Избавление

– О Боже, скажи мне: за что? За что мне, простому смертному, верному слуге твоему, обычнейшему из грешников, ты посылаешь столь тяжкие испытания? Нет, я не ропщу, я просто хочу знать: почему именно я? Чем я прогневил тебя? Быть может, я не достоин, я грешен, конечно, я грешен, и я не отрицаю этого, но неужели ты не видишь: наказывая меня, ты оставляешь без куска хлеба мою жену, моих детей, скажи, чем они провинились? Неужели, дабы покарать грешника, ты готов сломать судьбы Ангелы и Хельги – безгрешных созданий, в чьи сердца не прокралась еще та алчность, та жажда наживы и та неразборчивость в средствах, которыми проникнут этот город? Неужели не жаль тебе мою жену, чьей главной ошибкой было желание разделить свою судьбу с моей? Господи, я просил, я умолял, но ты не слышишь меня! Или ты больше не властен над землей? Быть может, время твоей милости прошло, и настала пора Сатаны править бал? Что мне делать? Мне плевать на себя, но как мне помочь им… Жена… Дети… Завтра они останутся на улице, а ведь сейчас февраль! До весеннего тепла еще полтора месяца, если не больше!
…Ливенманн, Шульц, Майнё, Ульцерангерр, Лосманн…
Л-О-С-М-А-Н-Н. Эти злополучные буквы, это слово так и всплывало в памяти, фамилия, его фамилия, его фамилия в списке уволенных по сокращению штатов. Ниже списка уволенных, выброшенных на улицу рабочих была приписка, что это самое большое увольнение в истории «Кальтштадт Коле», извинения и сообщение о выходном пособии. 20 марок! 20 жалких никому не нужных марок! Вспоминая этот список, эту проклятую желтую бумажку, человек – плохо одетый, бледный, с грязным лицом и нечесаными волосами человек – поднимал глаза к потолку Армкирхе и вновь и вновь спрашивал: за что?

Auf einer Br;cke ziemlich hoch
H;lt ein Mann die Arme auf
Da steht er nun und z;gert noch
Die Menschen str;men gleich zuhauf

(На мосту, довольно высоко
Стоит, раскинув руки, человек
Стоит там, и медлит,
Тотчас стекаются людские толпы – нем.)


Над холодными темными водами Шварцфлюс высилось чудо индустриальной эпохи. Нордштайнбрюке был самым длинным и самым высоким мостом во всей стране. Он поднимался от широкой Маннерлитштрассе, пятьдесят метров шел над землей, где располагались всевозможные незамысловатые городские развлечения: парк аттракционов и лавки со сладостями для детей и многочисленные бары для взрослых. Под мостом вечно суетилась городская беднота, стараясь развеяться от грустных мыслей и избавиться от отчаяния, которые в эту мрачную эпоху неотступно преследовали каждого, чей доход составлял меньше тысячи марок в неделю. Мост-гигант возвышался на двадцать пять метров над всем этим полосой бетона и стали, символом мощи человеческой мысли и нерушимым олицетворением государственности проходил над мрачными полными тайн водами самой крупной артерии страны. Мост опирался на каменные сваи, огромные, тяжелые, неуклюжие, они были похожи на розовых свиней, мерзких, грязных атрибутов сельской жизни, так странно смотрящихся в этом холодном городе. Ольхе усмехнулась своим мыслям. Её больное воображение уже в который раз удивляло ее саму. На свиней! Ха! Надо же! Она перегнулась через периллы и посмотрела на опоры моста. Теперь, при пристальном взгляде, ей казалось забавным, что эти огромные каменные глыбы, пусть даже и розоватого оттенка, могли напомнить ей свиней. Ольхе представила, даже нет, не представила, она ясно увидела эти сваи, только не забавно поднимающиеся над водой верхушки – она увидела каменные столбы, своей нерушимой твердостью проходящие сквозь воды Шварцфлюса. Она увидела их, облепленных илом, камень, годами незнающий воздуха, словно каменные бревна… Бревна… Мда… Ольхе еще раз ухмыльнулась собственным мыслям. Меланхолия, видно, совсем расшатала ее и без того не самую устойчивую психику, раз ей в голову приходят такие метафоры. Впрочем, она не очень-то любила облекать мысли в слова. Да и как можно с помощью такого несовершенного средства, как речь, выразить нечто настолько неуловимое и мимолетное, как мысль? Пытаться выразить мысль словами – значит сковывать себя массой условностей и обрекать на непонятость. Есть только один способ правильно передать мысль – изобразить ее. Изображение свободно от условностей речи, оно выражает чистую мысль в ее первозданном значении, мысль, еще не оформившуюся в слова. Изображение есть запечатленная на века чистая эмоция художника.
Рассуждая таким образом, Ольхе сбросила с плеча сумку и достала из нее небольшую черную коробку и блокнот. Она стала небрежно перелистывать страницы, скользя взглядом по мрачным рисункам, пока не наткнулась на один, тот, что всегда привлекал ее внимание. Она любила его рассматривать. Как и все остальные, он был выполнен всего в двух цветах: белая бумага и черная тушь. Не то, чтобы Ольхе не умела рисовать красками, просто в условиях города, где она – хоть и временно – жила, гораздо удобнее носить с собой маленькую баночку с тушью, нежели палитру и краски. Писать же дома, среди этих… родственников… этих ограниченных слепцов, чей взгляд может разглядеть только шнапс… Это было выше ее сил. Для творчества нужна атмосфера, и хотя холодный город – не самое подходящее место для художника, другого варианта пока нет, ведь в Австрию Ольхе поедет только через два года… Вот и приходится брать блокнот, тушь и отправляться на поиски вдохновения. Странно, раньше она всегда избегала этого моста, он казался ей мрачным воплощением бездушности этого города, но сегодня неизвестная сила толкнула ее именно сюда, ей захотелось подняться на него, взглянуть с его высоты на холодные воды реки… Раньше она уже писала этот мост с берега, но ничего заслуживающего внимания из этого не получилось. Нет, в этом мосту нет ничего, просто куча стали, для художника он совершенно пуст. Для художника? Сколько раз она уже мысленно назвала себя художником? Раньше она всегда избегала этого, ведь она не художник. Кто может сказать ей, что она художник? Она сама? Но любой любитель приложиться к бутылке может назвать себя художником, а пускающий слюни в «кокаиновых снах» может не только назвать, он может искренне в это уверовать! Или художником могут назвать ее люди? Но пока все, что она от них слышала – это требования «убрать эту мазню и пойти зарабатывать!» Зарабатывать! Конечно, зарабатывать! Уж лучше бы сказали: торговать! Было бы вернее. Она до сих пор помнила, как они привели к ней этого «пожилого джентльмена». Она помнила, как он похотливо улыбнулся ей. Помнила, как его оставили с ней наедине. Помнила, как он повалил ее на грязный матрац… Помнила его грязные руки на своей коже… И боль… Наверное, он не заплатил тогда. Вернувшись, они избили ее. Она посмотрела на шрам на запястье, вечное напоминание, что за жилье нужно чем-то платить, и уж точно не «этой мазней».
Конечно, был еще Шпигель, поклонник ее творчества… Хм… Но может ли назвать ее художником тот, кто боится назвать себя писателем? Да и где он сейчас? Там, за горами, в Австрии… Да, она не художник, просто у нее есть бумага и тушь. Да… Бумага и тушь…
Ольхе задумчиво смотрела на собственный шарж. Забавно получилось… Совершенно гладкий высокий лоб девушки на портрете испещряли многочисленные морщины, зеленые яркие глаза зияли черными колодцами, выглядывающими исподлобья, золотистые волосы как будто трепал ветер, отчего они очень походили на языки пламени. Все это придавало Ольхе крайне агрессивный вид, она была похожа на сбежавшую из ада фаворитку дьявола. Этот шарж напоминал ей о прошлой жизни. Шпигель тогда говорил ей, что она красива, он всюду стремился быть рядом с ней, но ей не нужна была его забота.
– Красива?! Это маска! Вот я! – и она швырнула ему этот блокнот, раскрытый на шарже с еще не высохшей тушью…
– И все равно красива! – печально ответил Шпигель.
Тогда они виделись в последний раз. Это было в Шверине год назад, но на самом деле прошла вечность. Теперь Шпигель в Австрии. Если бы он приехал сюда! Но нет! Ольхе не могла его звать. Это бы означало просить его о помощи, но лучше быть беспомощной, чем спрашивать эту помощь у других.
Ольхе тряхнула головой, избавляясь от канители мыслей, и направилась к набережной, мост все-таки совершенно пуст и скучен. Шумели машины, водители кричали, высовываясь из окон, рабочий день заканчивался, и мост заполонили прохожие. Кто-то не слишком аккуратный толкнул Ольхе, город суетился, и она уже нырнула было в его поток, как вдруг тяжелые, свинцовые тучи прорезал солнечный луч. На западе, прямо над рекой тучи рассеялись, и сквозь прореху в мрачном балахоне неба показалось красное закатное солнце, завершающее свой дневной путь. Это было восхитительное зрелище! Весь этот холодный мрачный мир мгновенно оказался залит красным теплым светом. Висевшие в воздухе капли, так и нерешившиеся в этот день упасть на землю, тут же разложили этот свет, как будто показывая его истинную сущность, и в небе над Шварцфлюсом появилась та самая цветная арка, что привлекает к себе даже самый безразличный к прекрасному взгляд. Это было невыразимо прекрасно! Словами этого не описать, но слова здесь и не нужны. Блокнот и коробка с тушью уже были у Ольхе в руке, она облокотилась на перила, открыла коробку, но ее тут же толкнули так, что она чуть не отправила свой блокнот в холодные воды Шварцфлюса. Здесь писать явно не получится. Ольхе огляделась в поисках более удачного места. На три метра ниже тротуара шла небольшая эстакада для технического обслуживания моста, на нее выводила вертикальная металлическая лестница. Она начиналась по ту сторону перил на уровне тротуара и шла вплоть до эстакады, где оканчивалась плоской металлической площадкой. С эстакады можно было выйти на каменные опоры моста, откуда наверняка вид еще лучше, можно как бы заглянуть за облака, к тому там уж точно никто не будет толкаться. Ольхе кинула блокнот в сумку и перелезла через перила. Затем аккуратно, нащупывая каждую ступеньку, она спустилась по лестнице, прошла по эстакаде и вышла на опору моста. Опора была достаточно широкой, и Ольхе встала на самый край, повернувшись лицом к солнцу и раскинув руки. Холодный западный ветер трепал ее волосы и полы плаща.
Между тем, люди на мосту стали останавливаться, забывая о своих проблемах, дабы посмотреть на невиданное ранее зрелище. Завидев черный силуэт на фоне свинцово-серого с закатной краснотой неба, силуэт, стоящий на самом краю каменной опоры, на огромной высоте, люди стали собираться и на набережной. Они забывали про недоеденные шницели из собачатины и бросали недокуренные сигареты, их взгляды были прикованы к девушке.
– Она хочет прыгнуть?
– Она точно сейчас прыгнет! – пронеслось через уже успевшую собраться на берегу толпу.

Auch ich lass mir das nicht entgehen
Das will ich aus der N;he sehen
Ich stell mich in die erste Reihe
und schreie

(Я тоже не могу этого пропустить,
Я хочу посмотреть поближе,
Я становлюсь в первый ряд
И кричу – нем.)


Лосманн был в отчаянии. Он встал с колен, обвел взглядом загнанного зверя церковь и вышел на улицу. Вновь и вновь он смотрел в небо, его глаза были полны мольбы, гнева и боли, и вновь и вновь он спрашивал у небес: за что? И каждый раз молчание было ему ответом. Он шел, сам не зная куда. Он знал лишь, что не может идти домой, не может сообщить своей жене, что их детей ждет жизнь на улице, если ей, конечно, не увеличат зарплату как минимум вдесятеро. Лосманн все шел по городу и, сам того не замечаю, вышел к набережной. Люди здесь всегда веселились, но не потому, что жизнь их была столь уж хороша, просто с помощью незамысловатых развлечений они старались хотя бы ненадолго забыть о своих проблемах, чтобы не сойти с ума в поисках выхода из обреченности, и чтобы отпугнуть отчаяние, которое, подобно плесени на хлебе, растет в их сердцах.
Среди веселящейся пьяной толпы церковное воспитание Лосманна, которое дала ему мать, уступило место врожденной тяге к шнапсу и той грубости, которые передались Лосманну от отца. Он вошел в грязное, узкое помещение с низким потолком. Это был один из многочисленных «самых дешевых баров в Кальтштадте», и, как и все они, он был тесным, грязным и темным. Здесь было накурено так, что сквозь густой кислый дым от дешевых сигарет едва возможно было различить очертания присутствовавших здесь – за грязными, низкими столами и за стойками сидели те, кого принято называть пролетариатом. Чернорабочие заливали свои многочисленные проблемы шнапсом, пиво они не пили – эффект не тот. Лосманн заказал глясс. Не то, чтобы он очень хотел выпить, просто надо было отсрочить возвращение домой. К тому же, он рассчитывал, что водка облегчит тяжелое признание в том, что он, Лосманн, теперь безработный и нищий. Бармен в грязном фартуке принес мутный, явно никогда не мытый стакан со шнапсом.
– 15 марок, – слегка раздраженно бросил он. Стакан бармен придерживал рукой, его лицо выражало сомнение в платежеспособности сидящего перд ним оборванца. Но Лосманн бросил на бармена взгляд, полный ненависти и презрения и, порывшись в кармане брюк, бросил на стол несколько монеток – большую часть его выходного пособия. Бармен недоверчиво пересчитал монеты, сгреб их и выпустил стакан. Лосманн выдохнул – почти формально – и залпом осушил стакан. Водка обожгла глотку и пищевод, затем дала о себе знать приятная теплота в животе. Из глаз хлынули слезы, и Лосманн торопливо схватил кусок ржаного хлеба, лежащий от него на расстоянии вытянутой руки. Бесплатный хлеб – придумка хозяина бара, с одной стороны, он проявлял таким образом трогательную заботу о клиентах, с другой же – не терпел никаких убытков: мало кто ел этот старый, черствый, плесневелый хлеб, большинство предпочитало потратить десяток марок и купить закуску. К тому же, остатки хлеба, которые раньше приходилось выбрасывать, теперь служили неплохую службу, будучи бесплатной закуской к платной водке.
Лосманн откусил кусок от уже и так порядком поискуссанного ломтя и, как многие его предшественники, разочаровался в этом продукте, если не во всякой пище в принципе. Хлеб оказался горьким на вкус, видимо, из-за плесени, но Лосманн сумел победить рвотный рефлекс и проглотить уже откусанный кусок. Он хотел было заказать еще глясс шнапса, но вспомнил, что в кармане у него осталось всего пять марок. Он бросил взгляд на пьяницу, сидящего в самом конце стойки. Тот прислонился спиной к стене, в его грязной, спутанной бороде виднелись крошки, а рядом с ним, на стойке, стоял добрый десяток пустых стаканов. Казалось, этот господин мирно спит, вот он покачнулся на стуле, едва не упав на грязный, украшенный плевками и окурками пол. Но в этот полный драматизма момент сознание вернулось к нему, он выпрямился, поднял руку в извечном жесте «от сердца к солнцу» и пьяным, но оттого не менее грозным голосом проревел: «Еще один!» Бармен как будто ждал этого, стакан был уже налит, и он мгновенно очутился рядом с пьяницей, который осушил его залпом, занюхал рукавом и, пытаясь потребовать «Еще!», упал таки на пол, где вскоре начал тихонько похрапывать. Лосманн знал этого пьяницу. Его звали Эрик Харц, он был штандартмайстером Лосманна. И вот сейчас Лосманн смотрел, как это дерьмо жрет водку, в то время, как ему, Лосманну, негде взять 750 марок, чтобы заплатить за квартиру. Лосманна взяла ненависть. Это место стало ему противно, и он почти выбежал на улицу. После темноты душного бара солнечный свет ослеплял.
– Пять марок… – вслух сказал Лосманн, – жалкие пять марок, да пропади они пропадом!!! И он швырнул горсть монеток об асфальт. Они отскочили и разлетелись в разные стороны. Одна из монет упала на ребро и прокатилась по направлению к реке. Лосманн проследил за монеткой взглядом.
– Гольдгельд! – радостно закричал какой-то толстяк и поднял монетку. На его крик мгновенно сбежалось человек десять, все они, расталкивая друг друга, старались достать вожделенные монеты. Толстяк, досадуя на свою ошибку, оттолкнул простоволосую старуху, которая тоже решила улучшить свое финансовое состояние, и поднял еще монету. Старуха, издав довольно забавный стон, упала, ударившись головой об асфальт, и больше уже никогда не вставала. Люди ругались, толкались, буквально грызли друг другу глотки, пытаясь добыть монеты Лосманна. Собралось уже, наверное, человек тридцать. Лосманн хотел уже было к ним присоединиться и попытаться вернуть свои деньги, так опрометчиво выброшенные, но, изучив свои шансы, пошел дальше к краю берега.
Сквозь тучи проглядывало по-закатному красное солнце. «Прольется кровь» – вспомнил Лосманн старую примету, которую рассказывала ему еще мать. Вдруг кто-то сильно толкнул Лосманна сзади и, обогнав его, побежал в направлении реки. Это повторилось несколько раз. Люди спешили к самому краю реки, к каменному парапету. Там уже образовалась небольшая толпа. Вот и толстяк, так радующийся найденной монете, обогнал Лосманна и, расталкивая людей, пробирался теперь ближе к реке. Лосманн последовал его примеру, дабы самолично увидеть то, что так захватило внимание городского сброда.
– Она собирается прыгать, она точно прыгнет!
– Нет, она не прыгнет, кишка тонка, ставлю десять марок, что не прыгнет!
– Надо позвонить в полицию!
– Это кому это там надо…
– Прыгай! Эй, ты, прыгай!
Der Mann will von der Br;cke steigen
Die Menschen fangen an zu hassen
Bilden einen dichten Reigen
Und wollen ihn nicht nach unten lassen
So steigt er noch mal nach oben
Und der Mob f;ngt an zu toben
Sie wollen seine Innereien

(Человек хочет спуститься с моста,
Толпу охватывает ненависть,
Окружают плотным кольцом,
Не хотят его выпустить,
И вновь он поднимается наверх,
Толпа начинает бесноваться,
Они хотят (увидеть) его потроха – нем.)

– Прыгай? Они что, с ума спятили? – Ольхе прибывала в полной растерянности, которая, впрочем, уже уступала месту смутному, но оттого не менее сильному страху. Когда она спускалась на эту сваю, у нее и в мыслях не было, как этот поступок будет расценен со стороны.
– Люди решили, что я самоубийца, – размышляла она, – и собрались посмотреть на мою смерть. В принципе, мысль интересная, жизнь у меня явно не заладилась, и способ не лишен некоторой… эээ… романтики… холодный воздух… тихий полет… мрачная вода… Но все-таки придется лишить этих милых людей удовольствия любоваться моей кончиной. Рассуждая таким образом, Ольхе стала медленно подниматься на эстакаду для ремонтных работ. Но, стоило ей добраться до последней ступеньки вертикальной лестницы, как в нее полетела бутылка. Она, по всей видимости, летела с моста. Описав в воздухе дугу, она ударилась о лестницу в нескольких сантиметрах от головы Ольхе. От неожиданности та чуть не потеряла равновесие и не соскользнула. Ольхе посмотрела вверх, на мост. На тротуаре образовалась толпа, люди свешивались с перилл и кидались в Ольхе всем, что попадало под руку. Сейчас они не могли в нее попасть: эстакада служила ей щитом, но и возможности подняться с опоры моста тоже не было. Меж тем, людей на мосту злили промахи, свешиваясь с перилл так, что едва сами не летели на дно Шварцфлюса, они кричали:
– Прыгай!
– Вниз!
– Прыгай!
– Давай!
– Ты должна прыгнуть!
– Не разочаруй нас!
Еще одна удачно брошенная бутылка и пара камней заставили Ольхе спуститься обратно на сваю. Она посмотрела вверх, на людей, желавших ей смерти просто ради развлечения, потом посмотрела на ближний берег реки. Там тоже собралась толпа. Люди кричали что-то. Холодный ветер уносил их слова, но Ольхе догадывалась, что они кричат… Она лихорадочно водила глазами в поисках возможности выбраться, но со сваи был лишь один выход. Правда, был и еще один… Ольхе встала ближе к краю опоры и посмотрела вниз, на холодные и мрачные воды Шварцфлюса.

* * *
Неожиданное зрелище поглотило Лосманна полностью. Он и сам не заметил, как пробился в первые ряды толпы. Человеку свойственно забывать свое горе тогда, когда появляется возможность понаблюдать за большим горем другого. Лосманн не знал эту девушку, ее темный силуэт на фоне свинцового неба, красного у самого горизонта, не говорил ему ничего, но все же он всем сердцем желал ей смерти. Да, сердцем. Разум его понимал всю абсурдность и звериную жестокость подобных желаний, но сердце жаждало крови. Лосманн хотел видеть гибель, красивую и впечатляющую. Прижавшись к самому парапету и не обращая внимания на смотрящего на него из воды двойника, чьи глаза сверкали жаждой смерти, а лицо исказила гримаса ярости, он кричал:
– Прыгай! Не разочаруй меня! Прыгай для меня!
И его крик тонул среди таких же криков других людей. Как будто бы желая дотянуться до девушки, Лосманн встал на парапет и вытянул руку, держась другой рукой и стараясь сохранить равновесие.
– Прыгай!!! – Лосманн закричал так, что закашлялся.
– Она может не прыгнуть, – говорил он себе, – но она должна, должна прыгнуть, должна! Лосманн слез с парапета и, продираясь сквозь толпу, пошел в направлении шатра маленького местного цирка. Там узкая тропинка выведет его на Маннерлитштрассе, а по ней он попадет на мост…
Jetzt f;ngt der Mann zu weinen an
Heimlich schiebt sich eine Wolke
fragt sich Was hab ich getan
vor die Sonne es wird kalt
Ich wollte nur zur Aussicht gehen
die Menschen laufen aus den Reihen
und in den Abendhimmel sehen
Und sie schreien

(Человек начинает плакать,
Тихо подкрадывается облако,
Спрашивает себя: что я сделал?
К солнцу, холодает,
Я лишь хотел полюбоваться отсюда видом,
Люди выбегают из рядов,
И посмотреть на закат,
и они кричат – нем.)
Ольхе больше не пыталась подняться. Ее разум отказывался поверить в реальность происходящего. Совершенно не задумываясь о том, что будет, она стояла на свае и тихо плакала. Тяжелые соленые капли медленно катились по гладкой коже лица, повисали на подбородке и, подхваченные ветром, сливались с тьмой Шварцфлюса. Солнце уже почти зашло, снова сгустились тучи. Ветер стал ледяным, теперь он уже не освежал мысли, а пробирал до костей, заставляя вспомнить свои животные корни. Люди тем временем горячились, чему не мало способствовали горячительные напитки. Толпа становилась все больше, люди хотели зрелище. Они уже кричали не вразнобой, а стройно и грозно изъявляли свою волю.
– Прыгай! – оглушительно ревел народный глас. Люди жаждали развязки. Люди жаждали смерти. Они не хотели больше ждать, промедление страшило их, они хотели увидеть конец как можно скорее, сейчас, немедленно! Но еще больше, чем промедление, страшило их разочарование. «Вдруг она сумеет подняться на мост!». Тогда они просто разорвут ее. Еще недавно простые обыватели, сейчас они не представляли свою жизнь в случае спасения девушки. Нет, они не дадут ей уйти: либо она убьет себя сама, либо они ее убьют!
Снова и снова из толпы в Ольхе летело все, что только можно. Она уже не обращала на них внимания. Она стояла на свае и тихо спрашивала себя:
– Они хотят, чтобы я умерла? Но почему? Что я им сделала?
И слезы капали в реку.
Heimlich schiebt sich eine Wolke
vor die Sonne es wird kalt
Doch tausend Sonnen brennen nur f;r dich

(Тихо подкрадывается облако
К солнцу, холодает,
Но тысяча солнц горит только для тебя – нем.)

Лосманн вышел на мост. Тротуар был весь забит жаждущими смерти, и он вышел на проезжую часть. Впрочем, по ней никто и не собирался ехать. Люди выходили из машин, чтобы посмотреть на неожиданное зрелище. При этом они забывали закрывать замки, а иногда даже не глушили двигатели. К машине, мимо которой проходил Лосманн, подбежал человек, судя по тряпью, служившему ему одеждой, отнюдь не ее хозяин. Он забрался в салон, порылся там и достал аптечку. С этой находкой он подбежал к перилам и запустил ее в Ольхе. Аптечка упала точно на середину того щита, что позволял Ольхе до сих пор дышать воздухом. Лосманн прошел мимо ребенка – мальчика лет десяти, – который, копируя отца, просовывал руки между прутьев перил – перегнуться через них у него не хватало роста – и кричал высоким детским голоском:
– Прыгай! Не разочаруй меня!
Лосманн пробрался через толпу и встал к перилам, взглянув вниз, он увидел, что находится точно над самоубийцей. Теперь он видел ее вблизи. В этот момент вся его жизнь, вся его сущность слились в одно желание.
– Прыгай! Убей себя! – истошно заорал он. Сейчас Лосманн уже не думал ни о жене, ни о детях, он бы с удовольствием отдал их жизни, если бы вместе с ними прервалась жизнь и этой самоубийцы. Весь мир, казалось ему, сосредоточился только на этом мосту, и все солнца Вселенной горели лишь затем, чтобы осветить гибель той, что была сейчас на свае. Лосманн больше не мог ждать, он больше не мог бездействовать! Он хотел ей смерти! Расталкивая людей, он двинулся к лестнице, по которой совсем недавно Ольхе спустилась на сваю.
Ich schleich mich heimlich auf die Br;cke
Tret ihm von hinten in den R;cken
Erl;se ihn von dieser Schmach
und schrei ihm nach

(Я тайком пробираюсь на мост,
Толкаю его в спину,
Избавляю его от этого позора, да...
И кричу ему вслед)

Ольхе захлестнуло отчаяние. Крики толпы превратились для нее в сплошной гул. Не сознавая, что происходит, она стояла на краю опоры моста и тихо молилась. Тем временем на эстакаду спрыгнул темный силуэт. До этого никто не пытался подойти к Ольхе. Люди желали смерти Ольхе только вместе, никто конкретно не хотел становиться убийцей. Пока человек на мосту – он часть толпы, тот же, кто первым подойдет ближе, станет кандидатом на попадание в крематорий. Но рано или поздно кто-то должен был спуститься вниз, и вот Лосманн взял на себя эту обязанность. Он спокойно шел по мосту, не обращая внимания на падающее рядом с ним бутылки и булыжники, которых, впрочем, стало меньше, видимо, люди заметили его. Теперь самоубийца во власти Лосманна, он уже в нескольких шагах, а тот даже его не слышит. Лосманн подошел к каменной опоре, еще шаг – и он уже на свае рядом с ней. Да! Он сделал этот шаг, не обращая внимания на мигающие вдалеке полицейские сигнальные огни. Толпа ревела. Ольхе скорее почувствовала, нежели услышала чье-то присутствие, она обернулась, на долю секунды ее полные слез зеленые глаза встретились с его бесцветно-серыми, полными злобы. Но Лосманн вытянул руку и толкнул Ольхе в спину. Лосманн был уже один на опоре. Он наклонился над водой, которая заглатывала в свою безразмерную утробу тело Ольхе, и прокричал как бы ей в след:
– Прыгай, да! – а затем рассмеялся злым, истерическим смехом.
Между тем, толпа смолкла. Люди получили то, чего желали, и теперь к ним возвращался разум. Они увидели, как опьяненный жаждой бессмысленной смерти убийца столкнул в реку несчастную молодую девушку. Они видели, как над ее трупом сомкнулись мрачные темные воды, они видели, как в безумстве хохочет убийца. Толпа замерла в растерянности. Ей нужен был кто-то, кто станет виновником ужасного преступления. Самый подходящий кандидат сейчас истерично хохотал на каменной опоре моста. Все вдруг разом поняли, как надо отомстить за невинную жертву. К Лосманну обратились сотни гневных взглядов. Наступила гнетущая тишина, в любой момент готовая взорваться оглушающим ревом.
– Прыгай! – выкрикнул, наконец, тот самый мальчик лет десяти, что, подражая отцу, просовывал руки между прутьев перилл и кричал то же самое девушке, сгинувшей сейчас в пучине Шварцфлюса.
Лосманн перестал хохотать. Странные и тревожные мысли охватили его. Вдруг в него полетел булыжник, он угадил в перила эстакады, отскочил от них и полетел в воду. И снова в человека на опоре моста полетели камни и бутылки, и снова они, не досягая цели, попадали в эстакаду, и снова раздавались крики:
– Прыгай!
– Убийца!
– Прыгай!
– Сгори в аду!
Лосманн смотрел на толпу снизу вверх, и его глаза наполнялись ужасом. Толпа же, получив новую жертву, снова вошла в раж.
– Прыгай!
– Не разочаруй нас!
– Убийца!
– Прыгай!
На мосту появились полицейские. Из большой черной машины выбежало несколько солдат с пугающими нашивками на форме. Они направились к лестнице на эстакаду. Десять секунд – и они уже на ней. В толпу на мосту тоже ворвались солдаты. Послышалась брань. Но были те, кто все еще кричал:
– Прыгай!
– Убийца!
Солдаты перешли эстакаду, еще секунда – они в метре от Лосманна.
– Убийца!
– Прыгай!
– Положи руки за голову, не делай резких движений! – услышал Лосманн приказы полицейских. Они стояли сзади него, направив на него оружие.
– Прыгай!
– Прыгай!
Лосманн начал было поднимать руки, но вдруг оттолкнулся от опоры... Он летел, это было довольно странное ощущение… На мосту, кажется, еще что-то кричали. Лосманн упал в воду. Удар… Он успел подумать, что сейчас, наверное, будет боль, но ее уже больше не было…