Ноу смокин

       К У Р Е Н И Е В Р Е Д И Т
       В А Ш Е М У З Д О Р О В Ь Ю

       О Г Р А Д И Т Е Д Е Т Е Й О Т
       Т А Б А Ч Н О Г О Д Ы М А

       К У Р Е Н И Е – П Р И Ч И Н А В О З Н И К Н О В Е Н И Я
       Р А К О В Ы Х З А Б О Л Е В А Н И Й …

       Те шняги, которыми нас пугают


Город курил. Запустив в свой грязный рот с желтыми зубами конец дешевой папиросы, он смачно выпускал густые клубы дыма, который, спеша отравить заядлого курильщика, распространялся по венам и артериям, удушая людей и осаживаясь черной копотью. Да, город курил, надеясь пагубной привычкой спастись от наступающий зимы. Зимнее Солнце не спешило показаться из-за горизонта, предпочитая выспаться, оно совсем не торопилось осветить холодный город.
Старый грузовичок спешно пробирался по городским венам. Сердце города билось сильно, учащенно, порывисто – город давно страдал стенокардией, - и грузовичок спешил в такт этому ритму, на мгновенье, отнимая у тьмы часть замерзшей дороги. Грузовичок спешил по холодной вене. Вот поворот – и он оказывается на том, что могло бы быть площадью, если бы не было заставлено многочисленными палатками, ларьками и закусочными. Здесь было грязно и всегда пахло жирной пищей – олицетворением повышенного холестерина. Холестериновая бляшка в сосудах города… Грузовичок, петляя меж палаток, пугая не очень пугливых крыс, остановился у маленького железного вагончика, который когда-то, до своей давно уже наступившей смерти, наверняка ездил. Кто-то кричал... Кто-то помогал кому-то материально… А кто-то терял девственность… Все это было здесь, недалеко… Но все это не имеет значения.
Шофер вышел из кабины, смачно высморкался в кулак, вытер руку о телогрейку и открыл кузов. Из железного вагончика вышел другой человек. Едва знакомые, они были похожи друг на друга как близнецы. Может, тому причиной почти одинаковая одежда, или свойственная обоим полнота, или небритость…
– Здесь 300 пачек – шофер заговорил первым, его голос повисал в морозном воздухе белым облачком.
– Хорошо-хорошо, дай я распишусь… Ручка в руках хозяина вагончика смотрелась как предмет из другого мира. Зато старая, в пятнах тетрадь казалась очень даже уместной.
– Все? Давай разгружать? – шофер замерзал и торопился вернуться в тепло кабины.
– Сейчас будем, – хозяин вагончика не любил торопиться. Он достал пачку, мятую, грязную, когда-то сине-белую, извлек из нее сигарету и закурил. Новорожденный дымок улетал прочь от совей матери в начинающее свеьтлеть небо.

* * *
Начиналось рабочее время. Люди спешили отдать половину своего труда хозяевам, которые более всего ценили ту половину, за которую не надо платить. Тысячи людей просыпались, наспех позавтракав, даже не позавтракав – запихав в себя чашку почти холодного вчерашнего чая – вливались в общее стадо самостоятельных людей. Гнород просыпался. То, что могло бы быть площалью, заполнялось людьми.
300 пачек. Новеньких, уложенных в аккуратные стопки бело-синих пачек. Вот подошел один. Порывшись, нащупал две грязные бумажки, которые когда-то гордо назывались деньгами. Потом подошел еще один любитель рано вставать и куда-то бежать. И еще один. 299 пачек. 298 пачек. 283 пачки… Люди озлобленны… Люди хотят курить.
Продавец сигарет был философом.Да и как можно им не быть, если каждый день видишь смерть, аккуратно расфасованную в бело-синие пачки. Продавец смотрел во все нередеющую толпу спешащих на работу. Как все-таки плохо работать… Продавец вспомнил себя в детстве. Тогда он не работал. Но стоило ему устроиться в 17 лет грузить уголь в котельную – и он уже не мог больше не работать. Да, работа затягивает!
Толпа редела. Город проснулся. Продавец вышел из тесноты вагончика и посмотрел в сторону клубящегося над городом дыма. Да, город курил… Продавец решил последовать его примеру. Он неспеша затянулся, прошолся вокруг вагончика, сплюнул и выбросил окурок. А с ним – и свои философские размышления. Нет сигареты – нет мыслей.

* * *
Гельмут никоггда не курил. Он не мог. Табачный дым действовал на некго странно. Легкие жгло. Голово кружилась. Вдобавок на руках начинала шелушиться кожа. Гельмут не знал, что значит хотеть курить. У Гельмута не было денег… а он так любил это приятное, вселяющее уверенность побрякивание в карманах… Шпильманн, чертов еврей, выиграл у него в карты. Почему Бог всегда на стороне евреев? Почему у евреев всегда много денег? Из-за непомерной удачи этого Шпильманна он, Гельмут, вынужден был стоять на коленях… Перед евреем! Он – перед евреем! Но тем не менее теперь у Гельмута есть две старые, побывавшие во многих потных руках умалишенный бумажки. Старый железнодорожный вагончик мгновенно привлек его внимание. Продавец курил… О!
Гельмут радовался, как ребенок. Он купил ее! Эту пачку!Эту бело-синюю пачку! Он отошщел подальше, юркнул в глухой переулок, неся в руке драгоценную пачку… Вот! Здесь его никто не увидит! Трясущимися руками вскрыл пачку… Сигареты лежали плотно. Не достать. Гельмут вытащил сигарету зубами. Порывшись в кармане старого плаща, он нашел зажигалку. Как было сложно ее получить! Еще бы, вся больница от нее прикуривает, а ему, Гельмуту. Никогда не позволяли! Даже этому новенькому, Аусмагену, предложили закурить, но только не Гельмуту! Гельмут чиркнул зажигалкой. Только несколько искр. Еще раз… Еще… Ну почему она не гори!? Гельмут посмотрел сначала на зажигалку, потом – с неменьшей ненавистью – на свои пальцы. Короткие, с обгрызенными ногтями. Почему он не может прикурить?! Если человек не может пользоваться какой-то вещью, то другие, те, которые могут, должны платить им компенсацию! Ну разве это не справедливо?!
И вдруг зажигалка вспыхнула!
– Спасибо, Господи, спасибо! – молитва была несколько торопливой, но все-таки была! Нигде не верят в Бога так, как в психбольнице. Гельмут потянул воздух. Огонь лизнул кончик сигареты. Недоверчиво… но видимо все-таки решил, что она вполне пригодна для пищи. Дым прошел сквозь фильтр, заметно худея, и устремился в глотку, оттуда – в трахею. Дым распространялся. Бежал к легким, наполняя собой трахеи.
Гельмуту казалось, что легките готовы разорваться. Голова кружилась. Он упал на колени. Из глаз хлынули слезы. Он кашлял. Легкие горели, выворачивались наизнанку, захлебывались в крови… Сигарета обиженно догорала в грязном снегу. Боль начинала отступать…
Что с этими сигаретами? Почему Гельмуту всегда достаются именно такие сигареты?! Он хочет курить! Он чувствует, как сосет под ложечкой, как организм наполняет жажда, рука сама тянется к пачке… Гельмут чиркнул зажигалкой…

* * *
271 пачка. Приближалось обеденное время. Скоро опять хлынет народ. В обеденный перерыв приходили те, кто продает совй труд совсем уж дешево. Полдня они стреляют, в надежде сэкономить несколько марок, но потом их жажда и жадность оокружающий берет свое. Еще в обед приходили те, кто каждый день встает с мыслью о сигарете. Кто мечтает о ней даже в постели с любовницей. Кого бросает в пот при виде курящего. Приходят те, кто собирается бросить курить. Каждое утро они с болью в сердце проходит мимо вагончика, но к обеду сдаются. Продавец открыл пачку. Последняя. Она так одиноко лежала сейчас, прислонившись к боку пачки… Продавец не мог не вспомнить самый приятный способ потратить 500 марок за ночь… Сигарета как будто соблазняла… Но на этот раз он возьмет в рот. Солнце силилось проглянуть через мрак, ветра не было.
Где-то сзади подъезжал поезд. Мимо вагончика пробежал человек. Взъерошенный, суетливый. Он было остановился у вагончика, бросил полный желагния взгляд на бело-синии пачки, что так притягивающе виднелись в окошке вагончика… Потом посмотрел на поезд, забыл о своей биологическуой потребности и побежал к поезду, придерживая слетающую шапку.
Продавец курил спокойно, неспеша. Зачем спешить? Куда? Уйдет этот поезд – приедет другой. Так куда спешить? Продавец затянулся.
Город, похоже, был с ним солидарен. Неспеша дымили длинные дешевые папиросы, которые иные называют трубами.

* * *
Город был заядлым курильщиком. Он курил уже много лет и курил много. Рак начался неожиданно. Больница стояла на окраине города с начала столетия. Родильный дом был осквернен: в нем приняли роды фрау Грюншпиль, городской ведьмы, проклинающей детей. Когда она произвела на свет свое отродье, пугающее своим безобразием, больница стала недобрым местом, и уже ни одна мать не желала даже входить в старое здание. Во время войны больница, обезлюдевшая и заброшенная, гостеприимно распахнула свои двери для раненых. Но заклятье по-прежнему висело над богоугодным заведением. И вскоре оно напомнило о себе. Английская бомба уничтожила только северное крыло. И только там были раненые. Южный корпус, где разрешилась отродьем самого дьявола городская едьма, не пострадал. После войны раковые клетки города размножались с ужасной быстротой. Умалишенные, коих в разоренном, израненном городе нашлось не мало, были заперты в старой больнице, благо южное крыло вполне сгодилось для них. С тех пор раковая опухоль города набухала, грозя отравить весь город. Но город все-равно курил.
У Гельмута кружилась голова. Еще несколько шагов… Еще немного… Старая больница уже высилась черной громадой на горизонте. Гельмут упал на колени, попытался встать, но тут напомнил о себе желудок…
Рваный плащ, грязные колени, бледное со следами рвоты лицо – Гельмут невольно привлекал внимание собравшихся в вестибюле пациентов.
 – Может сигаретку, Гельмут?
Они издеваются. Да что они знают?! Они ведь курили сегодня. Хохот пациентов сливался для Гельмута в неприрывный нестерпимый гул. Он закладывал уши. Голова снова кружилась. Гельмут пробрался к санутару, стараясь держать голову руками.
– Пришел? – санитара мало волновали мучения начинающего курильщика.
– Да, я…
– Пришел – распишись.
Трясущаяся рука превращала ручку в мощное оружие, но Гельмут все-таки смог вывести нечто, отдаленно напоминавшую его подпись. И потерял сознание.


* * *
К вечеру торговля всегда надоедала. На площадь выходили те толстые и мерзкие бабы, которые пытались строить из себя детей красивой жизни, для чего всенепременно одевали шубы – и не важно, что с чужого плеча. Они прохаживались по площади с брезгливым видом, морща нос при виде продавцов, хотя сами шныряли по площади в поисках дешевого мерзлого картофеля.
О, как же продавец сигарет их ненавидел! Он курил в долгий затяг, прислонившись к стене вагончика. Город, похоже, сам был не рад этим следам диатеза в своих венах: трубы дымили густо, заволакивая дымом все небо и пряча звезды.

* * *
Гельмут был счастлив. Еще никогда в жизни он не был так счастлив! Он курил! И не было ни кашлю, ни удушья! Он курил! Уже седьмую сигарету подряд! Он поджигал кончик, затягивался так, что сигарета сгорала на треть, сладкий дым заволакивал рот, ласкал язык, щекотал небо… А потом Гельмут выпускал дым, не пуская его в легкие. И все! Гельмут докурил седьмую сигарету. Теперь восьмая.
Из туалета тянулось облако дыма.
– Что он там делает? – санитары редко выполняли свою работу, но обходить территорию все-таки приходилось.
– Курит.
– Он?
– Ну да…
– Так ведь он же...
– Нам-то что? Сдохнет – у нас работы меньше будет.

* * *
Вода. Вода кругом. Природа как будто возненавидела Холодный город и обрушивала на него тонны воды. Капли дождя, подобно стрелам, посылаемым Всевышним, спешили поразить землю, но разбивались о холодный камень, который тут же покрывался ледяной корочкой. Шум дождя смешивался с уличным гамом: гудками стоящих в пробках на узких улочках машин, криками спешащих домой людей, с визгами подскальзывающих на только что образовавшемся льду блондинок и матом уронившего портфель начинающего – не слишком удачно, но это детали – «удачливого безнесмена». Люди прятались под зонтами, скрывали свои лица за воротниками плащей, они были грешниками и боялись посмотреть в лицо Богу, придумывая для этого оправдания: мол, дождь… Все это создавало неповторимую атмосферу вечернего города, именно такую, которая заставляет иных его обитателей встать на подоконик и шагнуть в вечность.
Эрика тоже шла быстро. Хозяин в очередной раз не заплатил. И не заплатит, скорее всего… Жадный еврей, сумевший сколотить состояние на закономерной потребности людей питаться любил так поступать: увольнять сотрудников, не заплатив им за последний месяц. Эрику ждет тоже. Она знала. Ее волосы с лишком ранней сединой смерзлись, плащ стал как стальной из-за скопившегося на нем льда. Зонтик остался тремя квартали дальше, став новой игрушкой Ветра. Мимо неспеша проехал автобус… Но Эрика шла пешком.
Она свернула в переулок, оставивь позади болезненную вену города. Еще полквартала – и дом. Дождь питал лужи, которые разрастались и толстели, как обнаглевшие жены, неприятно напоминая о дырах в туфлях.
Он дышал. Дышал громко, прерывисто. Он задыхался. Он видел ее. Одна. Здесь никого нет. Никто не услышит. Желание было неуправляемо. Он еще пытался себя остановить… Но уже поздно. Он сделал несколько быстрых, ловких движений и нагнал Эрику. Схватил за шарф. Она хотела закричать. Но он предвидел. Он ударил не сильно. Это был даже не удар – так, пощечина. Она упала. Он ничего не говорил. Сорвал одежду одним рывком. Зажал ей рот… Расдвинул ноги… Она почти несопротивлялась, во всяком случае, он легко с ней справлялся. Прижал плечи… А дождь по-прежнему лил, окутывая город в лед. А город по-прежнему курил, нагло выпуская дым в лицо Богу.
Нет в мире никого наблюдателей, чем старые, вечно не довольные жизнью, но упорно не желающие с этой жизнью расстаться женщины. Случайно увиденный между деревьев силуэт… Едва заметный крик… И они уже наблюдают. Еще секунда – и они уже негодуют. Еще миг – и они звонят в полицию. Если, конечно, инфаркт не придет неожиданно… Он тоже жил в этом городе и частенько наведывался к не в меру любопытным. Но в этот раз он, видимо, был занят. И толстые морщинистые пальцы с накрашенными по старой привычке ногтями уже стучали по кнопкам телефона.
Он насытился. Нет, не выдохся! Просто насытился. Разум уже мог возобладать над инстинктом. Она лежала и плакала. Не пыталась подняться. Это истерика. Но ему не было до этого дела. Он желел. Нет, не эту жалкую девку, лежащую сейчас полуголой на обледенелой земле и даже не стремящейся прикрыть свое лоно. Он жалел, что не смог справиться с инстинктом. Но теперь уже ничего не вернуть. Он натянул штаны, совсем снимать их было не к чему… В кармане была пачка. Бело-синяя… Ничто так не помогает жалеть себя, как сигарета. Он прикурил. Хорошая затяжка – спасение от многих зол… Вдруг он почувтсвовал сзади какое-то движение. Она села рядом. По глухому переулку никто не шел. Они были одни. Дождь все еще лил, желая если не утопить погрязший в грехах город, то хотя бы покрыть коркой прозрачного холодного льда, как бы определяя его в свою вотчину.
Он хотел положить пачку в карман. Но она вырвала ее из его рук. Затем забрала зажигалку. Молча. Без ненависти. Зажигалка промокла и теперь лишь обиженно фыркала, испуская несколько искр. Он взял зажигалку. Почти нежно. Щелкнул. Дружелюбный огонь с удивлением взирал на разбудивших его, затем лизнул кончик сигареты…
Они молчали. И курили. Ужы выли сирены, и он догадывался, что едут за ним…

* * *
Гельмут стоял, прислонившись к стенке и усиленно зарабатывал рак губы. У него под ногами уже валялся добрый десяток окурков, сожженных до самого фильтра и выброшенных на холодный мокрый асфальт. Гельмут был счастлив. Гельмут наслаждался. О! Как давно он об этом мечтал! Юнец появился неожиданно, словно материлизовался из дождя и снега.
– Простите, господин, Вы курите? Вижу, что да. А знаете ли Вы, что курение на 65 процентов повышает шанс получить злокачественную опухоль легких?
Не давая Гельмуту ответить, юнец продолжал:
– Сколько стоит эта пачка? А сколько Вы выкуриваете в день? А теперь задумайтесь, сколько бы Вы могли…
Гельмута словно молния ударила. Он удивленно смотрел на этого юнца с белой повязкой на плече, где изображалась сигарета, так привлекавшая внимание Гельмута… А сигарету перечеркивала не в меру наглая красная черта.
 – Вот, господин, возьмите буклет, здесь все написано, – и юнец, вручив Гельмуту тоненькую яркую книжечку, растворился в городском холоде. Дети паранойи всегда растворяються в конце…
Гельмут даже забыл про сигарету. Он смотрел на буклет, уже намокший и замерзший. Свет уличных фонарей, так много видивших, приломлялся на глянце буклета, но Гельмут тем не менее видел череп, державший во рту сигарету, выкуренную отсутствующими легкими наполовину. И надпись. Эту страшную надпись. «КУРЕНИЕ ЭТО СМЕРТЬ!»
Гельмут был растерен. Гельмут был опустошен. Гельмут был ошарашен. Так значит курение опасно?! Но почему ему никто этого не говорил?! Больше не курить! Никогда!

* * *
Гельмут сидел в палате. В углу. Прислонившись спиной к холодной стене. Один. В темноте. Что делать? Он знал, что очень хочет куритью Рука тянется к пачке… Но тот буклет, который. Кстати говоря, куда-то затерялся… Курение опасно!!! Нельзя! Но желание непреодолимо! Сколько он уже не курил? Год? Месяц? Час? Гельмут встал, прошелся по палате. Дважды он уже решался закурить, но перед глазами вставал этот череп с сигаретой…

* * *
Гельмут шел. Холодно. Сыро. Сигарета… Как же хочется курить! Мимо сновали машины. И люди. Люди курили. Они не знали. Но Гельмут знал. Знал правду. Гельмут прератился в поле битвы. Два желания боролись насмерть: желание курить и желание жить. Нет, больше он так не может. Трясущимися руками Гельмут достал пачку. Огонь привычно лизнул кончик сигареты. Как пошло…
Но страх силен! Гельмут отбросил сигарету. Он чувствовал, что смерть стоит у него за спиной, уже замахиваясь косой. Он курил. Он умрет. Теперь уже не выжить. Страх мешал сконцентрироваться, еще секунда – и смерть. Но нет, Гельмут не сдастся!
Полицейските ехали быстро. Рассекая дождь. Гельмут прыгнул на дорогу, резко, в один прыжок оказавшись на середине полосы. Удар. Завизжали тормоза. Полицейские, сомневаясь в благочестивости Марии Магдолины – вслух и громко, конечно – выходили посмотреть, жив ли этот рано полысевший человек в грязном коричневом плаще.
Гельмут лежал на асфальте. Его лицо было спокойным, как никогда раньше. Изо рта сочилась кровь, а глаза мечтательно уставились куда-то в небо…

* * *
Город курил. Утро только начиналось, но город никогда не спал. Город курил без особого удовольствия, буднично, лишь слегка затягиваясь и не вынимая дешевую сигарету изо рта.
* * *
Начиналось утро. Продавец уже стоял, прислонившись к своему вагончику, и неспешно курил. Он был философом. Сколь глубокого смылса исполнена эта, казалось бы, обычная сигарета? Это как жизнь… Начинаеться с огня, голодного, исполненного желания, и сигареты. И все перспективы за несколько секунд обращаються в пепел, который слетает прочь, и так до старости, пока не останеться некому не нужный окурок, который бросают в банку, полную таких же окурков… Продавец затянулся.