Клякса

Доктор сделал отметку в журнале, сел за стол и громко проговорил «Войдите». Дверь отворилась, в кабинет слегка стеснительной походкой вошел приличного вида мужчина с кожаной папкой под мышкой.
- Здравствуйте, - произнес мужчина.
- Добрый день, - ответил доктор. – Присаживайтесь. Фамилию-имя-отчество ваши будьте добры…
- Грановский Борис Владимирович. – доложил пришедший и расположился в уютном кресле, стоявшем рядом со столом доктора.
- Меня можете звать Геннадий Андреевич. Фамилию, полагаю, Вы уже разглядели на дверной вывеске.
- Да, конечно, - улыбнулся Грановский.
- Добрались сюда хорошо? – поинтересовался доктор.
- Весьма. Пробок практически не наблюдалось.
- Пробки – черт с ними. Я беспокоюсь насчет мороза. До меня последнее время кто добирается, так обязательно простудиться по дороге успевает.
- Ну, да. Зима в этом году суровая пришлась.
- Суровая. Я вот утром проснулся сегодня, думаю: какая же температура воздуха нынче на улице? Посмотрел на один термометр – 19, на другой – 21. все понятно, - думаю. Хороший день.
- Да ладно уж, Геннадий Андреевич, зато хоть на зиму действительно похоже. Вы прошлогоднюю вспомните…
- Не вспомню – меня в городе не было. Я всю зиму за границей провел, так что снега не видал.
- Так и здесь бы не увидали. Его не было почти.
- Куда ж девался?
- Таял все время. Только выпадет – уже таять начинает. То-то Новый год у ребятишек веселым получился. Ни бабу слепить, ни на каток сходить, ни даже с горки ледяной скатиться!
- Ой, нет. Страшно. Я лично всегда больше всего не любил подобной сопливой погоды.
- Я и говорю: нынешнюю зиму еще благодарить за ее морозы надо.
- Ну, нет, пожалуй, Борис Владимирович, этого я делать не возьмусь. Такие морозы – это тоже ненормально. И если уж вы так в прошлом году переживали за ребятишек, что до сих пор свежо Ваше переживание, то осмелюсь предложить задуматься, над тем, хорошо ли ребятишкам этим при таком зверском морозе. Подумайте сами: баба не лепится – руки окоченели, на катке не катается – ноги не двигаются. К горке ледяной – задница примерзла так, что не отодрать. Где ж тут дитю удовольствие-то?
- Снег хотя бы есть – красиво… - растерялся Грановский.
- Снег… фиг толку с этого снега. Надо ж, чтоб он пользу приносил. А он только лежит да падает.
- Узор морозный на окнах…
- Вот еще радости от ледышек на стекле… Смысл? Где же то, к чему Вы несколько минут назад призывали? Три важнейшие составляющие: баба, каток и горка? Действие нейтрализуется. Остается сплошная статика. Как на кладбище – «все спокойненько, удивительная благодать». К погоде, Борис Владимирович требования особые должны предъявляться. Тут, скажем так, диапазон величин должен указываться.
- Требования? И кому же их предъявлять?
- Кому – это второй вопрос. Сначала стоит определиться, какие. Кому – позже сообразим и найдем. А то если наоборот: найдем к кому обратиться, а что сказать – забудем, ничего хорошего точно не получится. Этот, к кому обратились, нас пошлет куда подальше и даже потом, когда мы уже будем знать, что от него требуется, дела с нами иметь не захочет. А так – задача есть, давайте думать, как ее решать. Это совершенно нормальный порядок любой человеческой деятельности. В данном случае налицо задача оптимизации: как сделать так, чтобы было не слишком жарко и не слишком холодно; чтоб тебе и баба лепилась и коньки ездили. Поиск «золотого сечения».
- А где оно, Геннадий Андреевич, «золотое сечение»? оно ведь у каждого свое получится. Одному хочется, чтоб минус десять, другому – плюс 15, а третьему – ноль.
- Не согласен. Есть единая правда, так что нечего усматривать множество истин. Просто найти эту правду довольно трудно, однако, при должном сочетании упорства и ума, все же возможно. К чему тогда вообще учебники писать? Можно сразу сказать: «Ребята, дело в том, что истина субъективна по природе, поэтому учиться мы с вами ничему не будем, сами для себя решайте, почему небо кажется голубым, а далекие предметы – маленькими.»
- Как же без учебников? Должны же люди хоть откуда-нибудь узнавать, что сделано до них. Вспомните, как технические диссертации пишутся: всегда есть первая глава, посвященная исследованию вопроса: «А что же сделано до меня?» если бы не было никаких источников, никто бы ничего не узнал и не открыл. Замечательный философ Имре Лакатос объяснил всем, что научно-исследовательская программа представляет из себя жесткое ядро, состоящее из основных, неменяющихся положений,.и защитный пояс, который свои положения может изменять таким образом, чтобы жесткое ядро выдерживало любые удары критики. Например, программа Ньютона не утратила своего значения после переворота Эйнштейна, хотя в его рамки и не уложилась. Вот, пожалуйста, и две правды.
- А как же тогда вытесненная программа Декарта? Значит, ее все-таки сочли ложью.
- Согласно Лакатосу одни программы одерживают победы над другими только в силу большей эвристической мощности. То есть, способности предсказывать. Программа Декарта не то что бы ложь. Просто программа Ньютона оказалась более широко применимой.
- Я не разделю, Борис Владимирович, Вашего мнения. Я в таком случае склонен допустить, что дальнейшее развитее науки приведет к объяснению, почему равноправны Ньютон и Эйнштейн. Возможно, появится новая, как Вы говорите, программа.
- Это не я говорю, это – Лакатос.
- Не важно. Мало ли, как считают Ваши друзья! – громко сказал, поднявшись со своего кресла, доктор и не менее громко рассмеялся, спровоцировав смех и своего посетителя.
После весьма продолжительного хорового непрекращающегося смеха, Геннадий Андреевич хлопнул в ладоши, сел обратно в кресло и достал из одного из ящиков стола несколько бумаг.
- Грановский, Вы говорите? – уточнил он.
- Да, Грановский.
- Вы, как я понимаю, должны пройти психологическое диагностирование.
- Да.
- На этом начальство настояло?
- Настояло.
- Считает Вас подозрительным?
- Что Вы, - улыбнулся Грановский, - Не в этом дело. Это всего лишь типичная процедура для каждого нового работника нашей фирмы. Не в курсе, зачем руководству понадобилось вводить такой порядок, но считаю, что возражать нечего, раз это действительно нужно.
- Что же, есть в этом доля разумного. Надо бы для всех установить такое правило.
- Чтобы случайно не взять на работу больного человека?
- Что ж сразу больного? Человека же уже приняли. Дело в том, что неплохо знать примерный психологический портрет того, кто у тебя работает. Сразу понятно становится, чего от него можно ожидать, какие задания он осилит. Лучше, чем когда полная неопределенность.
- Вам виднее.
- Не будем, наверное, больше с Вами отвлекаться и приступим непосредственно к делу. Я попрошу сразу заметить, что я психолог, а не психиатр, поэтому больным, как вы сказали, себя начинать чувствовать не надо. То, что сейчас мы проведем с Вами, является не освидетельствованием, а собеседованием. Это надо понять в первую очередь.
- Я понимаю, не волнуйтесь.
- Главное, Вы не волнуйтесь, - Геннадий Андреевич положил перед Грановским чистый лист бумаги и карандаш. – Начнем с самого простого, что всегда делает даже обыкновенный бездарь, который психологом только называется. Изобразите, пожалуйста, на этом листке дом, дерево и человека.
- Да я рисовать не особенно умею.
- Я это от каждого слышу. Это совершенно неважно. Я здесь оцениваю далеко не художественные способности, поэтому рисуйте, как умеете.
Грановский взял карандаш в правую руку и принялся рисовать дом. Расправившись с домом, он нарисовал дерево, а затем – человека. Увидев, что посетитель закончил, доктор надел очки, повернул лист к себе и стал комментировать представший перед его глазами рисунок.
- Так, смотрим: дом. Дом у нас получился маленьким, уютным, с двумя окошечками, из трубы – дым… вообще, дом символизирует семью. Отсюда хорошо видно Ваше личное отношение к данному понятию. Короче говоря, семья представляет для Вас нечто небольшое, уютное, где всегда можно утаиться. Дом, я вижу, деревянный – это хорошо. Значит, теплый. Не то, что каменный. Дым из трубы означает, что печку внутри топят. То есть , Вы подогреваете свои внутренние семейные отношения. Окошечки говорят о некой прозрачности. Тайн, похоже, практически нет. Однако дверь закрыта. Это настораживает. Что же Вы, никого к себе в семью не пускаете?
- А зачем в ней нужен кто-то еще?
- Ведь семья – это не только муж с женой. Это еще и все те, кто является для Вас очень важным. Друзья, родственники.
- Да, верно, но у нас с супругой друзей совсем немного. Были раньше, безусловно, но куда-то все подевались.
- Просто так никто никуда не девается. Если третий муж бьет по морде, дело не в муже, а в морде.
- Я здесь не причем совершенно. Сами разъехались в разные стороны.
- Хочу сказать в таком случае, что этот Ваш рисунок представляет собой не натуральное положение дел, а то, каким Вы его хотите видеть. Иначе сказать, такой домик с закрытой дверью является Вашей мечтой. Притом сбывшейся, как я смог установить немного побеседовав с Вами на эту тему. Понимаете? Вам хотелось давно, чтобы Ваша семья была семьей, состоящей только из двух человек, и поэтому все, кто находился рядом, воспринимались не иначе, как мешающие. Чтобы они не мешались, Вы закрыли перед ними дверь, и им не осталось ничего кроме как разъехаться в разные стороны.
- Не уверен…
- Слушайте, что я Вам говорю. Это собеседование бо;льшую важность представляет не для меня и не для Вашего начальства, а для Вас, Борис Владимирович. К тому же, мы пока еще не закончили. Это самое начало, а Вы уже пытаетесь спорить. Вы кем работаете?
- Экономистом.
- Вы считаете как, я имею право учить Вас экономике?
- Имеете, конечно, но, боюсь, у Вас, Геннадий Андреевич, это не очень хорошо выйдет.
- Тогда почему Вы пытаетесь учить меня сейчас психологии?
- Я не учить пытаюсь, а делиться своими наблюдениями. У нас же собеседование.
- Это да, - улыбнулся доктор. – Давайте рассмотрим дерево. Да, кстати, факт, что нарисовано здесь все простым карандашом, указывает на Вашу внутреннюю бесцветность и однообразность Вашей жизни.
- То есть? – не понял Грановский. – Вы же, Геннадий Андреевич, сами дали мне один единственный карандаш и велели рисовать. Дали бы Вы мне набор цветных карандашей, я бы использовал больше цветов. А так – был у меня один простой карандаш, я и рисовал им все подряд.
- В том-то и дело. Я дал один карандаш, а Вы набора цветных не попросили. Основа человеческой психологии – стремление. Будь у Вас желание сделать рисунок со множеством красок, Вы бы потребовали создать Вам необходимые условия. В нашем нынешнем случае Вы просто смирились с тем, что получили изначально.
По взгляду Грановского было видно, что тот смутился.
- Дерево смотрим, - продолжил доктор. – чем-то сосну напоминает. Тоненький голый ствол, мохнатая макушка, высокое… это ваше эго.
- Что-что?
- Сознание. Воспроизведение человеком образа своей деятельности и идеального представительства в ней позиций других людей. Деревце Ваше говорит о том, что самооценка изобразившего его явно завышена. Но при этом она столь хрупка, что любой может ее сломать хотя бы парой колких словечек. Будьте осторожны.
- А что там с человеком? Тоже гадость какая-нибудь?
- Почему сразу гадость? Это же Ваш психологический портрет. Его не ненавидеть надо, а стараться с ним ужиться. Человек символизирует того, кто его нарисовал. В общем, вот этот господин в костюме, при галстуке, с переплетенными на груди руками, указывающими на его замкнутость, и грустно посаженными бровями – это Вы и есть. Такой живете, таким и хотите себя видеть.
- Не замечал в себе сильной замкнутости…
- Для этого я и получал свое образование, а теперь работаю здесь, чтобы Вам подобным об этом рассказывать. Человек не в состоянии увидеть себя таким, каким он представляется окружающим. Он наблюдает мир только изнутри своего тела.
- Вам виднее.
- Я знаю, спасибо. Давайте поговорим о Вашем детстве.
- А что о нем говорить?
- Расскажите мне о нем. Кто были Ваши родители, друзья, нравившиеся девочки.
- Родители? Они разошлись, когда мне было три. Я вообще был поздним ребенком. Папа морально издевался над мамой, я запомнил несколько таких фрагментов, и она приняла решение его покинуть. Меня оставила, как всякая нормальная мать, рядом с собой.
- С отцом встречались после этого?
- Встречался, но редко. Помню, как он подарил мне на день рождения настольную игру «баскетбол». Там были такие две корзиночки, на картонках закрепленные, и скобочки на пружинках, с помощью которых в эти корзиночки забрасывался пластмассовый шарик. Хорошая была игра. Она мне нравилась очень. Только вот, играть в нее мне было практически не с кем. Ко мне редко могли прийти в гости ребята с двора – мама постоянно мучалась с давлением, из-за чего большую часть времени она должна была проводить в тишине и спокойствии. Присутствовавшие чужие дети могли помешать этому спокойствию.
- А когда она на работе была? Неужели тогда вы не могли пригласить кого-нибудь?
- Не мог. Дело в том, что пока она работала, я занимался подготовкой домашнего задания. Мама требовала, чтобы к ее приходу уроки были сделаны. Чтоб она сразу могла их проверить.
- Все понятно. Типичная ситуация. На самом деле ее не уроки волновали – ей хотелось, чтобы Вы вечером были с ней, а не занимались чем-то еще. Матери, воспитывающие своих детей в одиночку, сильно страдают от нехватки внимания и желают, чтобы дети всегда были при них. Она снова замуж вышла?
- Нет, но периодически мужчины у нее бывали.
- Тоже ясно – ни один не подошел, пришла к выходу, что все мужики одинаковые. Вы с ней сейчас живете?
- Нет, как женился, съехал с ее квартиры.
- Уверен, сейчас она постоянно говорит Вам, что она в Вас столько вложила, а Вы ни коим образом этого не оценили.
- Нет, не слышал от нее такого.
- Если не говорит вслух, значит, ежедневно думает.
- До скольки лет она мыла Вас сама?
- Этого я уж не помню… Наверное, пока я сам этим заниматься не начал. Не помню, чтобы она настаивала, дескать, давай я тебя помою.
- Хорошо. А с кем Вы дружили в детстве?
- До четырех лет почти ни с кем, в детском саду, кажется, я с другими детьми не разговаривал. Комплексовал, видимо, что у всех папа есть, а у меня нет. Потом, понимая, что я могу так и не научиться общаться, мама вывела меня во двор и велела познакомиться с кем-нибудь. Так я начал дружить с одним соседским мальчиком. Он был очень хорошим, мы долго вместе играли. Потом он начал дружить с другими ребятами, я с ними тоже общаться начал, и, в общем, он перестал быть для меня единственным, а стал всего лишь одним из многих. Мне это не слишком нравилось – мне больше хотелось, чтобы у меня был один, но замечательный друг, чем множество просто приятелей, людей, с которыми можно общаться, но доверить им сокровенные тайны уже проблематично.
- А как обстояло дело с девочками?
- Вот уже когда в школу пошел, я узнал там одну девочку, она была моей одноклассницей, нас посадили за одну парту, и мы с ней почти сразу подружились. На переменках ходили, держась за ручки, после занятий я ее домой провожал.
- Дети дразнились?
- Да, конечно, - кивнул головой Грановский. – Дети всегда дразнятся в таких случаях. «Жених и невеста», «Влюбились», меня девчонкой обзывали. На всех углах кричали, что мы целуемся, а однажды я действительно ее в щечку поцеловал на глазах у всех, так меня на смех подняли. Я, помню, так и не смог понять, над чем они смеются. Я совершенно не находил это смешным.
- Долго вы с ней дружили?
- Класса до пятого-шестого, наверное… - Грановский заметно погрустнел.
- Потом она как-то стала отдаляться от меня, я почувствовал, что теряю ее, старался всячески удержать ее на близком расстоянии, а через какое-то время вдруг увидел ее на углу школы целующейся с мальчиком из параллельного класса. Больше я с ней заговорить не пытался, она ко мне тоже не подходила. А я, хоть и молчал, но ждал, что она вспомнит все, что между нами было, и снова будет со мной.
- А что, позвольте узнать, между вами было?
- Гуляли, разговаривали, календариками обменивались... Неужели вы думаете, у нас могли быть какие-то сексуальные отношения?!
- Я этого не говорил. Мне интересно, так как я доктор. Но вы ведь представляли наверняка ее, когда…один, в ванной… ну, Вы понимаете…
- Я тем, о чем Вы говорите, тогда еще не занимался.
- А когда начали?
- Какое это имеет значение?
- Вы на приеме у врача. Стесняться надо не здесь.
- Лет с четырнадцати, по-моему, - Грановский почувствовал себя несколько неловко и даже слегка покраснел.
- Ясно. Раз уж затронули эту тему, давайте разовьем. Борис Владимирович, расскажите, как складывалась Ваша сексуальная жизнь. Прямо по порядку. Вот вы расстались с этой девочкой, а кто Вам понравился после нее?
- Была одна девочка. Это я уже в восьмом классе учился. Но ей я не нравился.
- Ну, да. Ей уже интересовались старшеклассники, к черту ей сдался какой-то прыщавый ровесник… Вот ее Вы, наверняка, представляли раздетой.
- Представлял…
- И долго Вы были ей увлечены?
- Где-то год.
- Ух-ты! Долго, однако. А потом?
- А потом был увлечен еще одной, но ей я тоже не нравился.
- Плохо. Прямо-таки, невезуха. А когда же наконец на Ваши чувства ответили?
- Это в выпускном классе было. Девушку мою Марина звали. Но с ней у нас тоже не получилось. Когда дело дошло до критической точки, и она была готова к близости, лишь только я коснулся ее внизу живота, как наступил преждевременный оргазм. Она поняла, что у меня до нее никого не было, оделась и ушла. Не захотела с неопытным ничем заниматься.
- Ну, и конечно же, рассказала об этом всем вокруг, они начали над Вами смеяться, показывать пальцем…
- Нет, этого как раз не произошло, надо отдать ей должное.
- Странно. Я бы на ее м… - Геннадий Андреевич осекся. – А когда же Вы наконец с невинностью своей расстались?
- То уже на первом курсе было. В институте отношение общественности ко мне изменилось, там совсем другая публика оказалась. С одной сокурсницей, недолго пообщавшись, мы установили крепкие отношения. Правда, остальные наши сокурсники ничего о них не знали – мы решили, что ни к чему им сообщать, и вели при них себя так, будто мы и не особо знакомы, – Грановский хитро улыбнулся. – Надо сказать, что такое положение придавало некоторую пикантность нашим отношениям. Много раз замечал: когда у тебя есть какая-то красивая тайна, ты кажешься себе гораздо счастливее окружающих.
- Долго Вы с ней пробыли?
- До окончания третьего курса. Затем она ушла к другому. Больше мы с ней наедине не виделись никогда.
- После нее у Вас много было женщин?
- Было несколько непродолжительных связей, а потом я уже познакомился с той, что стала впоследствии моей супругой.
- Жизнью совместной довольны?
- Не жалуюсь, знаете ли.
- Извращения когда-либо практиковали?
- Нет, никогда.
- Неужели совсем?
- Совсем.
- Ну, хотя бы к перверсиям склонны?
- Что значит это слово?
- Ну, оральным, анальным сексом занимались?
- Ах, Вы об этом… Оральным – да. Анальный не признаю. Даже подумать о нем противно.
- А в оральном больше любите играть активную или пассивную роль?
- Мне обе нравятся. Странный вопрос.
- Отнюдь. Многие мужчины (с женщинами реже случается) очень любят, когда удовлетворяют их, попросту говоря, сосут им, но при этом сами чрезвычайно брезгливы до того, чтобы использовать свой язык для удовлетворения партнерши.
- Не знаю, не принадлежу к ним.
- Это хорошо. Меньше стрессов в семье. Кстати, детей заводить не думали?
- Пока еще не планировали. Но, возможно, в скором времени, когда материальное состояние позволит.
- Прекрасно, - обрадовался доктор. – Поговорим о Ваших страхах. Чего на сегодняшний день вы боитесь больше всего?
- Не знаю… Сейчас у меня вроде бы все хорошо.
- Но чего-то же Вы боитесь. Подумайте хорошенько.
- Одиночества, может быть.
- Ваше одиночество мы уже рассмотрели. Вы его сами активно добивались, и в конце концов получили. Может быть, еще есть какие-то страхи?
- Нет, кажется.
- Вы все же сомневаетесь. А как же быть кастрированным? Комплексом кастрации страдаете?
- Разумеется, я этого не хочу, но не могу сказать, что этот страх прямо-таки не дает мне уснуть. Точно так же я не желаю получить любое другое увечье. Чем Вас мог привлечь именно комплекс кастрации?
- А он от природы дан каждому мужчине, - широко улыбнулся Геннадий Андреевич. – От природы мужчина имеет знание, что детородный орган надо беречь от любых на него покушений гораздо сильнее всех остальных. Это ли не доказательство того, что природе просто необходимо продолжение человеческого рода?
- Может быть, но я об этом как-то не размышлял.
- Напрасно. Это важнейшие вселенские вопросы.
- Знаете, Геннадий Андреевич, - мне всегда было, о чем подумать и помимо мужского полового органа.
- О чем Вам было подумать? Кто являлся Вашим я-идеалом?
- Каким-каким идеалом?
- На кого Вы хотели быть похожим всю свою жизнь?
- На Алексея Баталова.
- Действительно, на кого еще хотеть быть похожим, когда ты обычный выходец из очередного «случайного» семейства. Отец бросил. Мать при себе держала. Радуйтесь, что не стали… гомосексуалистом!
- Благодарю, я радуюсь.
- Тихо! Давайте успокоимся, переведем дух…
Доктор несколько раз глубоко вздохнул и вздрогнул от неожиданного телефонного звонка.
- Слушаю Вас! – сказал он, приложив трубку к уху. – Да. … Конечно. … Не понял. … Теперь ясно. … Ну, что же, до свидания, не забудьте прислать нам свою фотографию в голом виде.
Геннадий Андреевич положил трубку на аппарат и вновь обратился к Грановскому:
- А теперь, Борис Владимирович, давайте с вами посмотрим на картинки.
- Давайте, - ответил Грановский, смотря на собеседника несколько настороженным взглядом.
- Что Вы видите на этом листе? – доктор положил на стол лист с одной из клякс Роршаха.
- Ничего, кляксу, - усмехнулся Грановский.
- Не смейтесь. Включите воображение.
- Ладно, - согласился Борис Владимирович, - на этом рисунке я вижу озеро с деревцами.
- Хорошо, - мило улыбнулся доктор, сделал запись в блокноте и положил перед посетителем следующую кляксу.
- Жар-птица, - заключил Грановский, взглянув на рисунок.
- Хорошо, - снова улыбнулся доктор, записал результат и положил на стол очередное изображение.
- Бабочка, - сказал Грановский.
- Что? – пристально посмотрел на лист доктор.
- Бабочка, - повторил Грановский.
- Вы в этом уверены?
- Вы же сами просили…
- Не надо говорить, что я просил. Вы уверены, что здесь нарисована бабочка?
- Я теперь из-за Вас даже сомневаюсь.
- Довольно сомнений. Что здесь нарисовано?
- Бабочка.
- Точно?
- Да, точно.
- Погодите, все-таки не торопитесь. Давайте посмотрим еще раз, только повнимательнее. Итак, что здесь нарисовано?
- Бабочка.
- А не кажется ли Вам, что скорее это напоминает женский таз?
- Таз? Нет. Совсем непохоже.
- Да разве? Вот, посмотрите здесь. Ну, точно косточки…
- Не согласен. Здесь изображена бабочка.
- Повторяю: это очень важный вопрос, здесь шутить не надо, отнеситесь к нему серьезно.
- Я серьезен: это бабочка.
- Да какая на хер бабочка? – закричал доктор.
- Обыкновенная, с крылышками. – с некоторой дрожью в голосе сказал Грановский.
- С крылышками? Где Вы видели женский таз с крылышками?
- Женский таз нигде не видел, а бабочку с крылышками наблюдал. И не один раз.
- Стоп! Это не бабочка.
- Да как же не бабочка, когда я ясно ее вижу?
- Мало ли, что Вы видите? Надо говорить не то, что видите, а то, чем это является на самом деле!
- Я не виноват, что кроме бабочки я тут ничего не усматриваю.
- А кто в этом виноват? Я что ли?!
- И Вы не виноваты. Природа так людей создала.
- Ты на природу тут не нападай! Природа священна. Без нее тебя бы и не было вообще. Последний раз спрашиваю, что на картинке?
- Бабочка.
- *** тебе в лоб, а не бабочка!
Доктор схватил со стола телефонный аппарат и сильно ударил им Грановского по голове. Грановский закричал. Геннадий Андреевич перепрыгнул через стол и повалил посетителя на пол. «Бабочка? Бабочка, твою мать? Говори еще, сука, бабочка?»
От шока Грановский не мог вымолвить и слова. Доктор несколько раз сильно стукнул его по лицу, вынул из кармана шариковую авторучку и выколол ей Борису Владимировичу правый глаз. Сквозь крики Грановского слышались реплики Геннадия Андреевича: «Бабочка, козел ты сраный? А женский таз не хочешь? Я тебе покажу, урод!» Серией ударов доктор выбил Грановскому передние зубы, затем откусил нос, быстро достал из ящика стола топор и стал, что было сил, бить им по телу валявшегося на полу и стонавшего посетителя. Заключительный удар он нанес в область сонной артерии, Грановский издал свой последний вопль, кровь стала стремительно заливать линолеум. Не долго думая, Геннадий Борисович отыскал в шкафу большой полиэтиленовый мешок, поместил в него мертвого Грановского, оттащил его в кладовку и запер.
Взглянув на часы, доктор понял, что следующий клиент вот-вот должен оказаться в приемной, поэтому поспешил обзавестись тряпкой и стереть с пола следы происшедшего несколько минут назад. Когда порядок был наведен, Геннадий Андреевич внимательно посмотрел на злополучный листок с кляксой и произнес вслух: «В самом деле, какая тут может быть бабочка? Таз он и есть таз!»
Спрятав листы с кляксами в выдвижной ящик, доктор сделал отметку в журнале, сел за стол и громко проговорил «Войдите». Дверь отворилась.

29.12.07