Роза

Мы сидели на детской площадке, пили перегретое сумасшедшим весенним солнцем белое вино и любовались кружевной девочкой, размером с куклу. Девочка играла с огромной пыльной розой, но, несмотря на всю увлеченность, вскоре заметила и наше внимание. Бекасов в те поры беззаветно предался сочинительству и любой предмет, попавшийся ему на глаза, тут же становилось предметом литературных упражнений. Я же, начитавшись всякой ерунды, мнил себя физиономистом и полагал, что «проанализировав» еще и голос, физиономистику можно сделать точной наукой. Девочка начала время от времени поглядывать на нас и, наконец, подойдя к нам, остановилась, в замешательстве переводя глаза с меня на Бекасова. Потом, набрав воздуху, повернулась ко мне и по детски торжественно вручила розу. Руки её были исцарапаны шипами. Маленькая царапина была даже у края глаза. Мне ужасно хотелось узнать какой у нее голос, но она, не дождавшись запаздывающей моей благодарности, смутилась и убежала. Впрочем, трудно сказать, кто был больше смущен я или она. Бекасов же был восхищен и тут же, с деланной завистью, заметил:
- Да женщины начинают любить тебя с самых юных лет.
Не знаю, что поразило меня в этой девочке, наверно глаза, уж слишком они выделялись на ее маленьком круглом лице. Я даже не заметил, какого они, были цвета. Запомнилось что-то совсем неопределенное, какой-то отсвет что ли, но этот отсвет запомнился до того, что потом я кажется, всякий раз видел его в глазах женщин, которых любил. Трудно исключить, что все это выдумки, и я просто искал в чужих глазах что-то такое, чего там не могло быть.
В те годы и я и Бекасов не на шутку увлеклись боксом. По словам тренера, мне "светил" какой-то приз и за месяц до соревнований я стал ходить на тренировки ежедневно.
Бой был жёсткий. Противник проехал шнуровкой перчатки по моей щеке. Кровь капала на майку. Рефери даже не сделал ему замечания, просто развел нас и спросил, не хочу ли я прекратить бой. Я отрицательно помотал головой. До конца последнего раунда было меньше минуты. За несколько секунд до гонга я посадил своего противника в нокдаун. А еще через минуту с удивлением смотрел на его руку, поднятую рефери.
В раздевалке было тихо, и, похоже, там никого уже не было. Это было первое везение за день: видеть мне никого не хотелось. Я с удовольствием отворил дверь, отворил и опешил: за дверью стояла девица каких не то, что я - свет не видывал. То ли оттого, что я слишком резко открыл дверь, то ли вид у меня после боя был слишком помятый, она тут же отпрянула, точно испугавшись.
- Ищите кого-то? - спросил я неуверенно.
- Нет.
- Могу чем-нибудь помочь?
- Похоже, вы сами нуждаетесь в помощи. - После этих слов она направилась к выходу и легко проскользнула между мной и дверью, а я еще с минуту стоял что-то соображая, хотя, что тут было соображать.
- Ну? - спросил, забежавший в раздевалку Бекасов.
- Что, ну? - не догадался я.
- Спросил! Эта во, - он кивнул на дверь, - тебя искала. Нашла?
- Меня?
- А кого же! Хотела цветочком утешить и битый час про тебя расспрашивала.
Это определенно значило больше трёх минут. Удивился я до того, что ее лицо восстановилось в моей памяти в тех мельчайших подробностях, которые обычно нет надобности разбирать и на которые обращаешь внимание только в разговоре, настолько скучном, что ничего иного не остается, как рассматривать лицо собеседника. И на этом восстановленном лице разглядел я даже едва наметившуюся морщинку у глаз и бледный крошечный шрам в конце этой морщинки. Я прошелся по раздевалке, высматривая, нет ли где розы, но розы нигде не было.
- Нечего уже искать, - послышался позади меня голос, такой скрипучий, что я невольно вздрогнул: такие тембры я полагал подходящими только колдунам и пророкам. Позади меня орудовала шваброй уборщица, "техничка" как их тогда называли. – Если нужная вещь – пиши пропало, а ненужную в сей же вечер вернут. Всё вернут. Всё ненужное.
Это звучало уже так "пророчески", что от любопытства и удивления вытянул шею и подошел поближе, чтобы рассмотреть уборщицу: обычно она не раскрывала рта, и ее голос я слышал впервые. Не скрою, ото всей этой чепухи мне было не по себе, не хватало увидеть еще какое-нибудь знамение или знак, коим черт шельму метит. Я вдруг с облегчением рассмеялся - знак был, но серьезно принять его мог только идиот: у края глаза старухи был едва заметный шрам.

Как я ни старался проскочить мимо тренера, он все-таки перехватил меня у выхода и попытался утешить.
- Не кисни, так надо было.
- Что надо.
- Парень должен поехать в команде. - Слово «команда» он произнес с таким пиететом, будто эта вшивая команда была бог знает чем, самым важным на свете. - Там бы, - оно неопределенно ткнул оттопырившимся от кулака большим пальцем вверх, - тебя все равно побили бы. Он лучше тебя.
- Может быть, - согласился я, - но я предпочитаю, чтобы меня били на ринге.
- Ну-ну, покапризничай, - сказал он мне уже вслед. Наверно надо было что-то ответить, но я даже не обернулся. Уговорить меня не капризничать мог только я сам, и я зашел в первый попавшийся по дороге двор и плюхнулся с это единственной целью на лавку. Двор был что надо. Большой и уютный дом покоем окружал его, отгораживая от визгливой улицы. Когда-то я бывал здесь довольно часто. Тут жил мой приятель, если так можно было назвать человека старше меня, чуть ли не вдвое. Я давно ничего о нем не слыхал, знал только, что недавно он в очередной раз женился. У него были дурные манеры и эрудиция едва ли выходившая за рамки телевизора, но он необыкновенно, как-то даже талантливо умел слушать и я подумал: хорошо было бы, чтобы он вышел. И он вышел - мне второй раз за день повезло.
Сначала по ступенькам зацокала когтями собака, потом уже по двору распространилось шарканье шлепанцев. Он застыл под пятном света, просочившегося сквозь ветки дерева, чтобы раскурить сигарету. Потом еще постоял с минуту, глядя, как лениво радуется свободе собака, и плюхнулся на лавку. Вдруг он закашлялся до того, что зашаркал по асфальту ногами, потом успокоился и, несколько раз отхаркивая, с очень похожим на шарканье звуком, смачно сплюнул. Это были лучшие минуты в его жизни. Все его жены обожали «общество», а он не любил и уж если сам выходил гулять с собакой, которую тихо и безобидно ненавидел, можно было не сомневаться: очередная жена принимает гостей.
Собака, быстро нагулявшись, подошла к нему. Она была старая, и ей хотелось домой, в теплую квартиру. Он тоже чувствовал себя старым, но ему домой не хотелось.
Сначала я не окликал его, боясь испортить главное его удовольствие - удовольствие от одиночества, но сидел он так долго, что окликни я его теперь, вышло бы, что я за ним исподтишка подглядывал. Дождавшись пока стихнут его шаги в парадном, я поднялся с лавки и направился к трамваю, сделав крюк, чтобы не идти под окнами приятеля.
Сверху, из распахнутого окна эркера послышался клич обращенный явно ко мне. Действительно, высунувшись из этого окна чуть не на половину, висел мой приятель. Переговоры шли недолго, он не оставил мне малейшей возможности улизнуть. Даже рассказал, как лучше пройти в его новую квартиру, где он с соседями праздновал новоселье.
Уже в дверях он познакомил меня со своей женой. В ней я не сразу узнал девицу, забегавшую в раздевалку. Может из-за чрезмерно строгого серого платья, а может из-за того, что волосы были стянуты на затылке в тугой узел, удлиняя и без того длинный нос, она казалась серой птичкой, но с большими глазами. Мне почти не запомнились его жалобы, во время перекуров на кухне. Курили мы выходили часто, потому что застольный сумбур и непомерно громкая музыка мешали беседе, а общие развлечения, в центре которых неизменно была его супруга - нас не занимали.
Когда я уходил, приятеля позвали к телефону. Провожала меня его жена. По дороге, она ладошками, сложенными лодочкой, вытянула из вазы вялую розу и протянула мне. Она, не отрываясь, смотрела мне в глаза, и я едва успел заметить, как она ловко втиснула между лепестками узкую полоску бумаги.
На первом этаже горела лампочка. Хотя догадаться было и нетрудно, я все же подошел поближе к чудом уцелевшей лампочке и двумя пальцами раздвинул лепестки. На бумажке был наскоро нацарапан карандашом номер телефона, дата и время. Номер был прежний, и потому не спеша, разорвав бумажку, я бросил ее в урну. Немного подумав, я отправил туда и розу.

Много лет спустя, с тем же Бекасовым мы. Вспоминая молодость шутки ради, отправились на туже детскую площадку. Не успел он еще откупорить бутылку, к нам приблизилась ярко выкрашенная экзальтированная старушка, по всей видимости, городская сумасшедшая. Расшатав застежку своего истертого до дыр ридикюля, она извлекла оттуда мятую розу и молча, хотя и не в меру церемонно преподнесла ее мне.
Бекасов долго смотрел ей вслед, получая удовольствие и очевидно подбирая фразу, чтоб окончательно испортить настроение мне. Думал он непривычно долго - это значило, что устраивающей его фразы он не подобрал.
- Контингент твоих поклонниц сильно изменился, - все же заключил он, покачав головой, и я понял, о ком он говорит. Он тоже помнил о девочке и розе.
- Ничего подобного, - возразил я, - Это та же девочка, но она, увы, скоропостижно состарилась.
Бекасов, казалось, не слышал моих философствований, он был чем-то не на шутку удивлен.
- Она очень похожа на техничку, что служила у нас в спортзале. Той уже стариться было некуда - лет пять назад я сдавал деньги на ее венок. Смешно, но её звали Роза.