутом зашуганного плеткой мула, тем охотнее доходяга, обливаясь потом, пятится в туманное прошлое. И четвероногая тащилка, и возница, и одураченные ересью несусветной читатели – ротозеи, напрочь утратившие чувство реальности, прямо – таки исстрадались по прекрасному далека с необозримым горизонтом.
«Страшные вести» под редакторством извозчика – погоняйло, собравшего под бумажными знаменами матерых борзописцев – ленинцев, считается столпом «левой» прессы. Трибуной для своих, родимых, из армии бывших партноменклатурщиков, а ныне зажравшихся до третьего подбородка чиновников, шурующих ненасытным рылом в государственных кормушках. А между тем главным делом, мурая газетка канает еще и под садово – огородную, искусно заигрывая, как тот парень с девкой, с бестолковым сельским людом, денно и нощно тоскующим по «сельпо».
       Газета строго следует народной истине о том, что ласковое теля двух маток сосет: у оболваненного читателя оно вытягивает слезу, а у властей предержащих – денежки налогоплательщиков. Для губернатора Очумелко и его не в меру раскрасневшейся свиты, окончательно запутавшейся в кумачах и обещаниях, зовущих в эпоху Политбюро, народная страшилка стала чем-то вроде пугала, отпугивающего думающих сограждан бездарными суждениями.
       «Страшные вести», как и любое другое издание, живой организм. Правда, с явно выраженной патологией: левая его сторона парализована, одно из полушарий головного мозга затемнено. Дыхание тяжелое, отрывистое, с вырывающимся их нутра хрипом. Глаза часто застилает старческая пелена, а руки не ведают, что творят. То бишь, пишут. Сердце коллективного летописца давно уже переполняет не проходящее, зудящее чувство ностальгии по краснознаменному, фанфаро – барабанному прошлому.
       Прославилась «народная газета» не только убогостью печатной мысли с оглядкой на вчерашний день, но и «круглыми» столами, гостями которых бывают знакомые все лица с партийно - номенклатурным прошлым, сомнительным настоящим и смутным будущим. Украшением редакционных междусобойчиков считается огромное панно: сам Ефим Примус с хитровато – лукавой, ухмылкой, зажав тонкими губами казачий мундштук, стоит на фоне реки Кубань, пристально вглядываясь в бесконечно туманную даль, будто высматривая там похеренное прошлое, воспетое несколькими поколениями газетчиков, в рядах которых имеет честь состоять и он.
       На непробиваемом временем лице шефа главного идеолога дрессированного печатного органа, как в газете, написано безмерная гордость за свое детище, по его мнению, самое массовое.
       - Наши «Страшные вести», - открывает редакционные посиделки Ефим Примус, - как огня боятся те, кто патологически ненавидит прошлое. Ладно бы наше с вами, а то ведь и свое собственное. Животный страх врагов и недругов – предмет нашей особой гордости, ибо когда тебя боятся и люто ненавидят, есть смысл пугать и дальше. Мы не меняемся. В отличие от некоторых, уподобившихся хамелеону. Изменить цвет и лицо – то же самое, что переродиться. Или выродиться. К операциям всякого рода мы не привыкшие. Дело хлопотное, неприятное и даже болезненное. Наша цель – и дальше пугать всякого рода подстрекателей, клеветников и
клятвоотступников. Проще говоря, отчипенцев.
       Нас часто упрекают в том, что мы, якобы, живем в плену иллюзий светлого прошлого. Что ж, пусть будет так! Только мы не просто пленные, мы счастливые пленники. Лучше уж жить в плену иллюзий желанного прошлого, чем иллюзиями ужасающего настоящего.
       Чем больше глаголил свою неписаную истину главный газетчик, а по совместительству еще и писатель – публицист, тем сильнее матерели непробиваемые лица присутствующих. Заматерев до нужной кондиции, «круглый стол» вразнобой, кто в лес, кто по дрова, затягивал какую – нибудь старинную, станично – хуторскую, песню, чередуя зов предков частушками и базарными припевками на современный лад. Благо, колхозный рынок под боком.
       Я стояла на базаре,
       Сиськи продавала.
       Предлагали пятьдесят.
       Ну, их на хрен –
       Пусть висят!
       Сельский стеб естественным образом переходил в коллективные спевки. Запевал пожизненный завсегдатай «круглых» посиделок Рыгор Горлодрайко. Пел солист хорошо, но долго. Недавно так баритоном своим гаркнул, что в окнах стекла повылетали. Списали их в счет стихийного бедствия, коим называют здесь нынешний российский режим. Революционный пафос столовавшихся певец заканчивающегося века поддерживал песнями высокого гражданского звучания, а завершал патриотический цикл гимном почившего в бозе Советского Союза. И вот уже весь «стол», доведенный голосом народа до экстаза, дружно маршировал ногами, зовущими в вечный бой со временем.
       Кто – то, расчувствовавшись, шумно шмыгал носом, у кого – то повлажнели от воспоминаний глаза. Коллеги помоложе, подпевали украдкой, а самые молодые, не нюхавшие газетного пороху, сверлили тоскливыми глазами окна и двери зала, манящие на волю – в открытое кафе с забугорной музыкой.
       Раз в месяц актовый зал редакции превращается в избу – читальню. За начищенным самоваром, с кренделями и баранками, выпеченными по спецзакапзу в государственной пекарне, народные заступники читают вслух душещипательные письма из глубинки, которые почта приносит в редакцию мешками. На днях Примус принял на работу двух рабочих по разгрузке корреспонденции из «вымирающих» станиц и хуторов. Расписался нынче народ не на шутку: как прорвало его. «Жив! Жив глас народа, коль чернь пишет».
       Коллективные читки начинались с писем, адресованных самому Ефиму Примусу, подпольная кличка которого «Степан Хуторской». Рядом с народной почтой, с минералкой «Аптечка», свежие цветы и портрет широко известного антисемита Батьки Очумелко в рамке.
       «Дорогой, Степан!- начал главный газетчик с дрожью в голосе. – Пишет тебе твоя давняя поклонница, потомственная раба божья баба Нюра. По документам Анна Савишна. Безлошадная, из хутора Вонючего. – редактор невольно скривился, занюхивая неприятные ассоциации букетом осенней астры.- Отродясь никому не писала, даже Сергею Федоровичу Медунову, а тебе пишу. Не писала не потому, что лыдачая, или необученная. А потому, что руки вечно другим заняты были : то доили, то пахали, то на полевом стане кашеварили, то бычкам хвосты крутили. А с тех пор, как быков сожрали, крутить стало нечего. Осталась я одна, при своих бабьих интересах: сижу голодная, как собака, холодная, чугунок в сенцах, и сама себе дули кручу. Вот и выходит, все, что заработала я за полвека в хуторе нашем Вонючем, так это собственные дули. Сижу вечерами и сама себе напеваю: «Были у бабули, две холодных дули…» Кадась, я в стишки баловалась. Пишу и думаю: може, хуторской наш радетель Степан наткнется на писанину мою никчемную? Може, и на меня дрогнет у него сердечко? Ты, я вижу, человек ко всему досужий, занятый, писать тебе не с руки. А еслит и надумаешь, или в газетке своей слезы мои соленые пропечатаешь, то этим добром печку не натопишь и ужин не состряпаешь. Степа, родненький, если сможешь, помоги верной солдатке: вышли давней твоей читательнице из захолустья копейку – другую на дровишки. Будь они неладны! Придут холода, околею ведь ни за что, ни про что. А так не хочется со «Страшными вестями» расставаться. Уж такие они сердобольные, жалостливые да глазастые. Все видят, все знают. Може, и меня, нищенку из Вонючего, приметят? В долгу не останусь. Буду газетку нашу со сранья до темноты читать: сначала сверху вниз, потом снизу вверх. Потом соседям перескажу. Не зря в агитаторах сорок лет ходила. Бывало, прочитаю «Правду» и ничего опосля нее не хочется: дюже душу и мозги успокаивала. Вот так и твоя газетка».
       Почувствовав подкативший комок к горлу, да какой там комок, камень, Ефим Примус незаметно нащупал в боковом кармане пиджака месячную зарплату в пять тысяч, и только тогда малость успокоился.
       - Верит нам читатель, потому и душу свою выворачивает. Отобрали политические проходимцы райкому у народа, вот он и заваливает нас письмами. Но мы вынесем эту ношу! И сто рублей бабе Нюре отправим. Пусть праздник себе небольшой устроит!
       Он хотел было из собственных денег выделить пожертвование для хуторской писательницы, да передумал. «Один раз пойдешь навстречу, целый год кровь сосать будет. Из гонорарных выделим».
       Отдел писем редакции специально подбирал для Степана Хуторского «голодные» письма из глубокой провинции, чтобы писари его штатные еще ближе стали к простому народу, чтоб лишний раз шкурой почувствовали, что такое голодная слюна, ибо от этого зависит будущее газеты, ее народность. Он специально морил голодом своих подчиненных слушателей. К концу читок на летописцев такой жор нападал, что они, едва дождавшись команды, с такой скоростью метали в рот крендели с баранками, как будто их только что выпустили из тюряги.
       Ефим Примус держал газетный свой народ на коротком повадке: зарплата – так себе: детишкам на молочишка. Гонорары – обхохочешься, потому как и в самом деле смехотворные. Оно и правильно: по кафтану и шапка. Коль уж приклеили сами себе ярлык «народной газеты», то и все в ней должно соответствовать сему почетному статусу. Оттого, наверное, вы найдете в ней намозолившие глаза «Советы садовода», «Хозяйке на заметку», «Землю не обманешь», «Народная аптека», « Наука и уринотерапия»… Этой хронической болезнью страдают не только «Страшные вести», но и все ее сестры по духу. Газетный ларчик открывается просто: редколлегии этих так называемых народных трибун прекрасно знают, что привлечь внимание чем-либо другим они не в состоянии - Бог не дал. Для провинциальных средств массовой информации это типично и весьма характерно.
       Молодежь все еще коммунистического региона с изнасилованной чиновниками – бюрократами молодежной политикой, была представлена единственной газетенкой «Выкормыш КПСС» с претензией на оппозиционную краевым властям. Который год «выкормыш» тужится прославиться прославиться своей независимостью и бравым стебом, и все тщетно. Невозможно вытужить из себя то, чего не имеешь. После умерщвления ленинской партии и ее юного резерва, газетка объявила себя бесконечно свободной и боевой, дорвавшись до махровой отсебятины, выдаваемой за истину в последней инстанции. Переев этой самой свободы с дешевым, пошловатым ерничаньем, она на глазах стала хиреть, мельчать и вскоре оскудела бумажной идеей, превратившись в Моську, безудержно лающую на чужих и своих по любому поводу. Разлаивая направо и налево и без того небольшие творческие силы. Беспрестанно лая и брызгая ядовитой слюной, газета всякий раз забывает в нужный момент спрятать язычок – главное достояние любого печатного органа. Хороший язык показать не стыдно, а серенький и бедный – стыдобище несусветное. Увлекшись самолюбованием и собственной значимостью, «Выкормыш КПСС» превратился в образчик злобливости и примитивизма.
       В до перестроечное время Дефектович запоем читал, а порой и перечитывал, бойкий, острый на язык рупор провинциальной молодежи. Региональный «Выкормыш КПСС» славился идейностью, смелостью, а главное – востребованностью. Хоть и с узким мирком, но ведь гремел! Иной раз такая шла в нем полемика, что по накалу страстей он ничуть не уступал центральному «Выкормышу».
       Читая очередную душещипательную историю, Остап Зиновьевич переживал ее, как свою собственную. По сей день торчит в его цепкой памяти история с ворованным картофелем. Тогда об этом только и говорили. А дело было так.
       В окрестностях курортного городка стоял рабочий вагончик путейщиков. Как-то вечером, прогуливаясь от вагончика до лесной опушки, молодой строитель Федя Крысятников набрел на огороженный валежником небольшой огород. Работяга не удержался от соблазна накопать на ужин десятка два картофелин. Под селедочку. На ту беду мимо пробегала комсомольская активистка с мебельной фабрики Дуня Кулакова. Прячась за ветвистыми деревьями и густым кустарником, девушка проследовала за воришкой к месту его пристанища.
       Федя поставил походный котелок с картошкой на огонь и принялся разделывать селедку. Выскочив из кустов, как черт из табакерки, активистка схватила котелок с варевом и ну бежать на родную фабрику. Бежала во всю прыть, как учили ее на курсах комсомольских активисток. Сначала по гравийной дороге, потом по длинному висячему мосту через горную, своенравную речку, сопровождаемая стаей бездомных собак. По пути улики разлетелись по сторонам, но несколько плодов все же в котелке осталось.
       Примчавшись на фабрику, Дуня немедленно сообщила в горком комсомола, в местную газету, а также в отделение милиции.
       Прибывший на место преступления лейтенант от удивления забыл закрыть рот: земельный участок со следами свиных ног, словно по заказу, был изрыт вдоль и поперек.
       - Одно из двух: или свидетельница с перепугу приняла вожака стада за ремонтника Федю, или этот самый Федя просто везучий парень, сделал вывод служиваый.
       - А как же суд комсомольской чести?! – беспомощно пожала героическими плечами активистка. – Кого судить – то?!
       - Федьку, конечно, - уверенно ответил лейтенант. – Кабана теперь днем с огнем не сыщешь. Да, и не мог он краденное в котелке варить.
       Выездной суд чести проходил прямо на пострадавшем от рук и ног ворюг огороде. Уличенного в краже Федю костерили по всем статья: мыслимым и немыслимым. Договорились до того, что обвинил его в тайном сговоре со свиньями, зарывшими следы преступления в землю, и диву давались, как удалось незваному – непрошенному гостю разыскать в лесу диких преступников и заманить их на огород?
       В конце публичной порки выяснилось, что Федя Крысятников сроду не был в комсомоле и ни сном, ни духом не ведает, что означает это грозное, страшное слово «комсомол», однако, поклялся что впредь будет обходить десятой дорогой чужие огороды.
       История эта запала в душу не в меру впечатлительного Дефектовича. Все дело в том, что картошка – его самое любимое блюдо. Бывали дни, когда он завтракал вареным картофелем, обедал жареным, а ужинал сырым. Не в прямом, конечно, смысле. Под водочку. Выпьет, бывало, стаканчик – другой «Московской» и бульбой закусит. Овощ она и есть овощ. И сразу тебе полем запахнет, степью, поросшей двухметровым сорняком. Ветром необузданной свободы подует. А теперь?.. Покрутит он нынешнюю молодежь, повертит, а вертеть-то в ней и нечего. Стрельнет она в газетке своей проходными матерьяльчиками раз в неделю и замолкнет до следующего бзика.
       «Вотчина дремучая» по части махрового провинциализма переплюнула все здешние издания вместе взятые. Учредила ее на свою беду лесная промышленность южного региона, решившая, что ядовитая трибуна облагородит и пуще прежнего озеленит житницу России. Да, не тут- то было! Не пускала она добрые, радующие глаз, всходы, не омолаживала здешнюю флору.
       Главный редактор сего издания Фома Лаптев и жнец, и кузнец, и на дуде игрец. Раскрасневшаяся от революционного экстаза, «Вотчина дремучая» пустила «утку», будто бы «психи» всего края объявили бессрочный бойкот с единственным требованием: если каждого из обитателей дома «хи-хи» не подпишут на их любимую газету «Вотчина дремучая», то они дадут жару – копоти. Все, кому положено по должности, от души посмеялись над шуткой дуриков и вскоре забыли о ней. Зато клинические шутники хорошо помнили о своем обещании, и вскоре действительно стали выдавать «на гора» обещанный жар вперемешку с копотью: ничего не ели, ни пили, ни глотали таблетки, ни дебоширили. С полуслова понимали врачей и «воспитателей», раздающих тумаки вместе с усмирительными рубашками. Словом, напрочь отказывались быть полноценными «психами»- что грозило медперсоналу безработицей и даже дисквалификацией.
       Губернатор Очумелко, известный любитель напускать дыму, отдал распоряжение немедленно огазетить – осчастливить политически бдительных сограждан из «веселых» учреждений.
       Неутомимый Фома Лаптев от души веселил не в меру погрустневшую армию пенсионеров, профессиональных патриотов, бывших парт. номенклатурщиков и очумевших от злобы и ненависти националистов, не забывая при этом воевать с недругами «Вотчины дремучей».
       В одном из последних, перед собственной кончиной, номеров газеты, главный редактор под псевдонимом поместил «дружеское» послание директору городского филиала АО «Роспечать» Ганжиеву, сам того не подозревая, что дал сим посланием точную оценку собственному детищу, которому сочувствовали специалисты психиатрического профиля.
       «… Ганжиев стоял на развилке двух дорог в форме постового милиционера. Асфальтированная дорога вела в город, а изрытая колдобинами - на мусорную свалку.
       Увидев чуть ли не ползком вылезшего из ближайшего перелеска худющего очкарика, навьюченного газетами, постовой гаркнул во весь свой казенный голос:
       Откуда макулатура, мужик?! Спер, небось?
       - Из леса, откуда ж?! Редактор мой пишет, а я разношу.
       - Ну, так и дергай поскорее! Хоть жеребцом скачи, только не мозоль глаза и не мешай движению, а то оштрафую! – Служивый угрожающе помахал пистолетом, указывая в сторону свалки. – Хватит пудрить мозги людям дремучей ересью.
       Не преминул автор «Послания» забросать товарища ганжиева суровыми вопросами: «Почему газетенки сексуального толка «Пенис» и « Хочу» в киосках «Роспечать» на самом видном месте красуются, а новорожденная патриотка «Вотчина дремучая» под семью замками?
       «… Товарищ Ганжиев – писал далее автор, - смени гнев на милость: покажи мою лесную Русалку народу. Иначе, клянусь всеми лесами и болотами на свете, напущу на твои апартаменты всех чертей. Сатану накличу, дьявола науськаю, собак натравлю, казаков направлю, пенсионеров – ленинцев нашлю… А что огни сотворят с тобой, змей ты эдакий, сам Господь Бог не ведает. Я тебя учтиво предупредил «ксивой» своей дружеской, а ты уж там мотай – накручивай себе на оба уса. Если их еще не повыдергивали.
       С дремучим поклоном
       Жора Рабочекрестьянинов».
       
       
       
       Недолго куражился над простотой читателей Фома Лаптев. Лесники, которые не столько берегли здешнее зеленое богатство, сколько валили его без зазрения совести, успевая между деревянным делом валять еще и дурака, во время одумались и скоренько открестились от своей трибуны – горлопанки, играющей с огнем.
       Из лесу газета перекочевала в гущу народа и стала светской. Правда, синдром дешевой политической конъюнктуры вперемешку с явно выраженной клиникой и здесь перетягивал. «Купите «Революционер Вотчины»»!- Кричал Лаптев, врываясь в трамвайный вагон с кипой газет. – Это ваша трибуна! Ваша надежда и защита! Сестра ваша! Лесники, запуганные бандой мэра нашей казачей столицы, пережухали и отказались от своей зеленой помощницы. Не от хорошей жизни стали мы «Революционером». Если уж и на него поднимается черная рука космополитов, сионистов, предателей и прочей сволочи, мы подарим нашему народу другую защитницу: «Долой Ельцина!». А пока наш «Революционер» - вестник народной бури. Рубль и буря, граждане патриоты, ! Буря! Скоро грянет буря!»
       Пассажиры мс опаской косились на взбалмошного, не внушающего доверия, распространителя.
       _ Я и издатель, и редактор, и корреспондент, и распространитель, и агитатор, и народный заступник, - кричал осемеличенный редактор. – Я революционер и не скрываю этого! – Бил себя кулаком в грудь. – Но, я не Гриша Добросклонов, и меня на Север или в Сибирь не загонишь. Я буду бороться с ненавистным врагом здесь, в самом его логове, и самым страшным моим оружием будет слово: всеми правдами и неправдами я буду раскрывать глаза моему темному народу. Покупайте народнуюгазету! Не бойтесь!- Совал он в руки обалдевшим пассажирам свое революционное чудовище. – Чего смотрите?! В газету надо смотреть, а гне на меня! Неужто патриотизм и гроша ломаного нынче не стоит?!
       - А чего ее читать? – бросила бумажному революционеру женщина. – И так все ясно.
       Другая бумажная тягомотина «Вотчина – невольница» что девка уличная: и с тем заигрывает, и с этим. То журит, то леща бросает, в надежде свое урвать. Но, видать, не судьба! Не то, что куска, крохи не перепадает от бюджетного пирога. Или задом плохо виляет, или вилять уже нечем. Не верит ей бесноватый Батька, хоть ты криком кричи!
       А народ как любит! В каждом номере. Любит по – советски, по – коммунистически. Уж так хочется слыть ей до корней волос народной, и вроде как независимой. Однако, в какие бы одежды не рядилась правопреемница «Советской Вотчины», как бы не гримировалась и не хорохорилась – хватка и оскал у нее прежние: партийно – номенклатурные да административно – конъюнктурные. А посему, ни лица у нее своего, ни твердой, выверенной временем позиции, ни чувства этого самого времени. Так, лишь бы с утра до вечера. Как в том произведении: « Нам бы день простоять, да ночь продержаться». Во всем: в стиле газеты, ее тоне и взгляде на происходящие в южной провинции события чувствуется все та же школа: школа коммунистического воспитания.
       Недалеко ушли от нее и сестры ее кровные: «Лакабдинское слово», «Казачьи байки», «Красные дебри», «Стон Отечества». По части газетных штампов всех их превзошла «Вотчина вчерашняя» с поросшими бумажным мхом названием рубрик. По внешнему оформлению газета черно - голубая, а по содержанию, по духу – красная – прекрасная.

       6.
       Пожалуй, ни один ученый муж во всем университете не имеет столько задора и огня, прозвищ и поручений, равно как и странностей всяких, сколько имеет их и нисколько не скрывает Остап Зиновьевич Дефектович. Даже если бы Господь Бог с барского плеча отвалил ему десять рук, он все равно не успевал бы: такой уж он уродился – вездесущий и непоседливый. Местный Фигаро!
       Природа будто специально напихала в него всякого – разного, чтобы люди не переставали изумляться, а то и недоумевать: мол, как этот взбалмошный, вечно замороченный и непредсказуемый человек умудряется носить в себе все это, неустанно пополняя свой и без того перегруженный багаж новыми планами и идеями?!
       Вместительный, черного цвета, кожаный портфель – давний свидетель многотрудного жизненного и ученого пути его владельца. С ним Остап Зиновьевич неразлучен, как с любимой собакой. Ему кажется, порой, что рядом с ним неотступно следует умное, бесконечно преданное существо. Иногда кандидат наук разговаривает со своим безмолвным другом.
       Обремененный кучей проектов и замыслов, от которых у нормального человека давно бы уже «поехала крыша», Дефектович как бы перекладывает часть своих умностей в портфель.
       Когда он по-настоящему забеременел фантастической идеей осчастливить себя и здешнее народонаселение кузницей газетных кадров, толком никто не знает. Он и сам, небось, не ответит с полной определенностью, в какой день и час в его перемешанных мозгах произошло сие историческое для провинциальной высшей школы оплодотворение? Может, кто из умных людей посоветовал, а может, дурак какой с пьяных глаз ляпнул. А может, сам допер. Или само времечко стебануло по воспаленной бестолковке, затем вскочило не Дефектовича верхом, взнуздало, и схватив крепко за уши, как за гриву, помчало вперед, навстречу судьбе, и без того несуразной и запутанной. Говорят, Дефектович самолично выгавкал и новый факультет, и должность, потому как надоело ему в рядовых преподавателях ходить.
       Бежал конь ретивый, надо сказать, во всю прыть, отбрасывая на скаку копытами всякую нечисть, путающуюся под ногами: завистников и насмешников, интриганов и крючкотворцев, злопыхателей и двурушников. Даже диверсанты идеологического фронта попадались.
       Ни одна женщина мира, даже самая плодовитая, не выдержала бы такой непомерной ноши, да еще наскаку. Именно на бегу, потому как вся сознательная жизнь и мысли этого ученого мужа - на бегу. Со спотыкачками, оглядками и без таковых.
       7.
       Когда закипали в его голове идеи, то руки не ведали, что творили. Он едва успевал щедро раздавать обжигающее замыслами варево собственного приготовления из ученого своего котелка. Именно из нынешнего сумбура вызревали у него грандиозные планы дня завтрашнего. И чем больше варил его котелок, тем сильнее хотелось ему вытворять и экспериментировать, чтобы когда – то, даст Бог, люди с гордостью говорили: «Факультет имени Дефектовича». А пока, по сто раз на дню, менялось расписание занятий, издавались и отменялись приказы, отчислялись и восстанавливались студенты, оформлялись декретные отпуска. Даже те, которые просто не могли быть декретными в силу природы.
       Как – то лаборанту Минди Голошвили срочно понадобилась справка о том, что он действительно является студентом факультета журналистики.
       Когда он прочитал ее содержание, то буквально «офонарел»: документ был выдан на имя Голшвили Миндии Зурабовны. Лаборантка Туткина об исправлении и слушать не хотела. Мол, что толку? Легче за женщину сойти, чем переубедить Дефектовича в обратном.
       - Слушай, Минди! – воскликнула она, вчитываясь в содержание справки. – Ты не только Миндия, но еще и в декретном отпуске. – И посмотрела на него так, как будто он на девятом месяце.
       - И давно? – изумилась жертва произвола.
       - С сегодняшнего дня.
       - Но, я не хочу в отпуск!- пустил петуха Минди. – Я хочу получить диплом. – И так втянул в себя и без того плоский живот, что в позвоночнике у него что-то хрустнуло.
       - Поздно. Приказ подписан. А у нас, как ты знаешь, как в армии: приказы не обсуждаются. И уж тем более не отменяются.
       Голошвили бросился в кабинет декана. Пртянув ему справку, он задрал рубаху, указав глазами на худющий живот. Декан брезгливо потрогал живот указательным пальцем, холодным, как у покойника, даже не взглянув на справку.
       - Медкомиссию проходили?
       Голошвили утвердительно кивнул.
       - Вот видите! – повеселел Дефектович. – Проходили, а провоцируете скандал,
Тень на отечественную медицину наводите. Нехорошо. Идите уже, - указал он на дверь и тут же ушел в себя. Вернее, в завтрашний день. На обалдевшего студента напала икота. «Может, с анализами напутали?»
       По ночам он вскакивал в холодном поту, и согнувшись в три погибели, прислушивался к проклятому животу, вздумавшему шутить с ним шутки. А вчера, после обеда в буфете, прозванном студентами рестораном «У Зиновьевича», и вовсе покой потерял: живот урчал так, как будто в утробе и в самом деле сидело какое – то существо и недовольно топало ножками.
       Не дай Бог отец узнает, в каком отпуске пребывает его Минди, он собственными руками задушит своего единственного
 Наследника. И слушать не станет, по чьей воле его сынок забеременел. А сели мужская половина древнего грузинского рода Голошвили нагрянет на факультет, она в долгу не останется: вслед за Минди в декретный отпуск не только декан уйдет, но и весь факультет.
       Сокурсники подначивали «декретника»: за миллион долларов, обещанных мужчине – счастливчику швейцарским банком, не то что одного – тройню родить можно.
       Когда Минди обратился в регистратуру поликлиники с просьбой выдать ему справку, что он не беременный, регистраторша, впившись глазами в его тощий живот, так хохотала, что чуть не подавилась собственной слюной. Прочитав справку из деканата, старая медичка, немало повидавшая своем веку, тихо присела на стул, не в силах вымолвить что – либо вразумительное, и долго смотрела на высокого, статного парня, как пришельца с другой планеты.
       - Регистратура таких справок не выдает, - задумчиво произнесла она. - Тем более мужчинам. Если я выдам, мне тут же выпишут другую. Так что, для начала сходите в женскую консультацию, а уж потом сюда.
       - Если не будет справки, меня будет убивать вся Грузия, - прошептал обреченно Минди.
       Регистраторша на всякий пожарный записала фамилию странного посетителя. Мало ли? Может, с «психушки» сбежал, а может, наоборот: не найдет туда дорогу?
       Врач – гинеколог, здоровенный мужчина с рыжими усищами, так сдавил вспотевшему от волнения пациенту живот, что тот, морщась от боли, поймал себя на радостной мысли о том, что теперь ни о каком ребенке не может быть и речи.
       Анализы подтвердили, что Голошвили Минди Зурабович пуст, о чем уведомляла справка из отделения гинекологии. Декану журфака ничего не оставалось, как отозвать студента из декретного отпуска. Но на этом декретная эпопея не закончилась. В вынужденный отпуск был отправлен отбывший на учебу в Соединенные Штаты второкурсник Александр Ковальчик, с легкой руки Дефектовича ставший Александрой.

       8.
       Наслушавшись до опупения на лекциях журналистских россказней, студенты закрепляли бесценную теорию практическими занятиями в редакциях газет, журналов и в телекомпаниях.
       В ГРРК «Вотчина» будущих коллег встретила пожилая дама из молодежного телеканала. «Товарищ Врунов, - начала она вкрадчивым голосом, - живая легенда. Он для меня, так святой угодник. Только что не Николай. Полвека просила – молила я своих шефов перевести меня из редакции социально – коммунальных проблем в молодежную. И все. Как об стенку столетним горохом! Каково мне, совсем еще молоденькой журналистке, было вести телепередачу « Дом престарелых - твой дом»? Так вместе с ней и состарилась. А к товарищу Врунову пришла и выложила все, как на исповеди у батюшки. «Не дайте, говорю, Филипп Архипыч, вместе с телом душе состариться. В душе я все еще девчонка: такая же озорная, заводная, бесстрашная и влюбленная. В свою работу. Только что вприпрыжку не бегаю. Мне бы зубы, как в юности, да косу до пояса, вы бы сроду меня не узнали. Хочу на склоне лет среди молодежи потусоваться, молоденькой себя почувствовать. На молодежные проблемы у меня чутье, как у зверя. Товарищ Врунов, правда, сомневался поначалу, а как сказала что по-прежнему на дискотеки бегаю, в бары и клубы всякие заглядываю, так одним росчерком пера и решил дальнейшую судьбу мою творческую. Ну, это я так, к слову, для завязки. А если серьезно, то наш председатель телерадиокомпании – настоящая здешняя Ванга. Не смейтесь! Вы его не знаете. Плыли мы как – то с ним по нашей реке на теплоходе «Батька Очумелко». Водами ее мутными любовались. Почувствовав на себе то ли спиной, то ли затылком, тор ли еще чем тяжелый взгляд, Филипп Архипыч резко обернулся, быстренько протер стекла очков, потом глаза, и направился к солидному мужчине. Подойдя к нему вплотную, он уставился на него, как гипнотизер: глазом не моргнет, ухом не поведет. До тех пор не сводил с него умного взгляда, пока тому не сделалось плохо. Видно, впитав в себя его энергию, а вместе с ней и подноготную, товарищ Врунов стал потом пересказывать ему его биографию. Да в таких подробностях, что беднягу трусило лихорадило, как цуцыка. Я ему по сей день сочувствую. Меня, кстати, тоже телепало. Думаю, вот так просверлит меня шеф глазами своими мудреными до самого позвонка, перешерстит судьбы моей простое полотно и никуда от этого его дара не спрячешься. Вечером в каюту Филиппа Архипыча очередь выстроилась: посмотреть на живого ясновидящего.
       После этого корабельного случая в телекомпании пустили слух – то ли с дуру, то ли с умыслом, что Врунов один может заменить весь творческий коллектив телерадиокомпании, так как всегда все знает, наперед видит, далеко слышит и много кой - чего помнит. А что? На то он и ясновидящий! Однако, о том, что гуртом сочиняли ему докторскую диссертацию, докторант напрочь запамятовал: как отшибло. Оно и понятно: это вам не труд комбайнера, или доярки со свинаркой - его на камеру не отснимешь.
       Разъезжая по солнечной Италии, Врунов зарулил в отдаленное от шумной столицы местечко с богатым фермерским хозяйством. Начальствующего провинциала настолько поразил героический труд тракториста – виртуоза, что ангажированный властью кинохроник заговорил на незнакомом ему языке без сучка, без задоринки. Несколько дней и ночей, ползая на коленях и животе, не отрывался залетный журналист от камеры, снимая забугорного землепашца и его чудо – машину.
       Возвратясь из странствий дальних, автор сельскохозяйственного «шедевра» пичкал потом впечатлительного телезрителя из обездоленной, бесхозной глубинки своими «историческими» сюжетами. Он будто издевался над селянами, для которых что ни день, то слезы: солярки с маслом нет, колеса поотваливались, комбайнер агрегат по дешевке «загнал», председатель колхоз на кладбище обменял.
       Здешние хлеборобы после заграничных сериалов от обиды и зависти с инфарктами валились. А то! Вроде, и пашут не хуже тех же «итальяшек», и землю – кормилицу любят не меньше, а героями вруновских побасенок никак стать не могут. Рожей не вышли, что ли?! А может, оттого, что не в Италии, или Испании вкалывают?
       Героями авторских передач телегенерала становятся давно отгоревшие «звезды» приватизированного партноменклатурщиками и их бонзами социализма: позабытая людьми и временем партийная газетчица, возомнившая себя писательницей, престарелая культпросветчица, не один десяток лет сидевшая на худющей шее региональной культуры, депутат Госдумы с красно – коричневой харей, женоподобный критик – скандалист, помешавшийся на евреях и секс- меньшинствах.
       Стареющий теле - мен в подробностях, о которых рядовой житель южной провинции ни сном, ни духом ничего не знает, поведал о другой «страшной» истории, в которой пройдоха и хитрец Филипп Врунов вышел победителем. Оказывается, нашумевшего нападения на шефа краевого телевидения, в то время кандидата в Законодательное Собрание края, не было и в помине. Был очередной трюк с хулиганским избиением Врунова молодчиками в масках как раз накануне этих самых выборов. Говорят, подлецов так и не нашли. Их и не искали: много чести. Как не обнаружили потом на теле «пострадавшего» следов насилия и отпечатков. К тому же, жертва бандитского произвола ничего не помнит. Беспамятство это даровало предприимчивому кандидату на место депутата ЗСК голоса избирателей и как перст судьбы – вожделенное кресло народного избранника – мироеда. Народ, прослышав о полуживом телевизионщике, валом валил на выборы. Некоторые наперегонки бежали отдать за него голос.

       9.
       Законодательное Собрание, сплошь состоящее из национал – шовинистов, приняло решение открыть в городском художественно - историческом музее имени действующего в то время губернатора свой филиал: салон восковых фигур. «Народ должен знать своих героев в лицо, - сказал на закрытом совещании председатель Законодательного Собрания Рекетов. – Видеть их в фас и в профиль».
       Пока с воском суть да дело, решили выставить живые экспонаты. Местным парламентариям без разницы, где штаны протирать. В салоне они сидели и стояли в излюбленных позах, напоминая в холодном свете неоновых ламп застывшие, безжизненные фигуры с бледными, словно каменными, лицами и отрешенными, устремленными в никуда, взорами. «Живое кладбище, - подумал грешным делом на открытии филиала советник губернатора по музейным делам Экспонатов.- Сидячее – стоячее». Ни малейшим движением не выказывали народные избранники живого присутствия. Посетителям и в голову не могло прийти, что за стеклами живые депутаты.
       Так, наверное, и разводили бы канитель свою музейную, если б не собственная промашка. Через месяц в зале появились первые лежачие. На это весьма странное, не совсем привычное обстоятельство обратили внимание досужие газетчики. Организаторы воскового «зрелища» в ответ лишь руками разводили: ничего не поделаешь. Кто платит, тот и позы заказывает. От нервного перенапряжения и постоянного страха быть разоблаченными, троих депутатов разбил паралич. Хотел, было, еще нескольких уложить, да, видать, сжалился. Тайный главарь национал – патриотического «Отечества» Батька Очумелко пообещал манекенам – неудачникам надбавку к пенсии и новенькие, с золоченым тиснением, партбилеты.
       С того печального дня за психическое состояние паноптикума отвечал главный психиатр края, прозванный в народе придворным, депутат Законодательного Собрания Шизенко. Во время обеденного перерыва он ходил по салону с резиновым молоточком и бил своего же брата – депутата по лбу и коленям. К лежащим врач не подходил: их теперь хоть кувалдой огрей – все без толку.
       Сорвала тайную завесу весна. Руку к этому принеприятнейшему действу приложил депутат Врунов. Вернее, не столько руку, сколько толстый, мясистый нос. Всякий раз, оживающая после зимней спячки природа вызывала у телевизионщика жуткую аллергию, доводившую его сначала до дикого экстаза, а потом и до обморока. Вот и на сей раз. Стоило задиристому, по – весеннему ароматному, ветерку подуть в настежь открытое окно музея и пощекотать Врунову не в меру чувствительные ноздри, пробежать по чутким, как у кобеля, ушам и забраться за шиворот, как он тут же принялся смачно, с противным повизгиванием, словно его щекотали сто чертей, чихать. Взахлеб. Начихавшись до слез, он вдруг вскрикнул, выругавшись, и рухнул наземь. Депутаты в ужасе застонали, но, увидев кулак председателя ЗСК, вновь застыли. Остолбенели и посетители. Первой пришла в себя любительница музейной старины, безработная Алтынова. Подскочив к прочихавшейся фигуре Врунова, она схватила его за грудки и ну трясти со всей силы.
       - Так вот, как вы служите народу, кровопийцы?! В музее отсиживаетесь, рожи ваши наглющие!
       Пенсионерка – демократка Безродная схватила вывалившийся из кармана Шизенко молоточек и давай по очереди бить депутатский корпус по темечку.
       _ Может, ума наберетесь, бесстыдники! Не насиделись! А мы, дурачки, глотку за них дерем, паразиты окаянные!
       Рекетову, как главному среди тунеядствующей братии, досталось больше всех. Старуха столько раз прошлась по его «бестолковке», сколько месяцев не получала пенсию.
       Вечером в экстренном выпуске информационной программы вруновского телевидения весь состав Заксобрания клялся – божился на все лады что де знать ничего не знает о живых восковых фигурах, двойниках настоящих депутатов, что весь этот неудачный музейный спектакль есть ничто иное, как наглые происки непримиримых врагов народного краевого «Отечества» и всеми любимого парламента, и от имени избирателей, истинных патриотов вотчины казачей, доверивших депутатам свои бесценные судьбы, выражают благодарность гражданкам Алтыновой и Безродной за смелость и отвагу в схватке с самозванцами и призывают всех сограждан – земляков быть бдительными.
       
       10.
       
       Остап Дефектович все эти годы только и делает что раздваивается. Да что там?! Растраивается! И прошлого несказанно жаль, и настоящее, вроде бы, не отворачивается, и будущее заманчиво: денежкой попахивает. В скором времени богатенькие абитуриенты смогут стать студентами его факультета без всяких экзаменов, и постигать азы писучей профессии по облегченной программе. Как в том ликбезе. Декан, правда, побаивается платного будущего. Еще свежо в памяти, а она у него цепкая, злодейское убийство проректора университета по коммерческой части.
       Первое время Остап Зиновьевич сопротивлялся наступлению рубля и тем, кто к нему чуть ли не взашей толкает: прикидывался глухим, ходил с перекошенным лицом, перевязывал голову и зубы, надевал зеркальные очки, брился наголо, намекая на педикулез. Все решила его любимая «Хата казака», которую подсунул ему Мирон Хабалкин. За бутылкой – другой они просидели до самого рассвета.
       Слышь, Оська, - загадочно прошипел Хабалкин. – Давай начистоту? Проректора по коммерции, царство ему поднебесное, помнишь?
       Дефектович нервно вздрогнул, пытаясь перекреститься.
       _ За что беднягу хлопнули, знаешь? Правильно: за «бабки». А тебя, если будешь много выпендриваться, уроют за то, что у тебя их нет. Как говорят, сам не гам и другому не дам.
       - И за это убивают?! Перекрестился декан.
       - Щас за все «мочат». – Хабалкин демонстративно сжал кулаки, бросив холодный взгляд на стальной нож, которым пару минут назад рассекал селенные огурчики и нарезал тоненькими кусочками кровяную колбаску, купленную хлебосольным хозяином сего кабинета.
       - Денежный студен, он как корова – рекордистка, - продолжал обрабатывать несговорчивого кандидата профессор. – Чем чаще доишь, тем больше дает. Хотят носить высокое звание бумажника, тьфу ты, газетчика, пусть отстегивают «деревянненькие».
       - Найдутся ведь умники, под монастырь потащат, - упавшим голосом прогундосил Дефектович, готовый перейти на истерический крик.
       - Среди тех, кто учится за «бабки», умных не бывает. За редким исключением. Сволочи – да. Не без этого. Но и на них упряжку набросить можно – ни тебе рассказывать. Если что, в отпуск декретный отправишь, и все дела. А там пусть себе разбираются: в положении, или нет, от кого забрюхатили, на каком месяце. Не оправдавшие надежду факультета и местной журналистики, могут еще одну учебную пятилетку начать. Тебе – то что?!Стремление к знаниям, как и деньги, срока давно не имеет.
       - Так, если в обоих случаях меня грохнут, чего из шкуры вылезать?! – сообразил Дефектович, намекая, что овчинка выделки не стоит.
       - Да, ты что?!- покрутил у виска лезвием ножа критик.- Чего зря погибать?! Бессмысленная смерть – смерть вдвойне. Если и уходить в вечность, так не задаром. К тому же, будет шанс откупиться.
       - Как же я откуплюсь, сели меня грохнут?! – вытаращил испуганные глазища декан.
       - А я на что?! Я казначей со стажем: т с киллером общий язык найду, и с падлой конченой. Были бы деньги.
       - Только рассчитываться с наемным убийцей буду я лично, - недоверчиво покосился Дефектович на собеседника.
       - Идет, - сквозщь пожелтевшие от забот и неурядиц зубы прошипел Хабалкин. – И последнее, на закуску, - подмигнул он многозначительно.
       - Дефектович выплюнул соленый огурец.
       - «Золотую» жилу не обещаю, а вот «деревянненькие» шелестеть будут. Особенно по ночам. Сауну откроем! С живым сервисом. Телесно – оздоровительные услуги можно включить в стоимость обучения. Для девок – один тариф, для ребят – другой. Все, как в лучших домах Лондона!
       - Ты и там бывал?! – изумился доверчивый Дефектович.
       - Спроси, где я не был?! – жеманно повел покатым плечом Хабалкин.
       Ударив по рукам, ученые помянули убиенного проректора, которого на дух не переносили, спели парочку песен на русском и на иврите, и решили завершить дружескую встречу «Хижиной дяди Тома». Остап Зиновьевич сгонял в ночной ларек и поминки продолжились. Поминали всех. Кто на ум попадется: и живых, и мертвых.
       - Мирон, только не смейся. – Дефектович зашмыгал носом, - давай и за мой упокой. Мало ли?
       Поминали кандидата в покойники всю ночь: рыготали на все голоса, щипали друг друга за интересные места, покусывали за мочку уха, пили на брудершафт, дабы закончить свой кабинетный пикник на веселой ноте. А напоследок перегрызлись, как собаки.
       - Какой ты к хренам собачьим журналист?! – кричал Хабалкин. – Самозванец! Ты такой же газетчик, как я казак! С твоей рожей лавашами торговать. А лучше – квасом!
       - Ах, ты, пенис морщеный! – плевался пьяной слюной Дефектович. – За мои три «Хаты казака» и «Хижину» ты еще и хренами меня обкладывать?! Благодари Бога, что подобрал тебя с твоей вонючей кафедры! Догавкаешься, натравлю на тебя весь журналистский корпус. Дорку спущу! До—о-ра! До-о-рка! Сука! Выгоню со двора, бездельница! Дора, гав, гав! Дорка, ну?!
       - Дора, не случай этого чудика – мудика. Спи спокойно!- выфкрикнул в окно Хабалкин.
       Вымавтерившись на родном языке, разобиженный декан вытолкал опьяневшего критика во двор, дав ему пару смачных шалбанов, и сел сочинять условия платного обучения для студентов, не усвоивших программу средней школы.
       Чертыхаясь из стороны в сторону, Хабалкин поплелся в глубь двора, к деревянному домику псины. «Не бойся, - еле ворочал он языком. – Эта падла не выгонит тебя с твоей законной территории: ты сторожилка и закон на твоей стороне. Я заставлю его включить тебя в штатное расписание, ночным сторожем. Гостеприимная сука облизывала дрожащего то ли от злости, то ли от перепоя критика, и сложив на его теплой лысине мохнатые лапы, уснула, довольная тем, что на сей раз не одна.
       Засопел и Хабалкин. Спал сладко и безмятежно, как младенец, только пьяный. Ничто не предвещало ночного кошмара. Хотя, к дурным сновидениям ему не привыкать. В последнее время Мирон Петрович смотрит их в постельном воем кинотеатре, как черно – белый сериал. Домашние привыкли уже к его сонным ужасам. Недавно дикие вопли папочки подняли на ноги все живое в их многоэтажном элитном доме. Пес Лаврик, так тот чуть было в окно с пятого этажа не выбросился. Спасибо, теща за хвост удержала. Так тянула бедного, что растяжение жил заработала. А дражайшая супружница едва не отодрала единственную на сегодняшний день мужа – его длинную, изрядно потрепанную седую косу, с трудом напоминавшую о том, что когда-то ее хозяин действительно был молод, недурен собой, волосат и даже кое в чем мужественен. Это был самый жуткий даже для него, прошедшего в своей яркой и плодотворной по части сплетен и интриг жизни Крым и Рим, сон.
       Вот и на сей раз. После того, как перевернулся он на бок, и продолжил свой сон в обнимку с Дорой, ему стало невыносимо жарко. Мертвый, и тот вспотеет. Хотел было содрать с себя одежду, да только сдирать уже было нечего. Приподняв тяжелую, как пудовая гиря, голову, Хабалкин понял, что в таких местах прохладно не бывает. Нос щекотал непонятный запах, по телу шел мелкий зуд, будто с головы до самых пяток, наперегонки, бегало, покусывая, что-то мерзкое. И все равно было приятно: сауна есть сауна. Развалившись на сосновой лавке, Мирон Петрович покряхтывал, прикрыв свои белесые глазки. «Эх, щас бы девку!» - мечтательно цокнул он пересохшим языком, потирая ногой слабое мужское место, которое всю его сознательную жизнь не давало покоя и все куда-то звало и тянуло. Как на подвиг. Не успел он вторую ногу приспособить, уда следует, как вдруг скрипнула тяжелая массивная дверь. Хабалкин вздрогнул. «Кого это там черт несет?!» Приподняв голову с распущенной до плеч косой, он замер: в проеме двери стояла в чем мать родила секретарша Дефектовича Аделаида Степановна. Худяющая, ни рожи, ни кожи. Профессор сначала зажмурился, потом остолбенел, если это возможно в лежачем положении. Хотя у него все возможно. Он лежал, словно каменный, забыв, где у него голова, а где – все остальное. По раскрасневшемуся телу туда-сюда бегал мороз, не зная, где остановиться. Незваная гостья, зло подмигнув, проворно влезла к нему на полку, и подбоченившись, уставилась на него с ехидным прищуром. Не успел профессор хоть что-нибудь подумать, или сообразить, как на него обрушились хлесткие, безжалостные удары. С каждым разом старуха, словно обезумевшая, входила в раж: стегала свою жертву так, словно перед ней лежал раб, а не известный всему здешнему критик. Хабалкин от адской боли, но больше от удивления и неожиданности, не успевал потерять сознание, чтобы не видеть этот чудовищный позор.
       Переведя дыхание, стегальщица с силой перевернула жертву на спину и продолжила банную экзекуцию. Несчастный стонал, кричал ребенком, ревел зверем, но массажистка была неумолима.»Это тебе за племянника, это за его родителей, а это – за меня! – зло приговаривала она. После веника в ход пошли раскаленные железные прищепки. – А это – за позор!» Секретарша еще пару раз прошлась по нему веников, пощекотала пятки, чтоб в обморочное состояние не впал, и посыпав его красное, как помидор, тело солью мелкого помола, будто кусок мяса, и исчезла с глаз долой.
       Хабалкин лежал точь - в - точь, как побитая собака, обкладывая всеми на свете матюками того идиота, который придумал бани, сауны, помывочные и прочие водно – телесные общественные заведения.

       11.
       Утром Хабалкин несся по двору детсада с такой скоростью, как будто за ним гнались с топорами. На его морщинистом, обветренном славой и невзгодами лице играла привычно циничная, вперемешку с ночным испугом. Улыбка. Он готов был четвертовать секретаршу декана, чуть было не наградившую его во сне инфарктом.
       Дефектович, увидев в окно одержимого профессора, выругался, приготовившись к его очередному идиотскому приколу.
       Хабалкин буквально ворвался в приемную. Бросив на секретаршу уничтожающий взгляд, он на какое-то мгновение замер. Ничего не понимающая Аделаида Степановна на всякий случай прикрыла лицо свеженьким приказом декана об ужесточении учебно – трудовой дисциплины на факультете. Мирон Петрович, увидев размашистую подпись Дефектовича, слегка обмяк, и сорвавшись с места, влетел в его кабинет.
       - Послушай, Остап!
       Дефектович втянул в голову плечи.
       - Идея у меня, слышишь?! Судьбоносная!
       Декан вытянул шею обратно, засуетился, стараясь не встречаться с критиком взглядом.
       - Не дергайся. Сначала выслушай. Дергаться потом будем, на пару.
       Остап Зиновьевич выставил вперед левое ухо.
       - Омолоди ты, Христа ради, приемную. – Мирон Петрович изобразил шаловливыми руками бюст и все остальное.
       - Аделаиду Степановну? – сообразил декан. – Как же я ее омоложу?!
       - Эту?! – брезгливо поморщился Хабалкин, покосившись в сторону приемной, и скривился так, как будто залпом выпил стакан сока бузины. – Никак! Не жилец она! – И трижды перекрестился.
       - А кто же?! – упавшим голосом прошептал Дефектович.
       - Живой труп! Я как только вошел в приемную, сразу сказал себе6: не жилец!
       Дефектович похолодел
       - Она для меня - вторая мать, а кое в чем и первая.
       - Матери, друг мой, тоже умирают. А идеи остаются. Особенно – мои, - заговорщиски подмигнул критик.
       Битый час убеждал он Дефектовича в том, что пора обновлять живой интерьер факультета. И начинать надо с приемной. Вернее, с ее секретаря.
       - Пойми ты, дурья твоя башка! – плевался слюной Хабалкин от чрезмерного возбуждения. – Секретарша – лицо факультета. По ней будут судить о журналистике завтрашнего дня.
       - А я – кто?!- выпучил глаза декан.
       - А ты – все остальное! Все, что ниже.
       - Куда же мы денем Аделаиду Степановну с ее стареньким лицом?
       - Этим займусь я. Одно мое слово, и эта кошка драная будет бежать отсюда вприпрыжку.
       - Куда бежать?
       - Куда, куда?! Куда бегут в ее возрасте?! На пенсию, мать твою!
Вскоре по журфаку прошел слух, что секретарша Дефектовича в наглую склоняла к сожительству первокурсниц, угрожая им в случае отказа отчислением. За что и была тихо – мирно уволена с должности.

       12.

       Конкурс на вакантное место секретарши факультета журналистики был втрое больше, чем в институт международных отношений. Условия разрабатывал Мирон Хабалкин, редкий знаток женской психологии.
       Декану он посоветовал довериться его высоко профессиональному чутью, и редкому мужскому инстинкту, и не совать свой и без того длинный нос в это на редкость тонкое, можно сказать, ювелирное, мероприятие.
       Ему хотелось, чтобы правая рука декана, его глаза, уши и зубы олицетворяли завтрашний день провинциальной журналистики: молодой, дерзкой, остроумной и сообразительной. Чтобы могла она заткнуть за пояс любого и каждого. А главное - была яркой, радующей не только глаз, но и мысли. Чтобы, глядя на нее, люди не переставали восторгаться ею, изумляться и, если хотите, гордиться.
       Уровень подготовки конкурсанток превзошел все ожидания. Четыре месяца демонстрировали девушки из городов и весей практические навыки в области служебного сервиса, примешав сюда еще и телесный, ибо без него в наше сверх эротичное время деловой сервис будет неполным, если не однобоким. Видавший виды Хабалкин, очумел от изумления с вожделением на пару и даже охрип от хохота.
       В пылу состязательного азарта участницы демонстрировали то, чего отродясь не делали: садились на шпага безо всякой разминки и сажали Хабалкина, исполняли стриптиз, танец живота и груди, крутили сальто, боксировали, готовили кофе с небольшими дозами яда и пургена и щедро угощали строгого экзаменатора, тут же оказывая ему первую медицинскую помощь. «Да! Вот такой и должна быть наша отечественная журналистика! – Ликовал в душе Хабалкин. – Бедовой, вездесущей и находчивой».
       Всем были хороши конкурсантки, и все-таки, чего – то в них не хватало. Может, изюминки, способной перевернуть все в тебе? Чтоб, глянул - зыркнул на нее и трижды ахнул. Мирон Петрович устал чесать от возбуждения лысину, искусно прикрытую приклеенной к ней косой. И вдруг, вот оно! Стоило ей войти в притихшую аудиторию, как все живое, затаив дыхание, замерло. А сам Хабалкин от восхищения забыл вовремя проглотить слюну: так и сбегала она по его не в меру подвижному, вспотевшему от волнения, подбородку, как у старого бульдога. Ее огромные, под стать драгоценному камню, жгучие, сверкающие радужными искорками. Глаза излучали какой-то неземной блеск. Было во взгляде розововолосой красавицы что –то чертовское. Мирон Петрович вздрогнул: то, что надо! Еще раз встретившись с незнакомкой взглядом, критика залихорадило: язык его одеревенел, губы слегка побелели. Стоило ему перевести свой хищнический взор ниже, как его буквально заколотило. Вздымающаяся грудь молодой особы, безжалостно зажатая в тисках откровенно вызывающей декольтированной чуть ли не до пупка кофточки из тончайшего шелка, рвалась на волю, готовая разорвать ненавистный путь и выпрыгнуть вон.
       Гильза, так звали глазасто – грудастую обольстительницу с бесовским огнем во взгляде, соответствоавала всем международным, не говоря уже о хабалкинском, стандартам суперсекретарши, а кое в чем даже превосходила их. Например, свистела пальцами правой ноги, имитировала мужские голоса и кувыркалась боком. А главное, блестяще владела всеми жанрами журналистики и могла бы смело, без оглядки, претендовать на звание «Золотое перо Вотчины». Хабалкин радовался, как малое дите. Он был уверен, что в скором времени своей секс – бомбой журфака, они взорвут не только университет, высшую школу южной провинции, но и всю провинциальную журналистику.

       12.
       К задерганному собственной дурью Дефектовичу, новую секретаршу вели под усиленной охраной. На то были причины. О супердиве, являвшей собой эталон секретарши, прослышали главные редакторы ведущих СМИ, пресс-службв краевой и городской администраций. Мэр казачьей столицы Сэмов, так тот прямо задание дал местной чеченской диаспоре: выкрасть чудо-секретаршу у этих балаболок, и доставить ее в целости и сохранности в его приемную. На худой конец, выкупить За сына какого- то – там строителя Безверова миллион отвалили, а за такую жемчужину тем более не жалко. Она миллион с лихвой окупит.
       Красотка Гильза шла так, как будто она не декана – бессребреника секретарша, а самого Президента.
       С трудом оторвав замороченную голову от писанины, Остап Зиновьевич похолодел. Его роговые, двадцатилетней давности, очки сами спрыгнули с переносицы, глаза неестественно округлились, а густые брови пошли загзагом. Хабалкин чуть было не хрюкнул от внутреннего смеха, распиравшего ему брюшную полость и все, что ниже. Он знал, чем достать этого заматерелого женоненавистника: бабой. Не просто женщиной, красавицей писаной, а прирожденной дьяволицей, которой любой конкурс красоты позавидует.
       Искусно играя точеными бедрами, Гильза мягко и пластично, словно ученая пантера, подошла, нет, подплыла к замороченному декану и протянула редкой красоты и совершенства ручку для приветствия. Зажмурившись, тот неумело обслюнявил ее, щекоча неприятно холодным, как у кобеля, носом. Секретарша кокетливо протянула вторую. Дефектович облобызал и ее.
       - А теперь, повернись, - мягко, но требовательно, скомандовал Хабалкин своей протеже. – Тебе часто придется это делать, поверь мне. Та-ак, медленнее, еще медленнее. Убивай! Убивай на месте, ну!
       Остап Зиновьевич и без того сидел, словно пришибленный, боясь, как бы новенькая секретарша не удумала протянуть ему для приветствия еще и ногу. Вырез на ее спине кричаще – пищащего даже по нынешним бессовестным временам платья – обдергунчика доходил до самых ягодиц.
       - Играй, играй! – «дирижировал» Мирон Хабалкин, прицокивая.- На то он и товар, чтобы его показывать со всех сторон.
       Гильза играла телесами пуще прежнего, под стать культуристке международного класса.
       - Что это?! – вскрикнул, потрясенный откровенным эротическим стебом Дефектович, не зная, куда девать глаза.
       Как, что?! – дал петуха Хабалкин. – Лицо! Лицо факультета! чует мое нежное место, что скоро весь университет помрет от зависти. Сам ректор заявится к нам на смотрины, бля буду!
       Чтобы не помереть от возмущения,, Дефектовичу пришлось выпить графин воды вперемешку со спиртом, принесенным предусмотрительной секретаршей.
       - Ничего. Через месяц – другой дикий жеребец по имени Остап будет объезжен, обучен, приручен и полностью оседлан, - подмигнула Гильза забывшему закрыть рот Хабалкину. – Я ведь как та Анка – пулеметчица: пока цель не поражу – не успокоюсь. – И демонстративно поправив тугую, упругую грудь, послала декану потрясающий воздушный поцелуй.

       13.
       На службу Гильза, как и полагается секретарше экстра – класса, приходит к десяти утра. К этому времени декан успевает довести себя до трясучки: сидит весь издерганный и злой, как цепной пес. То за одну бумажку хватается, то за другую. То за все вместе. Или битый час важный документ ищет, а он спокойно лежит перед самым его носом. Бывает, и в корзине мусорной роется. Или под стол ныряет. «Нет, не я буду, если из этого дурика нормального человека не сделаю!»- дала себе слово секретарша.
       Приходит как-то Дефектович на факультет в предрассветный час, а его секретарша уже на месте : в умопомрачительном платье и туфельках на шпильке заоблачной высоты. Встала и стоит в позе манекенщицы, приветствуя !шефа» небрежным движением красиво посаженной головы, украшенной драгоценным камнем. Расстреляв свою правую руку воспаленными от бессонных думок глазами, Остап Зиновьевич зажмурился: ему показалось, что еще мгновение и эта фифочка сломает себе ноги. Но самоуверенный, спокойный взгляд красотки Гильзы говорил о том, что если надо, она и на одной ноге отстоит ничуть не хуже. Декан заметил, что в приемной полный порядок, на столе розы… Черные. «На что она намекает?» Буркнув подобие приветствия, он шмыгнул в свой кабинетик и затих. Сидит молчком: лоб морщит, да за бороденку себя дергает. «Черт ее принес! Может, следит? Нынче на стукачей мода. Особенно перед выборами. Небось, компромат собирает, стерва! Ничего. Посмотрим, кто кого! На мне, где сядешь, там и слезешь. Узнать бы у баламута Хабалкина, почему он именно эту пройдоху выбрал?»
       Первой ва-банк пошла секретарша. Только начнет декан дурь свою вымещать на ком – нибудь: с постели ни свет, ни заря поднимать, или кричать так, что тараканы в стороны разбегаются, как она, на законных правах секретарши, подходит к нему с записным блокнотом и начинает глубоко, во всю свою роскошную грудь, дышать. Смотрит прямо в глаза и дышит. Остап Зиновьевич уже весь красный от стыда и мокрый с перепугу, а она все дышит и дышит, как маньячка какая. Упершись упругой, словно резиновой, грудью в растерянно лицо «шефа», гильза принимается медленно, легким прикосновением длинных пальцев, массажировать ему уши. Дефектович лишь слегкав здрагивает и шумно, словно сладко засыпающий ребенок, сопит. Никогда в жизни не ловил он такого нечеловеческого кайфа! «Нет, у Мирона губа не дура!».
       Однажды Остап Зиновьевич так прибалдел, что задремал, и чуть было не укусил секретаршу за сосок: ему приснилось, будто он сосет грудь любимой мамулечки.
       За несколько месяцев грудной терапии секретарша додышалась до того, что ее начальствующий пациент научился владеть собою. Бывали, конечно, срывы, но увидев, перед собой вздымающуюся розовую грудь, он быстренько брал себя в руки и заканчивал очередную «накачку2 по телефону, или живьем на веселой, игровой ноте.
       - Вы мне сегодня снились, - огорошила его как-то секретарша.
«Этого мне только не хватало! Неужели, я еще могу кому-то присниться?!
       - Да?! – изумился Дефектович- Ну, и? Сильно напугал?
       - Что вы! Вы были такой лапочка! Когда я с увидела, мне тут же захотелось встать и лдеться. Да-Да! Надеть самое красивое платье и махнуть с вами в камыши. Вернее, в плавучее кафе на Карасунских озерах. Райские кущи в сравнении с этой ночной идиллией – ничто: кругом высоченные камыши,, комары, лягушки, в общем, живая природа во всем своем очаровании, а мы с вами плаваем по кругу, как заколдованные. Звезды считаем, коньяк пьем и говорим. Плаваем по бесконечному кругу и говорим. Говорим и плаваем.
       - А голова не закружится? – ляпнул невпопад Дефектович, чувствуя, как у него и в самом деле начинает кружиться голова. «Всю ночь по кругу плавать, как по цепи ходить, - передернуло его.- Она, наверное, ненормальная! Что за отдых среди комаров и лягушек?!
       - В таких местах голова от другого кружится, - тяжело задышала секретарша. – Кстати, «шеф», как вы относитесь к служебным романам?
       - Бывают и такие?- покраснел он, опустив глаза.
       - Значит, никак! Вы много потеряли. – Гильза пронзила Дефектовича таким томным взглядом, что у него защемило между ног. «На что она намекает» Хорошо, если в голове у нее гуляй- ветер, а если нет? Если провоцирует? Эти ее намеки, подмигивания. Полуоткрытая грудь… Чего ей все-таки надо? Если поприкалываться, так не по адресу: я орешек крепкий, меня титьками не купишь». И тут его осенила страшная догадка: местное «Отечество» внедрило ее на факультет. Как-никак, кузница журналистских кадров. Или окружение губернатора. Говорят, у него кругом щупальца. Даже в «психушках». Им информация нужна о любом и каждом. Кто-то, видать, под него копает. Но, кто?! А может, она маньячка, специализирующаяся на ученых?
       - гильза, вы что, знаете толк в служебных романах? – на всякий случай поинтересовался Дефектович.
       - Знаю?! – воскликнула секретарша, поправляя грудь. – Да, это мое «хобби»!
«Ну, все, влетел!» - похолодел Дефектович, стараясь не смотреть на пухлые персики секретарши.
 
       14.
       Факультету катастрофически не хватает средств. Жизнь – злодейка с ее непомерно звериным аппетитом так бьет по коллективному карману, что декан готов на что угодно. Даже на крайние меры. Если таковые сегодня существуют. В минуты отчаяния его так и подмывало вывести факультет на панель к «Интуристу». Вместо сельхозпрактики, за которую вконец обнищавшие, разворованные хозяйства платят копейки. А что?! Если речь идет о судьбе газетной кузницы, то о собственной чести, пусть даже коллективной, можно на время и забыть – не велика потеря. Тем более, что в наше развеселое времечко не многие могут ею похвастаться. «Бог не выдаст, свинья не съест», - успокаивал себя трусоватый во всем Дефектович. Однако, прежде чем толкать свое детище на всеобщее распутство, он решил обсудить насущную проблему с секретаршей и советником по делам неправедным Хабалкиным.
       Поздней ночью ушлая тройка собралась на тайное производственное совещание. Речь шла о вхождении в рынок, от которого зависело: быть или не быть журфаку в 21-м веке? Если быть, то, на какие «шиши»? Если не быть… А, собственно, кто позволит не быть? Скорее, местную власть, Союзы писателей, с которых толку, как с козла молока, разгонят, нежели лишат себя карманных, или прирученных обманом и посулами, борзописцев.
       - Они там яйца чешут, - указал Хабалкин на потолок, имея в виду генералов от науки, мы тут нищету разводим. Пора и нам чесаться, - постучал он кулаком по лысине. – А то будет нам картина репина «Приплыли».
       Секретарша, предложила, выражаясь образным языком, обсудить несколько дойных коров, одна из которых в обозримом будущем и должна будет стать не просто кормилицей факультета, а настоящей рекордисткой.
       Предложение декана о ночных вылазках на криминальную территорию «Интуриста», с ее бешеной конкуренцией и чуть ли не кровавыми разборками за кусок булки с маслом и икрой, Гильза сходу отмела: слишком наглядно. К тому же, - рискованно. Пойдет шум, никаких денег не захочешь.
       - Ночной клуб, - предложила она. – В городе их не так уж и много. Однако, ведомственных нет. Тем более, учебных. Вы даже не представляете, какое это доходное место! Недавно я заглянула в один. Батюшки! Там такие «бабки» крутятся, что в вашем воображении нолей не хватит. При таком обороте на месте нашего факультета университет журналистики открыть можно.
       - Имени Дефектовчиа, - хихикнул Хабалкин.
       - Какой клуб?! – хамахал Дефектович. – Да, нас первыми оттрахают, по башке настучат, а факультет переименуют в публичный дом для журналистов.
       - нас этим не испугаешь, - приняла бойцовскую позу гильза. – Клуб будет работать под вывеской вечернего отделения с обязательным описанием в прессе ночной жизни рабочей слободы города.
       - Это раньше она была рабочей, а сегодня – это современный, спально-выпивальный район.
       - Студентов потом палкой из клуба не выгонишь: дневать и ночевать там будут, - продолжал декан. – Какая там к черту учебная писанина?!
       - А мы на что?! – вскочил Хабалкин. – Мальчики и девочки наши пускай денежку зарабатывают для родного факультета, а мы за них писать будем. И как писать! Неужто, рука исписалась?! Да, мы еще, кого хочешь на лопатки положим!
       - Неудобно, - засомневался Дефектович. – Слухи пойдут гулять по городу: мол, на газфаке рабство процветает и все такое прочее.
       - Хорошенькое рабство! – усмехнулся Хабалкин. – За доллары!
       - Никаких долларов! Слышите?! Только рубли! Мы – патриоты! – Остап Зиновьевич прозвенед мелкой монетой в замусоленном кармане потрепанного пиджака.
       На что секретарша прошелестела сторублевкой.
       - Студенческое казино! А?! Чем не корова-рекордистка?!
       - Казино? Для студентов?! На нищенскую стипендию?! – изумился Дефектович.
       - Ну, это поправимо. У нас будут учиться дети миллионеров. А миллионы, как известно, куда-то спускать надо. Можно узкую специализацию ввести: игорные заведения рабочей слободы. Пусть молодежь нашего факультета руку набивает на деле и на бумаге, - подмигнула Гильза.
       - Они не то, что факультет - университет с молотка пустят! - побледнел Дефектович. – Да меня за это Ученый Совет четвертует! Хорошо, если дух выпустят, а если расплачиваться заставят?!
       - К казакам пойдешь, - подал надежду Хабалкин. – В униформе. Для пущей убедительности коня купишь. За ящик горилки они, кого хочешь на уши поставят!
       - Пока они протрезвеют, с меня скальп снимут.
       - расхныкались, пастухи! - брезгливо скривилась Гильза. – Где ваша корова, идеолог? - обратилась она к Хабалкину.
       - Му-у-у! – манерно замычал профессор.
       - Му-у-у, - подхватил кандидат наук, радуясь, что отбрыкался от казино, а вместе с ним и от четвертования.
       «Пастухи», как обозвала их секретарша, выдали «на гора» свою идею: телесно-оздоровительный комплекс для студентов и преподавателей факультета журналистики, а также всего журналистского корпуса южной вотчины. Проще говоря, ночная сауна.
       - Массажи и пассажи. Грезы и курьезы. Стены и члены, - принялся загибать натруженные писаниной пальцы критик. – Что еще нужно студенчеству?!
       - Веники и членики, - прибавил Дефектович. – Чаи и х…- И уже на полном серьезе.- С одной стороны, неплохая школа для будущих бойцов бытового фронта: коммунального сервиса. С другой, кузница кадров. А для их наставников, мэтров здешнего пера, - вторая молодость. Причем, на дурницу.
Три зайца убиваем. Третий – «Бабки»!
       - Ставлю на голосование, - предложила Гильза.- У вас, господа-товарищи,
По одному голосу, у меня – два. Я женщина.
       - И какая! – смачно чмокнул Хабалкин.
       - Вы предлагаете сауну, а я предлагаю – все. Да-да! Лучше один раз увидеть, чем бесконечно об этом слышать. В принципе, любая корова достойна внимания. Однако, чтобы не было сомнений, давайте на каждую посмотрим собственными глазами? Побываем в ночном клубе, в казино, в сауне. И уж тогда решим, на какую му-му ставить.
       Секретарша голосовала за свое предложение, Дефектович - за свое. Хабалкин воздержался. На том и решили.

       15.
       Срок профессорских полномочий Хабалкина неумолимо истекал. Чтобы продлить их, нужно было либо убедить капризный Ученый Совет, либо страшно напугать.
       Ни один вечер посвятил Дефектович думкам о предстоящем заседании, о своей роли в дальнейшей судьбе Мирона Хабалкина, и пришел к выводу, что легче ни мытьем, так катаньем уломать старперов, чем избавиться от Хабалкина. Не родился еще в этом городе, а может и в целом свете, человек, способный просто так отмахнуться от скандально известного, с изощренным умом и фантастической смекалкой, критика. «Мирон не просто сука, - размышлял на домашнем досуге Дефектович, - он всем сукам сука! Прожженная. Крученая. С таким не только ухо востро держать надо, но и все остальное. Особенно мозги! Эта сволочь всегда все видит, слышит, знает. И разносит все вокруг молниеносно – вместо Интернета: что надо и не надо.
       С одной стороны, для факультета этот баловень судьбы – редкая находка: ходячая энциклопедия. Неувядающее перо провинциальной публицистики. Супер перо. Жало ядовитое. Такому может позавидовать любая пресса без исключения. Особенно «желтая». Мирон Хабалкин – не просто универсал – самородок с образованием и опытом, он настоящий матерый хищник. Только что двуногий. Санитар. Сторожевой пес редчайшей породы. Такого науськай, кого хочешь загрызет. А если не загрызет, то на порог близко не подпустит.
       Дефектовичу. Человеку крайне осторожному, к тому же, трусливому, дъявол в ученом обличье нужен, как воздух. Чтобы не просто отгавкивался, а лаял за троих. Днем и ночью!
       Накануне ответственного заседания, в полночь, Остап Зиновьевич услышал настойчивый стук в дверь. «Странно. С роду такого не бывало! Ко мне и в нормальное – то время глаз никто не кажет» - подумал хозяин квартиры.
       На пороге, с посеревшим лицом и трясущимися губами, стоял Хабалкин собственной персоной.
       - Бог мой! – невольно отпрянул Дефектович. – Никак, кто дуба дал?
       - Почти, - упавшим голосом промямлил Хабалкин. – И как схватит Дефектовича за грудки. Прижал к себе и смотрит прямо в испуганные глаза. – Остап, не дай по миру пойти! Как-никак, три семьи кормлю. За ценой – не постою, ты меня знаешь.
       Взвесив еще раз, на ходу, все «за» и «против», Дефектович, изобразив преданное лицо, приложил руку к сердцу.
       - Костьми лягу! Но имей в виду, Мирон: Совет настроен критически. Поэтому, без драки, без мордобитий.
       - Ну, что ты. Остап! Это не Союз писателей.
       Дефектович наслышан о скандальных разборках шелкоперов, на которых неутомимый критик от души давал чих-пых старым графоманам, оставляя право голоса за собой.
       На Совет Мирон Хабалкин пришел весь в черном: дорогие джинсы, кожаная тужурка. На голове чем-то напоминающей сплошной умный лоб, высоченная вельветовая шляпа с писательским пером-эмблемой. На лице, как и полагается, глубокая печаль: словно он похоронил сразу двух жен, или разжалован в лаборанты на собственной кафедре. Сидит, как сфинкс: загадочный и необъяснимый. Лишь изредка вздрагивает от икоты и поскрипывает зубами.
       Когда речь зашла о его видной персоне, критика зазнобило. Уж больно хотелось ему в профессорах походить: лет эдак пяток. Так хотелось, что за ночь он похудел.
       Экс - профессор не помнит, как очутился посреди огромного зала, холодного от пристальных, безучастных глаз Совета. У Хабалкина потемнело в глазах. На лице – ни кровинки: вылитый «жмурик». Только что блымает. Совет, перешептываясь, упивался пришибленным видом критика. Стоя, как на эшафоте, Хабалкин отвечал, словно в забытьи, на каверзные, порой, оскорбительные вопросы, вскидывая потную руку то в пионерском приветствии, то в нацистском, то в чисто своем, хабалкинском, прикладывая обе руки к ягодицам, что означало его низчайшее почтение к высокому собранию. Но тщетно. По каменным серым лицам кандидатов и профессоров Мирон Петрович понял, что сердце их не дрогнуло и всем глубоко наплевать на то, что бывший профессор и сообщник по университетским безобразиям готов из штанов выпрыгнуть, лишь бы убедить Совет в своей полезности. Речи его слышали не раз, знали им цену, а посему, если и ждали чего, так это очередного вывиха с претензией на сенсацию местного масштаба.
       Ощутив всеми фибрами леденящее дыхание зала, Хабалкин резко, словно от смертельного укола, нервно дернулся, затем сжался внутри, и собрав в оба кулака остатки воли, решил пустить в ход главный свой козырь – проверенный и, можно сказать, беспроигрышный.
       «Сфотографировав» ядовитым взглядом коллективное лицо Ученого органа, критик стал медленно, яко вампир, останавливать на каждом тяжелый, убивающий взор, и смотреть, не моргая, до тех пор, пока по его иссиня – серому лицу не начинала сбегать скупая слеза, взывающая к великодушию. Слеза надежды.
       Первой клюнула на коварный сеанс советник ректора по ученым кадрам Шейферман. Силясь отвести гипнотический взгляд, полу - лысая дама покраснела от натуги, тихо охнула, пустив по шее странные пятна, и затихла. Ее соседка, кандидат наук Гойженфельд, зашмыгала чувствительным носом, кусая носовой платок, и до того увлеклась собственной растроганностью, что не заметила, как затолкала сопливчик в рот и, дабы не подавиться, разрыдалась в голос. Дремавший с открытыми глазами доктор нескольких наук Чуркин, почувствовав на себе змеиный взгляд, смачно зевнул, столь же смачно икнул, сладко потянулся и уснул с открытым ртом, не поняв, что же это такое было? Остальные сидели, как пригвожденные. «сволочь, - шепнул председатель Совета Дуроедов ректору университета Балбешкину. – Его взяла. Главное – не смотреть ему в глаза. «Куда посоветуете?» - волнуясь, спросил ректор. – «Куда-нибудь в одну точку. Но лучше – в разные. Помните, как Савелий Крамаров? Тоже, между прочим, еврей». «Почему, между прочим?» « Ну, как же?! Хабалкин с кого начал в переглядки играть?»
       К концу глазной терапии зал сидел взмокший от напряжения, но уже не такой суровый и недоступный. Кто – то вымученно улыбался, кто-то посылал Хабалкину воздушный поцелуй, а трое самых слабонервных выбросили большие белые платки. Однако, торжествовать победу было еще рано. Интуиция, да что там, звериное чутье, подсказывало Мирону Хабалкину, что в любой момент, с любой стороны может подуть северный ветер и тогда все его титанические усилия, весь его недюжинный талант психолога – коту под хвост. И он не ошибся. Предварительное голосование показало, что Совет еще не созрел для положительного решения, а значит, не дорос до уровня гения Хабалкина. Словно прочитав мысли критика, ва-банк пошел Дефектович. Широченными шагами, как будто он собирается сесть на шпагат, декан рванул на лобное место с портфелем, как всегда. Набитым бумажной всячиной, и вцепившись мертвой хваткой в потемневшее от времени и людского пота дерево трибуны, словно в гриву норовистого жеребца, сходу погнал свое, не давая ученым опомниться от хабалкинского каламбура.
       - Да, старик! – рявкнул Дефектович, разбудив полусонный зал. – Но какой старик! Не стареющий, ибо в нем сидит дюжина молодых. Да, скандалист и интриган! А, может, санитар провинциальной литературы?! Да, пройдоха! И что с того?! Если бы просто пройдоха, я бы здесь не стоял. Доктор наук, с неувядающей душой и мозолистым умом. Присмотритесь, коллеги! Какая глыба! Какой человечище! Можно сказать, матерый! Без этой кладези ума и остроумия мой и без того бедный на мозги факультет осиротеет, если не захиреет.
       Мирон Петрович Хабалкин – редкое явление в здешней литературе. Я уж не говорю о филологии. Живая легенда. Так не убивайте ее! Всю свою непростую, сумасшедшую жизнь этот труженик науки и пера собирает в кучу литературную грязь, я бы скала, дерьмо, и с упоением и одержимостью копается в нем. Не загоняйте могильщика провинциальной графомании в подполье. Не вынуждайте на крайние меры. Не заставляйте нас решиться на приватизацию факультета журналистики и в подземелье ковать газетные кадры.
       Пожевав высохшими губами, пошушукавшись для вида, Ученый Совет внял просьбе декана.
       - Мы даруем критику Хабалкину еще полтора профессорских года. Вполне достаточно, чтобы долопатить кучу, как только что образно выразился товарищ Дефектович, литературного и прочего дерьма, и раздать всем сестрам по серьгам, - закрыл «горячий» вопрос один из старейших, а посему, выживших уз ума, ученых университета, академик Паранойкин.

       16.
       Декан журфака, обвешанный газетным приложением «Вотчина без фактов», стоял на высоченной куче студенческих рукописей, так и не увидевших свет в сим бесхребетном приложении, на скорую руку редактируемом Дефектовичем.
       Вокруг бумажной горы по цепи ходила преданная сука Дора, бросая на скучающую от томительного ожидания толпу недоверчивые взгляды, полные тоски. На флагштоках грозно развивались тряпичные портреты членов местного Политбюро во главе с губернатором Очумелко. Чуть поодаль, на молоденьких платанах, уныло болтались независимые издания, не первый год лающие на Батьку, что Моська на слона.
       Под гимн журналистов провинциальной вотчины, смахивающий на реквием, выпускники факультета вынесли гипсовые бюсты ныне здравствующих апостолов карманного пера: Примуса, Врунова, Сухопродуктова, Балбесника, Лаптев, Змеюки. Выпущенная из клеток стая горластых ворон с ярко-красными шарами в клювах, со всей дури рванула в поднебесье, и, сделав над многолюдной площадкой торжественный вороний круг, с радостным карканьем расселась по деревьям. Народ в экстазе зааплодировал, заулюлюкал. Кто-то с казачьими переливами свистнул, имитируя диковинную певучую птицу. Ворон-вожак, отмахав над головами праздных ротозеев три почетных круга, опустился на мужественное плечо кормильца.
       - Друзья! Братья - газетчики! – гаркнул Дефектович, обращая гордый взор к выпускникам. – Запомните мои теплые отцовские слова: журналист – тот же волк, которого, как известно, кормят ноги. Но одними ногами сыт не будешь. Если ты не женщина, конечно. Кормят его еще и руки, и глаза, и уши. Словом, вся голова. Так что, он не просто волк, а с человеческим лицом. Во всем остальном эти два вечно голодные, ненасытные существа мало чем отличаются: та же извечная борьба за существование, за раздел сферы влияния, острый нюх на «жареное». Журналист – всеяден и многолик. Он – губка. Связной времени и истории. Летописец. Борзописец. Почтальон. Кулинар, без устали стряпающий свое «чтиво». Официант, обслуживающий ненасытного потребителя. Сыщик. Агент. Разведчик. Он не просто газетчик, он – человек-универсал. И только тот из вас достигнет в своем деле высот, кто во сто крат быстрее того же волка. Нужно не просто бегать, высунув язык, нужно носиться везде и всюду, как шельма по ярмарке. Жадность до информации – вот ваша путеводная звезда, ваш рулевой. Примером тому может служить эта куча, с которой я с особой гордостью приветствую вас. Вы ведь не просто так, скуки ради, строчили свои материалы. Вы до мозолей набивали руку. Особенно, как я понимаю, ребята. Многие из вас до того набили-наколотили ее, что уже сегодня могут сотрудничать с несколькими изданиями одновременно. Под разными псевдонимами, конечно. Разрешаю вам, мои юные коллеги, использовать мою. Это подарок по случаю Первого,
Исторического для меня выпуска здешних летописцев. – Из-под толстых стекол стареньких очков декана по щеке сбежала крупная, прямо-таки гигантская слеза и тут же застыла на левом усе. Остап Зиновьевич хотел было слизнуть е, да сообразил, что не достанет. – Пользуясь случаем, - постучал он по пузатому портфелю, - хочу выплатить гонорар тем авторам, которым моя газета задолжала. – Он вытряхнул из своего походного кожаного сейфа бумажные купюры вперемешку с монетами и со всей дури хлопнул в ладоши. Проворный ворон принялся выхватывать из кучи дензнаки и, взлетев над изумленной толпой, сбрасывать вниз их вниз. Самые проворные авторы заплатили себе тройной гонорар, часть собрало и возвратило своему хозяину воронье, остальные студентам и преподавателям,
Играющим вместе со своими воспитанниками в журналистов, досталась дырка от бублика.
       Врунов, распластавшись на асфальте, увековечивал на кинопленке выпускные ноги, о которых так образно говорил Дефектович, и которые с завтрашнего дня, подобно волчьим, побегут по городам и весям необъятной вотчины в поисках кормежки. Наткнувшись на лохматые, вонючие лапы Доры, телевизионный летописец выматерился в голос, и пополз дальше.
       Торжественную часть стоячего выпускного бала продолжил небезызвестный в газетно-литературных кругах левого толка Ефим Примус. Выйдя из образа живого апостола, он окинул едва теплым, с неславянским прищуром, взглядом молодую поросль, гыкнул устрашающе и мгновенно переменившись в и без того сером, словно у покойника, лице понес свое. Его пламенная, на чисто казачьем диалекте, с примесью еврейского, речь искусно перемежалась с сербско-хорватским. Клеймя позором натовских агрессоров и их пособников, оратор изрыгал свои обвинения вместе с проклятиями, испепеляя, будто огнем. Воображаемого врага братского славянского народа чудовищным патриотическим взором, сравнимым со змеиным. Расправившись с врагом внешним, газетный трибун принялся за врага внутреннего, доморощенного. Народ вздрогнул: хрустнули, как по команде, сжатые в кулаки пальцы, застыли с остервенелыми взглядами лица. Почетные гости – ветераны всего и вся плотным кольцом окружили оратора, упиваясь его высоко идейным глаголом. То там, то тут захлопали хлопушки. «Чует моя задница, - шепнул Дефектович старому ворону, - что словоплет этот в одночасье похоронит наш праздник. Похорон мне только и не хватало! Давай, слышь?! А то башку оторву! Не доводи до греха, носатый!» Ворон встрепенулся, взлетел, и что есть силы каркнул прямо в микрофон. Ефим Примус замешкался, однако, намек понял.
       - Не подумайте, друзья, что вместе с этим горластым другом я хочу накаркать свои пророчества. Но в одном уверен: Региональное казачье Войско ни за какие деньги не вступит в антинародный блок НАТО. Даже если атаману Всея Вотчины Грозе будет предложено возглавить его. А если и случится такое, чем черт не шутит, то этот хиреющий на глазах узаконенный преступный альянс с нашей легкой руки и ноги превратится в казачий. Да-да! Мы оказачим старушку-Европу! Мы посадим ее на коней и научим балакать. Да здравствует лошадиная Вотчина с олошаденной Европой! Кнутом, без всяких пряников и прочих коврижек, мы заставим просвещенную старушку преклоняться перед нашим мудрым Батькой и его народным казачьим ополчением, а также оказаченных патриотов и остального люда.
       Дора, с трудом оттащив за штанину разгоряченного собственным экстазом лектора, присела рядышком, изображая, как ее учили целый месяц, почетный караул.
       Другой брат-апостол, с юных лет вызубривший Программу КПСС, стращал собравшихся антинародной газеткой «Городской междусобойчик», и призывал объявить крамольному изданию читательский бойкот с публичной поркой.
Призыв не остался «гласом вопиющего в пустыне». Пороли мэрский оппозиционный «Междусобойчик» в образе ее главного редактора Змеюки все, у кого руки чесались. Профессиональные ненавистники всех мастей: зубами рвали бумажную вражину: кто настоящими, а кто и не очень. Главное – рвали! Исполосовали-искусали газетное пугало до мельчайших кусочков, пустив напоследок красного петуха. В строю дружно закукарекали комсомольцы.
       Не забыли местечковые мстители, именующие себя народными, и о платановой аллее: «повешенные» на деревцах независимые издания также подверглись экзекуции. Казаки отстегали их плетками, а напоследок отрубали им гордые, непокорные головы, то бишь, названия, что пугало и доводило до нервного зуда идейных противников.
       Похоронив «убиенных», здешний люд оживился, повеселел. Свежую струю в затянувшийся политизированный праздник внесла культурная программа: студент в образе добра-молодца громилы от души, судя по выражению лица, душил заклятого врага – Кощея Бессмертного, под которым подразумевался Дефектович. Задушить его, по всей видимости, так и не удалось, потому как декан благополучно вылез из завалившейся газетной кучи, весь измятый, точнее, три года не глаженный, и продолжал свое сценическое действо в студенческом театре. Кого только не играл вездесущий кандидат наук! Гениального идиота. Бармалея. Мефистофеля. Иудушку. Батьку Очумелко. Публика укатывалась со смеху, хватаясь то за сердце, то за воздух, то друг за друга.
       Когда Остап Зиновьевич изображал пылкого влюбленного Ромео, неумело, и следовательно, вульгарно целующего пухлую руку стокилограммовой Джульетты из факультетского буфета, площадный зритель еще держался на ногах. Но стоило ученому артисту предстать перед пятьюстами пар глаз в роли Тутси-мужчины, переодетого в женщину-экономку из американского фильма, зрители сидели на корточках, не в силах высмеяться. Даже серьезная, вечно настороженная Дора, весело лаяла.
       Один из почетных гостей, главный режиссер умирающего драматического театра плакал от счастья, что в лице Дефектовича открыл величайшего для здешних нетеатральных мест актера, и зримо видел его во всех ролях, представляющих Нечистую Силу. «Все сценические черти, бесы и дьяволы – его!- шептал режиссер. – И гримировать не надо. Ну, и типаж! Ну. И фактура!»- цокал он языком, посылая Дефектовичу дружеские приветствия.

       17.
       В ночную сауну Дефетовича чуть ли не аркане тащили. Бедняга долго отнекивался: бледнел, заикался, испуганно отмахивался, словно его в камеру пыток приглашали, а не на водные, с парком, процедуры.
       Он с детства стесняется собственной наготы, не говоря уже о чужой. Когда-то бабушка говорила ему, что в общественных купальнях в ходу дурной глаз. К тому же, насмешливый. За всю свою сознательную. Жизнь Остап Зиновьевич ни разу ни перед кем не раздевался. Наверное, оттого панически боится голых. В особенности мужчин. И тут ничего не поделаешь. Что бы ни твердили ему о пользе банного сервиса, в своих убеждениях этот упрямый человек непреклонен: в подобных местах непременно найдется сволочь, которая или обсмеет, или будет таращиться до тех пор, пока не наведет на дурные мысли, коих Дефектович боистя и избегает не меньше, чем наготу. После случая с его любимым учителем Шалевичем, Остап Зиновьевич ко всякого рода общественным местам, а уж тем более мокрым, стал относиться с еще большим недоверием.
       …В день 70-летия профессора Шалевича коллеги уговорили его после утомительного чествования продолжить торжества в загородной сауне. Благородная компания нежилась в объятиях парной, пропитанной запахом хвои до самого утра, Когда опьяненные от блаженства профессора с кандидатами наук оделись, голым остался один лишь юбиляр. Кому пришелся по вкусу его скромный костюм, история до сих пор умалчивает. Вместе с одеждой пропали и документы: удостоверение личности и партбилет. Не выходя из сауны, потрясенный профессор состарился лет на двадцать.
       По поводу утраты билета заседало партийное бюро факультета.
       - Какие будут предложения, товарищи коммунисты? – спросил члено бюро секретарь.
       Предложения посыпались, как из рога изобилия.
       - Предупредить!
       - Поставить на вид.
       - Объявить выговор!
       - Строгий выговор с занесением в учетную карточку.
       - Исключить!
       - Но за что?! – задыхался от удивления Шалевич.
       Бюро погрузилось в раздумье. «Действительно, за что? Не сам же он украл у себя билет?!»
       - За потерю партийной бдительности, - нашелся секретарь партбюро.
       - Да, не терял я эту вашу бдительность, - доказывал провинившийся.- У меня ее украли и адреса не оставили.
       А почему украли? – наступал заместитель секретаря. – Потому что вы увлеклись и пропалили главную заповедь коммуниста-ленинца: каждый член обязан носить билет всегда с собой. Вы же оставили его в раздевалке.
       - А куда я должен был его деть?! – изумился профессор.
«И, правда, куда? – соображало бюро. – Не выставлять же подле него охрану?!»
       - В трусы! – патетически воскликнул секретарь. – Уж туда-то, наверняка, никто не залезет!
       - Я без трусов парюсь, - вспотел от возмущения Шалевич.
       - Вот за эту оплошность мы и объявляем вам строгий выговор с занесением.
       Члены бюро единогласно проголосовали «за». Говорят, после того «приговора» профессор сильно похудел и до корней волос поседел, и в ответ на решение партийного «суда» вообще перестал носить трусы. Партком университета, прослышав об этом безобразии, объявил ученому второй выговор с занесением в учетную карточку. Несколько лет носил Шалевич эти выговоры, но трусы так и не надел. Только в день смерти, когда одевали его в последний путь.
       А сколько образцовых семейных пар разобщила сауна? Жаль, что не ведется учет сей печальной статистики. В том же университете. Взять, к примеру, уже немолодую чету Мурых. Стоило главе уважаемого семейства получить повышение по службе, как он, не откладывая в долгий ящик, решил обмыть, как в прямом, так и в переносном смысле, важное событие. Идею подбросил бывший однокурсник Платона Мурого, директор муниципальной бани Аристарх Тазиков. Он так расписал сауну с ее евроремонтом, что супруги, еще не успев побывать там, приятно вздрагивали и потели.
       - Извините, Аристарх, - стыдливо прикрывая рукой невообразимо глубокое декольте, полюбопытствовала Ирина Васильевна Мурая. – Я ни разу не бывала в вашей чудо-сауне. У вас сразу раздеваются, или как?
       - А чего тянуть, Ируся?! – подмигнул Тазиков. – К нам для этого и приходят: бац-бац, и в люльку!
       - Фу, как вульгарно!- скривилась Мурая.
       - Это у нас бассейн так называют: люлька.
       Ирина Васильевна самолично составляла список приглашенных попариться на дурницу и понежиться в люльке. Первыми в нем стояли фамилии декана Романо-германской филологии и ведущих преподавателей, собравших на нынешних вступительных экзаменах рекордный урожай «неудов». На второй день улыбчивые «двоешники», прихватив с собой по восемнадцать тысяч «деревянными», были зачислены на первый курс. Двоек было предостаточно. По этому поводу деканат устроил небольшой сабантуйчик: угощали счастливые обладатели «неудов». По изобилию яств их «пары» тянули на «пятерки», если не выше.
       Оккупированная университетской камарильей сауна гудела на всю катушку. Ирина Васильевна, поддав лишку, на одной ноге прыгала по раскаленной верхней полке, срывая горячие аплодисменты, с закрытыми глазами танцевала «танго» с помощником своего супруга – новоиспеченного проректора по душевно-телесным делам. Перепарившаяся проректорша натанцевалась до того, что лишилась чувств и обретала их в ледяном бассейне.
       Придя в себя, Мурая принялась пить с партнером на брудершафт, проча ему должность «зама» своего супруга. Нацеловавшись вдосталь, Ирина Васильевна попросила приглашенных прогуляться по апартаментам сауны, а сама осталась в парной наедине со своим Платоном. «Что-то вроде семейно-служебного совета», - холодно улыбнулась она благоверному, потрепав его по дряблой щеке зацелованной до синяков ручкой.
       Разговор получился не менее жарким, чем сама парная. Выбив у мужа для его помощника должность «зама», Мурая заявила, что не выйдет отсюда. А если и выйдет, то уже не Мурой.
       - Кем же?! – похолодел Платон Игнатыч.
       - Женщиной! – с гордостью выпалила Ирина Васильевна.- Да-да-да! Только здесь я по-настоящему почувствовала, что я все еще женщина. И далеко не последняя. Ты не представляешь, Мурый, какое это счастье танцевать с малознакомым мужчиной в обнаженном виде! Тебе этого никогда не понять! После третьего танца (действительно, Бог любит троицу) я поняла: это вторая молодость. Это судьба! Жаль, что не могу поделиться с тобой. Считай, что я выпарила из себя прежнюю жизнь с ее притворством и скукотищей.
       - Ирина, ты не перепарилась?!
       - Перепарилась?! Да, меня знобит от одной только мысли, как я жила! Так что, прощай!
       Едва не лопнув от возмущения, Платон Игнатыч схватил жену за ногу и давай тянуть ее к выходу. Ирина Васильевна кричала так. Как будто ей эту ногу ампутировали. А то и обе. «Отдай! Отпусти! Теперь она не твоя! Помогите! Помогите же!»
       На крик прибежала обслуга. «Не трогайте потными ручищами мое чистое тело! – визжала клиентка. – Я не выйду отсюда ни с ногами, ни без них! Мой сеанс паротерапии еще не окончен! «Зам!» За-ам?! Мой нежный, ласковый зверь, где ты?!»
       Он влетел в парную, играя мускулами, и схватил Мурую за другую ногу. Кряхтя от натуги, соперники чуть ли не раздирали пышнотелую примадонну ночной сауны. Ирина Васильевна вырывала розовые ножки изо всех сил, выкрикивая жесткие условия: кто удержит, с тем ее ноги и останутся!»
       Удержал ногу банный суженый. Свадьбу вскоре сыграли
 Здесь же. Гости были голые, но довольные. «Молодожены» танцевали свадебный танец в белоснежных набедренных повязках, а приглашенные, растянувшись на сосновых лавках, делали друг другу праздничный массаж с элементами мазохизма.
       Двух этих случаев Дефектовичу было достаточно, чтобы обходить общественные помывочные десятой дорогой: ничего кроме откровенного позора и узаконенного бесстыдства!
       Строили ночную сауну для своего брата-журналиста, а на деле выходило – всему здешнему миру. Недаром говорят: «Шила в мешке не утаишь».
       В криминально-деловых кругах прошел, да нет, тайфуном пронесся, слух что в университетской сауне можно будет по-настоящему прославитьсмя и не двух зайцев убить, а столько, сколько хочешь. Дефековича буквально завалили заявками на долевое участие в строительстве оздоровительно- увеселительного заведения с элементами газетно-интеллектуального сервиса.
       Кто только не набивался в друзья: и своя, родная мафия,- университетская, и адыгейская, и чеченская, и дагестанская, и даже казахстанская, свившая себе уютное гнездышко в курортном городке, благоухающем красотами в пятидесяти километрах от казачьей столицы. Не уступали им по части кошелька «крутые» и крученые, сутенеры и путаны, паханы и рецидивисты международного класса, контрабандисты, главари местного криминалитета, банкиры, законодатели, главы муниципальных образований, владельцы фармацевтических фирм, подпольные ликеро-водочники, «ментура»… Одним словом, вся теневая экономика Вотчины.
       - Бой мой! – схватился за воспаленную от бесконечных заморочек голову Дефектович, просматривая список очередников за газетной славой. – Да, тут работы на две жизни! Ладно бы только ублажать, тут наши студенточки справятся на все сто, но ведь еще и прославлять!
       - Ничего, Остапчик, евреи живут долго, так что справишься, - успокаивал его Хабалкин. – Ну, а если Господь распорядится по-другому, мы с Гильзой продолжим наше общее, святое, дело. А пока, давайте-ка лучше любимым делом займемся?
       Когда «святая» троица предварительно подбила «бабки», перечисленные на строительство, оказалось, что «кубышка» тянет не только на ночную сауну, а как метко подметила Гильза, на целые Хабалкинские бани в три этажа.
       - По мне хоть сортиры хабалкинские откройте, лишь бы прок был, - жеманно махнул критик. – Деньги, как научила меня злодейка-жизнь, не пахнут.
       Большая часть успеха в телефонном тиражировании гениальной идеи, рожденной в недрах деканата журфака, принадлежит секретарше, успешно имитирующей мужские голоса: к примеру, того же декана, шефа своего, или ректора университета. Или помощника губернатора Очумелко и пресс-секретаря мэра здешней столицы Жбан-Чушкина. Сам же Дефектович только успевал подписывать важные бумаги, двусторонние договора, гарантийные письма и прочую деловую писанину. Иногда, в минуты редкого настроения, он лично звонил потенциальному партнеру, с которого было что доить.
       - Здравствуй, Мартын Мартыныч! Декан факультета журналистики беспокоит. Остап Зиновьевич.
       - Здрасьте, здрасьте, уважаемый Остап Зиновьевич! Удивили вы наш скромный курятник своим вниманием. Ей Богу, удивили!
       - А вы давно нас яйцами своими удивляете. Крупные, желтые! Моя мама не нахвалится! Да, что мама! Вся наша Вотчина восхищается: и стар, и мал!
       - Спасибо на добром слове!
       - Прославили вы яйца. Пора и о собственной славе подумать.
       - Да, мне, вроде, и куриной хватает.
       - Не скажите. Яйца ваши всегда на виду. А сами вы в тени. Несправедливо! Пора и о себе, как следует помороковать!
       - Да, недосуг все, Остап Зиновьевич! Мэрия одно подстегивает: пока, говорит, все население не объяичишь, ни о чем другом и думать не смей.
       - Все верно! Апм и не надо думать. За вас другие думают.
       - Уже?! – радостно заквохтал директор.
       - Потому и звоню. Тут заявка от вашего заместителя по кормам поступила.
       - А вы что, еще и кормами торгуете?!- кукарекнул изумленный птичник. – И чем же?
       - Ну, если образно, да. Правда, у нас немножечко другая пища – духовная.
       Дефектович подробно рассказал Петушкову о проекте и посоветовал не замыкаться на одних только яйцах.
       - Поверьте, товарищ директор, - заверял он собеседника,- подобного еще нет нигде в мире! Во время лечебно-оздоровительного сеанса вы будете не только от души «оттягиваться» в своей сауне, то есть отдыхать от настоящего, суетного и утомительного, но и незаметно для себя работать на собственное будущее. На свой престиж, проще говоря. Юные студентки-массажистки совместно со специалистами экстра-класса будут не только омолаживать ваше проптиченное тело, но и брать у вас интервью для широкой печати. Ваши труженицы - несушки людскую славу вам не снесут, а вот бумажная молва, выпущенное в народ слово, свое дело сделают. Приходите к нам обыкновенным руководителем хозяйственником, а уходите известным, прославленным в читательской среде человеком. А как вы думали?! Петухи ваше имя если и прокукарекают, то только у себя на фабрике, а газеты прокричат-протрубят на весь здешний свет.
       - Остап Зиновьевич, дорогой, если можно, поконкретнее.
       - Понял! Образно выражаясь, сколько заплатите, такой портрет наши газетные художницы и нарисуют. Живой пример: Первокурсницы на своей учебной практике в нескольких редакциях газет телекомпаний , пока что без всякой сауны, заметьте, о председателе теневого правительства нашей Вотчины столько понакатали очерков и подвальных статей, что то вскоре стал «Человеком года». Вот что значит вовремя воздвигнуть себе памятник нерукотворный! Теперь он с этим почетным званием, как у нас обычно и бывает, будет ходить с гордо поднятой головой и на всех плевать до самой смерти. Еще и детям слава его достанется! А вы говорите о какой-то там куриной славе. Яйца все это! Извините, мелочи.

       18.
       Дошли слухи и до самого.
       - А чего ее оздоравливать, газетчину эту?! – удивился губернатор .- Народную оставить, а инородную разогнать на веки вечные! Смотрите, чтобы в мокром этом Центре проходимцы другой Центр не открыли. Сами знаете, какой. Мне даже слово это лишний раз произносить противно. Христопродавцам нашим заговоры всякие плести и меду не надо. Промухаете, шкуру спущу! Вы меня знаете!
       - Майдан Кондратыч, декан Дефектович свой человек, преданный вам и трусливый, - напомнил воинствующему Батьке помощник-шептун во вопросам провинциального сионизма Юда курковский. – Скажи ему6 «Бей евреев!», и он будет на каждом углу призывать к этому. Еще и в газетке своей клич бросит.
       - Да, знаю, знаю! Все они хорошие, - брезгливо скривился хозяин здешнего Красного Дома.- Переговорите с этим мудрецом по поводу этой его идейки, сами поморокуйте. Нужно все тщательно, подетально продумать, чтобы ни одна падла носа не подточила. И еще. Подготовьте встречу с этим вашим Дефектовичем и организуйте все так, чтобы я сам себя потом не съедал.
       - Я понял, Майдан Кондратыч! Главное, что у декана есть усища и борода. Остальное – мелочи.
       Звонок из приемной губернатора чуть было не стоил Дефектовичу клинического заточения. С того исторического для декана дня весь факультет стоял на ушах: известие о том, что об отце будущей провинциальной журналистики вспомнил сам губернатор, имело весьма печальные последствия. Остап Зиновьевич словно с «катушек съехал». Даже грудное придыхание его секретарши оказалось бессильным: декан в бешеном восторге топал ногами, виризжял, орал старинные песни линейных казаков, балакал, даже матерился по - хуторскому.
       С утра до вечера вышагивал он по двору факультета в форме казачьего есаула: вырабатывал командный голос, вполсилы хлестал плеткой нерадивых студентов и учился сидеть на жеребце.
       За три недели вживания в образ казака Дефектович осунулся, нажил специальной лампой загар. Форма сильно изменила внешний облик новоиспеченного патриота. Даже нос не казался вызывающе выразительным
Сделала свое доброе дело и густая чубрина, выглядывающая из-под папахи.
       Дефектович настолько вжился в новый для себя образ, что чуть было не залепил одному из своих коллег пощечину за то, что тот посмел назвать его не «господином есаулом», Остапом Зиновьевичем. Секретарша гильза вовремя перехватила оказаченную руку шефа и долго гладила ее, массажируя только ей известным способом.
       Провожали Дефектовича на встречу с самим всем здешним миром. Прибывший на проводы ректор Балбешкин даже всплакнул. Впервые за всю историю университета губернатор пригласил на аудиенцию декана совсем еще молодого, можно сказать, юного факультета. Все курсы вместе с преподавателями стояли в форме казаков и казачек.
       - Ну, что, есаул, - начал напутственное слово ректор. – Быстрого тебе коня, хлесткого кнута, зоркого глаза, мудрого слова! Не урони чести славного здешнего столичного, да и станичного тоже, казачества. Ну, и твоего родного дома – факультета.
       Дворничиха Фекла сначала было заголосила свою знаменитую на всю слободу «Прощальную», Но, увидев кулак ведущего специалиста по военной журналистике, веселые казачьи припевки, которые разучила с помощью цыган, разбивших свой табор за околицей ее домика.
       Немало повидавший на своем руководящем веку губернатор, при виде оказаченного еврея, чуть не упал со стула.
       Дефектович, как учил его личный имиджмейкер Хабалкин, решил с порога брать быка за рога.
       - Здравия желаю, товарищ Батька!- гаркнул ученый есаул.
       - Очумелко, посветлев лицом и сердцем, ленивым жестом руки приостановил прерывистое дыхание Дефектовича.
       - Здорово, здорово, - махнул губернатор. – Можно было и без маскарада.
       - Дефектович мгновенно сник, понурив повинную голову.
       - Ну, ну-у! Это я так, по простоте душевной. Не твоя вина, дружок, что казак ты не настоящий, что евреем угораздило тебе родиться. Тут уж ничего не попишешь. Будем вместе мириться с этим горем и сообща бороться с двуногими вредителями. Так что вы там затеяли в своей училке - мудрилке?
       Обливаясь преданным потом, бледнея и краснея, Дефектович в подробностях рассказал Главному патриоту южной Вотчины о планах факультета, направленных, как ему кажется, на оздоровление местной журналистики, полностью поставить ее на службу местной власти и лично товарищу Очумелко.
       Расчувствовавшись, майдан Кондратыч плеснул себе в хрустальный бокал коньку и залпом выпил.
       - Золотые слова, брат! Дай Бог, чтобы в Центре твыоем хитроумном они не выпарились или вместе с очистительными процедурами в трубу не вылетели. Учти, Остап, за этой важной операцией я буду следить лично. И если мои скромные надежды не оправдаются, не вылезать тебе из лаборантов до скончания ученых дней. Я и до мамочки твоей доберусь, - зло сверкнул бесовскими глазками губернатор.- Так что, думай, казак! Крепко думай! – Хмыкнул Батька. – Свободен!
 
       19.
       Взору народонаселения некогда рабочей окраины камвольщиков, уставшей чему-либо удивляться, все же открылось настоящее диво. Которого ждали с нетерпением не столько обыватели-простолюдины, сколько доморощенные шелкоперы: роскошный Жом журналиста с поражающей воображение любого и каждого архитектурой. О сервисе, которого не отыщешь ни в одном подобном заведении старушки- Европы – мы даже не упоминаем, потому как в двух словах об этом чуде провинциальной фантазии и не расскажешь. С виду особняк напоминает чуть ли не сказочный дворец с элементами от каждого стиля: тут вам и апмир, и барокко, и артнуво, и юнгендштиль, и даже модерн. Чугунная решетка, окружающая сей лечебно-оздоровительный Центр, в изяществе и надежности ничуть не уступает знаменитой решетке питерского Летнего сада.
       Замысел авторов архитектурного чуда настолько удачен и оригинален, что невольно приковывает к себе внимание буквального каждого, даже лишенного чувства вкуса. Очень важно для такого грандиозного сооружения угол зрения и время суток. Днем оно напоминает морг. Ближе к сумеркам фасад здания смахивает на службу безопасности. В полночь – это вылитый публичный дом. Если присмотреться к нему с задней стороны – копия горкома или райкома КПСС, а сбоку офис Казачьей рады - только что конями не пахнет да пьяного балаканья не слышно. Если внимательно разглядывать шедевр местной архитектуры, то он точь - в - точь Дом Политпросвещения. Вы еще не были внутри. Поражает роскошью мраморная отделка залов, а стены ночной сауны обиты настоящей липой. «Оттянуться», как следует можно и в русской парной, и в финской сауне, и в казачьем корыте, а затем от души поплескаться в бассейнах с родниковой водой и горячими источниками, по уши вымазаться лечебными грязями. Есть здесь и турецкая баня, и тайский массаж…
       На свой первый лечебно-оздоровительный Форум из городов и весей съехались представители всех мыслимых и немыслимых СМИ. Даже из исправительных колоний и психдиспансеров пожаловали.
 
       20.
       К месту проведения десятидневного Форума провинциальной прессы колонна делегатов двигалась по главной улице казачьей столицы с таким скорбным видом, как будто ее прямиком вели в только что отстроенный специально к этому событию крематорий.
       Четвертую власть приветствовали тысячи горожан: по левую сторону – издания «левого» толка, по правую – демократического. Первые шли стройными, плотными рядами с атрибутами времен развитого социализма, вторые – небольшими кучками, непривычно озираясь по сторонам, а где и порознь. Это помогало чувствовать себя еще «правее» и независимее.
       Живой портрет местной журналистики на этот раз был куда ярче и колоритнее, нежели газетный. Его дорисовывали элементы театрализации и некоторого экспромта. На пятки региональным средствам массовой информации наступали коллеги из так называемой глубинки. Некоторые из них без труда смогли бы заткнуть за пояс краевые издания, кичащиеся высоким статусом и близостью к профнепригодному окружению губернатора.
       Руки и ноги журналистики шли пешим порядком, а ее головы ехали на авто. Правда, были и исключения: двое редакторов решились на нетрадицонные средства передвижения. То ли в знак протеста, то ли от бедности. Один тащился в инвалидной коляске, а второй трусил на осле.
       Возглавляли колонну карманные СМИ: из огромного тряпичного мешка в форме кармана выглядывали вечно недовольные, замученные тяжелой неволей, редактора.
       - Здорово, братва! – орали из толпы местные «щипачи». – Привет карманникам!
       Когда из-за поворота вырулил грузовой автомобиль с откинутыми бортами, чем-то напоминающий катафалк, народ вздрогнул: на здоровенной заржавевшей бомбе, болтая коротенькими ножками, сидел небезызвестный редактор возрожденного из руин «Посыльного Вотчины». Журналист-самоучка, на сей раз прогнувшийся перед мэром Семовым и его К, выкрикивал свои любимые угрозы всем и вся, размахивая подзабытой населением газеткой, издаваемой на украденные у налогоплательщиков средства. Толпа оживилась. В депутата полетели камни вперемешку с обидными словечками и намеками на политическую и прочую нечистоплотность, вдогонку за ними жиденькие хвалебные эпитеты.
       Поравнявшись с ветеранами, участниками и инвалидами всех на свете войн, Егор Молокийцев со всей дури принялся стучать по бомбе железной кувалдой, подняв на ноги всех собак в округе. Бомба издавала мелодию-гимн местных диверсантов-подрывников.
       Слава! Слава «Контуженному»! «Даешь бомбу!» «Воздух!» режиму Очумелко!» - скандировали сторонники контуженого писца.
       - «Посыльный» идет! «Посыльному» – дорогу!
       Счастливый Молокийцев разбрасывал по сторонам свою мрачноватую газетенку, соображая на ходу, что бы такое сказануть умненькое? И тут, как у него обычно и бывает, его осенило:
       - Товарищи! Тьфу, ты, господа! Ребята! – заорал он так, как будто его только что лишили депутатского иммунитета. – Горожане! Идите в народ, распускайте грязные слухи, плетите страшные небылицы о наших идейных врагах. Если мы с вами не сделаем этого, красно-коричневые проходимцы, воспользовавшись нашим чистоплюйством и врожденной порядочностью, тут же займут свободные политические ниши, и покажут нам вонючий, красный кулак. Или дулю. На большее - они неспособны!
       Никогда не унывающие газетные бабенки, словно сестры-близнецы, в ослепительно желтых платьях из бумаги приветствовали читателей с крыши «Опеля». Редакторша «Девки», дама лет пятидесяти, едва успевала придумывать интересные позы, пытаясь изобразить интимный танец, самых значимых частей тела. А хозяйка газеты «Покедова!», одной рукой зазывала к себе потенциальных подписчиков, а другой делала им свое знаменитое «Гуд бай!». Молодежь в экстазе срывала с себя одежду и в немыслимом танце двигалась вместе «желтенькими тетками и их «желтыми» газетками навстречу бумажно-экранному Форуму.
       Главный казачий писарь гурий Камаренко держался особняком: сидя на рыжей, как бестия, кобыле Ганьке, выделенной ему по такому важному случаю самим Атаманом Грозой, ездок угрожающе размахивал бумажным знаменем из серенькой, скучной газетенки «Казачьи ужасы», то и дело накручивая торчащие во все стороны усы, взятые им напрокат в театре политической комедии имени Медунова. Телегенерал Врунов плавно и почти бесшумно катил на иномарке, а руководитель пресс-центра краевой администрации Брехушкина « юные» патсомольцы несли на руках.
       Редактор «Вотчины дремучей» Фома Лаптев шел отдельной колонной оборванцев, провонявших все вокруг до такой степени, что, казалось, что это смердит от самой провинциальной журналистики.
       Свой путь буревестник Лаптев начал с окраины огорода, из-под заброшенного моста, который облюбовали «бомжи» в образе почтенного старца-странника: опустив понурую, забитую тяжелыми думками голову, он тащил одной рукой тележку со своей газеткой, прикрытой обветшалой дерюжкой, а другой крутил шарманку-плакальщицу, под слезную мелодию которой пел свою зазывную, полную тоскливой безысходности, песню-кручину, заставляющую невольно содрогаться. На плач шарманки из подворотен выскакивали бездомные собак, а вслед за ними с трудом выползали полупьяные, обессилевшие бродяги и пристраивались к родственной душе.
       На подходе к спальному микрорайону камвольщиков колонна напоминала не то «Железный поток», не то узников: дорога сплошь была устлана газетно-журнальной продукцией. Опавшую листву на деревьях и кустарниках заменила бумажная.
       У входа в Центр на высоченном подиуме в форме операционного стола, делегатов встречали с символическими атрибутами главный завхоз здания, декан журфака с двухметровым пером, председатель краевой организации Союза журналистов с таким же градусником под вспотевшей от волнения мышкой, и главный специалист края по психическим заболеваниям и прочим душевно-головным отклонениям.
       - Добро пожаловать, уважаемые коллеги, на новоселье!- трижды поклонился врач Шизенко с леденящей душу улыбкой. – Да, да, вы не ослышались: коллеги. Ибо, вы тоже лечите своих больных…э-э-э, читателей, искусством слова. Мы ведь с вами, что сестры родные, и у нас действительно много общего: мы постоянно нуждаемся друг в дружке. Особенно сегодня. Да, что там – сейчас!
       Многие из вас – сродни хирургам, беспощадно режущим по животу. И это хорошо! И это правильно! Журналист - это и рентгенолог. Своим острым ножом, пытливым взглядом он пронизывает своего пациента…э-э-э, собеседника, или, как вы говорите, интервьюируемого, насквозь, до самого позвоночника, словно рентгеновскими лучами. А возьмите газетную терапию. Сколько больных, э-э-э, подписчиков, не в меру впечатлительных и ранимых, вернулаона к полноценной жизни, избавив их от душевных болезней. У нас в медицине есть одна из самых почетных специальностей – костоправ. Так и в журналистике. Скольким гражданам ваше лечебное, целебное слово вправило кости. Я хотел сказать – мозги. А скольким еще вправит?! Параллели можно проводить бесконечно. Ясно одно: нам не жить друг без друга. Мы как ниточка с иголочкой: куда журналистика, туда и медицина.
       Газетный генерал Писарев обозвал Форум историческим, потому как предложил вместе с ним мысленно пройтись-пробежать весь шестидесятилетний путь нашей местной журналистики и почтить шестидесятиминутным молчанием первопроходцев тутошнего пера, имена которых будут высечены в коллективной памяти, как на незримой гранитной плите в несколько километров.
       После коллективного молчания Писарев на пару с Дефектовичем принялись зачитывать поименно павших и ныне здравствующих коллег, дабы с чистой совестью перевернуть потом следующую страницу Форума. На четвертом часу, ближе к финалу поминально – торжественного ритуала, многотысячная толпа пребывала на грани нервного срыва. Едва Дефектович, очумевший от многочасового перечня некогда усопших собратьев по перу, собрался в последний раз открыть занемевший рот, делегаты принялись дружно скрипеть зубами, а при упоминании Писаревым живых имен, бумагомаратели издавали такой стон, словно только что журналистику Вотчины упразднили, а их всех дисквалифицировали.
       Ярко-красная лента на входе в новоявленный храм провинциальной прессы, потемнев от томительного ожидания, действовала на собравшихся, как красная тряпка на быка: каждый из них, впившись глазами в мучительницу, готов был перегрызть ее зубами. Пока искали злополучные, как в воду канувшие, ножницы, Дефектович чуть ли не за шею вытолкал на условную авансцену еще одно свое русоволосо-курносое детище.
       Поет еврейский молодежный хор имени «Пятилетия журфака»! – с гордостью объявил он. – Художественный руководитель и главный дирижер, трижды Народный артист нашей Вотчины Шалва Долбонян!
       Дебютанты до того разволновались, что перепутали репертуар, и свое первое в жизни выступление начали с арабской народной песни «Смерть евреям!» Побелевший от злости Дефектович, дабы не сорваться и не запороть дебют, радостно дирижировал вместе с композитором и даже весело подпевал, потихоньку уничтожая невольных артистов- экстремистов испепеляющим взглядом.
       Чем комичнее дирижировал декан, вертясь на одной ноге, словно волчок, тем сильнее хохотали в толпе, весело подпевая хоровикам.
       - Это была шуточная песенка, которую обычно напевают играющие в войну арабские ребятишки, - смягчил конфуз Дефектович и запел другую народную песню – «Бей арабов!»
       Войдя в раж, Остап Зиновьевич выхватил у Долбоняна дирижерскую палочку и резким ударом перебил натянутую ленту. Сваренный от собственного томления народ повалил в Центр, смахивающий скорее на диагностический, нежели на журналистский. Делегатов с распростертыми руками встречали люди в белых халатах и вручали памятные буклеты с перечнем предлагаемых услуг – как профилактических, так и лечебно-оздоровительных. Единственное, в чем бессилен был Центр, так это в изменении профессионального языка журналиста. Все остальное с божьей и медицинской помощью можно было устранить. Даже укоротить язык с помощью хирургического вмешательства, если тот слишком длинный. Или основательно почистить, если не в меру грязный.
       Радиоголос главного «психа» края предложил «коллегам» в качестве разминки поиграть в пациентов, дабы еще больше узнать свои возможности и скрытые резервы.
       Голодный журналист – страшнее автомата: раздраконь его в недобрый час, так он слово - поносной трескотней своей изрешетит, кого хочешь. После жирного фуршета слегка подобревшие делегаты и гости совершили экскурсию по своему второму дому, охая и ахая от удивления. Кто-то, не пройдя и половины, падал в легкий обморок: выбивали из собственных чувств слабонервных участников Отечественной войны и журналистов, специализирующихся на военно-патриотической тематике названия процедур: «Операционная», « Пистолетная», «Подноготная», «Зубодробильная», «Порочная»… Были и такие, кто, смекнув что к чему, «рвали когти» в запертую дверь…
       Красочно иллюстрированные памятки, стенды и растяжки на этажах напоминали делегатам об условиях Форума: полностью довериться ему, забыть на время о журналистике, вспомнить, наконец, о себе, с помощью верных друзей заглянуть в себя, в свое нутро, и сделать полезные выводы. Но, какой там! Хроническая болезнь- это как судьба.
       После ужина от «пуза», все сто кабинок в мужском и женском туалетах были сходу оккупированы репортерами всех мастей. Труженики пера, вооружившись пишущими ручками и блоками сигарет, строчили свои «горячие» репортажи, непонятно куда и кому. В женских кабинках работа кипела так, что вскоре из туалета повалили клубы ядовитого дыма, расползаясь по всему этажу. Вскоре к огнеопасному месту примчалась пожарная команда, вслед за ней бригада наркологов. Главврач Форума, чихая и кашляя, метался от «М» до «Ж» и требовательно кричал: «Лечиться! Лечиться и лечиться!»
       Мужчины, можно сказать, сдались без боя: облитые с ног до головы густой пеной, они хором выматерились и покинули «боевые» позиции. С репортерами в юбке воевать было бесполезно. Стойкие летописки, не вступая в полемику, делали свое святое дело, как диктовала им профессиональная совесть. Лишь однажды, от имени коллег, превративших отхожее место в пресс-центр Форума, скандально известная журналистка, не поднимая головы, выкрикнула: «Ничто не сможет нас вышибить из седла: Такая уж поговорка у репортеров была».
       - Бесполезно! Это – клиника! Пойдемте, - махнул нарколог так называемой группе захвата. – Задницы отсидят – вылезут!
       Корреспондентша «Городского междусобойчика», не мудрствуя лукаво, строчила свои выводы, с опаской поглядывая на дверь, в которую, как ей казалось, должен кто-то с минуты на минуту ворваться с тем, чтобы сорвать ее журналистское расследование. «Форум, или как его обзывают, Фестиваль провинциальной журналистики – это всего лишь ширма, за которой скрывается большая игра жирных котов». «Это ничто иное, как скрытая диверсия радикальных политических сил с далеко идущими планами: взорвать более чем полувековые устои и традиции провинциальной журналистики …». «Нас согнали в этот второй «Освенцим», чтобы столкнуть лбами, «кастрировать» или ассимилировать любыми способами, в том числе и медицинскими. Судите сами. Лечебно-профилактические услуги, консультации у специалистов как широкого, так и узкого профиля: невропатолога, патологоанатома, сексопатолога, терапевта, акушера. Даже зоотехника с ветеринаром!» «Впервые в жизни мне приходится выполнять свой профессиональный долг в столь необычных, не побоюсь этого слова, экстремальных условиях» - писала для передовицы другая добровольная заложница Форума. – Никакой это не Форум! И уж тем более – не фестиваль! Скорее, настоящий заговор против здешней журналистики. Следственный изолятор, или КПЧ…».
       Одна из туалетных «узниц» по радиотелефону передала срочное сообщение на пейджер коллеге самого влиятельного московского издания, аккредитованного в казачьей столице.
       Спущенные через унитаз рукописные свитки, адресат вместе с местным отделением МЧС вылавливал в городской канализации. На следующий день первые полосы крупнейших центральных изданий запестрели сенсационными заголовками: «Репортаж с очка», «Взгляд изнутри», «Подвиг журналиста», «Репортер уходит в подполье», «Сортирный репортаж», «Сортир против заговора», «Пишущий гальюн»…
       В оборудованной под бункер комнате, именуемой Штабом Центра, идеологи Форума, вальяжно развалившись в креслах из крокодиловой кожи, поливали друг друга искристым шампанским.
       Центральное телевидение комментировало сообщения мировых информационных Агенств о закрытии Форума провинциальной журналистики-узницы, ставшей заложницей неких политических сил.
       - Вот сучки сортирные! – зло прошипел Хабалкин. – Ничего, это их последний репортаж. С судном буду у меня ходить по этажам.
       - Да, брось ты! – успокоила его Гильза. – Кто им поверит?! Что путного можно сочинить в сортире, ума не приложу?!
       - А ты попробуй, - развеселился Хабалкин.- На спор.
       - За кого ты, Мироша, меня держишь?! Да я, скорее голышом по Красной пройдусь, чем стану творить в отхожем месте! Надо быть совсем конченой!
       «Из внушающих доверие источников стало известно, что руководством факультета журналистики госуниверситета, вступив в тайный сговор с губернатором Вотчины Очумелко и его окружением, под благовидным предлогом оздоровления местной журналистики, задались целью склонить горстку изданий демократического и около демократического толка на свою сторону. В крайнем случае, во всеуслышание объявить ее сумасшедшей и даже антинародной…» - продолжал голос диктора телевидения.
       - Глядишь, в Книгу Гиннеса попадем! – осенило Хабалкина.
       - Или на первые полосы газет, - вставил Дефектович.
       - Это потом, - уточнил критик. – А пока, вся эта газетная гавкатня целых десять дней у нас в кулаке будет! Настоящий информационный вакуум! И раз уж пошла такая свадьба, открою вам еще одну тайну: в кулаке наша продажная журналистика будет чуть позже. В железном кулаке! – Хабалкин выхватил торчащую из замусоленного кармана Дефектовича авторучку и так сжал ее в руке, что бедная писалка хрустнула.
       Дефектович, вскрикнув, зажмурился.
       - Вы что, сговорились?!
       - Мы - нет, а вы?
       - Точно также Батька Очумелко в кулаке рюмку раздавил.
       - А ты, бедненький, в штаны наложил, - подколол коллегу Хабалкин.
       - Мне тогда показалось, что если бы не рюмка, он меня бы задушил.
       - Для него невелика потеря, - подмигнул критик Гальзе. – Давайте лучше о приятном. Нужно срочно дать команду старшекурсникам закрыть туалеты и выдать делегатам передвижные.
       - Бывают и такие?! – не поверил Дефектович.
       - Давно, видать, ты, батюшка, по больничкам нашим не шлялся. Конечно же, есть, и давно. Я же говорил уже: «судно», «утка»…
       - Эти твои «утки» такой скандал накрякают!
       - У нас лечебно-игровой Форум. Так что, пусть таскают. Не надорвутся.
       - Они нам этого не простят!
       - Остапка, в народе гуляет красивая присказка: «Пусть лучше лопнет моя совесть, чем мочевой пузырь!» Декану журфака грешно не знать народные остроты.
       Пронзительный, хватающий за душу, вой сирены «скорой помощи» оповестил о начале лечебно-игровой части праздника. Студенты журфака, на правах юных хозяев Форума, зазывали делегатов и гостей в комнаты под общим названием «Веселые процедурные».

       21.
       _ Мне эти их процедурные, как до попы дверца, - хохотнул Егор Молокийцев, показывая пальцем на дверь с табличкой «Пистолетная». – Меня на воздух подымали, и ничего, а тут… Напугали ежа голой жопой! Детский сад. И кто только удумал такое?!
       - Не скажи, приятель!- прохрипел трясущимися губами редактор краевой газеты ГУВД «Мусор» Дешевкин.- Шутка шуткой, а так проняло, думал и не выйду.
       - Что вы все такие жидкие на расправу?! – язвительно бросил депутат. – Такими темами ворочаете, а тут дурной шутки испугались.
       - Слышал, ребята?! Ловлю на слове!
       - На спор, на спор!
       - Давай, Егор, прокладывай дорогу, а мы за тобой. Ты же у нас бесстрашный.
       - Да, вы что?! – сжала кулачки газетчица средней руки Алиса Дуралева. – Вы куда его толкаете?! Осиротить мою «Губернию» хотите?! А «Охоту на шакалов» кто вести будет?! Умники!
       - А тебе-то что?! – обдала коллегу по перу сигаретным дымом Арина Елизаветинская. – Правая рука его?
«Ты че, не знаешь?! – шепнула грубиянке редакторша газеты «Из уст в уста» Вездесукина. – Ему не только правая рука ее принадлежит, а обе руки и ноги».
       – На нем городская Дума держится, а ты его в «Пистолетную»! – в сердцах бросила Дуралева.
       - Ну, ты иди! Разведчицей будешь.
       - Советую не тыкать! Уже есть, кому! – с гордым видом бросила Дуралева и, подмигнув своему служебному пассии, направилась в «исповедальную», расположенную напротив «Пистолетной».
       Ее встречали чуть ли не с распростертыми руками два мордастых, с масляными глазками, попа, глаголящие студентам журфака Законы божьи. Обернувшись, Дуралева встретилась с по-собачьи преданным взглядом своего газетно-экранного наставника, и неумело, но искренне перекрестившись, шагнула в наземную преисподнюю. Слуги божьи так крепко схватили ее под белы руки, что она едва не выругалась.
       - Братья, - дрожащим голосом бедной овечки обратилась она к церковному конвою. – Вы, случайно, не перепутали меня с кем-то другим?
       - Господь разберется, - холодно ответил один из них.
       - Вы ведь по доброй воле в приемной Создателя?- учтиво спросил другой.
       - Я то – да. А вот вы, братья. Вы ведете меня, как какую-нибудь преступницу.
       - Не думаю, что на исповедь приходят святые и безгрешные,- сладким голосом ответил «конвоир» по правую руку, погладив Дуралеву по спине.
       - Для Господа греховник или греховница – те же преступники, - вполголоса пробасил второй, коснувшись горячей ладонью тугого бедра «разведчицы».
       
       22.
       Войдя в «Пистолетную, Молокийцев понял, отчего его коллега из «ментовской» газетки вышел измочаленный: в обклеенной газетными изданиями комнате сидели студенты – телефонисты, эксперты и юрисконсульты по вопросам читательских прав и журналистской этики, представители международного Красного Креста, прокуратуры и психиатрической больницы.
       Молокийцев представился, демонстративно поглаживая депутатский значок, и вызывающе пожевав губищами, принял бойцовскую стойку, подчеркивая, что готов к нападению и обороне.
       - Вы не совсем правильно поняли, - заметил заведующий «Пистолетной»
«Пистолетной», заместитель начальника краевого Управления по исполнению наказаний и исправлений Бессрочный. – На этот раз нападать будем мы, потому как вы к нам пришли, а не наоборот.
       Молокийцев, дернувшись в революционно-бунтарском экстазе, надулся, тяжело задышал. Глаза его налились кровью и словно остекленели.
       - И не надо пыжиться, рвать на себе рубаху, - продолжал юрист-практик. – Здесь вам не гордума, где вы часами воздух сотрясаете, и не «Охота на шакалов», на которой вы с остервенением набрасываетесь на свою телевизионную жертву, а после истязания вешаете на нее потасканную шакалью шкуру. Расслабьтесь, выдохните, или выплюньте, это как получится, свой врожденный, враждебный настрой, улыбнитесь вселенской улыбкой и приготовьтесь к дружеской попойке, э-э-э, я хотел сказать, дуэли с читателем и зрителем, которому вы не первый год «пудрите» мозги.
       Молокийцев и глазом не моргнул. Гордо вскинув голову, он выставил вперед мощную грудь, клокочущую от возмущения, и замер, готовый к самому худшему.
       - Егор Адольфович,- вкрадчивым голосом обратился к упертому пациенту психиатр. – Вы не в «Расстрельной», вы – в «Пистолетной». Чувствуете разницу? После нее, если окажетесь победителем в дуэли, можете отправиться в «Расстрельную»… Вот и все!
       Депутат-скандалист, прикинув одно место к носу. Слегка расслабился, потеплел лицом и прогубошлепил:
       - А дуэль-то с кем? У меня же неприкосновенность депутатская.
       - По городу – да, - подтвердил юрист. – А вот за его пределами- увы. Дуэль-то у вас не с нами, а с читателями и зрителями, которые могут звонить откуда угодно. Только что ни с того света. Собеседника будете выбирать лично, правда, с закрытыми глазами: в какой номер в телефонном справочнике ткнете, с тем и начнется ваша перепалка.
       Студент-телефонист набрал вслепую указанный номер.
       - Слушаю, - ответила трубка грубоватым мужским голосом.
       - Здравствуйте, - начал дуэлянт с нескрываемым волнением. - Это «Посыльный Вотчины» вас беспокоит.
       - «Посыльный»?!- удивился абонент. – Так, вас послать?!
       Молокийцев опешил.-
       - Чего молчите? Значит, послать. Иди вы знаете куда? Коту под хвост! – трубка захохотала и умолкла.
       Молокийцева слегка законтузило.
       - В себя приходить потом будете, - напомнил ему специалист по психическим отклонениям. – Вы лучше тыкайте, тыкайте! За дверь очередь километровая.
       - Алле! Алле, алле! Куда я попал?
       - Как, куда? – возмутился женский голос. – К мине, раз звоните. И кто это об мине вспомнил, думаю?
       - «Посыльный», бабушка! – обрадовался редактор доброму расположению горожанки
       - Да некому мине, сынок, посылки-то отправлять: одна - одинешенька в целом свете! Ни мине никто, ни я никому. Отпосылковалась уже. А вы, никак, из собеса?
       Следующий звонок методом «тыка» был куда удачнее.
       - «Посыльный Вотчины»? - абонент на мгновение задумался..
       - Ну, да, нарочный, - оживился Молокийцев. – Говоря на дипломатическом языке – курьер.
       - Вы знаете, вспомнил. Да-да! Этот тот, который сам себя рванул?
       - Почему вы так решили? – похолодел Молокийцев.
       - А тут и решать нечего: за что боролись, на то и напоролись! Считай, сами себе нагавкали!
       - Дайте. Дайте мне адрес этого негодяя! – крикнул редактор в бешенстве. – И пистолет дайте!
       - Он у вас в руке! – следователь прокуратуры глазами указал на палец Молокийцева, которым он выстреливал телефонные номера.
       С той стороны провода стреляли куда более метко: прямо в израненное сердце поборника демократических преобразований, если не во всем городе, то хотя бы в собственной контуженной временем и политическим психозом голове, в которой такая мешанина, что никакая «Пистолетная» не поможет.
       - Может, смените оружие? – предложил юрисконсульт. – Живое, как -никак, устает небось?.
       Теперь Молокийцев выбирал телефонного собеседника указательным пальцем другой руки.
       - вы профессиональный журналист? – полюбопытствовал строгий мужской голос.
       - В каком смысле?
       - Не гоните дурочку! В профессиональном, конечно. Журфак какого университета заканчивал?
       - Вообще-то, я химик. И неполохой.
       - Оно и видно. Вот и химичь себе дальше, в другом месте! Опрофеесионалишься, тогда и поговорим. Засрали журналистику кустарщки-временщики всякие, газеты противно открывать!
       - Ах, ты змей подколодный! Сучья морда!- депутата трусило, как с похмелья. – Журфак ему подавай! А ху-ху не хо-хо?! – Молокийцев схватил справочник и, взревев, словно смертельно раненый зверь, стал с остервенением раздирать его и топтать. Следующей была очередь, как он выразился, телефонного матюгальника. В считанные секунды он разделал аппарат, как Бог черепаху. Довольный, Егор Адольфович приставил к виску большой палец и замер.
       - Уважаемый коллега, - металлический голос психиатра вывел его из минутного замешательства. – Так вы свой затянувшийся стресс не снимите. Поверьте мне.
       По совету авторитетного специалиста депутат решил «застрелиться» в оба виска. Войдя в полюбившийся образ неисправимого страдальца, «самострел» нажал на «курок» и, вскрикнув, рухнул на пол, придавив пятикурсницу, проходившую в «Пистолетной» учебную практику.
       Проигравшего дуэль дельца от журналистики вытащили в коридор и усадили в кресло-каталку. Придя в себя, Молокийцев пожалел, что не притащил сюда бомбу. Пусть не настоящую, но бомбу! Взглянув на часы, он невольно ахнул : «Ничего себе! Больше двух часов стрелялся он со своим народом! Ну, и шутки у этих психиатров!»
       Еще больше Егор Адольфович удивился, когда не увидел подле себя Алисы. Он привык, что она, как собачонка, всегда рядом. «Если выдержит экзамен господний, свожу ее в столовку: пусть похлебает чего-нибудь горяченького».
       
       23.
       - Присаживайся, дочь моя, - пригласил за черной бархатной ширмой вкрадчивый, слащавый голос Хабалкина в образе Отца Мирона. Щелкнув кнопкой диктофона, он попросил дьячка Остапа поднести рабе божьей стакан церковного вина.
       - Прости, сестра, у меня сейчас трапеза. Раздели ее со мной во славу Господа. Причащайся и разговаривай. Разговаривай и причащайся.
       - Разговаривать? Сама с собой?!-
       - С Господом. Дочь моя! С Господом! Освободи грешную душу от непомерной ноши.
       - Если не опорожнишься, Ну, не облегчишь душу, отпущения грехов может и не быть, - вставил дьячок Остап. – И если стакан не опорожнишь – тоже, - добавил он. – Чем больше причастишься, тем быстрее опорожнишься.
       - Отведала, дочь моя?- вежливо полюбопытствовал «Святой Отец». –Настал час исповеди.
       - Святой Отец! Прости мне мирские мои прегрешения, но я после первой не исповедуюсь.
       - Дочь моя! – взвизгнул от восторга Хабалкин. – Ты – настоящая сестра, ей Богу! А я после первой грехи не отпускаю! Ты пригубляй церковный напиток и исповедуйся. Не держи в себе душевную отраву.
       После трех граненых стаканов Алиса Дуралеева строчила без останову все, что было и чего не было в ее путаной жизни, полной соблазнов и прегрешений.
       Мирон Хабалкин едва успевал записывать не только на диктофон, но и наматывать на свой ушлый ус бабьи откровения рабы божьей.
       - Мы такое с моим Егором творим!- задыхалась от захмелевшего стыда грешница.- На нас такой грех лежит!
       - Что же это за грех такой, дочь моя? – сгорал от нетерпения Хабалкин, подмигивая Дефектовичу.
       - Мне так стыдно, батюшка, что меня сейчас вырвет.
       - Терпи, сестра! Бог терпел и нам велел! Ты лучше пригуби еще, и стыд пройдет. Дай душе успокоиться!
       Грешница последовала мудрому совету Отца Мирона. Когда на душе повеселело, она продолжила свою исповедь.
       - мы с Егором Молокийцевым на людей охотимся. Я наводчица, он - охотник. Для нас они, что звери матерые. Не потому, что облик человеческий утратили, а оттого, что телевизионная передача у нас такая. Мы вылавливаем из вовсе не для того, чтобы спрятать, а потом выкуп требовать. Боже упаси! Мы их населению показываем!
       - А в чем же грех ваш, сестра?
       - На протяжении всего теле - акта мы истязаем их. Да, да, Святой Отец! Медленно убиваем идиотскими вопросами и пошлыми намеками. Но самое гадкое и мерзкое в финале. Выжав из «добычи» с помощью студийной аудитории последние соки, мы набрасываем на вконец замордованного зверя, порой, крупного и действительно матерого, шакалью шкуру. Это добивает жертву окончательно.
       - Вижу, дочь моя, ты и в самом деле раскаиваешься и просишь у Господа прощения. И он отпускает тебе твои грехи тяжкие. Но по голову чувствую, что-то терзает твою израненную душу.
       - Истина твоя, Святой Отец! Хочу просить Господа, чтоб до конца наставил нас на путь истинный и не дал усомниться в самих себе. Чтоб переступили мы через гордыню собственную, и в авторской передаче «Охота на шакалов» на самих себя набрасывали шакалью шкуру.
       - Святые слова, дочь моя! Святые! За это надо причаститься, обрести покаянный покой и покинуть приемную Господа умиротворенным.
       Вскоре из «Исповедальной» неслись известные хабалкинские остроты, игривый женский смех и глухой звон стаканов. «Отпустили, значит, грешки наши земные, - радостно почмокал толстыми губами Молокийцев. – Можно грешить дальше!» - И захохотал так, что кресло-качалка под его грузным телом закачалось пуще прежнего.
       «Больше всех желающих побывать в «Промывочной». По мнению тех, кто уже успел в ней опроцедуриться, она самая тихая и самая эффективная, хотя делать здесь ничего не надо: даже думать. За вас все сделает чистая, как слеза младенца, без примесей и хлорок, родниковая вода, которая, как известно, не только точит. Но и промывает.
       «Больного», над затюканной головой которого, как «дамоклов меч», вист большущее журналистское перо, ассистенты-слушатели краткосрочных курсов газетно-журнальной санитарии, созданные при Центре журналистики самим Хабалкиным, усаживают пациентов в редакционное кресло, зажимают клещами в форме рук, скажем, рядового читателя шею, запястья рук и ног и предлагают закрыть глаза. Не на веки вечные, конечно, а на часок-другой.
       После сигнала водопада, с кончика пера на макушку журналиста медленно, капля за каплей, начинает капать ледяная вода, сбегающая потом по лбу и носу, как по желобку, прямехонько в хлебальник писчего. К концу мозговой терапии каждый мокрый шлепок напоминает удар молота.
       За час водной экзекуции клиент выходил на свет божий с солидной шишкой на голове, которая на фоне совершенно умиротворенного, просветленного лица с открытым, осмысленным взглядом ясных глаз выглядела бледной поганкой, не больше.
       
       24.
       Рекорд по долготерпению установил ярый анти - демократ Фома Лаптев, просидевший в «Процедурной» целых шесть часов. Голова одиозного редактора превратилась в сплошной синяк, а глаза помутнели до неузнаваемости. Он бормотал какие-то революционные лозунги, речевки, куда-то звал, кого-то разоблачал.
       Заведующий «Процедурной» вместе с помощниками был в ужасе: морда – настоящая отбивная, а в мозгах у трудного пациента никакого просвета. «Все ясно!- стукнул себя по лбу десятилитровой клизмой заведующий, защитивший по клизмотерапии кандидатскую. – Не с той стороны промывали!»
       Когда Лаптев увидел ведерную клизму, он посинел лицом. В глазах с перепугу блеснуло запоздалое просветление, но его тут же сменили мрачные мысли безысходности.
       Лежа на кушетке, потерявший дар речи журналист наблюдал, как надувается его живот и напор воды подкатывает к самому горлу. «Сволочи! Они хотят заткнуть мне глотку! Хотят, чтобы я замолчал! Ну-Ну!»
       - Не тому вставили! – выкрикнул Лаптев, со всей дури стукнув себя по распузатившемуся животу.
       - Да, вы не волнуйтесь, товарищ! – ласково успокоил его врач. – Лишнего нам не надо! Мы только свое возьмем, и вы свободны.
       - Как резинка от трусов?! - бросил ассистент.
       - Еще и благодарить будете.
       - Как же. Дождетесь?! За свое еще и благодарить!
       Несколько раз промывали скандальному пациенту внутренности его животные. Промыли-таки! Даже видавший виды клизмотерапевт не смог скрыть своего изумления.
       - И вы еще возмущаетесь, товарищ?! Вы только посмотрите, нет, вы внимательно посмотрите, в чем был корень зла. Ни в голове, вернее, не столько в голове, сколько в животе вашем. Представляете, сколько дерьма вы в себе таскали все это время и все оно, поверьте моему опыту, давило вам на мозги. Да-Да! Потому и путаницы, и мешанины всякой в ней по самые яй…ноги!
       Лаптев в самом деле почувствовал в головушке своей буйной неведомую доселе легкость, другой настрой и некоторую ясность ума.
       В целях профилактики, а также в память об «исторической» для Центра и пациента встрече, редактору презентовали десятилитровую клизму: как действующий сувенир.

       25.
       Больше всех досталось редакторам провинциальных газеток, стяжавших себе дурную славу «разовых салфеток» для зажравшихся столоначальников местного пошиба, использующих карманную очковтираловку, как девку уличную.

       Редактор газеты «Холодный бювет» Евгениади, человек неглупый, но самодурствующий, первым принял на себя удар со стороны читателей.
       Стряхнув с себя, как тот гусь, минутное замешательство, он демонстративно выставил вперед указательный палец, привыкший за годы «чуткого» редакторства и безнаказанности тыкать, куда ни попадя, смачно плюнул на «тыкалку», усмехнувшись, непонятно чему, ткнул впотьмах и в ожидании замер. На звонок тут же ответили, как будто только и ждали. Когда главный газетчик курортного городка, обделенного черноморскими щедротами, представился, абонент от неожиданности вскрикнул и заговорил не своим голосом. Таким, как будто ему сообщили нечто ужасное. Редактору поначалу даже показалось, что кто-то специально издевается, но услышав женские нотки в суровом голосе, немолодые и ироничные, успокоился, решив продолжить навязанную ему игру устроителями Форума.
       - Ну, редактор, держи ухо! – осчастливила его собеседница поневоле. – Все эти дурные годы ты пичкал меня своей слюнявой писаниной, теперь, вижу, моя очередь. Мое письмо, в отличии от газетного, живое. Выслушай монолог профессиональной демократки Сары Деминой, будь так добр. – У Евгениади тревожно защемило на сердце, и невыносимо зачесался указующий перст. Однако, он сумел перебороть нервный зуд. «Сам ткнул, сам и растыкивай!» - Не надоело вам, господин газетчик, - распалялась подписчица, как она сама сказала, поневоле. Вернее, по воле гороно, - быть чьим-то органом?! Что вы все разбрасываетесь им?! Неужто, лишний?!
       - Вы, какой орган имеете в виду?
       - Сами понимаете, какой, - смутилась подписчица. – Местные держиморды от власти итак имеют нас, простых смертных, а тут еще вы свой орган им подсунули. Они своему-то толку не дадут.
       - Так принято: газета – орган местной власти.
       - И эта
 Власть вашим же органом вас же и имеет. Хорошенькое дело! Замучили, небось, бесплодными актами, а? Признайтесь своей подписчице. Вы что, послать их, куда следует, не можете?!
       - Куда же их пошлешь?! Они у себя дома, хозяева.
       - На орган и пошлите, - захохотала собеседница. – Детородный орган, сразу и отвяжутся.
       - Вы думаете? – неуверенно протянул Евгениади.
       - Думаю?! – изумилась Демина. – Уверена, голубчик! Чем чаще посылаешь, тем больше они задумываются. Поверьте моему опыту.
       - Так ведь, сожрут же!
       - Тебя, может, и сожрут. А вот Закон ваш о печати - вряд ли: подавятся! Да, что мне тебя учить?! Не хуже моего знаешь. Если не лучше.
       - Знаете, уважаемая, мы хоть и чужой орган, но народ нас читает.
       - Читает, между строчек. Там правды больше. А без нее, как без хлеба – никуда. Главный судья города под самым носом вашей редакции дворец себе отгрохал, а вы в своей так называемой массовой газетке – ни гугу. Будет с кем по соседству водку хлестать. Да дурнушек наших щупать. Ну, с судьей тут все ясно: чай не на свои, кровные, виллу себе построил.
       Евгениади невольно вскрикнул.
       - Скажете, впервые слышите?! – наступала читательница. – А мафия, орудующая в городе? А зверские убийства, налеты на жилища? Продажная, от ушей до пяток коррумпированная милиция, прокуратура. Мздоимец суд с продажными, вконец потерявшими совесть, адвокатами. Вот о чем надо бить в бумажные свои колокола, а не хренью всякой народ пичкать. Наелись уже! В 70- е годы была популярной песенка в исполнении Пьехи, в которой она пела о том, что ничего не видит, ничего не слышит, ничего не знает и никому ничего не скажет… Открою вашу газетку, и сразу песенка эта на ум приходит.
       «Начинается», - вздохнул Евгениади. Он хотел незаметно нажать на рычажок аппарата, но куда там! Шесть пар холодных, как у церберов, глаз эскспертов, не сговариваясь, уставились на него, готовые в любой момент коллективным взором испепелить его. Пришлось слащаво улыбнуться (с этим у него полный порядок) в так и не выросшие к Форуму усы.
       - Вы просто читательница, или…
       - Пока – да. Но скоро ею не буду.
       - Со зрением что-то? Слепнете? – образованно посочувствовал газетчик.
       - Типун вам! Моя бабушка до ста лет очков не знала. Я вся в нее. Просто читать вашу газетку – себя не уважать!
       - А вы пишите нам, пишите.
       - Что толку?! Не огазетите ведь. Если опубликовать все, что я знаю, и что творится в нашем расчудесном городе, меня вместе с вами, господин хороший, на газетном тираже живьем спалят. Как Индиру Ганди.
       - Откуда у вас негативная информация?
       - А я когда иду, головой верчу во все стороны, - захохотала Сара Демина. – А если серьезно, я тридцать лет в народном контроле проработала.
       - а говорили старая демократка?!
       - Так и есть. Подпольная. Привычка кругом совать нос осталась от партпоручения.
 Досужая контролерша подбросила обалдевшему редактору парочку свежих фактов из криминальной жизни обандитившегося города-курорта.
       … Мерзавцы в намордниках, яко псы какие, ворвались в дом родителей поэта Безземельного и, связав стариков, вынесли все, на что только упал глаз их недобрый.
       То же самое проделали они и с другой семьей. Только еще изощреннее. Накануне мать несовершеннолетних детей продала на рынке кабана. Деньги решила приберечь: впереди зима. Может так статься, что не на что будет жить. Налетчики не церемонились. Приставив нож к горлу хозяйки дома, один из них сказал, что если она не выложит денежки, на ее глазах ее младшенького изрежут на кусочки. Для убедительности он проткнул матери щеку и кивнул в сторону мальчика. Пришлось отдать все до копеечки.
       Евгениади от возмущения застучал зубами. На мгновение ему показалось, что он строчит в подонков из пулемета. Это немного успокоило.
       - Выродки! Уроды! Недоросли!- кричал он в трубку. – Скотобаза отмороженная! Все, хватит! Завтра же дам материал на газетный разворот. Никого щадить не буду! Особенно силовые структуры!
       - вы откуда звоните? Наверняка, монстры из ФСБ прослушивают, - предупредила демократка.
       - Из «Пистолетной» я звоню, откуда же еще?!
       - Ушам своим не верю! Решились все-таки?! Значит, я была права?!
       - С места мне не сойти! Моя бумажная бомба взорвет весь наш криминальный городишко.
       - Как же она взорвет, если вы в «Пистолетной»?!
       - В «Пистолетной» будет холостой выстрел. В качестве профилактики.
       - А когда же настоящий?!
       - Вы итак укоротили мой и без того недолгий век. Вам мало?!
       _ Да, бросьте! Думайте о вечном. Хотите, помогу? У меня к вам деловое предложение, пострашнее пистолета: давайте встретимся. Я знаю, чего не хватает вам все эти муторные годы - народного контроля. То есть, общественного. Поверьте моему опыту. Знаете, как он лечит?! Без помощи общественности вы пропадете в газетном своем болоте. Лично я не хотела бы так бесславно умереть, ей Богу!
       - Вы убили меня! – театрально выкрикнул Евгениади. – И я рад. Чего-чего, а народного контроля я как раз и не переживу.- Он приставил к вспотевшему виску дрожащий палец и закрыл глаза. Рванувшая в соседней «Процедурной» здоровенная клизма настолько ошеломила его, что он и в самом деле решил, будто у его виска прозвучал настоящий выстрел. Пока соображал что к чему, студенты журфака быстренько выволокли его за дверь, уложили на диванчик и накрыли белой простыней.
       Очередь заволновалась. Жидкие на расправу журналисты из проочумелковских и просэмовских газет дали деру. Некоторые, минуя «Пистолетную», устремились в «Реанимационную», кто – то в «исповедальную», кто-то в «Порочную». Лучше уж быть поротым, чем застреленным.
       Редакторша «Молодежной панели Вотчины» - органа комитета по около молодежным и коммерческим делам, вцепившись мертвой хваткой в ногу «Евгениади», дающего храпака, тихо рыдала, с ужасом поглядывая на дверь «Пистолетной». «Голоси, голоси!»- шептала ей ответсекретарша газеты, скорее напоминающей стенную печать, нежели мало-мальски стоящее внимания издание. «Да, не умею!»- бросила в сердцах редакторша. – «Тогда кричи! Как на митинге».
       - Народ! Коллеги!- кричала патриотическим голосом газетчица. – Не лишайте молодежь Вотчины ее панели! Наша газета настолько юная, что не пропустила через себя и сотой доли молодого населения края. А так хочется!
       - Ну, так пропускайте! – со знанием дела посоветовал бывший редактор «Выкормыша КПСС Ломайкин. – Пока молодые, горячие, - подмигнул он редакторше журнала «Девки».
       - Поймите, редактор я молодой, руководящий палец у меня пока еще слабый, неокрепший, - жаловалась главная панельщица. – Не выдержит испытания, дрогнет, да и выстрелит с перепугу. И вся наша панельная политика – насмарку. Поверьте, коллеги, мы постараемся быть на стремнине жизни, рассказывать молодому читателю даже о том, чего и в помине не было. Честное панельное! Дайте нам время, и мы опанелим, ну, огазетим, все молодое население коммунистической Вотчины.
       - Да, не верь ты всяким там «Пистолетным» - «Туалетным»! – схватил редакторшу за ногу проснувшийся Евгениади. – Залазь ко мне: куда больше толку, чем во всех их «Процедурных» вместе взятых.
       - Вы что, оттуда?! – с ужасом посмотрела на живого трупа молоденькая редакторша.
.
       - Могу еще раз зайти, - вызывающе бросил мэтр провинциальной журналистики. – У меня ведь еще один пистолет имеется: пострашнее! – дико захохотал Евгениади. – Можно и по панели прогуляться.
       - Нас интересуют молодежные дела, - с гордостью ответила редакторша.
       - Мой пистолет, милая моя, ровесников не ищет, - брякнул редактор и потащил коллегу под простыню.
       - Вы меня спасли, - шепнула ему бумажная патриотка.
       - А вы меня. Лучше уж друг друга «прострелить», чем быть самострелом.
       - Ага.
       Они долго шептались, обсуждая, как совместить краевую «Панель» с провинциальной, и что из этого союза можно будет поиметь.
       «Никакого пистолета не боится, - переговаривались очередники. – Лишь бы нюни распускать». «Что ты хочешь?! Панельщица, она и в Африке панельщица! Орган». «Чей?» «Как чей?! Председателя. – Собеседница прыснула в кулак. – Комитета около молодежной коммерции». «А-А, ну, тогда ей никакой пистолет не страшен: даже живой», - заржали делегатки.
       Центр гудел, как растревоженный улей. По этажам бегали молодая и состарившаяся журналистика, мотались врачи и медсестры с братьями, бригада с усмирительными рубашками, служивые с резиновыми дубинками и газовыми пистолетами. Словом, всякой твари по паре!
       «Процедурные» плакали и смеялись, потели и холодели, спорили и ругались.
       В «Операционной» «хирурги» от читательской общественности вместе со студентами журфака безжалостно кромсали низкопробное газетное чтиво на глазах у редакторов и их заместителей. Когда эксперты-варвары ножницами отчикали обнаженной «Девке» смазливую мордашку, редакторша этой «желтой» соблазниловки молча обливалась слезами, но стоило ей отрезать обольстительную грудь и все, что ниже, оскорбленная газетчица закатила истерику и стала срывать с себя одежду.
       - В лице моей «Девки» вы оскорбили всех женщин мира! – завопила униженная циничным отношением к ее детищу редакторша и не задумываясь пошла под ножницы.
       - Поймите, коллега, вы не в Комитете по печати, и мы не цензоры, - терпеливо объяснял владелице грудастого издания, заслуженный эксперт Вотчины Анализов. – Вы – в «Операционной», где ампутируют зараженные дикой вседозволенностью бумажно-экранного тела средства массовой информации. Оперировать лично вас мы не собираемся.
       - Оперировать?! - истерично завизжала редакторша «Девки». – Да, вы лично меня зарезали! Искромсав журнал, считайте, вы искромсали меня» Единственное в наших краях законное издание про «это» и то нагло обесполили.
       - А вы хотели, чтобы в «Операционной» вами вашей «Девке» зубы дергали?!
       - Уж лучше бы все до одного повыдергивали, чем грудь и все остальное отрезать!
       - Хорошо, согласен. Мы вернем пол вашей «Девке». При одном условии: вы немедленно оденетесь и оденете вашу «Девку». Негоже оказывать подписчикам медвежью услугу. Читатель нынче настолько ушлый, что и сам в состоянии раздеть в собственном воображении кого хочешь. Даже старую деву! К тому же, раздеть – много ума не надо. Вы оденьте ее! По части тряпок народ сегодня друг перед дружкой – что обезьяны. При желании слона приодеть можно, не то что какую-то там «Девку». Одеть ума не хватает, на коня посадите. Пусть себе скачет, глаз радует. Связи с жизнью, с местными обычаями и традициями – вот чего нет у вас!
       - А как же красота женского тела, воспетая в веках?! Богиня Милосская, например?
       - Безрукая, что ли?!
       - Да, безрукость в сравнении с ее божественной красотой – ничто!
       Это для инвалидов зрелище, коллега! И потом, нас одной только красотой не купишь – не тот уровень. Да и не специалисты мы по бульварным делам. Редакторов прощупать, издание их поиметь, детально проанализировать – это - пожалуйста! Хоть всю ночь!
       - Вы на что намекаекте?!
       - На анализ.
       - А чего ее анализировать?! «Девка» и она и есть «Девка»! Между прочим, всенародная любимица: в киосках нарасхват.
       - Правильно! Читателям только дай порвать. Хватают, кто за что. А прикроете «Девке» своей грехи ее телесные, глядишь и перестанет народ страстями низменными разбрасываться. Сами вон одеты, при моде, а «Девку» раздели. Нехорошо!
       - Редакторша поклялась всеми «Девками» на свете, что сделает из журнальной «Девки» скромную «Девицу» в простеньком платьице, с русой косой на голове, с домотканым платком на хрупких плечах.
       Из «Операционной» разодетая редакторша вместе с пока что еще раздетой догола «Девкой» отправилась в следующую процедурную. Ее место заняла коллега по «желтизне» Стародеревенская.
       - «До свиданья!»- представилась редакторша, кокетливо помахав денежной русской.
       - Как, уже уходите?! – изумился от имени всех присутствующих Анализов.
       - Шутите?! Я только что вошла!
       - Тогда, здравствуйте!
       - «До свидания!»
       - Да она, никак, издевается?!
       - За кого вы меня держите, коллега?! Просто так называется мое издание. – Кивком головы она указала на висевшую рядом с «Девкой» журнал – газету «До свидания!», на первой полосе которой красовалась женская нога – толстая и не в меру волосатая.
       - Что это?! – Анализов невольно зажмурился.
       - По-моему, нога! – игриво ответила редакторша.
       - Ваша?
       - Я ногами, знаете ли, не разбрасываюсь. Это ножная лотерея: кто угадает, чья это нога, получит ценный приз.
       - Почему одна нога? Где гармония?
       - На вторую средств не хватило. За одну хозяйка такую цену загнула, что мы чуть было по миру не пошли. К тому же, ноги, как правило, одинаковые, достаточно и одной.
       - Интересно, какой приз?!- погладил бумажную ногу неизвестной главный эксперт.
       - А может все-таки, чья нога? – интригующе улыбнулась Стародеревенская.
       - Чует мое сердце, не местная: залетная! Угадал?
       - Зачем же так грубо?! Это за ней полмира гоняется.
       - Ваше издание в том числе?
       - Если бы мы гонялись, назывались бы «Здравствуйте!» Просто это перепечатка ноги «Звезды».
       - Да, вы что?! Чем же это прославилась?
       - Хозяйкой! Тот, кто назовет имя нашей прославленной отечественной «Звезды», получит в подарок вторую ногу. С автографом.
       Так, ваы сплетни тиражируете? По куплету всему свету… Каждому читателю – по ноге. А как озвездилась ее хозяйка, какой жизненный путь ногами протопала, вас не интересует? Впрочем, и так ясно, какой. Нога толстая, холеная, густо поросшая волосяной растительностью. Такая не избегается в трудах праведных. Для женщин, обделенных умом и талантом, любой успех с ног начинается. Вы хоть и женщина, мой скальпель не дрогнет. Залетную ногу мы ампутируем, и как настоящие патриоты нашей «Вотчины» и доброжелатели ваши, советуем открывать в своей газете дорогу местным ногам – коренным. Способным заткнуть за пояс любую инородную «звезду». Конкурс объявить можно. Вас завалят ногами! Любого возраста и калибра.
       Редакторша едва успевала записывать рекомендации членов экспертного совета. Ей даже над названием конкурса не надо будет ломать голову: «Нога ногу моет», «Доморощенные белые ноги», «Свое – значит отличное!», Возьмемся за ноги, друзья!», «Ноги мои ноги!», «Ноги, вы словно две большие птицы!». Из «Операционной» Стародеревенская ушла без ноги, зато с дюжиной ценных указаний.
       У карманных изданий эксперты-хирурги вырезали орган. Редакторы выскакивали с таким видом, как будто их только что лишили мужского достоинства, и теперь все сущее потеряло для них всякий смысл. Они беспомощно озирались по сторонам, хватаясь за сердце, скрипели зубами, бились головой о стенку и выкрикивали проклятия в адрес Форума и его организаторов.
       Главный редактор концерна «Городской междусобойчик» Тычеслав Змеюка, устав рвать на себе волосы, порывался выброситься с первого этажа, но его с такой силой удерживали дочерние издания, присосавшиеся к его концерну как пиявки к больному месту, словно он находился на девятом этаже. Больше всех убивалась «Девка» с «Криминальным Белодаром». «Ноги моей больше не будет на этом сборище садистов!» - кричала редакторша первой. «Вы еще узнаете, что такое «Криминальный Белодар» - орал шеф второго издания Гоп – Стопов.- Мы этот Форум на уши поставим!»
       - Бросмь, - отрешенно махнул Змеюка. – Что твои уши с отсеченным органом? Так, сучка без кобеля, не больше».
       - На панель толкают! – пригрозила кулачком в сторону «Операционной» редакторша «Девки». – Не дождутся! Мы им информационный голод объявим! Как миленькие вернут нам наш законный орган!
       - Обескровили! Жизненно важную артерию перекрыли, - робко возмутился бывший комсомольский летописец, а ныне ответсекретарь «Краснодарского междусобойчика» Паша Моржов.
       - Да, что артерия?! – взорвался главный редактор. – Живьем убили! Не хочу жить! Дайте мне наложить, дайте наложить… словно в бреду бормотал шеф концерна.
       - Что, что наложить, Тычеслав Евсеич?» - преданно заглядывала ему в почти что померкшие глаза «замша».
       Да, руки, руки, черт бы вас побрал! – гаркнул Змеюка. – Где мои руки?!
       - Сзади, - подсказал ему редактор «Криминального Белодара». Мы их связали, чтобы вы не наложили.
       - Не отговаривайте, я все равно налажу! – кричал Змеюка.
       - Я тебе наложу! – дежурный по этажу угрожающе помахал резиновой дубинкой. – Солидный человек, при должности, а так себя ведете! Тащите-ка его в «Промывочную! А то, чего доброго, и в самом деле нагадит!
       - Как вам только в голову могло такое прийти?!- набросилась на дежурного санитара Стародеревенская. – Человек руки наложить на себя хочет, а вы его в «Промывочную»!
       - Ну, так и говорил бы! А то наложу, да наложу! Пакостить вы все горазды! Особенно в газетках своих, - выговаривал санитар. – Вывалите кучу дерьма, а народ разгребай потом за вас. Та-ак, куда же его определить, камикадзе вашего»? Может, в «Порочную»? Хотя, чего его, без пяти минут покойника, пороть?! Скорее, в «Пыточную». Э-э-э, да на нем хоть выспись! О1 – стукнул он Змеюку по лбу дубиной. – В сауну! Ну, конечно! Там такие ножки, что сразу про руки забудет! Давайте, раздевайте его и тащите в сауну. Там ничего не дадут на себя наложить: не до этого будет. И вы раздевайтесь! В сауне каждая секунда на вес золота. Журналистика должна быть обнаженной, доступной для читателя. Только тогда можно говорить о контаке.
       Агенты сообщили Хабалкину о голой свите во главе с главным лизоблюдом мэра Сюмова Змеюкой.
       - Хочу лично запечатлеть исторический ля Форума момент! – схватил канокамеру Хабалкин. – Идейных врагов нужно знать не только в лицо…
       - Но и в задницу! – словно прочитал его мысли Дефектович.
       - Чтобы ею же, - хитро прищурился критик, - бить потом ее хозяина по морде.
       В подземной сауне, смахивающей на бункер, говела многошерстная провинциальная журналистика. «Праве» безжалостно хлестались вениками с «левыми», «бульварники» лупастили шелкоперов тазиками. Огромная парная старческими охами да ахами скорее напоминала исчадие ада, нежели душевно-телесный сервис. Махровые газетчики так стонали и кряхтели, как будто из них выходила нечистая сила, вытягивая за собой нутро с закостенелыми мозгами.
       Разгуливая по огромной зале, как по Бродвею, перья мужского пола невольно останавливались у красного эротического панно с изображением на нем местной журналистики в образе обнаженной девицы с бездонными, всевидящими глазами, чем-то напоминающими «Кающуюся Магдалину».
       Устроившись на гранитной скамье, подле ног газетной грешницы, любители глазного интима могли пожирать ее ненасытными взглядами столько, сколько позволяло их небогатое воображение.
       В глубине залы летописки, сбившись в пивной девишник, на спор затягивались сигаретным дымом, запивая его «Афанасием». Чуть поодаль картежный девишник резался в «очко». За их спиной студентки-первокурсницы до хрипоты спорили о различии между восточным и тайским массажем.
       - Кайтесь, подруги! – выплюнув вымокшую сигарету, крикнула главарша городской банды журналистов Васииса Седовская. – Вместе с ней! – указала она жестом в сторону панно, и, пристроившись рядышком, воздела руки к небу. Сестры по перу нехотя последовали примеру мэтрши, кляня ее всеми проклятими на свете.
       - А говорили, цирка не будет! – взорвал диким хохотом тихие минуты покаяния журналисток, закосевший от депутатского водочного пайка Егор Молокийцев. – Нашли икону, дурехи! Таких только ву «Интуриста» вывешивать. Алиса! – заорал журналист широкого профиля. – Алиса, подойди!
       - Что, милый?! Массаж? А может, у нумера?! – обдала его Дуралева коньячным перегаром.
       Бери выше!
       - Выше?!
       - Еще выше!
       - Ой, Егорешка, ты меня на корню заинтриговал, честное журналистское!
       - Интриговать ты будешь! Моя идея, твоя интрига. Сейчас ты прославишься на всю здешнюю журналистику.
       - Да, чем же это я прославлюсь?! Я же, в чем мать родила.
       - Это и есть главная твоя интрига, девочка моя сероглазая! Раскаиванием прославишься, вот чем! Кем ты у меня сегодня еще не была, а? - заворковал хмельным тенорком депутат. – Ну? Пораскинь прямой извилиной!
       - Ой, Егорек, убей, не угадаю! – капризно надула пересохшие от любви губы Алиса. – Ты такой умный!
       - Умный, а каяться тебе!
       - Каяться? – побледнела Дуралева. – В чем?!
       В грехах, милая, в грехах!
       - Все мы тут грешники!
       - Грешники – да. А вот великая грешница – ты одна. И я горжусь этим! Товарищи! – встав во весь рост, крикнул митинговым голосом Молокийцев со своей гранитной трибуны. – Хватит писаных идолов! Хватит мистики и преданий! Пора научиться поклоняться живым грешницам, не околевшим в больном воображении художника, или иконописца. У женсмкой журналистики есть с кого брать пример для подражания.
       Прибалдевший от восточного массажа вперемешку с горилкой, просоветчик Сухопродуктов, с трудом задержав бегающий хмельной взгляд на лице пятиметровой Магдалины, узрел в ее остекленевших глазках движение зрачков и едва заметное подмаргивание.
       - Не гони тюльку! – прервал он монолог прохиндея от журналистики. – Для тебя она, может, и мертвая, а для меня самая что ни на есть живая. Даже подмигивает.
       - Ты еще пару стаканов засади, она и подмахивать начнет, - оконфузил коллегу Молокийцев.
       Зала захохотала, как скаженная.
       - Простая смертная грешница от провинциальной журналистики, взяв на себя все наши грехи, становится великой грешницей, - ораторствовал депутат. – А раз так, то и великой кающейся. Пусть не Магдалиной, пусть Алисой. Коллегой нашей по перу и по грехам!
       - Если она великая, то я, наверняка, гениальная грешница! – крикнула в рупор из ладошек партноменклатурная газетчица, перешедшая на писательские хлеба Лиляна Писунова. – Если мои грехи переложить на плечи вашей Алисы, ей во век не раскаяться: ни за свои грехи, ни за чужие, - зло заметила генеральша, опрокидывая граненый стакан с «Абсолютом».
       Обрыдавшуюся от счастья Дуралеву устроили под самым потолком, поближе к Господу, лицом к лицу с напарницей по грехопадению Магдалиной, где она, воздев к небу не только руки, но и ноги, вымаливала у Создателя прощение, бросая на второго после Господа кумира своего - Молокийцева, томные, полные ненасытного вожделения взгляды.

       26.
       За дармовым ужином первый журналист Вотчины Летописцев посетовал на низкую активность.
       - Плохо фестивалимся, коллеги! Только, извините, пить да закусывать. На остальное нас не хватает.
       - В подтверждение его слов мудрые перья Дайдик с Кидальником, смачно икнув хроническим перегаром, потянулись за бутылкой «Московской».
       - В «Процедурную» вас не загонишь, - продолжал мэтр провинциальной журналистики. – Из столовой- не вытащишь. Так мы с вами никогда и не оздоровимся. Неужто, все правдивые?! Из каждого дурь хоть палкой выбивай. Забрехались мы с вами, товарищи журналисты, по самые пятки! Так дальше жить нельзя! Другие на вашем месте галопом бежали бы в «Пыточную», а вас никаким калачом туда не заманишь.
       - Я не Космодемьянская, к допросам не привыкшая, - капризно повела плечиком корреспондентша «Выкормыша КПСС» Валюхина. – Сама, кого хочешь, допрошу! – Она вызывающе зыркнула по сторонам.
       - Аля, ты же комсомолка! – пристыдила коллегу главное городское перо Седовская, нервно пыхтя кубанской сигарой, рассчитанной ею на весь вечер. – Тебе что, не в чем признаться?!
       - В чем я должна признаваться, Василиса Авдеевна?! – шустрое перо скучной газетки недовольно надуло напомаженные губки бантиком, воткнув в него тоненькую сигарету.
       - Здрасьте! – чуть было не выплюнула черную толстушку Седовская. – Например, как ты одна-одинешенька умудряешься тянуть на себе весь «Выкормыш»? Твое имя – на каждой полосе! Это же подвиг! Пустьт бумажный, пусть гонорарный, но ведь подвиг! Да. За это бюст надо ставить! – Седовская залпом осушила стакан минералки, закусывая ее соленым огурцом.
       Сподручный Седовской Маймист Угодников бросился к наставнице с початой бутылкой «Хереса».
       - Чего испугались?! Какой-то «Пыточной»? – призывно агитнул начинающий летописец. – Нам ли собственной лжи бояться?!
       - Детекторной, идиот! – сквозь зубы процедила матерая журналистка, размахивая дымящейся сигарой, зовущей на амбразуру дзота.
       Детекторной лжи, - спохватился пройдоха-ученик, нечистый на газетное слово.
       Закосевшие братья по перу, похватав со столов бутылки, двинулись в сторону «Процедурной» очищаться от скверны. Шли с кислыми рожами, соображая на ходу, как бы «слинять»?
       - Чуть помедленне. Хлопцы! Чуть помедленнее, - взмолился журналиствующий поэт Костылин, в узком кругу Шулерман, - стиснутый со всех сторон. – Шас «мотор» сдохнет.
       - Уж лучше здесь, чем в брехаловке. Знаем мы эти их «кошки-мышки»! – участливо промямлил ненадежный в газетном миру Кидальник, многозначительно подмигнув напарнику.
       Подхватив тучного товарища под руки, собутыльники оторвались от массы и тройкой борзых взбежали по ступеням на третий этаж, мигающий в конце коридора большущим красным глазом.
       - Сердце, говоришь? – задумчиво произнес Дайдик. – Вот мы и узнаем: болит или брешет? – И подтолкнул обалдевшего от откровенного предательства писца в сторону массивной двери.
       Пока Шулерман доставал роговые очки, попутчиков и след простыл. Вместе с ними повернули обратно и остальные делегаты, рассредоточившись по комнатам для дальнейшего питейного опроцедуривания. «Обдурили, суки! И это меня, Шулермана?!» - возмущенно бормотал поэт, шарахаясь от названий процедурных: «Пыточная», «Порочная», «Операционная», в которых он так и не отважился побывать. Вся его жизнь – сплошная пытка, порка и кастрация! Сколько раз доброхоты-мракобесы всех мастей пытались кастрировать его недюжинный талант?! Да что там! С корнем вырвать творческую жилу! Сколько упреков и обвинений бросали в лицо! Сколько по чувствительному, как барометр, носу норовили щелкнуть, в надежде отбить напрочь тонкое поэтическое чутье. А сколько дуль перед ним крутили?! Поизгалялась над ним судьба вдосталь, безжалостно выгоняя на тернистый, покрытый скользким булыжником, путь, словно он и не «инженер человеческих душ», а чернорабочий.
       Шулерман не заметил, как уперся носом в «Детекторную лжи». Невольно ухватился за ручку двери и замер. «Ты, чего, старик?! Смелее! – успокаивал он себя. – Слабо?! – подтрунивало нутро. – Это тебе не стишки выплевывать! Тут партизана играть надо: скажу, не скажу. Тварь ли я дрожащая? – вертелось в его затурканной голове, испещренной поэтическими рифмами, образами и эпитетами. – «Дрожащая ли я тварь?!» Кто это сказал? Старуха, или Раскольников?» Ты и сказал! – прошипело у него в животе. – Так, тварь ли я?! – застучал поэт зубами, впившись в металлическую ручку.
       - Войдите! – послышалось за дверью.
       Шулерман отпрянул. «Чуешь грешок?» - подгавкивал утробный голос. «Да, заткнись ты!»- цыкнул пациент поневоле.
       - Что это вы тут бормочете?! - обрадованно поинтересовался в приоткрывшуюся дверь мужчина в штатском, жадно пожирая проницательным взглядом незнакомца.
       - Говорю. Тварь ли я?- поэта слегка зазнобило.
       - Вот мы и узнаем! – потер скучающие руки хозяин «Детекторной». – Наша чудо-железяка, кого хочешь наизнанку вывернет! А трясетесь-то чего?
       - Аллергия. проклятая! – нашелся Шулерман.
       - На что, интересно?
       - Да, на брехню!- ляпнул поэт.
       Пока он входил в роль подозреваемого, заведующий в соседней комнате переговаривался по внутреннему телефону с Информцентром Форума.
       - Костылин?!- переспросил Хабалкин. – Революционер галимый! Шулерман, между прочим.
       - Шулерман?! А представился Костылиным.
       - Ну, где ты видел революционера с настоящей фамилией?!
Фамилия у него, видите ли, русская! Знаем мы этих Жилиных – Костылиных! Все они русские, до кладбища! Стоит такому «русскому» «ноги двинуть», как сразу самим собой становится.
       - Так, что делать?
       - Ничего. Выводить.
       - Куда, Мирон Петрович?!
       - На чистую воду, куда же еще?!
       Персонал «Детекторной» заботливо «украшал» долгожданного пациента датчиками, соединенными с полиграфом, напоминающим коварного паука, опутывающего свою жертву паутиной. Даже на трясущуюся губу удосужились посадить жучка-провокатора.
       - Готовы? – холодно осклабился эксперт, кивнув в сторону аппарата.
       - К чему? – прикинулся дурачком стихотворец.
       - К обороне, друг! К обороне!
       - Всю жизнь только это и делаю! – недовольно бросил Шулерман.
       - Не родись носатым, а родись богатым! – игриво пропел помощник полиграфера.
       - Попрошу без оскорблений! – переменился в лице Рудольф Исхильевич.
       - Я не оскорбляю! Я – констатирую. Между прочим, по этой части все претензии к производителям, ну, к родителям вашим, - заметил бывший зоотехник, переквалифицировавшийся в физиономиста.
       Полиграф сообщил жертве, что детектор лжи – это научный прибор, предназначенный для физиологических реакций, и что безнадежно обмануть умную машину.
       - Советую не хитрить, а выложить все, как на духу. Или доказать свою невиновность.
       - Невиновность?!- подскочил Шулерман. – В чем меня обвиняют?!
       - Что означает это ваше «Тварь ли я дрожащая?!»?! Кокнули кого-то?!
       - Типун вам! Единственная моя вина – что родился поэтом.
       - Ага, все-таки, есть грешок?! А спрашиваете, в чем вас подозревают? Не подозревают, мил-человек, обвиняют! Сам Батька!
       Шулерман обреченно охнул.
       - Давайте без охов! Раньше охать надо было! Так вот. Как сказал великий наш современник Майдан Кондратыч Очумелко, «поэтом можешь ты не быть, а патриотом быть обязан!» Что же привело вас к нам, уважаемый? Ведь что-то же привело?! Пригнало! Чувство собственной вины, совесть…
       - Честно?
       - А куда вы денетесь?!- И так пронзил-просверлил потеющего поэта, что у того неприятно зашевелилось в черепе.
       - Ничего не привело. Близорукий я, - начал выкручиваться Шулерман. – Шел себе, шел по коридору, шел и на дверь вашу наткнулся. Вот и все мое признание.
       - Близорукий. Говорите? Ничего, зато аппаратец у нас дальнозоркий! Видит далеко и насквозь.. – Детекторщик вперился леденящим взглядом в пациента. – Кстати, неродная ваша фамилия тоже от близорукости?! Вы ведь под чужим именем живете?
       Шулерман невольно съежился.
       - Это псевдоним. В литературном мире так принято. Традиция.
       - Криминальная, замечу я вам. Возьмем ту же налоговую канитель. Денежку, небось, под одной фамилией получаете, а декларацию о доходах заполняете под другой. А?! Может такое быть? Еще как!
       - Не успел Шулерман рот открыть, как аппарат затрещал, задергался, зло мигая лампочкой. Казалось, еще мгновение, и он заговорит. Когда по лицу ошарашенного стихоплета покатились первые капли предательского пота, полиграфер сжалился.
       - Ладно. И так все ясно.
       Подтеплив взгляд, детекторщик принялся обсуждать с жертвою историю ее жизни, выражая сочувствие по поводу былых промахов и ошибок, о которых Шулерман, видимо, расскажет, подчеркивая на протяжении всей беседы, что лживость – худшая форма испорченности.
       Шулерман-Костылин признался, что дюже жаден до денег, что не прочь лишний раз побузить-поскандалить, а то и маленькую революцию совершить. Что стыдится, а, порой, боится настоящей своей фамилии, из-за которой вся его жизнь – и личная, и творческая – сплошные злоключения.
       - Так, вы еще и революционер?!
       - Скорее, гуманист.
       О чем пишите?
       - О жизни. Меня называют поэтом гражданского звучания,- гордо вскинул голову Шулерман.
       - Значит, революционер, - сделал вывод «следователь».
       Словно в подтверждение его слов аппарат зашипел, мигая всеми лампочками, зачихал недовольно, а затем, будто поперхнувшись, захрипел.
       Видите! Даже железяка возмущается! Вечно вы мир переделать норовите! По-людски жить не можете. Чтобы в радость, в удовольствие. Вам бы перевороты, да потрясения всякие. Тут вы, как говорится, на коне. И чего ради себя и других мучаете? Может, болезнь это? Или наследственное? – рассуждал полиграфер, прикладывая холодную руку к воспаленному лбу Шулермана. – Революционный дух, он ведь с молоком матери передается.
       Поэт напряхся еще больше, сжался весь, как пружина, но вспомнив про зоркий аппарат, тут же обмяк.
       - Не оскорбляйте мою мать с ее молоком! Я настаиваю!
       - Хорошо, хорошо! Вы просто революционер. Без матери и ее молока. Сами по себе. Революционер-одиночка.
       Шулерман немного успокоился.
       - А вожделеет ли вы к молоденьким поэтессам?
       - Нет! – воскликнул псевдомэтр. – Для меня главное - духовное общение. – Хитроватые глазки старого пройдохи от литературы заблестели, мысли запульсировали, забегали взад- вперед, не зная, на каком из приятных эпизодов остановиться.
       - Экран монитора нарисовал картинку: взмокший от терзаемого вожделения Шулерман старательно заглядывает не в глубину рукописи юной стихоплетки, а под ее вольно декольтированную кофточку. Его мясистое, вечно потное лицо, растекается в похотливой улыбке.
       Шулермана шибануло по мозгам, словно поленом. Мысли перепутались, панически заметались от одного полушария к другому. Полиграф тоже забеспокоился, содрогаясь от импульсивных биотоков пациента, и приготовился было к следующим художествам, но полиграфер двал отбой, сменив тему.
       - Притеснял ли мастер пера начинающих поэтов?
       - Притеснял?! – изумился поэт. – Да, я люблю их, как своих внуков! А некоторых – как детей! Это зависит от степени таланта.
       На экране рука невидимого художника стала рисовать виселицы для молодых авторов. «Сволочь! - прошипел Шулерман, пронизав аппарат уничтожающим взглядом. – Привязался! Как бы его обдурить? Нужно застыть: сидеть, будто студень. Чтобы ни одна клеточка не дрогнула, ни одна извилина не пошевелилась. А что, если опередить «дознавателя» вместе с его железной собакой, гавкающей не по делу. «Тварь ли я дрожащая?»- решился проэкспериментировать поэт. Не успел он повторить, как на экране выскочил ответ. Прочитав его, Шулерман рванулся с места, на ходу сдирая с себя даьчики. «Тварь!Тварь! Тварь!»- тиражировал ответ монитор.
       - Сам тварь! – гаркнул Шулерман, и ударив в дверь ногой, бросился, очертя голову, из этого ада.
       Отфестивалилась провинциальная журналистика и вновь за свое: кто во что горазд! «Левая» по-прежнему убивалась по «светлому» прошлому, «правая» непонятно, куда привела, в который раз подтверждая истину о том, что демократы всех мастей все также далеки от народа и от демократии.
       Ни организаторы Форума, ни его участники особо не обольщались по поводу оздоровления региональной четвертой власти, ибо знали наперед: вся эта показушно-помпезная свистопляска – что мертвому припарка.
       Не верили в скорое преображение здешних СМИ и генералы от доморощенной журналистики. Правда, сей факт нисколько не удручал их. Главное – наделать побольше шума, а там, как Бог на душу положит. И все же, О Форуме заговорили. Первой – сама пресса, расхваливая самое себя на все лады.
       Оценив первый опыт газетно-экранной тусовки, чиновники всех уровней сочли целесообразным приделать ей длинные ноги и погнать по городам и весям Юга России оздоравливать местную газетчину, напрочь запамятовав истину о том, что горбатого могила исправит.
       Форум напоминал чехословацкий «Луна-парк», на который затюканные местные журналисты, наслышанные об оздоровительно-увеселительном сервисе передвижного Форума, торопились к месту его проведения. В надежде «оттянуться» как следует и поприкалываться с самих себя…
       

       
       

       



-