Непорочный

       Всегда ненавидел белый цвет – белую одежду, белые стены, чересчур светлые белки глаз, белые оконные рамы, подоконники, наволочки и простыни того же омерзительного больничного оттенка. Иногда я думаю, что был проклят с самого момента моего рождения, если все мыслимые и немыслимые пути неизменно привели меня сюда – в дом застывшего времени, с заиндевевшими стрелками на часах, решётками на окнах и вечно глядящим сквозь них разбитым небом с незаживающими язвами тускло сияющих звёзд. Какое кому здесь могло быть дело до всеобщего торжества жизни, на фоне кристально-чистого, ясного сознания там, за пределами нескончаемых, извечно убивающих своей прочностью оков? Они сказали, что всё будет хорошо, если я буду следовать их указанием и по возможности воздержусь от необдуманных поступков, которые могут мне навредить, но я лишь хочу покончить со всем этим. Прямо сейчас. Может быть, это убедит их в моей вменяемости? Потому как не один адекватный, нормальный человек не смог бы выдержать этого унизительного заточения по соседству с умалишёнными, странной иронией судьбы ненароком попавшими на мой неофициальный закрытый перфоманс. Самый дикий номер в моей жизни. При том, совершаемый мной совершенно бесплатно и отнюдь не добровольно. Может быть, только однажды, когда Эмиль вытолкал меня, ничего не соображающего от принятого алкоголя, на сцену, и я с размаху плюхнулся на паркет, подвернув ногу – я чувствовал нечто сродни тому, что испытывал сейчас.
       Но, Господи, когда это было – мне было лет двадцать, если это вообще был я. Мы тогда ещё всюду ходили вместе, пока пресса плела за нашими спинами сети из самых отвратительных и бездарных сплетен, какие только можно было выдумать, исходя из ограниченных возможностей их приземлённых и пошлых умов. Они жужжали над нами исполинским пчелиным роем, гул которого не стихал в наших головах, даже тогда, когда мы оказывались на своей личной территории – разумеется, порознь, вдали от их глаз и вспышек фотокамер.
       Тогда я жалел, что всё-таки не стал писателем – было бы гораздо больше времени поразмыслить над тщетой всего сущего в тишине, незаполненной бредом кишащих пестрошёрстной толпой перекрёстков.
       Единственным утешением служила мысль, что я таки не забросил идею посвятить себя целиком и полностью науке, и в любой момент мог променять безумный, ослепляющий свет софитов на тихие вечера в своей чудо-лаборатории, выкрашенной в кроваво-красный и, по ощущению, весьма липкий, смердящий сладким, цвет.
       Всё-таки здорово, что я не оставил свои школьные увлечения химией. Слишком многие уже пытались создавать всевозможные вещества и препараты, направленные на то, чтобы излечивать различные недуги, в то время как ничтожно мало было создано действительно сильных ядов, убивающих так медленно и мучительно, насколько это вообще возможно.
       Предположим, вы скажете, что такой яд – сама жизнь, и мне не стоит так себя утруждать поисками универсальной отравы, лишь ускоряющей естественный ход событий. Однако смысл скорее в самом осознании того факта, что можешь сам осуществлять контроль над этими бесчисленными, вечно мечущимися в поиске своего высшего предназначения, существами. Разумеется, никто из них не в состоянии будет меня рассекретить. Это окажется попросту невозможным, за неимением улик или хоть каких-нибудь следов, которые привели бы к разгадке.
       Не могу сказать, что это моя цель. У меня нет цели. Да и ни у кого её нет. Это всего лишь увлечение, появившееся и укоренившееся от скуки. Особенно теперь - ведь меня даже не слушают, когда я пытаюсь что-либо сказать. Когда меня давно уже не воспринимают всерьёз.
       А Эмиль мёртв.


       * * *


       В последний раз, когда я выступал с группой, у меня случился инфаркт прямо на сцене. Они, наверное, подумали, что это какой-то очередной трюк – я просто раскинул руки и повалился плашмя, чудом не переломав рёбра. Когда я очнулся, мне сказали, что я побывал на том свете и что, если не прекращу те свои неформальные эксперименты с химией, что происходили обычно вне лаборатории и касались только моего собственного постепенного отравления, я незамедлительно отправлюсь обратно, чего они коллективно мне не желают, потому как с таким выводком непогашённых грехов мне лучше вообще не попадаться на глаза Господу.
       Разумеется, они ничего не знали о моей с ним сделке.


       * * *


       - Спорим на все твои карманные сбережения, что ты не умеешь так шевелить ушами, как я? – спросил Эмиль, устраиваясь близ меня, на залитой солнцем, кислотно-зелёной поляне, напоминающей какое-то сакральное место из наших с ним общих снов или неосуществимых иллюзий.
       На этой фотографии нам по одиннадцать. Возраст, в котором я потерял своё ощущение реальности, а он, напротив, - обрёл, как и положено в эти годы максимального сосредоточения детства, когда концентрация здравого смысла постепенно растёт, и в определённый момент начинает превышать единственно-возможную доселе тенденцию в нерациональном фантазировании.
       Длинноногий и тощий, с вечно вымазанным переспелой, чёрной смородиной ртом, острыми коленками и хриплым, постоянно простуженным голосом. Он был мальчиком, до основания пропитанным грязью и разнузданными забавами улицы. Мне было стыдно приводить его домой, хотя бы из-за его несносных манер и тотального неумения вести себя за столом.
       При всём этом он поражал своими познаниями во всех известных человечеству областях, свободно умножал в уме трёхзначные числа и… мог сказать, как зовут совершенно незнакомого человека, есть ли у него дети, а в редких случаях, даже определить профессию.
       Об этом не знал никто, кроме меня. Во всяком случае, из людей.

       
       * * *


       Волосы у него были как солнце. Светлые, золотистые, почти искрящиеся, и постоянно разные – такие, какие только могут быть у прирождённого маленького гения.
       Однажды я состриг одну солнечную прядь, сжёг её и высыпал пепел ему на голову.
       Всё-таки я ненавидел этого ублюдка.


       * * *


       Он был слишком хороший. По крайней мере, в детстве. Лет до шестнадцати. И, как все хорошие люди, часто выглядел по-дурацки. Вежливый кретин. Слушал всё, что я говорил ему просто потому, что не мог послать меня раньше, чем я открывал рот. Выслушивал и давал советы. Все сплошь замешанные на морали, чувстве долга и ответственности. Даже странно, что над головой у него не сиял нимб. Хотя, иногда, его светлая в буквальном и переносном смысле башка действительно почти светилась.
       Как-то раз, мы с ним набрели на валяющуюся на отшибе собаку, судя по всему, сбитую автомобилем и оставленную там, разлагаться под роящимися насекомыми, слетевшимися, казалось, со всей округи на неожиданное лакомство.
       Дохлая была собака. Я бы, наверное, развернулся и отправился своей дорогой, пока меня не уложили рядом, лицом в загнивающую рану у неё на животе.
       А он её спас.


       * * *


       В возрасте тринадцати лет, я впервые осознал, что не могу прикоснуться к человеку. Это было как ослепительная космическая вспышка. Как метеорит. Я просто увидел его взгляд - и одёрнул руку.


       * * *


       Когда я был ещё ребёнком, мама решила, что у меня задержка умственного развития и, получив официальное подтверждение в клинике, перевела меня в класс для умственно отсталых.
       В принципе, логика верная, потому что до шести лет я просто не произнёс ни слова. По крайней мере, она моего голоса не слышала. На самом же деле, мне просто не о чем было с ней говорить. Впоследствии, когда я объяснял это здесь всем, мне, по-моему, даже никто не верил.



       * * *


       - Как вы себя чувствуете, мистер Нокс?
       О, этот великий врачеватель душ снизошёл до меня, почтив, наконец, своим нежелательным присутствием!
       Сегодня мой личный грёбаный Дэйл Карнеги с серьёзным уклоном в психиатрию, выглядел ещё более умопомрачительно и идиотично, чем всегда. Его белый до зубной боли халат, развевался на ветру, сквозившему из решёток. Длинные каштановые волосы были всклокочены, и он был похож на скрупулёзную, темпераментную домохозяйку, переставшую следить за своим внешним видом, и, как следствие, превратившуюся в нечто мужеподобное, но не утратившее типично женского румянца на щеках и некоторой изысканности манер.
       Он примостился на краю койки и виновато заглянул мне в глаза, как бы извиняясь за то, что он – это он, а я – это я, и в ближайшие дни это нелепое положение не изменится.
       - Не расположены к беседе?
       - С чего вы взяли? – фыркнув ему в лицо трёхдневной затхлостью, натягиваю на себя одеяло.
       - Вам опять снились кошмары?
       - Нет. Да. То есть, это не совсем то…
       Стараюсь уловить нечто более или менее вменяемое в бессвязном потоке сливающихся лиц, голосов, жестов, контуров и фигур. Отчётливо помню чьё-то глухо произнесённое «нет», и ещё несколько бессмысленных реплик, похожих на отрывки из старых чёрно-белых фильмов ужасов. Тёмные прохладные комнаты с развевающимися занавесками, плещущийся где-то в извилистых лабиринтах коридоров истерический женский смех, разом гаснущие свечи в канделябрах, как от дуновения ветра и чей-то низкий, шелестящий голос прямо у меня за спиной:
       - Вы всё-таки пришли, Эдвард?
       - Я проснулся и уже был здесь, - честно отвечаю я, коченея и трепеща от его холодного дыхания позади себя, - Полагаю, это последствия моего снадобья? Вчера я заснул в лаборатории, мне стало дурно от чересчур душного букета всевозможных запахов…
       - Я предупреждал вас, - всё тот же ледяной тон.
       Он подходит ко мне ближе, и в следующую секунду дотрагивается до моей головы, затем мягким, почти незаметным движением перемещает руку мне на плечо. Не решаясь обернуться, я только сжимаю его пальцы и свожу глаза на его длинную изящную руку в чёрной, атласной перчатке:
       - Лжец.
       - Ты никогда не понимал моих намёков, Эдвард, - он самозабвенно смеётся, наверняка, с видом законченного сноба, хоть я его и не вижу.
       - Так мы уже на «ты»? – вряд ли это попытка разрядить обстановку. Скорее желание поскорее расставить всё по своим местам, выяснить, кто он, и кто МЫ по отношению друг к другу.
       - Ценю твоё чувство юмора, хотя оно порой бывает совсем неуместным, - говорит, крепко, до боли сжимая моё плечо, но вскоре как-то разочарованно отпускает.
       - Как сейчас?
       Принимается расхаживать в промозглой, неуютной тьме, наверняка обрамлённой по краям паутиной и заселённой крысами.
       «Сейчас ты отправишься в Ад» - мне уже чудится, как он произносит это, в то же мгновение разражаясь сардоническим хохотом.
       Жалобно скрипнув, с треском захлопывается дверь, вздымая тучу едкой, серебристой пыли. И кромешная тьма поглощает всё вокруг, оставив лишь холод и неприятное ощущение сырости, от которого ноют кости и хочется спать.
       Внезапно меня оклеивают липкие, ледяные объятия. Пальцы, похожие на щупальца облепляют плечи, и я чувствую его дыхание у себя на груди.
       Пытаюсь закричать, но вместо этого у меня изо рта вырывается судорожный кашель, солёный на вкус. Я исторгаю кровь из самых лёгких, а он только шепчет мне в живот, словно таким образом соединяясь с какими-то неведомыми мне силами:
       - Никчёмный человек… что ты наделал… теперь мы можем соединиться…
       - Но я не… я…
       - В чём дело, Эдвард? Скажи… скажи, это тебя спасёт…
       - Я не могу. Я должен проснуться. Я не хотел!
       В этот момент он затихает, оседая на полу и обхватывая мои колени:
       - Ты уверен в этом, Эдвард? Ты не хотел? Ты, наверное, ангел и попал сюда по ошибке? Повтори это, сукин ты сын!
       - Господи, да что…
       - О, нет! – его всего будто сводит судорогой, и он с неистовством стискивает зубы, как будто превозмогая ярчайшую вспышку боли, - Не смей, слышишь, не смей упоминать это имя! По крайней мере при мне…
       - Что тебе от меня нужно?
       Теперь, когда глаза постепенно начинают привыкать к темноте, я уже могу различить его фигуру. Неправдоподобно худой, высокий человек в чёрной мантии, с холодным выражением лица, заострённым подбородком и тонкими, поджатыми губами.
       - Знаешь, кто я?
       - Музыкант какой-нибудь готической рок-группы? – неуверенно отзываюсь я, давясь непроизвольным нервным смешком.
       - Ага… точно… щас спою, - отвечает в той же манере.
       - А кто же тогда?
       - Ксения Собчак, блин… Ты что, совсем охренел? Дьявол я, мать твою… собственной персоной, понимаешь ли…
       Пронзительная огненная вспышка ослепляет меня, и в следующую же секунду я оказываюсь в привычном уже белом помещении, с задёрнутыми шторами, осточертевшим запахом чего-то разлагающегося, спиртосодержащих лекарств и пресной больничной еды. Знакомая духота, приглушённый щебет каких-то недоразвитых пичужек за окном, всё так же радующихся жизни, как и несколько лет назад, всё то же чувство вечного голода внутри, постоянная опустошающая неудовлетворённость.
       Сухие цветы на подоконнике. Мёртвые цветы для мёртвого человека.
       И как же вы себя чувствуете сегодня, мистер Нокс?.. Вы вообще ещё хоть что-нибудь чувствуете?.. А может быть вам давно уже на всё плевать? Вы знаете, какой сегодня день недели, Эдвард? Вы ещё помните, как выглядите? Смотрелись вы в зеркало хоть раз за последние несколько месяцев? Сколько вам лет, вы помните? Вы вообще мужчина или женщина? Вы человек? Животное? Бактерия? Растение? А может быть эмоция?
       Так кто же вы, мистер Нокс?
       - Может быть, расскажете?
       Отворачиваюсь к окну. Пусть хотя бы назовёт меня по имени. Как вчера. Или позавчера. Или сто грёбаных лет тому назад. Какая к чёрту разница?
       - Эдвард?
       - Да?
       - У вас плохая одежда. И постельное бельё давно не стиранное. Вам нужно вымыться, почистить зубы, вы не можете вечно ходить грязным.
       - Забавно. Я думал, вы хотите поговорить со мной о моих внутренних демонах, - хмыкнул я, стыдливо сводя плечи.
       - Это блюстители гигиены, Эдвард, - мягко улыбнулся он, но тут же поспешил принять серьёзный вид, - Так значит, вас до сих пор тревожит ваше прошлое?
       - Меня и настоящее, я бы сказал, не оставляет, - усмешка получилась не совсем естественной, и я решил, что буду прибегать к такому способу защиты лишь в крайних случаях.
       - Это как-то связано с Эмилем Хоффманом? В каких отношениях вы были с этим юношей?
       - Он был гитаристом в моей группе и периодически выводил меня из состояния запоя, если вам непременно уж хочется знать. Дружили с детства. Учились в одном классе. Проводили вместе всё время…
       - Связывало ли вас что-то большее? – смотрит на меня как чёртов рентген. Задыхается от возбуждения, судя по нервозности жестов и только что не текущим изо рта слюням.
       Я пинаю этого кретина тапочком чуть пониже спины:
       - Что вы имеете ввиду? – выходя из себя, - Клятва? Ритуальное жертвоприношение? Что именно?
       - Но вы же понимаете…
       - Не понимаю.
       По его лицу пробегает судорога раздражения и тщательно скрываемого негодования. Он обиженно воротит нос, затем вкрадчиво произносит:
       - Почему вы так много говорите об этом мальчике?
       - Эмиль Хоффман обладал экстрасенсорными способностями, - индифферентно отзываюсь я, - А в возрасте четырнадцати лет он поступил в Гарвард. Он был вундеркиндом. И у него были особые взаимоотношения с Богом, если хотите…
       - Но, простите, какое отношение всё это имеет к вашим страхам?
       - Знаете, атеист испытывает только один вечный страх. В то время как такие, как я… как Эмиль… мы одержимы самыми разными кошмарами, омрачающими наше существование… мы знаем, что по ту сторону зеркал… знаем, что таит в себе тьма… слышим вечность…
       - Не совсем понимаю, о чём вы…
       - А вы и не можете меня понять, если вам до сих пор присущ этот бездарный атеистический страх смерти.
       - Расскажите мне, что тревожит ВАС, Эдвард. Может быть, я смогу вам помочь? – смотрит на меня с нескрываемым сочувствием.
       Я бессильно падаю на койку. Пружины лязгают под пропотевшим, несвежим матрасом. Не могу сказать, что испытываю удивление, когда, мгновение спустя, он оказывается рядом, уложив голову мне на плечо, порывисто дышит мне в волосы, истерически вздрагивает всем своим худосочным телом. И мне становится смешно, что я приютил в своей грязной, вонючей клетке этого дистрофика в белом халате. Если он всерьёз намеревается меня лечить – ему нужно сначала ознакомится с побочными действиями своих собственных препаратов.
       - Боитесь, Эдвард? – тёплое дыхание на щеке, - Не бойтесь…
       Ощущение его худобы совсем близко… близко… НЕТ!
       Он с грохотом падает на пол, предварительно перекатившись со спины на живот.
       - Не трогайте меня! Я могу подать на вас за это в суд, доктор Клеменс!
       - Извините, - краска заливает его лицо до самых корней волос. Следующие несколько минут он только бормочет что-то бессвязное, не то оправдываясь, не то упрашивая. Не в силах больше терпеть, я просто бью его по лицу наотмашь и швыряю к угол, где одиноко покоится помойное ведро и швабра с хлорированной ветошью:
       - Вот ведь сука, - сквозь зубы выцеживаю я, оценивая со стороны его жалкое существо, почти целиком вмещающееся в это самое жестяное ведёрко, - Пидор, чёрт тебя дери, ты хоть понимаешь, что творишь вообще? Не смей ко мне прикасаться!
       Его субтильное тело безвольно стекает по стене. Халат бесстыдно распахнут. Мокрые волосы прилипли к разгорячённому, покрасневшему не то от стыда, не то от желания, лицу.
       Я смотрю на его припухший от удара рот, и мне невольно хочется провести аналогию между ним и капризным обиженным ребёнком, демонстративно выпятившим губу. Он и есть такой вот избалованный, испорченный ребёнок – развращённый настолько, что его поведение уже даже не кажется предосудительным – так оно естественно для него.
       Рот похож на вишню. Надтреснутый посередине, сочащийся красным нектаром, спелый…
       - Но почему, Эдвард? – шепчет он, прикладывая два дрожащих, тонких пальчика к кровоточащим губам, - Я… недостаточно хорош для вас?..
       - Убирайся! – я хватаю первую попавшую под руку книгу и швыряю аккурат ему в голову.
       Вскрикнув, он падает на пол, как будто не в силах больше удерживаться на своих тощих, бескровно-белых ногах.
       Я кидаю ему его форменные штаны и, заливаясь гомерическим хохотом, наблюдаю за его попытками подняться. Он гремит жестяным ведром, спотыкается о веник, безуспешно борется со шваброй, отказывающейся стоять у стены. Кое-как вылезает из-под «руин», брезгливо стряхивает с себя засушенную, пахнущую гнилью ветошь и, с чувством оскорблённого достоинства, покидает палату.
       Давно бы так…


       * * *


       - У тебя когда-нибудь было такое, чтобы ты видел человека впервые, а у тебя ощущение, что ты с ним всю жизнь знаком? Он тебе уже роднее всех друзей и близких вместе взятых?..
       - Ну… очевидно, это твой муж или любовник из прошлой жизни?
       - Эээ… я вообще-то не о том…
       - О чём, Эд? Параллельные миры, блин? Другие измерения? Что, твою мать за хренотень опять ты пришёл мне впаривать?!
       - Чёрт, ты какого нах меня не воспринимаешь всерьёз?! Я говорю о времени, чтоб тебя! О том, что никакого времени не существует. То есть, всё единовременно.
       - Ты что, обкурился?
       - Да нет же, чёрт… то есть, вообще-то ты тоже, так что не перебивай, мать твою, когда я говорю…
       - Окей, окей… какие мы серьёзные однако…
       Игриво подмигивает мне, затем чуть запрокидывает голову, обнажая загорелую шею с выступающим кадыком и вливает себе в глотку стеклянную бутылочку кока-колы. Шуршит фольгой, извлекает из пакета ещё горячие сэндвичи и неожиданно запихивает один из них мне в рот, да так глубоко, что я могу только с самым идиотским видом вращать глазами во все стороны.
       - Так значит, ты думаешь, что часы могут меняться местами? Что неизвестно, что же в действительности происходит раньше, а что позже? И, может быть, эти самые люди, которые муж и жена, или два мужика, или две женщины… они когда-то, в самом деле, уже встречались, или даже больше… и что, точно также возникает и антипатия с первого же взгляда… может быть, этот человек насолил тебе когда-то?.. Да? Ты это хотел сказать, пока я не заткнул тебе рот сэндвичем? Так же, как и в случае любви с первого взгляда? Наверняка, по твоей теории, эти люди УЖЕ прожили долгую счастливую совместную жизнь, только эти события несколько перемешались во времени?
       - Но откуда ты можешь знать, что произошло раньше, что позже, а что вообще ещё только произойдёт?
       - Ты ешь, не болтай…
       - Сукин сын! Ты вообще не считаешь, что у меня тоже есть право высказывать свои убеждения!
       - Это… как ты назвал? – говорит он, прищурившись даже не презрительно – снисходительно, - Убеждения?.. Ты что, с дуба рухнул? Какое это на фиг убеждение? Ты это только что придумал, ведь так? Ну скажи, ещё вчера ты об этом точно не ммм… размышлял?
       - Ладно, ну, не убеждения, а… просто, соображения…
       - Это почти одно и то же. Скажи лучше – глюки больного сознания.
       Он смеётся, закинув ноги на столик, и пьёт кока-колу.
       Мне обидно, что Бог сегодня опять в нём, а не во мне. И вообще, я даже не могу сказать точно, почему он выбрал именно меня и Эмиля, и что будет, если одного из нас не станет?..


       * * *


       - Вы можете ответить на мои вопросы? Только откровенно?
       - Без проблем. Двойной десерт за полдником – и я ваш.
       - Почему вы боитесь тактильного контакта с другими людьми?
       - Я не боюсь тактильного контакта. Я боюсь ПРИКОСНОВЕНИЙ.
       - Простите, но в чём разница?
       - В том, что под прикосновениями я понимаю нечто глубоко интимное… может быть даже эротическое…
       - Значит, вы боитесь секса?
       - В любых его проявлениях.
       - Это касается людей противоположного пола?
       - Пола?.. хм… нет, это касается ВООБЩЕ людей.
       - Но ваше отношение к мужчинам и женщинам… одинаково?
       - В каком смысле?
       - В эмоциональном и в физическом, разумеется.
       - Женщины более гуманны, я думаю… они лучше, по большей части… мужчины же – ужасные существа.
       - Но у вас не было опыта близких отношений с женщинами?
       - Я бы не стал пробовать их в постели, даже если бы мог.
       - Почему же?
       - Я говорил об эмоциональной стороне.
       - Значит, вы… считаете, что мужчины более привлекательны в плане сексуальном?
       - Безусловно. Они хороши…
       - И ужасны?
       - Несомненно. Два в одном флаконе. В том-то и дело, что мне бы хотелось всё это как-нибудь совместить в одном человеке… но… я не знаю, возможно ли это… таких мужчин просто не бывает.
       - Может быть, Эмиль Хоффман был таким?
       - Эээ… нет. Не думаю, что он был таким.
       - Но вы говорили…
       - Разве что, в детстве. Всё переменилось, едва он в полной мере ощутил своё мужское начало.
       - Он казался вам грубияном?
       - Да нет, не то, чтобы… просто он был парнем с понятиями. Знал себе цену. Не придавал значения всяким пустякам, ничего вокруг не замечал… ему было плевать на чувства, если их сложно объяснить… он был верующим, но не уважал душу… он мог прийти на помощь, когда опасность грозила телу – достать из воды утопающего, поделиться последним куском хлеба с голодающим, дать свою одежду замерзающему, но… он бы не стал даже слушать о твоей депрессии, он бы просто послал тебя к чёрту. Стоило мне только заикнуться о моих внутренних психологических конфликтах и проблемах, он начинал издеваться надо мной… или просто делал вид, что не слышит. Или смеялся. Он был слишком парнем, вот и всё.
       - А вы кто?
       - Я могу быть кем угодно. А вообще, у меня психика и эмоциональный фон девятилетнего ребёнка… в этом возрасте, пол вторичен.
       - А что первично?
       - Как что? Душа. Она является главным стимулом… побуждением к действию…
       - Но вы за всё это время ещё не подавили в себе все телесные инстинкты?
       - Нет. Их нельзя подавить. Они сами подавляют. Постоянно.
       - Вы считаете себя асексуальным мужчиной?
       - Не думаю. Возможно. Это палка о двух концах.
       - Тогда какую роль в вашей жизни играет секс?
       - Сублимирующую. Главную, по сути.
       - По вашему, изготовление лекарственных препаратов, игра в рок-группе, писательство – это адекватные способы разрядки?
       - Конечно нет. Когда я жил в своём доме, в Сан-Франциско, я исписывал по толстенной тетрадке за день. Я за три месяца написал три полноценных романа. При том, я ещё умудрился сделать перерыв на пару деньков, чтобы отдохнуть в одном потрясном клубе… Рассказать?
       - Думаю, не стоит. Лучше скажите, почему вы не позволили отнести свои произведения в издательство? Вас могли опубликовать. Вы могли стать прославленным писателем. Почему же вы не использовали свой шанс?
       - Я испугался, что они воспримут это как руководство к действию. Хотя сознательно я не старался быть аморальным.
       - Вас так взволновали последствия? Это же всего лишь книга!
       - Именно так я бы и не хотел, чтобы это называли.
       - Но вы сами себе противоречите. Посредством этой книги вы хотели бы изменять сознание людей? Хотели бы сделать свои романы главным и самым опасным наркотиком? Чего же вы побоялись, в таком случае?
       - Побоялся, что на дураков подействует иначе. Как с обычными наркотиками, или с алкоголем.
       - Знаете… если всё именно так, как вы говорите, я думаю, мы более не имеем права задерживать вас здесь.


       * * *

       Первое, что я сделал, когда вернулся домой – разгромил всю свою химическую лабораторию. Хладнокровно наблюдая за тем, как аккуратненькие колбочки и изящные прозрачные мензурки разбиваются в мелкий мак, вместе с моими патологическими мечтами и страстями, я твёрдо и непоколебимо решил начать свою жизнь с чистого листа. Забыть этот кошмар, да… забыть раз и навсегда, и, если не приручить своих внутренних демонов – то хотя бы посадить их на цепь и впредь не давать им жрать отборные и сочные ошмётки собственной расслаивающейся души.
       Разноцветные ядовитые жидкости заструились по узким деревянным полочкам, закапали на пол, забрызгали мне одежду – и я ощутил себя так, будто испачкался в чужой крови.
       Я так и не решился опробовать их ещё на ком-то, кроме него. Бог как будто любил Эмиля больше, чем меня, и я не смог с этим смириться. До сих пор, приходя к нему на могилу, я прошу прощения у них обоих. Жаль, что я смогу присоединиться к ним только через сорок семь лет, в возрасте семидесяти восьми.
       Может быть, Эмиль всегда знал, что покинет этот мир в двадцать три. Знал даже, как именно это произойдёт, и просто не хотел вмешиваться…
       В любом случае, я больше не стану применять свои изобретения на практике. Как, в своё время, правильно решил с писательством. И с музыкой, когда последняя стала слишком сильно и порой разрушительно влиять на неокрепшие умы молодёжи.
       Думаю, мне правильней всего стать отшельником. Или священником, что, по сути, одно и то же. Хотя после смерти Эмиля, Бог не стал посещать меня чаще - я не разочаровался в своей религии. Точнее, в нашей с ним. Религия делала нас частью одного целого. А сделка моя заключалось в том, что Эмиль всегда будет со мной, он будет сопровождать меня повсюду, но я никогда не смогу этого осознать в полной мере, ведь через пару сотен лет я попросту не узнаю его.
       Но он будет рядом. Всегда. В дыхании вечности. Которое мы оба слышим одинаково, даже находясь в разных измерениях, и в разных временных отрезках. Потому что все события на этом, да и на том свете, происходят ЕДИНОВРЕМЕННО. В тот момент, когда ты чувствуешь. Когда твоё сердце бьётся в такт с твоей Любовью. Когда оно… бьётся…
       Дьявол был так строг ко мне в ту ночь, потому что я не захотел быть его мальчиком. Но Бог… он всегда был чист – и в деяниях и в помыслах. Я всегда был на стороне добра. На стороне невинности – моральной и физической. Я не прелюбодействовал, не воровал и не испытывал зависти, по крайней мере, к материальному… Я вообще никогда не зависел от материальных благ. И не создавал себе кумиров. Подумать только, сам предводитель тёмных сил захотел поразвлечься с мальчиком-христианином! Самая бредовая идея из всех, на моей памяти.
       Я любил Эмиля так же сильно, как и ненавидел. И убил его, потому что это был единственный способ пустить в него свой яд.
       Отныне и во веки веков…
       Аминь…




       2.07.2008