За что? Почему я так поступил?

Путь я держал в места,- где- прошло-мое детство, где в далекие годы окончена была школа и хотя после школы разнесло нас по разным краям, места те были для памяти дороги, и каждый раз при встрече с ними навевали в сердце нежную тоску и щемящую боль.
Поезд, казалось, полз, а мне не терпелось как можно скорей увидеть наш Егоршин-град, как мы при встрече называли Егоршино.
Молча смотрел в окно, где проплывали уже забытые полустанки. Народу было в вагоне немного. Шум, возня не отвлекали меня от моего занятия: внимательно всматриваться в грязное вагонное окно.
- По вашему лицу можно понять, что вы в наших краях не впервой и теперь с интересом вглядываетесь в "знакомые места", -каким-то глухим голо-\ сом обратился ко мне пожилой мужчина, скорей старик, с огромной лысиной и белыми жидкими волосами на затылке и окладистой, богатой, до голуба снежной бородой. Чисто одетый, опрятный, городской житель, по рукам - не деревенский. Я рад был нарушенному столь затя-
 
нувшемуся молчанию, когда душа полна переполненных чувств, воспоминаний, а выплеснуть, выговориться некому и рассказал, куда еду и где сейчас проживаю. После несколько неважных обычных вопросов-ответов мой попутчик, как-то елозя на скамье, поведал мне эпизод своей далекой молодости.
- Вот вы ворошите свои школьные года, а мне в душу, в нутро заполз, вонзился случай, который произошел со мной. Прожита жизнь, я уже глубокий старец, многие мои одногодки ушли в мир иной, а я вот задержался, топчу, грешный, эту землю, и сердце буравит, ковыряет острым лезвием ножа мой поступок.
Совсем молодым я был призван в армию. Оказался на передовой. Несладко тогда было. Многие по горло горя хлебнули. Попал в окружение, нас разбросало, растерялись, и каждый по одиночке пробирался нехожеными тропами на восток к своим. Который день я загнанным зверем плелся по лесным чащобам, подальше от населенных пунктов, дабы не попасть в плен к немцам, к фашистам. Заблудился забрел в непролазные непроходиягые болота из которых не мыслил уж выбраться, и действительно вскоре сорвался в топь и стал тонуть. Меня все глубже и глубже засасывала трясина. Ноги не имели под собой никакой опоры, руки лихорадочно хватались за кусты чахлой травы, вырывая ее с корнем и вновь судорожно пытался за что-то ухватиться. В истерике я безумно орал, звал на помощь, ни секунды не думая, что рядом может оказаться враг. Чем больше я предпринимал попыток выкарабкаться, призывал на помощь, тем с каждым мгновением глубже погружался в пучину. И вдруг, буквально в нескольких шагах от меня, на бугорке оказался молодой солдат в немецкой форме. Он понял, в какой ситуации оказался я, так как быстро, ловко стал протягивать мне найденную недалеко длинную, довольно толстую, сухую ветвь березы.
Медленно, но уверенно немец стал подтягивать меня к берегу. О чудо: мокрый, трясущийся сижу я на сухом месте, еще не веря в свое спасение. Солдат, бормоча что-то по-своему, вытер грязные руки о траву, направился к близлежащим густым кустарникам. И тут у меня что-то заклинило. В мозгу сверкнуло молнией: так это фашист, поэтому я переношу такие муки, невзгоды страдания и, выхватив из кармана брюк револьвер, я что-то прокричал так, что солдат обернулся. На его лице сияла чистая, радостная улыбка. Я выстрелил. Боясь возмездия, быстро убрался с места расправы над тем, кто несколько минут назад пришел мне на помощь и спас. Годы прожитой жизни не дают мне покоя, и раз вы из тех мест, хотел, чтобы вы в кирхе, по месту жительства, рассказали об этом. След покаяния грызет меня всю жизнь. Я в каком-то неоплатном долгу перед каждым, старой ли женщиной или стариком-немцем, перенесшим, как и русский человек, непомерные невзгоды в те лихие времена. И кто знает, может, отец, мать того солдата всю жизнь вспоминали, оплакивали своего сына, не вер-нувшегося с полей сражений, а он был сражен тем, кого спас по долгу, доброте своего простого человеческого сердца.
Старец замолчал. Он, кажется, сбросил с души давивший его совесть камень, что не давал ему все годы спокойно жить.
Нет, слезы по морщинистым щекам не бежали. Но оно как-то еще больше съежилось, посерело. Я пообещал каким-то способом донести его просьбу. Попутчик как-то смяк, замолчал, а за окном стали мелькать до боли мне знакомые места. Приближалась станция Егоршино. Надо было выходить. Не подав руки, я попрощался, и в моем воображении всплыла картина того далекого, столь драматического дня, случившегося с человеком, если можно так было его тогда назвать.
Всю жизнь человек этот не жил. Он был придавлен, его грызла совесть за содеянное: что за звериный инстинкт вырвался в те минуты у его в подсознании? Все время перед его глазами стоял чистый, светлый взгляд спасшего ему жизнь. Его ел, грыз червь сомнения: "За что? Почему я так поступил?"
И он не находил ответа. Днем и ночью его преследовала эта мысль, и на пороге своего существования он так и не нашел ответа - а вправе ли он был так поступать?
С уважением
Александр
САМОХВАЛОВ,
выпускник
школы № 56 ,1954 г.
Германия