Погружжение

«Лодочник, ло-дочник, л-ло-одочник!.. - всё звенело в ушах по нарастающей нисходящей во время погружения, когда он делал длинные вдохи и выдохи, пропуская мутноватую холодную воду через себя, дыша, как человек-амфибия. Берег, поросший грубоватыми кустиками травы, обрывисто и скользко уходил под воду озерцаа вертикально, в двадцати метрах от рассохшихся свай лодочной станции.

Он скрывал от людей – и от родителей, что может дышать этой темной тяжёлой влагой, и уход в родную для него стихию необходим, как глоток морозного воздуха вдалеке от фабричных труб и городской копоти. Да и вода еще не столь мутна. Лишь бы в легкие не пробрался кумушек или осколок ракушки.

Само искусственное озеро казалось шире и глубже, тем более сейчас, в середине мая под холодным ветерком, когда обезумевшие от жары стайки и разогретые пивом стайки не лезли в воду, не бултыхались и не уничтожали своей угнетенной аурой округу и глубь водоема. Разве что пьяный до чертиков сиганет в ледяную воду с утра у давно не крашеной лодочной станции. Лодки только выставили, готовя открытие сезона, и одинокие челноки словно покачивались вместе с сомнениями: брать или не брать пассажира на тот очарованный своим неброским великолепием берег, бросивший еловый лес вниз, к антиподам, и отражения дробились и таяли в прекрасной и мрачной неизвестности потустороннего царства.

Так же легко он мог взлетать, вернее, плавно скользить невысоко над асфальтом, поджав колени, свершая плавные развороты. Одни встречные не замечали ничего, у других шевелились волосы и дрожали челюсти, как в фильме ужасов; но это продолжалось недолго, пока мордатая тетка не обернулась и не треснула, как молотобоица, ему в плечо с размаху авоськой с металлическими банками консервов; острая боль порой вспыхивала, но он старался не злиться, хотя колени стерлись до крови от торможения и земляной запах от подступившей к гортани крови из носа он чувствовал по сей день, вспоминая. Простим ее – ведь она схожа с его училкой по географии как нельзя больше. Товарища, который с замиранием следил за его полетами, дома отхлестали в семье инженера-конструктора.
Он продолжал парить во сне, преследуемый людьми и чудовищами.

Как хорошо в воде, как плавно! Чуть позванивает в ушах, и сквозь звон от трущихся о мозг шариков крови смешиваясь с иным, где звучит чудная симфония… Может, ее играют на другом конце шара, в вечерней зале? Ему всегда казалось, что сквозь землю можно пройти насквозь, пусть не целиком, что ли. Но на уроках физики подобные мысли высказывать было нельзя. Знаете ли.

Два-три чудака с удочками сидели на берегу в стороне. Лишь бы никто не бросился его спасать, ведь он по обычным меркам провел здесь, в холодеющей воде, порой касаясь темного илистого дна с мутными водорослями, уже минут восемь. Да, там торчал еще лодочник, где-то с другой стороны длинного сарая со своим хозяйством, отсидевший по мелочи, полуспившийся, видимо одинокий и кончено бывший интеллигентный человек. Оттого столь озлобленный на в чем-то себе подобных, которые всегда были на виду в его пролетарском районе. На тех, не стал бывшим.

Солнечные блики на перевернутой к поверхности отражались, частично проникая отсветами и к нему. Хорошо. Никого нет. Никто не спохватится. Не вызовет милицию и не наделают шумных глупостей. Он твердо ступил на дно, приподняв плавники-руки. Под ногами мерещились сокровища затонувших судов у восточного побережья Южной Америки. Сейчас он здесь – сам себе водолаз, и там, у полуразвалившегося и становящегося огромным кораллом галеона с пиастрами и тайнами бунтов и вероломных убийств. Одежду он положил у берега внизу маленького холмика, защитив от взоров со стороны берега. Там же валялись пивные пробки, похожие на монетки, и мелочь, которую уже не брали в магазинах и которой брезговал лодочник. А что, если он и вправду он нащупал клад, и внизу покалывает в пятках не магнетизм от куска брошенного рельса, а от золота? Холодок прошел по позвоночнику, словно он читал книгу про флибустьеров, как когда-то в детстве…

Какая-то тень, словно акула южных морей, частью накрыла солнечный столп. Он затаился, прислушавшись, медленно вдыхая и выдыхая воду и гладя в верх, чуть поперхнувшись, словно тень помешала ему пропукать воду. Пруд вырыли в честь годовщины первого полета в космос. И он сейчас словно в космосе, в бесконечной стихии и парит в ней, но кто-то… Это лодка. Он подтянулся вверху. Неужели его спохватились? Он поднялся строго вертикально, чтобы не выдать себя, и разглядеть, и вдруг… Что-то тяжело и метнулось из неба в воду, он мотнул головой, и вскользь, уходя вкривь, его плечо задело лопастью тяжелого весла. Вода преломила выпад, но не было сомнений. Ах ты, лодочник! Зачем я звал тебя? Уходи!

Гримаса, искаженная злобой и водой, как кривоватым зерцалом, повисло над бортом. Перевесившийся, тощий, лысый человек злобными раскрытыми глазами выхватывал его неземную тень из пучины. Удар пришелся в то же плечо. Но самое страшное, что ему что-то почти проникло из грудины в легкие, тяжело и угрожающе застыв, и вода не проходила уже эластично. Этот кусочек может разорвать его органы дыхания. Ах! Боли нет, но она уже угрожает.Надо вынырнуть, спокойно откачать воду, может, удастся выдернуть из себя этот кусочек извести или гранита, а может и окаменевшего за тысячелетия моллюска, его мумию, выдернутую его шагами из ила…

Но лодка как привязанная нависала над ним, хотя он был невидим, уйдя метра на два вниз. Он чуял свинцовую тяжесть в бронхах. Что, если толкнуть лодку? Ее серое дно кажется прожигала ненависть охотившегося за ним. Почему он жаждет расквитаться с незнакомым ему? Хотя в этом постгулаговском городишке почти все знают друг друга в лицо, и ненависть, непроявленная, копится годами, пока кому-то вдруг якобы случайно не разобьют на улице лицо. Или не вколят тихо финку в темной аллее.

Наверно, тот хочет передать жертве, мертвецу свою карму. Чтобы очистить её. Нет, избавиться насовсем! Весло, как самонаводящийся гарпун снова зависло над поверхностью, то съеживаясь, то неправдоподобно удлиняясь от борта. Вода потемнела. Он медленно стал перемещаться в сторону, параллельно берегу, в десяти, превозмогая боль от застрявшего камня. Не достанешь! Что-то хрипело в грудине, искажая симфонию. Опять нахлынувшую, но уже в минорном, подвывающем окрасе, в ушные раковины и внутрь. Какая острая боль! Словно осколок бутылочного стекла застрял между легкими и бронхами – какими усеян берег и надо осторожно обходить их по пути голыми ступнями. А может, стекла крошил сверху сам лодочник? Он вспомнил старика. И море. Старик Хэм, ведь ты не все знал о ненависти людей друг к другу в далеко-далёкой России, сознайся - оттуда! Он почувствовал как давно званный жар изнутри заклубился по нему, встречаясь с холодом воды… Раздражение раскаленной волной прошло от охотника до него…

Откашляться бы! Струйка, почти черная, как змейка, невольно потянулась от губ вверх. А тот, с гарпуном, уже почувствовал кровь! Он сделал два движения вверх и толкнул днище сбоку, чуть не потеряв сознание от разрывающего укола, раскидывающего в него изнутри иглы. Второе весло в уключине дернулось, выскользнуло, лодка зашаталась, и невольно лодочник заглянул вниз, утратив равновесие и судорожно выдернув втрое весло, сохраняя равновесие. Совсем близко за амальгамой поверхности он увидал его глазницы – пустые, мутноватые и жестокие, жаждущие его гибели во что бы то ни стало! Значит, ему не почудилось, что тот наблюдал за ним, когда он проступал из редкой березовой рощицы и словно заманил к себе поближе, а не на дальний берег, где не было души человеческой. Он ухватил за лопаточный конец первого весла и закрыв глаза. С вытянутыми с веслом руками погрузился вниз. Стараясь растворить в воде судороги болевого шока и почти рыдающих созвучиях симфонии. Красные кольца, остывая, похожие на кольца дыма курильщика, рассасываясь, шли вверх. Отблески длинных русалок вытягивались, словно прораставшие снизу из водорослей в мелких пузырьках.

Лодочник застыл, вглядываясь за опрокинутый горизонт тяжелой воды. Он покачал веслом. Тот окаменел, готовясь к прыжку. Лодка чуть шатнулась вместе с тяжелым жестом, выпроставшим второе весло вниз. Весло было тяжелым, словно замедлено выскальзывая из судорожно терявших его рук… Он улыбнулся его новой промашке сквозь гримасу боли… А тот был нетрезв. Силенок уже нет. Бывший интеллигент, презираемый блатными и пролетариями, потерял свое оружие. Свои пики и мячи для растерзания загнанного и раненого зверя. Он успел уцепиться и за второе, приподнявшись, и готовый кричать свкозь влагу, будто незримое копье вошло в его грудь. Лодочник держался за первое весло, выскочившее лопатоообразным концом из воды. Притягивая нему лодку – иначе он останется без оружия и орудия.

Они намертво вцепились в деревянную палку – один сверху, другой снизу, разделенные гранью холода и потусторонности. Тогда он отпустил вторую деревяшку – щепка, плыви, Коперник…

Теперь он стал мишенью под этим поплавком – для второго весла, как кит, чья жизнь исчисляется только мощью и опытностью китобоя да китовым роком.

Лодочник словно раздумывал – в метре от торчащей пики, ударить сверху либо схватить потерянное весло. На то и другое нужны силы. Ему не так везло с этим парнем, как он надеялся. Первый раз он увидал в рыбьих глазах лодочника ужас. Нет уж, зверь, ты отправишься на тот берег без меня. А сам будешь подлодочником, и затянет тебя льдом… Вывернул тот уже монеты из его карманов?

Он медленно стал перегибать ноги, затем туловище кверху, чтобы тень не спугнула всматривающегося, но уже неважно различавшего коварную жертву, и наконец вытолкнул воду ступнями, как прыгун с шестом, разгибая боль, делавшую его уже не человеком и не амфибией. Кто-то словно взрезал ему спину – по бокам, от ключиц – к лопаткам, и что-то шевельнулось, как плавники или крылья, помогая выскользнуть вверх. Он ударил пяткой лодочника в челюсть, не успевшего отпрянуть, почти не видя, и от толчка сухое тело резко разогнуло вверх, и затем – плашмя, на обитый жестью верхний край посудины. И гул разнесся в воде, оповестив редких рыб и подводных князьков о новоприбывшей душе, которой предстоял долгий путь, по темным и страшным пучинами холодного жидкого стекольного инея...

Кашля и роняя сгустки крови, с розовой илистой водой, выпадавшие из него, он ощупал ложбинку под холмиком. Одежда его разбросана по грязному полу. Вывернутый бумажник. Почти опорожненная бутылка водки на грубом столе, накрытом газетой. Медяки. На таком не разжиться. Разве что регулярно тыря одежду и вещи у купающихся. Он побежал прочь,к дороге в роще, хрипя и приложив к ребрам скрещенные ладони, по которым сочилась почти яркая жидкость, тяжело переставляя ноги в приипших штанинах. Слезы сочились со дна глаз. Рыбаки с берега обочь в темных плащах вывернули головы в его стороны. Зря распугал рыб!

Одинокая лодка без весел покачивалась в стороне от других, привязанных к сваям, и медленно двигаясь по серебристой ряби к чужомуберегу, радуясь солнцу, ветру, и всем душам, когда-то наполнявшим ее скитание смыслом, и движением, и смехом. Человечек с желтым лбом, запачканный тем, что уже почти не циркулировало в нем, спал безмятежно и просторы времени уже не возвращали его к прежним заботам и бедам.

Небо потемнело и просияло откуда-то издалека, вздувая сиреневатые паруса над лесопарком. Парусник, не взяв их на борт, отправлялся за сокровищами.


воскресенье, 25 мая 2008 г.