Сергей Курехин и пределы романтизма - 1

"Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку..."



Чем дальше уходят назад 90-е годы, мучительные и страшные, но восторженные и исступленные, полные любви и самоотверженности, но и ненависти и предательства, несбывшихся надежд и неожиданных свершений, смертей и перерождений, невиданного напряжения сил и чувства безнадежно упущенного времени, бескорыстного безумства романтичной молодости и холодного циничного расчета беспощадных нуворишей, строительства финансовых империй и монашеских келий, поисков Бога и Мамоны, время, когда машины сновали по тротуарам и не подчинялись сигналам светофоров, тотального беспредела и запоздалой нежности к его жертвам, невероятных встреч, раскрывающих бездны в измученных душах, и прощаний навеки с любимыми, - чем дальше уходит в прошлое это время, тем с большей ностальгией оглядываешься в ту сторону: там истоки того, чем живем и что чувствуем сегодня, ибо проросли зерна, посеянные тогда…

И если бы меня спросили, кто или что именно дает мне чувство ритма, биение пульса 90-х и самого начала 2000-х годов – вплоть до трагедии «Норд-Оста», после которой, собственно, и начал отсчет новый век, - что дает вновь почувствовать всю полноту той тревожной и волнительной, романтичной эпохи, скажу однозначно и бесповоротно – Сергей Курехин, его музыка, его ритм, его интонация... Его личность, которая между нот, между слов проявляется в его творчестве... Это было его десятилетие, он был демиургом его ритмов, выразителем его духа, его вершин и падений, его проникновенного, очищающего, но убийственного романтизма, и у меня немедленно «сносит крышу» от первых задумчиво-торжественных аккордов вступления к его «Трагедии в стиле минимализм». Там все и сразу, - память обо всем, что было; о тех местах, где я побывал и о тех чувствах, что там пережил, о тех людях, которые были со мной тогда, и которых теперь уже нет со мной рядом… «У нас была великая эпоха». Не всем, увы, довелось ее пережить, но немногие из них, как Курехин, сами стали эпохой.

Глубокая благодарность и неизбывная любовь к Курехину для меня в возможности пережить все и сразу в одном его аккорде, в одном интонационном нюансе его композиций, даже его голоса, вновь обрести себя в первоимпульсе, в первоистоке. Это что-то уникальное, не сравнимое ни с чем. Вся полнота жизни, молодости, романтизма в одном жесте этого, в общем-то, по виду обыкновенного, если бы не глаза, паренька, повелевавшего стихиями духа.

Тех, кто понял и прочувствовал то, о чем я говорю здесь, это никогда не отпустит, не даст покоя вовеки, потому что Курехин – демиургический носитель первичного универсального творческого импульса, который оживляет, осмысливает и наполняет онтологическим содержанием любую форму искусства, любой его жанр, наделяет мистериальным содержанием любое действо. Причем искусство я здесь понимаю в самом широком смысле этого термина, включающем науку и все области жизни…

Курехин не зря, и, судя по воспоминаниям друзей, не без гордости, носил прозвище Капитан – он полнее и неудержимее других стремился к новым горизонтам понимания сущего, не удовлетворяясь только музыкой, экспериментировал со многими жанрами. Концерты его «Поп-механики» - совершенно особенные симфонии, мистериальные действа, в которых исчезала граница вымысла и яви. Дирижируя наконец уже, казалось, самой жизнью, подобно тайфуну, вовлекая в свою орбиту все новые предметы, явления, сакральные ритуалы и мистические культы, все большие массы людей, он ворвался наконец и в политику с присущей ему энергией и запалом, и тут, кажется, пришел к неутешительным выводам, достиг каких-то последних своих рубежей, обретя понимание пределов романтизма, к которым, как Колумб к краю Земли, собственно и стремился всю жизнь…

Раздвигать творческие горизонты, стремиться к новому, не теряя ни на минуту пьянящего чувства свежести свершаемого – вот что требовал он и от себя, и от друзей, и если друзья не поспевали, он, отбросив их без особого сожаления, шел вперед один, обрастал новыми знакомыми, новыми друзьями, с которыми его новаторский дух получал новые возможности. И люди тянулись к нему, к мощи и силе его дарования, к его вере в творческие возможности человека, в необходимость творчества, подчиняясь его несравненному человеческому обаянию. И это единственно возможный путь для романтика, да и вообще для человека-творца, потому что без романтического импульса, романтического переживания в первооснове любое мастерство мертво, оно не находит отклика в душе, не порождает сопереживания и катарсиса, о котором так много говорил Курехин, не позволяет создать произведение искусства, порождая мертворожденные или зачатые без любви к истине детища, от которых некуда было скрыться в эпоху постмодерна.

Но что же произошло с ним в конце, когда он под знаком новаторства вовлек в свою орбиту темные силы мрачных обрядов и консервативных политических доктрин? Пал ли он жертвой некоторой постмодернистской неразборчивости, понадеялся ли на свою власть как демиургического Дирижера упорядочивать в общем строе поп-механического действа и эти грозные ритмы, вызвав к жизни силы, которые оказались сильнее самого заклинателя и разорвали его сердце, пульс которого был ритмом всего творчества, всего действа на сцене и в жизни, грань между которыми окончательно стерлась?

А, может, подвела сама эпоха, показав свою гнилость и уродство, обнажившиеся тем смещением пластов культуры, которое осуществлял Курехин? Он вначале перестройки был настроен очень оптимистично, полагал, что коренные перемены в обществе, обрушение прежних форм общественной жизни, которые, казалось, сковывали творческие силы, освободит невиданные ресурсы, и что человечество ждет совершенно новый этап развития. «Казалось, что начинается эпоха расцвета мысли, культуры, науки, - говорил он в знаменитом, во многом подводящем итоги его исканий интервью журналу «Элементы». - Я полагал, что искусство и наука воспарят. Но этого не произошло. Все художники доказали свою беспомощность. Живопись осталась в галереях, музыка на концертах, наука в лаборатории... Все и сейчас придерживаются привычных, конвенциональных схем. Мне казалось, что искусство должно строиться совершенно по-другому — на основе новейших коммуникаций, совмещающий в себе научную технологию и творческое откровение, что самим искусством будет называться совсем другое...». И вот, в середине 90-х Курехин, разочаровавшись в прежних ориентирах, сообщает о «втором периоде доверия», поскольку «именно после того, как в России искусство обрело свободу (в отличие от Запада), все поняли пределы искусства. Искусство должно изжить ряд вещей, особенно — должна исчезнуть грань между наукой и искусством. Я ее уже не вижу». Это программа, которую еще за 90 лет до Курехина пытались проводить в жизнь русские символисты, в первую очередь, Андрей Белый, и все бы хорошо, если бы не следующая сентенция Курехина: «Именно поэтому, - говорит он, - мне так близка интеллектуальная ситуация Германии перед началом II мировой войны — тогда был осуществлен уникальный синтез искусства, науки, магии. Об этом, о людях сделавших это — Вирте, Вилигуте, Хорбигере, Йорге Ланце фон Либенфельсе, Хильшере, — предпочитают молчать, потому что сразу возникают ассоциации с концлагерями. Мы еще не готовы отказаться от рассмотрения культуры этого времени через призму социального аспекта. Но не будь ужасов Второй мировой войны, мы в результате беспристрастного анализа отдали бы себе отчет в том, что складывалась уникальная культурная ситуация. Если бы политический национал-социализм не был таким одномерным... Во всяком случае, я уверен, что когда задавили нацизм, задавили и едва начинавшую складываться синкретичную (я не могу найти более подходящего слова) культуру, объединявшую искусство, науку, политику, магию...»

Еще более жуткое впечатление производит то, что все на свете он уже готов мыслить в терминах фашизма, и даже в виде субстанции фашизма. «"Фашизм" присутствует во всех явлениях культуры. Можно рассматривать любое явление как "начинающийся фашизм", "задавленный фашизм", "явный фашизм", "фашизм, отрицающий фашизм "и пр. Все имеет в себе зародыш "фашизма". А под фашизмом в чистом виде я понимаю романтизм. Если доводить романтизм до логического конца, он приводит к фашизму. Если вы романтик по ощущениям — вы должны обязательно остановиться. Иначе будете фашистом. Либо следовать до конца и становиться фашистом, либо отрицать романтизм». (Цитируется по http://arcto.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=57)

Если это очередные идеи вроде «Ленина-гриба», то все это уже далеко не так смешно, но по всему видно, что самому Курехину уже тоже не до смеха.

Сразу подчеркну, что я считаю отождествление наиболее последовательного романтизма (без которого, как мы уже выяснили, творчество мертво) с фашизмом в той или иной трактовке этого понятия глубоким и трагическим заблуждением или дьявольской уловкой, провокацией, призванной скомпрометировать самое лучшее и светлое, что движет человеком и чему тот же Курехин более чем многие послужил в свой дооккультный период творчества.

Позже, в следующей статье объясню, почему это так. Здесь я ограничусь только постановкой проблемы, на которой споткнулись многие. И, трактуя ее, хочется быть хотя бы на секунду конгениальным Курехину, что требует большой духовной собранности и концентрации всех сил. С того интервью "Элементам" прошло более десятка лет, но, к своему удивлению, я не встретил ни единой полемической по существу статьи, где, отвлекаясь от навешивания ярлыков, обсуждается природа романтизма и его отношение к консервативным течениям мировой общественной и философской мысли, а между тем Курехин – это тот случай, когда особенно важно спросить: был человек апологетом или жертвой, не в прямолинейном смысле этих слов, конечно.

Наша любовь к Курехину, преклонение перед его гением, вера в его «Вселенскую большую любовь», которую он проповедовал, заставляет предположить: здесь что-то не так; не мог он, такой чуткий и тонкий в оттенках мысли и чувства музыкант-мыслитель, подменить романтизм фашизмом, свободный творческий дар оккультным внушением. Неужели настолько стерлись грани понятий, настолько возобладало беспредметное наукообразие, что даже у этого тончайшего ценителя прекрасного «замылился» глаз, или был он во власти какого-то дьявольского наваждения, которое смог побороть лишь ценой жизни? Но не таков ли был смысл той эпохи (середина 90-х), когда истинная наука была обескровлена, высмеяна не без участия того же Курехина, загнана в подполье и медленно погибала, а экстрасенсы, маги, оккультисты и астрологи подменили ее собой и заполнили все вокруг, когда бушевал вульгарнейший постмодерн и плюрализм текстов?

Если прежде, на рубеже 90-х, курехинский «Ленин-гриб» был только хохмой и гротеском, лишь трэшем и стебом, элементом авангардного искусства, то в середине 90-х, в этот новый курехинский «период доверия», иные грибы, прятавшиеся прежде в темных углах, вдруг взаправду ощутили себя гениями момента, предъявили права к тому, кто когда-то поставил их представителя во главе советского государства, и стало уже не до смеха, когда они объявили Курехина своим единомышленником, и ему, как новоявленному «грибному царю», пришлось «отвечать за базар» и взять флаг в руки…

Такой была его последняя «Поп-механика» осенью 95 года… Именно в те времена упыри, оборотни, вампиры, галюциногенные грибы наполнили страницы писателей, властителей дум, сами имена которых теперь называть противно. То, что было живой и искрометной шуткой у Курехина, стало пошлейшей обыденностью и дьявольским наваждением середины и второй половины 90-х годов.