повесть
Если вы начинаете с самопожертвования ради тех, кого любите, то закончите ненавистью к тем, кому принесли себя в жертву.
Бернард Шоу
Аппу тут начал имя ему давать, подобающее первенцу. Имя ему он дал «Злой».
Хеттская сказка
1
Что это за счастье – вырваться наконец из пыльного, зловонного города с его вечной суетой и промчаться по степи, вспугивая зайцев и куропаток, принимая в лицо прохладный утренний ветер!
Молодые жеребцы, гнедой и рыжий, видно, соскучились по степному приволью не меньше хозяина – и, стоило Думуки;нгу лишь коснуться их хлыстом, помчались галопом.
Две дюжины воинов, посланные князем для охраны наследника, сразу отстали: колесницы у них были боевые, с полным комплектом оружия, не в пример лёгкой, почти невесомой двуколке княжича – рама с полом из переплетённых ремней, колёса с кожаной шиной, да тонкие перильца едва выше колен, обтянутые узорной тканью. Кроме того, дружинники надели тяжкие панцири, набранные из бронзовых пластин, так как стоило опасаться разбойных отрядов, что во множестве бродили по стране, нападая на путников.
– Не отрывайся! – крикнул вслед Кал;га, начальник отряда.
– Догоните! – отозвался Думукианг весело. Знал ведь – не догонят!
В отличие от отца и дружинников, он не опасался за свою жизнь. Таким безмятежным казалось это утро, так пела душа в предвкушении целого месяца, который доведётся провести среди бескрайних степных просторов, что трудно было поверить, будто там, за холмом, кто-то вынашивает коварные планы!
Почитай, всё детство и юность провёл Думукианг за крепостными стенами: сначала был слишком мал, чтобы покидать город без сопровождения, а потом началась война... Пятнадцатилетним, правда, дважды наведывался в табуны, а один раз командовал отрядом ополченцев, которому надлежало помешать вражеским кораблям высадить ратников близ Либ;ра… Но разве то была жизнь? Всё заботы, да тревоги, некогда просто упасть в траву и полежать в ней, слушая шум ветра и пение жаворонка, и глядя в бездонную синеву неба!..
…Юноша свернул с тракта и направил коней на пологий склон холма, с которого открывался вид на Либир; на самую вершину поднялся – и там остановил упряжку.
Вокруг простиралась плоская долина реки Идаг;л, лишь изредка пересечённая оврагами и горбами возвышенностей. Вон она – несёт свои воды широкой извивающейся лентой, что издали кажется голубой… Вверх и вниз по течению ползут крошечные кораблики, влекомые парусами и взмахами вёсел. А на высоком берегу, там, где впадает в Идагал река Ад;г, раскинулся Либир. Отсюда, с холма, ещё были различимы крошечные глинобитные домики и каменные особняки, склады и храмы, среди которых выделялся пёстрым прямоугольником храм Ушумгал;ны, бога-покровителя пастухов, защитника города. Над сгрудившимися без всякого порядка зданиями высилась цитадель с княжеским дворцом. Серая стена, усиленная выступами квадратных башен, опоясала жилые кварталы, отверзая во внешний мир пасти ворот…
А сразу за крепостными стенами желтели прямоугольники полей, на которых почти поспел урожай, зеленели огороды и виноградники, да, поскромнее размерами, фруктовые и масличные сады. Месяца не пройдёт, как выйдут на поля земледельцы – и городские, и деревенские, что живут в посёлках поблизости – и примутся срезать колосья пшеницы и ячменя, да вязать снопы, да обмолачивать… Да ещё возьмутся за ножи виноградари, срезая спелые гроздья – чёрные, жёлтые, зелёные, красные – и укладывая их в корзины, дабы, раздавив после ногами и отжав каменными прессами, слить в огромные кувшины сладкий сок, что пойдёт на вино… Вот работы будет тогда и крестьянам, и писцам, коим придётся подсчитывать мешки с зерном и корзины с виноградом и плодами, заносить на берестяные свитки всё до последней меры, да следить, чтобы собранный урожай доставлен был в закрома княжеские и храмовые… А сколько дел будет воинам, коим надо уберечь добро от банд грабителей, от дружин соседних владык-каламитов, от колесничных отрядов вир;хов!.. А сколько надсмотрщиков не сомкнёт глаз, следя за тем, чтоб не утаили хитрые жнецы чего, приуменьшив доход княжеский!..
Ох, немало дел предстоит!..
Отец Думукианга, Мэакал;г, так и сказал. Но княжич взбунтовался:
– Да я ведь и так трудился весной безвылазно! И работами в порту руководил после наводнения, починкой колесниц заведовал и ремонтом северной стены, да то дело разбирал – о драке между купцами… Голова кругом! Могу хоть немного отдохнуть?
– Да какой отдых! – буркнул князь в бороду. – Вон, послы из Бадм;ха в следующем месяце прибыть обещались, да ещё – из Кидз;нга... Как без тебя? Раз уж родился в княжеской семье – так изволь опорой мне быть.
– Да ещё эренм;, говорят, на границе объявились, – молвила мать, что присутствовала при разговоре. – А ну как нападут!
– Ага, мне ещё только бесполых бродяжек бояться! – хмыкнул Думукианг. И сказал отцу: – Как послы прибудут – ты за мной и пришлёшь. А до пастухов, наверняка ведь, дело какое имеется.
– Да есть дела, ещё бы их не было! – вздохнул Мэакалаг. – Вир;х что-то уж давно вестей не шлёт. Не знаю, жив ли… – Князь призадумался, а потом решил: – Ладно, поезжай. Писцов тебе дам, проследишь, чтобы они всё, как положено, сделали. Ну, и развеешься заодно.
Когда колесницы были запряжены, дед юноши по матери, верховный жрец Нингбадинг;ра, вышел проводить внука. Он сказал:
– Спрашивал Уту о том, когда ты женишься. Он ответил: «Скоро». «Очень ли скоро?» – спрашиваю. Говорит: «Очень».
Думукианг засмеялся.
– Вот уж, нашел, о чём с богом разговаривать! Это ли сейчас главное! Да и не собираюсь я…
Жрец приподнял брови и молвил загадочно:
– Как – не главное?.. Союз нам нужен, сам знаешь. – Потом положил руку на плечо и пожелал: – Удачной поездки тебе. И поосторожней там, в степи. Буду молиться за тебя.
…И вот Думукианг смотрел с холма на город, поля и дорогу, уводящую в степь, и на колесницы с воинами и писцами, что катились внизу, поднимая пыль.
В воздухе висела дымка. Она скрадывала очертания предметов и не позволяла заглянуть так далеко, как в ясный зимний день, когда развеет ветер дождливые тучи и ненадолго засветит солнце, отражаясь в речной воде и сверкая в мириадах капель, повисших на травах. Но всё одно прекрасна была картина мирной страны, родного города и разбросанных по округе сёл с жёлтыми соломенными крышами домов и очажными дымами, струящимися в синее небо! С лениво бредущими стадами коров и овечьими отарами, подгоняемыми пастухами!
…Насладившись видом цветущей долины, Думукианг направил упряжку вниз, к дороге – так, чтобы срезать расстояние и вновь оказаться впереди эскорта…
И осадил коней, внезапно очутившись перед вооружёнными людьми, словно выросшими из-под земли. У них были щиты и дротики, а некоторые несли луки. Кожа их была смуглой, но светлые волосы некоторых незнакомцев выдавали в них вирахов.
Сначала Думукианг испугался. Обрадовавшись свободе, он совершенно позабыл о том, что окончание войны вовсе не означает окончания разбоя!
Но в следующий момент юноша понял, что воины эти – не враги: на тракте появились десятка два тяжелогружёных телег с дощатыми колёсами, которые тянули впряжённые попарно волы. Рядом шагали лучники и метатели дротиков со щитами, откинутыми за спину. Купеческая охрана, стало быть. И хотя это вовсе не означало, что купцы – люди мирные, и в мыслях не допускавшие возможности нажиться грабежом, на сердце у княжича полегчало. Он попытался придать своему лицу выражение, достойное отпрыска знатного рода, и произнёс на языке вирахов:
– Благо вам, путники! Кто такие будете?
Высокий молодой воин спросил дерзко:
– А ты сам-то кто?
– Я Думукианг, сын князя Мэакалага, правителя Либира!
Чужой язык давался с трудом, и парень сейчас ненавидел себя за то, что не может бросить имя своё и титул в лицо заносчивому стражнику, произнеся их надменным тоном, быстро и без запинки.
Воин постарше, светлобородый и широкоплечий, молвил, поклонившись:
– Благо и тебе, благородный. – И указал рукой на приближающийся караван. – Мы с миром пришли. Купцы Сун;р, Сунапт;р, Щ;кван, Намр;х и Рамс;х в Либир торговать едут.
– Добро, – кивнул юноша. И направил бигу свою к телегам.
Пока он разговаривал с торговцами, пока осматривал их товар и давал советы, где остановиться в Либире и к кому обращаться для уплаты пошлин, подъехали колесничие.
Калага буркнул:
– Не бережёшься, княжич!..
Тот и сам понял, какую допустил оплошность и, хотя не подал вида, что признаёт свою ошибку, твёрдо решил более не покидать дружинников.
Оставив за спиной купеческий караван, отряд свернул с дороги.
Вокруг простиралась степь. Чуть всхолмленная и полная трав – таких высоких, что полностью скрывали собою кузова колесниц, и со стороны казалось, будто люди летят вслед за парой коней просто по воздуху, силой кого-то волшебства поднявшись над поверхностью земли!
…Долго им ещё лететь так среди шелестящего под ветром травяного моря – почти до самой границы княжества, где под присмотром пастухов и конюхов гуляют полудикие табуны, собственность владетеля города.
2
Вообразите себе реку – широкую, поросшую по берегам ивовыми рощами и камышовыми зарослями, что течёт, извиваясь, словно гигантский змей, с далёких северных стран на юг, впадая множеством больших и малых рукавов в океан. В незапамятные времена, о коих лишь противоречивые легенды и сохранились, приплыли из-за океана люди и осели в долине реки, которую, не мудрствуя особо, так и назвали – Идагал, то есть Большая Река. Со временем пришельцы нарекли новую родину Кал;мом, Отчизной, а себя – каламитами. По обеим же берегам выросли посёлки, превратившиеся за столетия в города.
Один из городов этих, то ли потому, что основан был раньше многих других, то ли потому, что возник на руинах какого-то, ещё более древнего, поселения, существовавшего тут до появления каламитов, назывался Либиром, Старым. Он стоял возле устья Адаг, берущей начало в Кург;ле и впадающей в Большую Реку в двух колесничных переходах от того места, где начинает разветвляться та, образуя дельту.
Кургал – обширная горная страна к западу от Калама, что сильно изрезанным заливами языком заползает в океан. К северу от неё простираются степи. Восточную часть равнин и предгорий населяют каламиты, остальные же земли занимают вирахи. Народ этот переселился сюда позднее первых (хотя всё же очень давно) откуда-то с северо-запада и чинил немало бед коренному населению, пока сам не сменил крытые повозки и шатры на глинобитные дома и каменные дворцы. Но даже и теперь нередко вторгались воинственные дружины вирахских князей в земли соседей – и разгорались тогда забавы жестокие под кличи воинов и посвист стрел!..
Хотя и без вирахов не скучало свирепое колесничество Калама. Года, наверное, не проходило без того, чтобы не сходились владетели друг с другом на поле брани, отстаивая право на какой-нибудь клочок пограничной земли или мстя за полузабытые старинные обиды; а то, окрепнув, пытаясь подчинить соседей своей власти и заставить платить дань. Не были редкостью и походы на племена, жившие в предгорьях и горах, обильных лесом и медной рудой, серебром и ценным камнем. Таких также старались принудить делиться богатствами, и порой случалось, что удачливые вожди целые царства создавали, установив власть свою над несколькими княжествами. Но так как жадность и глупость брала своё, все блага и богатства неизменно стекались в родной город новоиспечённого царя, а покорённые общины, вдоволь натерпевшись от вражеских чиновников и солдат, рано или поздно поднимали бунт, прогоняя ненавистных чужеземцев.
Потому и жили каламиты, как, впрочем, и вирахи, маленькими государствами, что включали в себя главный город, изредка ещё одно или несколько крупных поселений, гордо именовавшихся городами, и множество деревень.
Таким был и Либир.
Первая жена князя Мэакалага, с которой сочетался тот браком, когда был ещё очень молодым, подарила мужу трёх сыновей и четырёх дочерей. А когда умерла она, не перенеся очередных родов, женился Мэакалаг на дочери Нингбадингиры, верховного жреца главного городского храма. Она и родила мужу Думукианга и ещё двух дочерей.
Старшие братья росли смышлёными и отважными. К тому времени как возмужали они, княжество вступило в очередную полосу жестоких войн с южными соседями. Царь Энунг;л, правитель города Хайнирт;ма, подчинив своей власти маленькие государства дельты Большой Реки, потребовал изъявления покорности и от северных городов. Те сначала пробовали бороться поодиночке, но, потерпев ряд поражений, объединили силы, и в решающей битве царь погиб. Однако сын его собрал новую рать и возобновил войну, что длилась ещё несколько лет.
Конец кровопролитию был положен богами, уставшими от затянувшейся на земле вражды.
Собираясь нанести по врагам одновременный удар со стороны реки и суши, царь отправился на остров Ун;г, в одноимённый город, управляемый пиратами, чтобы заручиться поддержкой морских разбойников. Но когда уж достигла царская ладья острова, дрогнула земля, взревели утробно недра океана, и огромная волна, подняв хрупкий кораблик, швырнула его на прибрежные скалы, попутно слизав доки и склады алчного Унуга.
Царство Энунгала тотчас развалилось, завоёванные княжества вновь обрели свободу, а все остальные вздохнули с облегчением.
Но свобода была куплена Либиром дорогой ценой: из всех законнорожденных сыновей Мэакалага уцелел лишь юный Думукианг, которому не довелось принять участия в бранях. Княжич стал теперь единственным прямым наследником короны и скипетра правителя Либира, и Нингбадингира, хоть и выражал печаль по поводу гибели братьев Думукианга, в глубине души радовался тому, что именно его внуку суждено сесть на трон после смерти князя. А потому старый жрец неустанно возносил благодарные молитвы богам, благоволящим к своему слуге.
Вот почему, заботясь о безопасности наследника, отец выделил ему немалую охрану. Две дюжины колесниц с парой воинов на каждой, искусных в управлении лошадьми, стрельбе из лука и в бою на копьях и мечах, способны были защитить юношу от любой из банд, что могли повстречаться на пути.
…Только под вечер, когда пресветлый Уту, бог солнца, приблизился к горизонту и пролил золотисто-алое сияние своё на равнины, услышали путники топот вдали. И распознали его тотчас – не косматые зубры то были, что грузно пустились бежать по степи, не круторогие туры и не лёгкие олени! Копыта конские ни с чем не спутает колесничий! Табун близко!
Так и было оно! Вон один дозорный, а вон другой появились на пригорке – заприметили, стало быть, узнали, замахали руками. А то! Лишь слепой не узрит блеска начищенного бронзового оружия, да огнём горящего в лучах заходящего солнца навершия штандарта на колеснице Калаги – шест с насаженным на него металлическим значком в виде дракона – да больших разноцветных зонтов над двумя повозками.
А чуть погодя и кони учуяли четвероногих гостей, впряжённых в двуколки – и встретили соплеменников ржанием.
– Хвала богам! Приехали! – воскликнули измученные писцы. Хотя колесницы, на которых расположились они, предназначались не для боя, а потому были крупнее размерами, с сиденьями и зонтами, долгая дорога чрезвычайно утомила непривычных к долгим странствиям чиновников.
Да впрочем, и Думукианг подустал, а потому почувствовал облегчение при мысли о том, что теперь можно покинуть пружинящую платформу биги и ступить на твёрдую землю.
Он огляделся.
Вот он, один из лучших табунов Либира, гордость владетелей города! Здесь-то и взращивают боевых скакунов для благородного колесничества!
Полудикие кони мчались навстречу – злые жеребцы – хозяева гаремов; кобылы, жеребята… А по сторонам от них бежали нагие конюхи, лишь обутые в плетёные из соломы сандалии, и собаки их, ведя длинногривых красавцев в нужном направлении.
Казалось бы – как угнаться за лошадью? Но конюхи, что обучались бегу с детства, со временем достигали такого мастерства, что для них не составляло труда настигнуть летящего галопом коня и даже принудить его остановиться, ухватив за хвост! А потому табуны княжеские поставляли не только боевых жеребцов, но и воинов, что дрались при колесницах, прикрывая благородных от лёгкой пехоты врага.
…Они жили тут, на окраине княжества, целыми семьями, составляя как бы отдельное племя. Каламиты родовые и племенные обычаи предков уж порядком подзабыли, порой даже между членами одной семьи не было сплочённости, а потому пастухи с их особым полукочевым хозяйством, крепко держащиеся друг за друга, казались горожанам чужаками и дикарями. В свою очередь, пастухи считали горожан неженками и чёрствыми скрягами, равнодушными к страданиям ближнего – представителями какого-то другого, хотя и родственного по языку и вере, народа.
Правда, вышесказанное касалось лишь тех пастухов, кто приглядывал за лошадьми. Прочие, включая чабанов и свинопасов, хотя и были людьми сильными, ловкими, умеющими держать в руках оружие – являлись, по сути, обыкновенными селянами или жителями городов, что со стадами возвращались к своим домам каждую зиму, а то и каждый вечер.
Да и неудивительно такое разделение: кони, впервые появившиеся на этих землях вместе с завоевателями-вирахами, и теперь, по прошествии многих веков, оставались страшно дорогими и почитались едва ли не священными. Их не запрягали ни в плуг, ни в телегу – только в колесницу. На них крайне редко и неумело ездили верхом, чаще используя для этой цели ослов и мулов. Содержать пару боевых жеребцов, да двуколку могли только очень богатые люди, и даже среди колесничной знати далеко не каждый мог обзавестись упряжкой, а потому самому князю приходилось оплачивать часть расходов своего рыцарства.
Вот по какой причине те, кто сторожил табуны – оплот силы и могущества государства – имел особый статус, и жизнь вёл особую. Они являлись не столько слугами, сколько воинами, готовыми встать на защиту княжеского имущества в случае, если алчные соседи позарятся на него.
Посреди степи стояли навесы и шатры. Здесь, на юге Калама, снег был редкостью, и большую часть зимы шли дожди. Разве что иногда, ночью, посыплет с неба белая крупа, запорошит идущие в рост травы… Но едва выглянет поутру солнце – лишь капли влаги останутся на зелёных стеблях; скатятся к корням, напоят землю… А потому особой защиты от холодов живущим тут не требовалось, и полог из ткани или шкур, натянутый на плетёный каркас из лозы, служил убежищем и от ливней зимой, и от жаркого солнца летом.
Увидев прибывших воинов, женщины оставили дела, а дети и подростки тотчас кинулись навстречу гостям. Пара колесничных бойцов в боевом облачении, что наряду с пастухами несли охрану табунов, подъехали к соотечественникам и обменялись приветствиями.
– Как дела у вас? – поинтересовался Думукианг. – Здоров ли Вирах?
– Дела идут неплохо, – ответствовал молодой стрелок, чья жидкая борода и усы курчавились по-юношески. – А Вирах жив и здоров. – И указал рукой. – Да вон он, кстати.
Княжич тотчас направил коней к седобородому старику, худому и бронзовокожему. Его длинные, убелённые годами, волосы казались рыжими в свете заходящего светила. На нём были длинная рубаха и юбка из шерстяной ткани, когда-то красного цвета, но теперь выцветшие до желтизны. В руке он держал посох-герлыгу, который был не столько необходим в работе, сколько служил опорой при ходьбе, жезлом, указывающим статус пастуха, и орудием наказания тех беззаботных юнцов, которые позволяли себе бездельничать. Рядом со стариком стоял теперь крупный бородатый мужчина и отчитывался:
– Наминка у него, это точно. Я как услышал от мальца, что хромает он, пошёл посмотреть – только не видно же ничего, сам знаешь. Ну, я камнем по копыту постучал – он ногу-то и отдёрни… Принялся подчищать – так и есть, краснота. Видать, ребята табун по каменистой плеши прогнали, вот он копыто и повредил.
– Дёготь приложили? – осведомился Вирах.
– Я жене велел ромашку заварить. Да ещё, пожалуй, подорожник прибинтуем.
– Добро, – молвил пастух. И лишь теперь обратил внимание на юношу. Морщинистое лицо старика просветлело: – Ты смотри, кто к нам пожаловал! Думукианг, мальчик мой! Дай-ка обниму тебя! Как вырос-то, возмужал!.. Я и не узнал тебя поначалу! Как дела в городе? Как мать? Как отец? Все ли здоровы?
Собеседник Вираха поклонился неловко, буркнул приветствие и удалился. А княжич сошёл на землю, чтобы старик мог заключить его в объятия.
Подбежавшие мальчишки-подпаски приняли поводья.
– Скажите, чтобы шатёр для княжича поставили, – распорядился Вирах, – да побыстрее! Ты уж извини, у нас тут всё по-простому.
– Да ладно! – отмахнулся юноша. – Будто я сюда не за этой простотой приехал! Город уж опротивел вконец!
– Это верно, – бросил один из подпасков, вероятно, повторяя услышанные от старших слова, – ничего хорошего в этом городе нет, грязища одна…
– А вот я тебя! – взмахнул герлыгой Вирах. – Он ещё в чужие разговоры встревать будет! А ну!..
Мальчишки мигом очутились в кузове биги и умчались подальше от грозного старейшины.
А тот хмуро посмотрел им вслед, и тотчас лицо его вновь приняло добродушное выражение.
– Сейчас распоряжусь насчёт ужина. А пока отдыхай. О делах после поговорим.
3
Вирахи утверждали, будто именно они познакомили каламитов с лошадьми, и страшно кичились этим. Каламиты смеялись и заявляли, что это чистейшей воды враньё, и колесница была им самим знакома ещё тогда, когда воинственными кочевниками в степях и не пахло! Но это утверждение было верно лишь отчасти: имея возможность читать летописи в дворцовой библиотеке, Думукианг знал, что до вторжения вирахов предки его умели запрягать в повозки лишь быков да ослов, а выходили на поле боя пешими дружинами, отчего и вынуждены были уступить чужеземцам степи. Лишь много лет спустя, изменив стиль боя и обзаведясь собственными двуконными упряжками – бигами, каламиты сумели дать врагам достойный отпор.
Как бы там ни было, вирахи и впрямь умели обращаться с конями получше соседей. А в колесничном деле, ведь, каких попало жеребцов в двуколку не запряжёшь: достаточно молодыми и сильными должны они быть, выносливыми и способными бежать под ярмом в ногу, команд слушаться, да и друг с другом ладить… Всего не перечислить! Мастера нужны, чтобы выхаживать скакунов, да тренировать их должным образом, потому-то и рады были заполучить владетели городов опытных конюхов из числа завоевателей. Когда подарками пытались переманить, а когда и силой.
Вот так однажды приобрёл отец Мэакалага юношу-раба, вираха, служившего до того на княжеской конюшне. Родной город юноши был сожжён врагами, а сам он оказался на рынке. И хотя не любили в Каламе покупать взрослых невольников-мужчин, рождённых свободными, предпочитая им женщин и детей, правитель Либира рискнул довериться молодому рабу.
И не прогадал. Сначала парень, которого так и прозвали Вирахом по имени его народа, жил в городе, а затем, когда князь увидел, что тот доволен своим положением и не намерен бежать, был отправлен в табуны.
Вирах и впрямь не сетовал на жизнь: видя мастерство его и старание, правитель города осыпал его милостями, кормил вдоволь, одевал, красавицу-жену нашёл, а со временем не стыдился и за стол свой усадить, рядом с благородными колесничими. А те и не роптали: сами видели, что с тех пор, как поселился чужеземец в Либире, куда послушнее стали боевые жеребцы, да и здоровьем крепче, пожалуй. А стало быть, и в бою надёжнее.
Теперь Вирах состарился, но успел воспитать сыновей и немало молодёжи обучил искусству тренировать боевых скакунов. Он по-прежнему считался рабом, и по-прежнему никто не знал его настоящего имени. И всё так же, с глубоким почтением, относился к нему новый князь Либира, и не чурались именитые воины посылать сыновей своих в обучение старому конюху.
Из множества лошадей, коими владел Мэакалаг, было составлено десять табунов в полтысячи голов каждый (за большим числом уследить трудно). Одни включали в себя лишь кобыл с жеребятами, другие – только жеребцов. Но табун, в который прибыл Думукианг, представлял собой косяки маток с молодняком, в пятнадцать-двадцать кобыл, для каждого из которых конюхами подбирался вожак и производитель.
И люди, и кони составляли одно огромное сообщество, требующее к себе пристального внимания, заботливого хозяйского глаза. А потому первое время ни о каком отдыхе и речи идти не могло: Думукиангу пришлось принимать отчёт у писцов, что находились при табуне, сверять берестяные документы с фактами – сколько в наличии взрослых жеребцов и кобыл, а сколько подростков; сколько кобыл жеребых и сколько уже разродилось, сколько молодняка погибло и есть ли больные, а также насколько серьёзны хвори их… А ещё приходилось вникать в проблемы пастушеской общины и выслушивать многочисленные жалобы и просьбы, делать пометки на память, чтобы похлопотать в городе о выделении всего необходимого.
…Быть может когда-нибудь, ещё очень нескоро, цари-деспоты настолько отдалятся от своего народа, что их даже станут считать полубогами, а многочисленные чиновники оградят государя от мелочных забот, оставляя за ними лишь радение о расширении границ империи и о грандиозных постройках новых дворцов и храмов, что прославят в веках всесильного владыку.
Но пока князья были ещё очень земными и доступными. Хотя власть свою они уж передавали по наследству и для принятия решений не созывали народа, советуясь только с высшими сановниками, жрецами и воинами, но и богами себя не считали, полагая, что сами являются слугами бессмертных. Ещё не до конца были разорваны незримые нити, связующие владетеля с простым людом, и никого не удивляло, что сам князь, как рачительный хозяин, вникает в дела подвластного города, не гнушаясь появиться на улицах с малой свитой, дабы проследить за ремонтом стен, удостовериться, что не чинят препятствий купцам, торгующим на площадях у ворот, и что разгрузка судов в порту идёт без задержек…
Вот почему Думукианг даже не думал отлынивать от работы, положившись на привезённых из города писцов и, в случае чего, свалив на них вину за вкравшиеся в записи ошибки.
Впрочем, не стоит забывать ещё и о том, что лишь старшим сыновьям более всего внимания уделял князь, взращивая их в цитадели и прививая им характер владык. Нередко Мэакалаг сам руководил тренировками мальчиков, брал их с собой на охоту, а, встречая послов из других княжеств, звал в тронный зал, дабы приобщались юноши к государственным заботам, на практике овладевая сложной наукой, что зовётся дипломатией.
Думукианг же рос с матерью в старом дворце, построенном ещё в давние времена в самом городе. Дворец этот был небольшим и очень скромным, немногим превосходя жилище какого-нибудь богатого купца. И так как ничто не отделяло здание от городских кварталов, Думукианг довольно рано завёл знакомство с уличной ребятнёй. Хотя и знал он о своём превосходстве над окружающими и гордился тем, кто его отец, всё же скоро заметил, что юные простолюдины не очень-то высоко ставят происхождение товарища, и запросто могут заехать по носу зазнавшемуся княжескому отпрыску.
Только когда один за другим погибли в битвах или умерли от ран старшие сыновья Мэакалага, вспомнил владетель о младшем и не замедлил приблизить к себе. Тяжёлое время, наполненное военными походами, работами по укреплению городских стен и ремонту кораблей, не оставляли достаточно времени на приобщение княжича к законам дворцового этикета. И теперь, очутившись в компании табунщиков, многие из которых были его сверстниками, Думукианг не стал отгораживаться от них стеной высокомерия и чванства, охотно включившись в будни пастушеской общины.
Как много нового увидел и узнал он! Участвовал к приучению молодняка к недоуздку, к узде и колеснице, к ярму и подпруге, к умению слушаться команд; помогал ставить тавро раскалённой на углях металлической печаткой, надетой на деревянный прут… Довелось отлавливать лошадей с помощью укрюка – длинного шеста с петлёй на конце – петлю закидывали на шею животного и, вращая шест, затягивали, лишая коня возможности сопротивляться. Не каждому новичку под силу такое. Но княжич справлялся. Хотя если дело доходило до погони за лошадьми – тут же сдавался: бегать так быстро, как пастухи, он не мог при всём своём желании!
А как здорово было сидеть после дневных трудов у костра, попивая горячее вино с травами или подогретое пиво, лакомясь, обжигая пальцы, запечённой в глиняном панцире форелью, что водилась в речке неподалёку; слушать весёлую болтовню пастухов и вставлять собственные шутки… И хохоча во всё горло над грубыми анекдотами, поведанными рассказчиками о самих себе или товарищах.
Порой между колесничими завязывались серьёзные разговоры о будущем Либира, о врагах его и союзниках. Все понимали – не время сейчас расслабляться, пусть и окончена большая война. Именно теперь-то, в мирное время, надо заключать новые союзы и укреплять старые! Тогда нередко спорили до хрипоты, но всегда сходились на том, что без ближайших соседей, городов Бадм;х и Кидз;нг, без крепкой дружбы с ними, нельзя чувствовать себя в безопасности.
…А как хорошо было засыпать потом под открытым небом (ну его, этот шатёр!), закутавшись в плащ и глядя в чёрную бездну неба с белыми искрами, мерцающими в его глубине! С проносящимися иногда во мраке отсветами падающих звёзд и большими мохнатыми бабочками-бражниками, слетающимися на огонь костров (этих существ побаивались, потому что считали душами умерших людей из-за белого контура человеческого черепа на спинке; и ещё потому, что удивительные бабочки пищали, если схватить их – будто не насекомые они вовсе, а птицы какие)…
Поодаль коротали ночь кони. Они ложились для сна на землю, и лишь отдельные сторожа дремали стоя, готовые поднять тревогу в случае опасности. Слышно было, как изредка переступают животные копытами и шумно вздыхают…
А совсем рядом спали вповалку пастухи, громко сопя и храпя, ворочаясь и даже иногда разговаривая негромко. В такие минуты, как никогда, ощущал молодой княжич свою связь с этими удивительными людьми –жестокими и необразованными, готовыми подчас смертельно обидеться из-за пустяка, – однако трудолюбивыми, ловкими и отважными; честными тружениками в мирные дни и храбрыми бойцами на войне!
…А как интересно и поучительно было проводить время со стариком-Вирахом!.. Тот любил обращать внимание Думукианга на неприметные события и явления, происходящие вокруг и давать им мудрое объяснение.
Однажды он взял юношу за плечо и указал куда-то.
– Смотри, смотри!..
Думукианг проследил взглядом за его рукой и увидел двух молодых коней, что весело и беззаботно рысили друг подле друга – и вдруг очутились рядом со взрослым жеребцом, главой одного из многочисленных лошадиных семейств. Тут же игривое настроение их улетучилось куда-то. Подростки опустили головы, подобрались как-то, чуть ли не хвосты поджали, развели в стороны уши и засеменили неторопливо мимо вожака, жуя и чавкая.
– Вишь, это они ему кланяются, – пояснил Вирах. – Приветствуют на свой манер. А жуют оттого, что говорят ему по-лошадиному: «Здравствуй, мол, князь! Многая лета! Мы твои верные слуги!» – Он засмеялся и подытожил: – Всё как у людей!.. Или у людей – как у них… Не знаю, право. Но уж так богами установлено – должен быть вожак у зверей, что порядок сохраняет, а все его слушаются и покорность выказывают. А ежели возгордится кто – так он и укусить может, и лягнуть!.. Надобно и людям быть при князе, волю его исполнять, и кланяться ему. – Старик заглянул в глаза юноше и сказал: – А вот я давеча заметил, что молодёжь наша меру переходит – как с равным с тобой обращается. Нехорошо это. Княжеского сына уважать должно и голову склонять при встрече, а не запанибрата с ним! Не станешь ранг блюсти – распустишь стадо своё! Вот так. Имей в виду на будущее.
…А то ещё был случай!
Как раз прошло несколько дней, и Думукианг смог по-настоящему отдаться столь полюбившимся ему заботам пастуха и конюха, поручив писцам все оставшиеся дела. Он отправился, в качестве возничего Вираха, объезжать пастбища, и старик, стоя рядом в кузове колесницы, увлечённо рассказывал о своих подопечных, которых, кажется, всех знал «в лицо». Он не забывал, как прежде, приводить сравнение с «табуном» человеческим, отмечая, что, мол, «у нас всё то же самое».
– Да вон, сам смотри, если не веришь, – отозвался конюх, когда юноша в очередной раз засмеялся над его словами.
Рыжий жеребец, вероятно хозяин одного из многочисленных косяков, покрывал кобылу. Подле стоял годовалый жеребчик и, возбуждённый представшей перед ним картиной, шлёпал вздыбленным детородным органом себя по животу.
Княжич удивился:
– Чего это он?
– А то не знаешь! – усмехнулся старик. – Сам себя удовлетворяет, стало быть. – Старший его, понятное дело, к кобылам своим не подпускает, вот он на конский свой манер и развлекается, распалённый. Рук-то у него, как у нас, нет. – Вирах подытожил: – А ты смеёшься! Мало чем они от нас отличаются! – Он сделал короткую паузу и добавил: – Я к чему говорю-то – хорошо, что дитё при родителях, что видит оно, как отец его любовью занимается: будет знать, что к чему. Я уж давно заметил – когда жеребёнок без отца вскормлен, он полноценным жеребцом не станет, уж ты мне поверь! Знавал я одного такого – красавец-конь! Всем удался! Сильный, здоровый… От такого потомством обзавестись – благое дело! Но захотели его с кобылой случить – а он ни в какую! Не получается у него! Будто страх какой находит!.. Долго ещё потом садку сделать не мог – даже помогать пришлось! Да и злой был какой-то … А в чём дело – он ведь без отца рос, потому как забрали из табуна слишком рано: думали сами должным воспитанием заняться – выездкой, и всё такое… А так делать не стоит. Вот потому я и не хочу молодняк сразу в Либир отправлять, как отец твой требует, отрывать, значит, сыновей от родителей. Как по мне, так пусть подрастут сперва, повзрослеют, знаний своих конских наберутся. Я и сам их тут всему научу – и в упряжке ходить, и поводьев слушаться… Всё ведь у них, как у людей! Не к добру это, если сын без отца растёт! – старый конюх вздохнул и добавил, махнув рукой: – Только кто это понимает!
4
Было очень рано. Краешек солнца ещё даже не показался из-за горизонта, но там, на востоке, разливался нежный свет – то Уту, готовясь к дневному обходу небесного свода, усаживался в свою золотую колесницу, запряжённую быками.
Мир отдыхал от дневной жары под пологом уходящей ночи, и ветерок, наполненный прохладой, овевал лица воинов маленького отряда, что шагали среди высоких, умытых росой трав. В предрассветной мгле их можно было принять за обычных охотников, что отправились промышлять степного зверя, или решили поживиться за счёт стад соседнего княжества, – большие луки в кожаных тулах, на плечах – плащи из козьих шкур и вещевые мешки, головы у некоторых повязаны куском ткани, чтоб, когда начнёт припекать, оградить от солнечных лучей и пота, заливающего глаза.
Иногда воины переговаривались негромко и коротко, и по высоким голосам их, а ещё по тому, как порой толкали они друг друга и, шутя, подгоняли пинками впередиидущих, можно было догадаться, что молоды они и беззаботны, как все юноши. Разве только несколько их, выше по росту и, видимо, взрослее, хранили молчание.
Но вот сверкнул золотой луч и заискрился в каплях росы. В свете его уж нетрудно было разглядеть соломенные лапти и кожаные сандалии, в которые были обуты путники, пояса, что удерживали на бёдрах алые юбочки, расшитые орнаментом (на поясах висело оружие: колчаны со стрелами и, для ближнего боя, – у кого топорик, высеченный из гранита, диабаза или другого прочного камня, а у кого – булава с небольшим, меньше кулака, навершием, тоже каменным). А выше…
И вот тут уж любой, наверное, понял бы, кто повстречался ему на пути. Потому что, когда раздавались в стороны края плащей, скреплённые наверху костяными и деревянными застёжками, лишь слепой не узрел бы женские груди, что колыхались в такт поступи воинов.
Эренми! Амазонки!
Начало этого народа терялось в бездне времён и теперь, пожалуй, никто не мог толком сказать, откуда пришли они и когда впервые появились в степях.
Одна легенда гласила, будто предками амазонок были женщины, что остались без мужей во время нашествия вирахов. Вынужденные защищать от завоевателей свои семьи, они научились пользоваться оружием, противопоставив слабо маневренным колесницам пришельцев лёгких пехотинцев, снаряжённых мощным луком и дротиками. В пользу этой легенды говорило хотя бы то, что язык кочевниц отличался от языка каламитов лишь произношением и отдельными словами, да и боги были общие. А помимо того, оба народа роднили смуглая кожа, чёрные волосы и тёмно-карий цвет глаз…
Иные же сказания отсылали и вовсе в седую древность, когда самих каламитов ещё не было на этих землях, и вся долина Идагал принадлежала воинственным лучницам.
Разнились взгляды даже на то, являются ли амазонки женщинами.
Встречались люди, клятвенно утверждавшие, что являются. Потому как зачинают детей от обычных мужчин, сходясь с ними время от времени, и они, эти самые рассказчики, однажды якобы мерили с эренми землю, случайно повстречав их во время охоты или путешествия через степь. Таких иногда слушали, разинув рты, но чаще поднимали на смех: всем ведь известно, как любят мужчины приврать о своих подвигах на любовном поприще! Иной, вернувшись из дальних краёв, наплетёт, будто с царицей переспал, пока царя дома не было, а другой – и того краше – с самой богиней возляжет! Всё одно, правоту его или ложь никто не подтвердит.
А было мнение (тоже, конечно, подтверждённое очевидцами), будто эренми двуполы. Вроде как и женские лепестки у них, где полагается, но и мужской орган наличествует, только бесплоден он, орган этот. С такими-то уродами никто из нормальных людей по доброму соединиться не захочет, вот лучницы и насилуют пастухов, да одиноких путников. Тот же, кто сего уродства не заметил – тот либо слеп, либо пьян был, либо любился в темноте и наскоро, толком и не пощупав, с кем дело имеет!
На почве подобных разногласий во мнениях двое даже подрались как-то – на рынке, что у северных ворот…
Но, так или иначе, все сходились в одном – амазонки не совсем женщины. И объяснить это было нетрудно.
Народ Калама свято верил, что вещи, которыми пользуются люди, на самом деле являются отражением вещей, созданных на небесах богами. Изначально все предметы были разделены бессмертными на предназначенные для мужчин и на те, коими должно владеть женщинам. Между небесными и земными вещами есть незримая связь, и посему, когда появляется на свет ребёнок, ему в руку вкладывают соответствующий полу предмет. Мальчику дают дубинку, а девочке – веретено. Сила небесной вещи через вещь земную входит в дитя и закрепляет за ним данную от рождения принадлежность к полу сильному или слабому. Оттого и не пользуются женщины оружием и к плугу не прикасаются, и одежды мужской не носят. Иначе, в каких существ превратятся они, если станут поступать вопреки вселенскому закону и принимать в себя от предметов этих мужскую сущность?
Эренми же сему закону не следовали. Да ещё и образ жизни вели совсем не тот, что подобает добропорядочным людям: кочевали с места на место небольшими общинами по нескольку сот женщин в каждой, гоня с собой коров и отары овец. Где возделывая мотыгами землю и собирая скудный урожай, где грабя скотоводов и угоняя их стада – ну будто мужи-воины!
И как относиться к таким, если не с презрением?
Ничего из того, что думали о её народе обитатели городов, Тумуш;г не знала. Ей не доводилось бывать в городах, и она почти не встречалась с чужаками – разве что пару раз, когда община во время перекочёвки встречала чабанов – да и то видела их лишь издали. За те пятнадцать лет, что прожила она на свете, воевать – благодарение богам – не приходилось, участия в редких грабительских походах тоже принять не довелось, и потому теперь, накануне первой своей встречи с представителями сильного пола лицом к лицу, девушка чувствовала себя обречённой на заклание. Какие они, мужчины эти?
Подруги её были совершенно убеждены – грязные и вонючие. Ну, как козлы, например. Или дикие кабаны в период гона. Да ещё и грубые вдобавок! Потому всякий раз, когда Тумушаг пыталась представить, как подобное существо обнимает её и смрадно дышит в лицо, она испытывала позывы к рвоте. И удивлялась – как Лир;м удалось родить восьмерых? Наверное, на то требовалось немалая воля!
Что правда, то правда – силы телесной и силы духа Лирум было не занимать! За тридцать своих лет не раз билась она с пастухами и княжескими дружинниками, а об удачных набегах руководимых ею отрядов на пастбища оседлого населения ходили легенды! Конечно, не просто так далась женщине слава. В одной из стычек лишилась она глаза, а стрела, пущенная вдогонку врагом, вонзилась в ногу, отчего амазонка навсегда охромела. Да и шрамов на теле её было немало. А трудолюбие Лирум, её умение вести хозяйство и врачевать скот снискали ей доброе имя не меньше, чем военное ремесло. Отчего и сопровождала она теперь молодёжь в качестве наставницы.
…Сколько бы ни сочиняли горожане о кочевницах небылиц, доля правды в этих рассказах имелась. Не принимая в свои племена мужчин, эренми вынуждены были, время от времени, искать встречи с ними на стороне, дабы зачать потомство и воспитать родившихся девочек. Мальчиков же бросали в степи, обрекая на смерть.
Но не стоит удивляться столь жестокому обычаю: верования людей этого мира были слишком архаичны, чтобы они могли считать младенца полноценным человеком, чьё право на жизнь свято и неприкосновенно. Вот пройдёт подросток обряд посвящения в члены общины, обретёт статус взрослого – тогда и отношение к нему будет иное, и смерть его станет считаться подлинной трагедией, тяжёлой утратой для народа.
Племя Тумушаг, что насчитывало около пяти сотен человек, разбило лагерь на ничейных землях меж двумя княжествами – Либиром и предгорным Унгэд`эной. Спросив бога солнца о будущем (ибо именно он открывал его людям во время гаданий) и получив благие предзнаменования, амазонки совершили необходимые жертвоприношения, разделились на несколько отрядов и разошлись в разных направлениях в поисках стоянок пастухов и охотников, которые нетрудно было обнаружить на большом удалении по дымам костров и по пыли, поднимаемой стадами.
Все женщины уйти, конечно, не могли: кто-то был слишком молод или слишком стар, а, кроме того, если самые сильные члены общины в одночасье отяжелеют, кто будет заботиться о скоте, кто защитит племя? Лагерь покинуло небольшое число девушек – самые юные, кто ни разу не приносил в мир жизнь, да те, кто родил лишь однажды. А ещё – часть женщин постарше, наставниц, как Лирум, коим следовало руководить отрядами, уберечь подопечных от опасности и договариваться с чужаками.
И забот наставницам хватало! Вот, например, Тумушаг в первый же день пути успела дважды подраться! За ней одной необходим был глаз да глаз! Характер у пятнадцатилетней девчонки – не подарок: замкнутая, гордая, да ещё и вспыльчивая вдобавок! Кое-кто говорил – это оттого, что воспитанием её заниматься некому: мать умерла три года назад, а бабушка ещё раньше. Вот если бы подыскать для Тумушаг старшую подругу, которая и страсти нерастраченной выход даст, и сдерживать эмоции научит, когда это необходимо, и за поведением проследит!.. Да всё у старейшин руки не доходили.
…Девушек провожали всем миром. Кто со слезами радости на глазах, а кто и с тревогой на лице (сами вспоминали молодость свою и свой «первый раз»). Одни – сурово и торжественно, как тех, кто отправляется исполнить священный долг; другие – с улыбкой и добрыми напутствиями. Давали амулеты, чтоб оградить от болезней, дурного глаза, и от вражеского оружия, если вдруг придётся вступить в бой…
Сначала было ничего. Даже интересно. Будто увлекательная игра. Но когда наставница заприметила вдали дымы и велела остановиться для отдыха, юная лучница почувствовала, как страх сжал её сердце. Неужели так скоро?.. Неужто и вправду – вот оно, началось?..
Тумушаг долго не могла заснуть, всё ворочалась с боку на бок… А потом показалось, лишь только задремала ненадолго – и тут же послышалась команда Лирум:
– Поднимайтесь! Скоро рассвет!
Девушки мигом вскочили на ноги и принялись собирать немногочисленные пожитки. Собственно, кроме оружия и одежды, важную деталь которой составляли плащи, готовые и от непогоды укрыть, и защитить от стрелы и дротика, что на излёте, других вещей у амазонок не было.
Они оправили на бёдрах красные шерстяные юбочки, по краю которых был вышит жёлтыми нитками орнамент. Такая одежда обладала особой магической силой и надевалась с целью отогнать злых духов, чтобы те не помешали новой жизни завязаться в утробе. Но и этого казалось недостаточно, а потому, уходя со стоянки, девушки даже словом не обмолвились об истинной цели путешествия и, дабы ввести в заблуждение демонов, громко произнесли, что отправляются на охоту.
Юбочки амазонки охватили поясами из широкой, в ладонь, кожаной ленты (концы их соединялись шнурком, пропущенным через отверстия). На поясах, являвшихся в бою отчасти и защитой для чрева, висело, кроме оружия, точильных камней и костяных гребешков, по мешочку с ароматными притираниями, красками и украшениями. Всё-таки, женщины – есть женщины!..
Большие, с прогибом у рукояти, луки были ослаблены и уложены в чехлы, и только наставницы натянули тетивы. Тумушаг даже спросила – зачем?
– Был случай, когда мужчины вступили в бой с эренми, хотя те приближались безоружными. А ещё было, когда девушек попросту изнасиловали и угнали в плен, – пояснила Лирум. – Мы подобного допустить не можем.
Совершив молитву и принеся жертвы, отряд покинул место привала и продолжил свой путь, оставляя восходящее солнце по правую руку. Спугивая перепёлок, бросающихся из-под ног с нежным, похожим на трель, вскриком, Лирум уверенно вела за собой подопечных, и Тумушаг, словно приняв от наставницы это её спокойствие и уверенность, быстро шагала следом, уже не испытывая страха перед будущим и чувствуя, как наполняется сердце тихой радостью и гордостью от осознания величия и святости того поступка, что надлежало ей сегодня свершить.
5
Тот день не предвещал ничего особенного. Утром Думукианг встал, как обычно рано. Почистил зубы золой при помощи тонкой веточки (специально привёз с собой целый пучок), умылся и наскоро позавтракал лепёшками и сыром, запив их отвратительным кислым напитком, которое звалось тут вирахским пивом и приготовлялось из скисшего кобыльего молока, смешанного с измельчённым ячменём, солодом и мёдом. И вместе со старым табунщиком отправился объезжать двух молодых жеребцов, горячих и непослушных, коих недавно взялись приучать к упряжке.
…Когда солнце стало клониться к западу, юноша, усталый, но довольный, сошёл с колесницы и, смыв пыль и пот водой из речки, совершил с товарищами своими моление, возблагодарив богов за удачный день (привычные ссадины и укусы, полученные от норовистых коней неудачей не считались).
Но бессмертные, чья воля редко бывает известна и понятна людям, видно, посчитали нужным изменить неспешное и однообразное течение пастушеской жизни и завершить день этот не так, как завершили предыдущий.
…Двое нагих подростков примчались со всех ног; подбежали к Вираху и заговорили наперебой, тяжело дыша:
– Эренми!.. Там... Выше по течению... Отряд, мы видели!.. Человек двадцать!..
Главный конюх преобразился тотчас – будто мигом стряхнул с себя старческую немочь. Он выпрямился, расправил плечи, и взгляд, доселе тусклый, вдруг стал ясным и жёстким. Даже голос из хрипловатого, надтреснутого превратился в сильный, ровный баритон зрелого мужа.
– Откуда знаете, что амазонки?
– Ну, так… Вроде как женщины… И с луками… И стриженые ещё!..
Вирах приказал:
– Ты – беги к Урц;нгу, пусть поднимает колесничих и заходит справа, где ровнее. Только пусть не спешит атаковать без поддержки. А ты – к Удулуд;гу. Пусть собирает пастухов. Только без шума!
Подростки уж почти было кинулись выполнять приказ, когда Вирах неожиданно спросил:
– А что они там делают? Амазонки-то.
Гонцы резко развернулись на пятках. Кажется, даже растерялись немного.
– Они… Ничего… Вроде как, омовение совершают. И ещё… лица красят.
– Да ну!.. – Вирах казался удивлённым. И резкие нотки в голосе его вдруг ушли куда-то. Он поинтересовался: – А юбочки на них есть? Красные такие, с орнаментом?
– Ага!
Конюх вдруг засмеялся – обычным своим надтреснутым голосом, – и Думукианг почувствовал – опасность миновала. Правда, не понял, почему.
– Урцангу скажи, амазонки с миром пожаловали, – распорядился старик. – И скажи, я отправился для обмена клятвами.
Думукианг по-прежнему ничего не понимал. А потому чувствовал, что самолюбие его задето: отчего он, не последний человек в княжестве, не знает об этих, вероятно, очень важных, ритуалах? Почему никто не рассказывал ему раньше об обычаях амазонок и этом самом обмене клятвами? Не получится ли так, что он, сев на трон, будет знать о вверенной ему стране меньше, чем какой-то простолюдин?
Он решительно заявил:
– Я с тобой!
– Поедем, поедем! – охотно согласился Вирах. Он бросил на юношу лукавый взгляд. – Тебе это будет полезно. И приятно, пожалуй. – И он засмеялся вновь.
Напряжение, что сковало поначалу Думукианга, спало: слишком уж беззаботным казался табунщик. А уж кому, как не ему, прожившему долгую, полную тревог и опасностей жизнь, знать, когда следует звать к оружию, а когда спокойно отправляться навстречу гостям из чужих краёв.
Довольно малочисленные общины эренми были редкими гостями в пределах Либира, но Вирах прежде жил в степном Эдэне и знал о кочевницах побольше каламитов. Он объяснил, стоя на колеснице подле княжича:
– Потомство им нужно. Вот и приходят туда, где есть мужчины.
– Так они не гермафродиты? – поинтересовался Думукианг.
Вирах засмеялся.
– Сам увидишь.
В этом месте река Ак;ш, удалившись достаточно далеко от гор, была широкой, но мелкой. По весне, когда таяли в горах обильные снега, да ещё зимой, во время ливней, разливалась она, мутнела и несла глинистые воды в Идагал, грозя смертью любому, кто решится пересечь её. Но теперь прозрачная вода приветливо журчала по гладко отшлифованным камням, лежащим на дне.
Здесь, у поворота реки, где подмытый берег обрывом нависал над потоком, собирались вооружённые на всякий случай пастухи.
Думукианг с Вирахом выехали вперёд, и…
И вот тут эренми предстали перед взором княжича.
Они поднялись уже на высокий берег и стояли в двух десятках шагов от мужчин. Оружие своё – большие, едва не в человеческий рост, луки со спущенными тетивами, в знак добрых намерений, они несли в тулах за спиной. Хотя у некоторых тетивы были всё же надеты, и колчаны, подвешенные на поясе, топорщились оперёнными древками длинных стрел, никто, видно, не сомневался, что амазонки пришли сюда не для битвы.
Волосы их были подстрижены непривычно коротко для женщин, и это, по мнению оседло живущего люда, делало эренми уродливыми. А Вирах заметил даже, что таким образом кочевницы лишают души свои прибежища, которое в волосах-то и находится, а потому, по всем законам, должны потерять силу воли, мужество и здоровье. Но гляди-ка – не теряют! Стало быть, они и впрямь люди необычные.
Девушки, представшие перед пастухами, и одеты были странно: вместо длинных женских платьев – короткие, до колен, набедренные повязки, перехваченной боевым поясом с висящим на нём оружием!
Думукиангу до боли захотелось узнать, что скрывают амазонки под своими юбками – вдруг они и впрямь, как утверждают злые языки, женщины лишь до пояса!..
Вдалеке послышался конский топот, и чуть правее, где ровная почва позволяла развернуться для боя, замаячили выстраивающиеся в линию колесницы с облачёнными в латы воинами. Хоть Вирах и предупредил о планах амазонок, командиры предпочли не пренебрегать своими обязанностями и вывели отряд в поле при полной экипировке.
Одна из лучниц – она была старше остальных, и юбочка её была белой, а не красной – тотчас сказала громко:
– Мы с миром пришли!
Безобразный шрам прочертил её лицо, пересекая левый глаз. Точнее, то, что от него осталось. Шрамы были на теле и на руках; а ещё седина серебрилась на висках. Это лишь знатные дамы, не ведающие, что такое тяжкий труд под палящими лучами солнца, скудная пища и рваная циновка вместо постели в кишащей насекомыми хижине, могут и в тридцать лет сохранять красивые лица и тела, изящные и нежные, будто у девушек. А если на долю женщины выпала незавидная судьба скотовода и воина, рано теряет она красоту юности. Да ещё и ужасными шрамами обзаводится! Хорошо, если пальцы на руках и конечности остаются на месте! И зубы!
Амазонки были очень серьёзными, не улыбались и зубы не показывали.
Почти все они были молоды – лет этак от пятнадцати до двадцати с небольшим. Большинство, несмотря на свой необычный облик, очень даже симпатичные. Зелёная и чёрная краска лежала на их веках, а кожа блестела от нанесённого на неё масла. Да ещё украшения были – кольца на пальцах, серьги из медной проволоки и костяных пластинок, бусы из стекла, разноцветных камней и деревянных шариков, браслеты на запястьях и лодыжках – иногда медные, но чаще плетёные из окрашенных в разные цвета нитей, на которые нанизаны бусины…
Соплеменницам Тумушаг было не по себе. Они неловко чувствовали себя среди обступивших их мужчин и овчарок, яростно брехавших и норовивших укусить (псов приходилось сдерживать и даже усмирять ударами посохов и ног). Эренми, особенно самые молодые, прежде не встречавшие представителей сильного пола, упорно избегали поднимать на пастухов глаза. Они мяли пальцами края юбочек, изо всех сил рассматривая утоптанную траву под ногами, кучку конских яблок, что лежала поблизости; собственные смуглые, исцарапанные ступни, охваченные ремешками обуви…
Лишь Тумушаг бросала на мужчин из-под бровей короткие и внимательные взгляды. Были те мужчины широкоплечими, бородатыми, будто зубры, и с покрытыми редким волосом телами. Страшноватыми немного. Но на вид не противными.
Наставницы, умудрённые опытом, вели себя более уверенно.
Лирум сказала:
– Мы клянёмся, что не желаем вам зла и пришли сюда, чтобы зачать детей. Пусть вседержитель Шард;, Уту, Намкианг, Нинам;, и прочие боги будут свидетелями того, что я говорю правду. Принесите и вы клятвы, что не причините нам вреда.
Момент был серьёзный. Какой-то старик, стоящий на колеснице подле красивого юноши, промолвил:
– И я призываю бога Ушумгалану, покровителя города Либир, в свидетели того, что мы также не причиним вам зла. – У него был странный необычный выговор, впрочем, как и у остальных.
Лирум была удовлетворена. Она кивнула и попросила:
– Покажи, где мы можем разместиться. Принесём жертвы и тогда изберём лучших из ваших мужчин.
Кто-то выкрикнул вдруг:
– То есть, как это, лучших? Мы все разве не хороши?
Одобрительный низкий хохот заставил девушек невольно вздрогнуть.
– Нам нужны только самые сильные и красивые, – пояснила Лирум, – чтобы и дети родились такими же.
– Ой! Тоже мне! – не унимался насмешник. – Можно подумать, вы больно красивы! Вон, поджарые все какие-то, мускулистые! Да ещё и стриженые! Будто парни!.. У меня, поди, и не встанет на вас!
Тумушаг скорее по смыслу поняла, что это обидное. Да ещё по вновь грянувшему хохоту, прозвучавшему куда громче первого. И, сама удивляясь неизвестно откуда взявшейся смелости, выкрикнула:
– На себя посмотри, урод! Это у нас на вас, может… не встанет! – и тогда только поняла, что сморозила глупость.
Очередной взрыв смеха последовал за её словами. А одна из наставниц огрызнулась:
– Молчи!
Но девушка заявила в ответ:
– А чего они издеваются над нами? Может думают, они сильнее? – Она начинала заводиться потихоньку. Вот он, характерец! – Хотят проверить – так я лук расчехлю!
Пастухи, что ссориться, конечно, не хотели, не прочь были, однако, вступить в весёлую перебранку и подзадорить вспыльчивую амазонку. Но в этот момент юноша, управлявший колесницей, крикнул громко и властно:
– А ну, хватит, в самом деле! Зачем вы их оскорбляете!
Кто-то попытался оправдаться:
– Да мы пошутили только!..
– Плохая шутка, если женщину называть некрасивой!
Сказал – и нечаянно встретился глазами с Тумушаг.
И девушка вздрогнула. Оттого, что сердце её вдруг споткнулось, пропуская удар, и какое-то неведомое чувство всколыхнулось в груди, согревая, будто затеплившийся огонёк.
Она была признательна этому юноше за то, что он вступился за неё и её подруг, беззащитных и смущённых. И на несколько долгих секунд, пока Тумушаг смотрела в глаза незнакомца, она была счастлива, видя среди толпы хохочущих грубых существ того, кто повёл себя, не в пример остальным, великодушно и благородно.
Он в самом деле был красив. Не встречавшая доселе мужчин девушка всё же каким-то внутренним чутьём, данным ей, видимо, от рождения, поняла это. Ещё безбород, но не по-женски широкоплеч, с рельефной мускулатурой под смуглой кожей, выдающей охотника и воина. Длинные волосы, перехваченные в хвост ремешком, обрамляли молодое лицо с высоким лбом и прямым носом, с волевым, открытым взглядом карих глаз. В мочках ушей блестели в солнечных лучах золотые серьги…
А когда парень отвёл наконец глаза, амазонка уже знала, кем будет тот мужчина, чьё семя она примет в себя.
Он обратил на неё внимание почти сразу, едва амазонки появились перед пастухами. Так бывает – смотришь на нескольких девушек, и вдруг одна отчего-то привлекает взор. Снова и снова присматриваешься к лицам, к фигурам их, отмечаешь достоинства каждой… Все красивы – а та, единственная – лучше! И чем взяла – не понять! Но отдыхает на ней взгляд. И сознаёшь исподволь – случись выбирать, с кем провести ночь, а то и с кем предстать пред богом в храме, назвав супругой – её и выберешь! И пусть другие стройнее и миловиднее кажутся, и волосы у них гуще, и грудь выше – а не хватает им чего-то неуловимого. Может быть, в лице или в движениях… Или в глазах…
Девушка была красива! Чем именно очаровывала она – так и не скажешь сразу. Вот, лицо, например – немного вытянутое, с острым подбородком, прямым носом и большими тёмными глазами. Глаза эти с длинными ресницами были похожи на две маслины, из тех, что, наливаясь к зиме иссиня-чёрным соком, забрызганные дождём и блестящие мокрыми боками, однажды поутру ложатся в корзины сборщиков. А волнистые волосы (хоть и коротко подстрижены они, а видно, что вьются непослушные локоны тонкими змейками) – отпустить бы их до пояса! Вот было бы загляденье!..
Ростом амазонка была на голову ниже Думукианга. Стройная, изящная, с гладкой кожей без каких-либо заметных изъянов. И хотя под кожей этой не отыскать было и капли жира, и даже рисунок пресса явно проступал во время движения – это ничуть не делало амазонку непривлекательной.
И руки – очень красивые руки, ещё хранившие девичью нежность, не успевшие загрубеть, покрыться мозолями и трещинами…
Как бы там ни было – он уже знал, с кем сойдётся этим вечером!
6
Амазонкам разрешили развести костры неподалёку от реки, где обрывистые берега затрудняли переправу вместе с лошадьми или коровами в случае, если эренми решат их угнать.
Солнце уж низко висело над горизонтом, когда встали девушки в ряд перед толпой мужчин. Хоть и смеялись те над амазонками, а никто не отказался от близости с ними. Даже воины оставили колесницы, избавились от тяжких доспехов и смешались с общей толпой. Только Вирах, да некоторые старики, махнули рукой и молвили: «В наши-то годы за девками бегать!..»
Подростки пытались пристроиться к остальным, и смешно было видеть, какой серьёзный вид напускают они на себя, как разговаривают басом и даже привстают на цыпочки, пытаясь казаться выше и взрослее!.. Всё было тщетно! Одноглазая предводительница твёрдо велела мальчишкам убираться: малы ещё, силы не набрали! Да и некоторых взрослых начала придирчиво осматривать, щупая мускулы.
И вот тут вышел небольшой казус. Амазонка остановилась рядом с Думукиангом, окинула взглядом с ног до головы, будто коня или быка покупала, и заявила:
– Ты слишком молод.
Юноша опешил поначалу. На миг он почувствовал себя маленьким мальчиком, которого не допускают во взрослую компанию и гонят к его игрушкам. Но потом гордость и обида взяли верх. Парень расправил плечи и заявил, стараясь говорить как можно спокойнее:
– Мне семнадцать лет! Это молодость, по-твоему?
Сказать по правде, он перепугался не на шутку! Неужели сейчас придётся пройти через этот позор – быть признанным ребёнком, а не мужчиной и уйти прочь, уступив место тем, кто пусть и ниже по рождению своему, но старше на несколько вёсен!.. Или же заупрямиться и вступить в пререкания, бия себя в грудь и доказывая, что вовсе не осёл ты, а породистый конь, разве что ростом не вышел!.. Только вот неизвестно, который из двух этих поступков унизительнее!
Но тут Калага громко и высокомерно заявил:
– Этот юноша – сын князя, владыки Либира, и наследник престола! Тебе, наверное, трудно увидеть одним своим глазом, что благородный Думукианг достаточно зрел, дабы зачинать детей! И он куда более достоин этого, чем многие из стоящих перед тобой!
Довод подействовал. Наверное, даже эренми ведомо было, кто такие князья, и что сыновья правителей, отмеченные особой милостью богов, в самом деле не могут породить плохого потомства.
Амазонка ещё раз бросила взгляд на княжича и кивнула. А потом обернулась к девушкам, выстроившимся в две линии за её спиной и сказала:
– Начинайте!
И тогда распустили юные лучницы узлы на ремешках, что стягивали концы поясов, и сбросили пояса наземь. И вместе с ними – юбочки, оставшись только при украшениях своих, да при священном, никогда не снимаемом обереге каламитов – двойном шнуре, охватывающем талию!.. А потом хлопнули в ладоши – раз, другой, третий, отбивая такт. Притопнули босыми ногами, начиная танец – и запели.
Это был особый танец и особая песня. Не одному лишь развлечению служили они, а молитвой были, обращением к небожителям с просьбой о добром семени, что породит добрый плод. Заклинанием против демонов, а ещё – стремлением привлечь к себе взоры как смертных мужчин, так и богов.
И потому столь соблазнительно двигались амазонки, прогибаясь и приседая, кружась и покачивая бёдрами (треугольники лон их были гладко обриты)… Груди, такие разнящиеся по форме своей и размеру, с коричневыми сосками они тоже умело заставляли плясать – вверх и вниз, из стороны в сторону, то быстро и мелко колебля, а то колыша размеренно…
Обнажённое тело не считалось диковинкой в стране, где большую часть года жарко светило солнце. Нередко от ненужного куска ткани избавлялись, дабы не мешал работе и не пачкался понапрасну, и старались приодеться лишь по праздникам. Но скажите – какой мужчина останется холоден при виде нагих девушек самого цветущего возраста, страстным танцем своим зовущих к соитию!
Наивно было бы думать, что юные лучницы вели себя так, как ведут опытные в делах любви блудницы – непринуждённо, с приветливой улыбкой и лукавым блеском в глазах. Они были смущены, и смущение это проявлялось во взглядах, что стыдливо прятали эренми, в неуверенных жестах, и в очень серьёзных выражениях лиц… Несмотря на отточенность и слаженность движений, лучницы совершали их скованно как-то, слишком заученно, без души.
Наверное, они испытывали сейчас то же, что чувствовал и сам княжич, когда сдавал почтенному Лугешт;ге, начальнику городских писцов, экзамены по истории, письму и декламации стихов, а деду своему – на знание священных текстов и обрядов. Вспомнить страшно!..
Думукианг мог бы сказать, что сопереживал им всем, но, по сути – лишь одной. Той боевой девушке, что вступилась за свой народ и предложила расчехлить лук. Она так посмотрела на него тогда… Да и теперь, танцуя, нет-нет, да поднимала глаза – такие огромные и глубокие, мягкие, словно бархат! Неужели просто случайно?
Ну, нет! Любой мужчина догадается, что когда смотрит на него женщина так, то явно призывает к действию!
…Девушки шагали вперёд и отступали, наклонялись и выпрямлялись, и прогибались соблазнительно, и двигали плечами, заставляя трепетать груди…
Воины и пастухи, очарованные танцем, принялись хлопать в ладоши и притопывать ногами. Сами они не пускались в пляс, не реготали и не пытались подпевать: перед ними вершилось священное действо, коему не следовало мешать. Но отчего бы не помочь, отбивая такт?
И Думукианг, взирая на эренми со смесью восторга и изумления, хлопал вместе с остальными…
А потом пришло видение. Всего на миг…
Юноша увидел себя и её, ту самую амазонку – с луком и в коротенькой юбочке, перехваченной боевым поясом – у себя, на улице города. И на храмовом дворе – только на девушке уже было длинное платье и шапочка, сплетённая из серебряных колечек и с золотыми листьями по краю, свисающими на лоб… И людей – простых горожан и знать, изумлённо шепчущихся вокруг…
И вот тогда княжич вдруг испугался!
И ему стало казаться, что и все остальные – пастухи и воины – лишь на эту девушку и смотрят! Вот сейчас дадут неприметный знак – и в неё тут же вцепится кто-нибудь! Не станешь же ругаться!..
…Амазонки теперь совершали уж совсем немыслимые телодвижения! Одна склонялась чуть вперёд, прогнув спину, а другая, словно мужчина, пристраивалась сзади, изображая акт любви! А затем они менялись местами!..
На сей раз, дело тут не в обряде было: в странствиях своих могли эренми очутиться среди людей, языка которых не знали, и подражание соитию давало понять даже самым недогадливым, чего хотят от них кочевницы.
…И вдруг танец кончился…
Думукианг, словно выпущенный из пращи камень, сорвался с места и бросился к красавице-амазонке… И схватил её за локоть. Моя!..
Дружный смех раздался за его спиной!
– Смотри-ка! – выкрикнул кто-то из благородных. – Княжич уж себе выбрал! Боится, как бы его не обошли!
Парень вздрогнул. Разжал пальцы, потупился, смутившись ужасно – оттого, что тайные мысли его вдруг оказались открыты!.. И встретился взглядом с бархатными глазами девушки. Удивлёнными и немножко испуганными…
Он отступил и промолвил:
– Извини…
Её губы дрогнули. Сжались… И раздались в смущённой улыбке.
Она сказала очень тихо:
– Да ничего…
Думукианг топтался рядом. Сразу отойти в сторону казалось ему недостойным: вроде как он пристыжен и признал это. А остаться на месте… Вдруг он нарушил какое правило? Вдруг не время ещё приближаться к девушкам?
– Тумушаг.
– Что?..
– Это моё имя. Тумушаг.
– Ту… А!.. Ну да, Думушаг по-нашему! – догадался княжич. И представился: – А я – Думукианг. – Добавил тотчас: – У нас имена похожие: Хороший Сын и Любимый Сын… Это что-то значит, наверное… – Он вдруг подумал, будто сболтнул не то. И попытался переменить тему: – Только почему «сын»? «Дочь» было бы правильней – Думумиш;г.
…А ещё он полагал, что может спрятать смущение своё за разговором. Вот, стоит себе, не обращая внимания на смех, беседует…
Амазонка сказала:
– У нас ведь все дети и так дочери. Зачем различать? Мы и зовём просто – туму, «дитя».
– А-а… понятно…
Девушек было мало, а число желающих сблизиться с ними – велико. Поэтому Калага сказал пастухам:
– Сейчас наша очередь. А вы – после.
Избавляясь от одежд своих, колесничие приблизились к амазонкам, выбирая наиболее приглянувшихся. Кое-кто демонстрировал вздыбленный уд свой и вопрошал у юной кочевницы: «Ну, как он тебе?» Другие гладили плечи и груди лучниц, сжимали всей пятернёй блестящие от масла ягодицы их, распаляясь…
Но даже при таком раскладе на каждую девушку приходилось по нескольку мужчин, и Думукианг понял, что сейчас и к нему начнут набиваться в товарищи кто-нибудь из воинов. Потому он сделал движение головой куда-то в сторону и предложил:
– Слушай… давай это….
– Сбежим! – догадалась Тумушаг, поглядывая на окружённых колесничими подруг.
– Точно!
Они кинулись прочь от толпы, мимо оставленных колесниц, мимо подростков, не допущенных к соитию (те проводили завистливыми взглядами и восхищённо зацокали языками). Вовремя! Вслед донеслось от кого-то:
– Эй!.. Княжич!.. А поделиться?.. Ты тут не один!
Давясь от смеха, они промчались сквозь траву (здесь, близ реки, она была высокой и сочной), сбежали по пологому склону к воде и пошли вверх по течению, пока не увидели на пути скалы.
Здесь было красивое и укромное место. Из-под земли поднимались жёлтыми глыбами пласты песчаника. Прохладная влага с шумом сбегала по каменным уступам, наполняя глубокую яму с голышами на дне. Стайка серых рыбок юркнула в укрытие при появлении людей…
– Вот, – сказал юноша. – Здесь даже искупаться можно.
Он нагнулся, зачерпнул и напился из ладоней. Затем скинул юбочку свою и вошёл в воду, окончательно распугав рыбёшек – они метнулись под ногами и ушли вниз по течению.
Вода была достаточно тёплой, прогретой солнцем, но Думукианг всё же охнул от непривычной после жаркого дня прохлады, приседая на корточки. И начал тереть себя ладонями, смывая с тела пыль, пот и смрад, жалея, что не может потребовать себе полную ванну горячей воды, белой глины и благовоний.
Потом вышел на берег и предложил:
– Можешь и ты, если хочешь…
Юноша обсыхал, любуясь тем, как плещется в крохотной речке девушка, и ощущение нежности и счастья тёплой искрой загорелось в его груди.
Думукиангу знакомо было это чувство. Первый раз довелось испытать его ещё тринадцатилетним. А потом, года два спустя, завязались отношения с дочерью одного воина, командира отряда из пятидесяти упряжек. Очень серьёзные отношения, как тогда казалось. Какие планы строили они вдвоём – о том, где будут жить и сколько у них будет детей, и как они будут проводить вместе время…
Её выдали замуж за сына начальника гильдии городских пивоваров, и Думукиангу казалось, что в мире этом нет ничего святого, и жизнь его закончилась…
Ничего, прошло.
Неужели и теперь пройдёт?..
Сердце его захолодело от этой мысли. А ведь правда – девушка уйдёт завтра или через несколько дней, и он никогда больше с ней не встретится. Или встретится – но уже на поле боя!.. Нет-нет, только не это!..
– Когда вы уходите?
Тумушаг шагнула из воды (по блестящей от масла коже её скатывались прозрачные капли), пожала плечами.
– Лирум говорит, надо остаться какое-то время. Тогда каждая девушка сможет принять многих мужчин, и ваше семя наверняка в нас завяжется. Думаю, несколько дней тут поживём. А что?
Думукианг замялся. И вдруг, неожиданно для самого себя, выдохнул:
– Ты красивая!
Она улыбнулась, показав два ряда зубов. Не очень белых, но ровных.
– Спасибо. Не все так считают.
– Да нет, правда! Просто твоя красота особенная. Не такая, как у городских девушек. Это знаешь, как сравнить домашнего быка и дикого тура…
– Ага! – согласилась Тумушаг. – Я дикая! – И промолвила: – Я тебя тоже сразу заприметила. Я ещё подумала – вот бы он подошёл ко мне!..
– Вот я и подошёл, – сказал Думукианг. – Так странно, правда? Будто… будто это должно было случиться.
Юная эренми опустила глаза. Потом вскинула вверх густые ресницы. И тихо проговорила:
– Кто знает… Всё в руках богов… – Она вдруг улыбнулась и заметила: – Хорошо, Лирум нас не видит! А то бы она устроила разнос за то, что мы тут стоим и болтаем, вместо того, чтобы заняться делом!
– Ух ты! А от наших девушек не дождёшься, чтобы они делом занялись! Подарки принимать – это они любят, а как до самого главного доходит – ни-ни! – Он вдруг спохватился: – Слушай… а ты это… ты девственница? У тебя мужчины были?
– Не было, – призналась Тумушаг. – Но я не девственница. – И пояснила: – Во время праздника в честь Намкианг нас лишают девственности, и кровь приносят в жертву богине. Так что к вам мы приходим уже подготовленными.
Юноша был поражён! И осведомился:
– И как это делают?
– У нас есть мужские органы. Мы их сами шьём. Кожа, а внутри – шерсть, а иногда – деревянный стержень. – Амазонка улыбнулась лукаво. – Они нам нужны не только для обряда, конечно.
– Ужас! – воскликнул Думукианг. Правда, без малейшего намёка на испуг или отвращение в голосе. И добавил невольно: – Всё у вас не как у людей!
И осёкся. Потому что вспомнил недавнее судебное разбирательство по поводу драки между купцами, в котором ему довелось принять участие.
С месяц назад вирахские купцы привезли в Либир свой товар и выставили его у Северных ворот, где всегда идёт самый большой и бойкий торг. А рядом пристроились свои купцы, из Калама. Уселись на табуретах и связках тростника; гости же, по своему обычаю, расстелили на земле циновки и расположились на них, скрестив ноги. Вот кто-то из местных и брякни – мол, чудной вы, вирахи, народ! Даже сидите – и то не по-человечески! Те за словом в карман не полезли. Вы, отвечают, на себя посмотрите! Вы, мол, об обычаях гостеприимства слыхом не слыхивали! Приехали к вам – а головы преклонить негде! Толи дело у нас – у любого из богатых горожан можно найти приют, у каламитов же хоть под открытым небом ночуй! Никому до тебя нет дела!.. Короче говоря – как принялись тут обе стороны вспоминать кто чем плох!.. И родителей не забыли, и пращуров… А после и кулаки в ход пошли!..
Но Тумушаг промолчала. Возможно, просто не обратила внимания на слова юноши. А может, решила не вступать в бесполезный спор. И Думукианг почувствовал, что молчание это для него тягостнее любых ответных обвинений. А потому попытался исправить свою ошибку:
– Сколько народов – столько обычаев! – Он привлёк девушку к себе и почувствовал, как напряглась она. Улыбнулся. – Не бойся, не обижу. Хотя, наверное, это страшно – встретить мужчину впервые в жизни.
– Вообще-то, страшно, – призналась Тумушаг. – Но всё не так плохо, как мне рассказывали. Ты чистоплотный. И ведёшь себя… с достоинством. Мне показалось, ты куда более воспитан, чем остальные.
– Я сын князя, – не без гордости отметил парень. – Ты знаешь, что такое князь?
Амазонка кивнула. Юноша чувствовал, как постепенно спадает её напряжение, как расслабляются мышцы и горячее тело становится более мягким и податливым…
– У нас тоже есть правительницы. Мы называем их гаш;нами. Только мы их выбираем, а у вас власть передают по наследству, верно?
Она переступила ногами, и теперь уж была совсем близко, прижимаясь к голой коже юноши. Думукианг слышал не смытую до конца речным потоком смесь: тонкий букет благовоний и едва приметный аромат выделанной кожи, дым костра и запах волос её…
И он почувствовал, что хочет Тумушаг. А мысль о том, что девушка не откажет, что именно за этим она и пришла сюда, возбудила парня ещё сильнее.
Детородный орган его отвердел и упёрся в плоский живот лучницы. Она отстранилась, чтобы посмотреть на необычную для глаз амазонки часть мужского тела.
– Кажется, пришло время.
Страх её и смущение вернулись вновь. И Думукианг не стал овладевать девушкой сразу, как нетерпеливый любовник, что стремится лишь к получению собственного короткого удовольствия. Он провёл ладонями по спине амазонки – и Тумушаг вздрогнула и вновь напряглась, но уже от сладостного трепета, вызванного лаской.
Она была опытной в любви. Однополость общин эренми не означала отсутствия страсти и стремления к соитию; напротив – служило развитию мастерства ублажать друг друга без участия мужчин. А так как женщина знает о теле своём лучше представителей сильного пола, то ведает также, чего хочется другой женщине. А потому способна доставить подруге куда большее наслаждение, нежели грубый самец, чьи знания не распространяются дальше примитивных телодвижений.
До настоящей любви у Тумушаг прежде не доходило, однако проводить ночи с подругами-сверстницами и женщинами постарше случалось не раз. И потому она могла по достоинству оценить мастерство юноши, с которым свела её судьба.
Думукианг не был грубым самцом. Он уважал и любил женщин, признавая за ними право получить свою долю услады от единения, а уроки любви, полученные с наложницами, которых выделил сыну Мэакалаг, да и с прочими девушками, жившими при дворце – рабынями и свободными (а ещё и с блудницами, посещение которых никто и не подумал бы назвать порочащим), сделали княжича достаточно сведущим в ласках.
Потому он не ударил в грязь лицом, умело и не торопясь возжигая в юной кочевнице тягу к соитию.
…Этому миру неизвестны были поцелуи, и потому их заменяли сейчас касания языка и нежные укусы ушей и шеи, сосков и сгибов локтей, а пальцы Думукианга играли тёмными лепестками нежного цветка.
Отбросив смущение своё и нерешительность, повинуясь разливающейся по телу неге, девушка и сама принялась изучать тело этого столь необычного, но желанного существа, касаясь ладонями спины его и ягодиц, а потом сжав легонько крепко всторченный уд. И ощутила, как дрогнул напряжённый ствол.
Не надеясь особо на успех, парень попросил:
– Возьми его… в рот.
– Зачем?..
А потом догадалась. Потому что амазонки делали то же самое. Только по-своему, конечно.
Она опустилась на колени и приняла в себя плоть Думукианга. Тот же, опустив ладони на темя её, стал двигать головою девушки, проникая во влажную глубину на треть, а потом двигаясь обратно… Порой он выскальзывал, и тогда Тумушаг подхватывала упругий стебель и вновь погружала в себя…
Сладостное ярое чувство, которое заставляет позабыть всё на свете, отдаваясь страсти, жару любовной неги, нарастало в нём подобно речному потоку, что сперва бежит тихим ручьём, но после, наполняясь талыми водами горных снегов и разрастаясь вширь и вглубь, рокочет грозно – и вот уж мчит ревущим струменем, сметая на пути деревянные мосты и ворочая огромными валунами!..
И когда защекотало в самом низу перед прорывом, сжал юноша пальцами голову любовницы своей и воскликнул негромко, исходя семенем в её рот.
– Досуха!.. Досуха!..
Парень боялся, она постарается выпростать член, не дав насладиться сполна, но Тумушаг приняла всё, что предназначалось ей, и вопросительно посмотрела снизу вверх.
– Глотай.
Девушка подчинилась, поморщившись. Потом вытерла ладонью губы и сказала, вставая с колен:
– Кажется, мы сделали что-то не то. Разве от этого можно забеременеть?
– Конечно можно! – не моргнув глазом, соврал Думукианг, внутренне поражаясь её наивности. И добавил от души: – Какая ты умница!
– Правда? – Она расцвела вся. – А ты мне так сделаешь?
– Как?
– Ртом.
Тот размышлял одно лишь мгновение.
– А вот и запросто!
…Хотя предполагалось, что именно женщина должна дарить удовольствие мужчине, далеко не все мужи считали, однако, постыдным для себя ласкать лоно возлюбленной. И пусть Думукианг не прибегал прежде к подобной забаве, он опустился на колени перед Тумушаг и, не колеблясь, припал губами к колючему от мелкой щетины треугольнику её лобка. И подобно пахарю провёл ралом языка своего по нежной борозде юной лучницы, пахнущей отнюдь не чернозёмом, а скорее травами, и чей аромат, хоть и не столь тонкий и сладостный, был всё же приятен.
…Она принимала его ласки, иногда указывая, что делать и как, но чаще лишь постанывая и вздрагивая от удовольствия. И когда лоно её начало сочиться влагой, Думукианг вновь готов был к соитию. Он поднялся и молвил:
– Идём.
Они приблизились к плоской плите песчаника, которая, будто слегка покосившийся стол, поднималась из земли. Парень опустился на эту импровизированную скамью и пригласил:
– Садись сверху.
Конечно, пришлось повозиться, пока ему удалось проникнуть в узкое лоно расположившейся над ним на корточках Тумушаг. А потом уж было совсем просто. Думукианг сжал ягодицы амазонки и заставлял тело её ритмично подниматься и опадать, впуская на всю длину упругий стержень.
Серьги лучницы – резные пластинки из кости – раскачивались в такт всё убыстрявшимся движениям…
…А потом княжич громко застонал и пролился. Толкнул сидящую на нём девушку ещё несколько раз. И обнял, расслабившись; приник головой к её плечу.
Плечо мелко дрожало. Думукианг понял, что амазонка тихонько смеётся.
– Что?..
– Нет, ничего… просто… Я думала – как это, с мужчинами… Ну вот, узнала…
– А-а… А то я уж решил – не так чего…
– Да ну, брось…
…Они отдохнули, сидя том же камне, а потом полезли плескаться в речку, и Думукианг, любуясь гибким девичьим телом, захотел её вновь. И, поймав, боролся, а девушка то шутя звала на помощь, то заливалась смехом… А потом отдалась. И постанывала и ахала…
И это был не последний раз…
Темнело. Быстро, как всегда в южных странах. Вот только сейчас было совсем ясно – и вдруг свет начал меркнуть и голубизна летнего неба налилась густой синевой. Загорались первые звёзды…
И наконец мрак опустился на степь прохладным покрывалом.
Двое молодых любовников лежали на траве и смотрели в небо. Трава кололась, потому юноша догадался подстелить для Тумушаг свой набедренник. Как уж получилось – под спину и ягодицы.
– Колесница, – сказал юноша, указывая рукой на созвездие. – Это такое могучее оружие, что даже боги поместили его на небо.
– А вон – Лучница. – Амазонка так и произнесла, снабдив слово «лучник» дополнительным словом со значением «женщина». – Она там потому, что лучницы сильнее колесниц.
Это был явный вызов. И Думукианг его принял.
– Кто тебе сказал такое? Пеший стрелок не устоит против стрелка на колеснице! Понимать надо! – Где-то на задворках сознания он сообразил, что смолол чушь, и попытался заглушить голос разума: – Калага мне рассказывал о битве при Двух Родниках! Это когда мы схватились с людьми из Хайниртума! Наши опрокинули вражеских колесничих и налетели на их пехоту. Те кинулись бежать так, что пятки сверкали!
– Эренми не кинулись бы! – решительно заявила девушка и княжич вновь услышал в голосе её жёсткие нотки. – Лирум рассказывала мне, как мы били колесничих. Мы их заманивали туда, где упряжки не могут проехать, где кочки и рытвины, и камни. А если приходилось принимать бой на открытом месте, нам достаточно было держаться на расстоянии и расстреливать мужчин из луков. А когда они спешивались, мы просто убегали.
– Ага! Как трусы!
– Мы не трусы!! – она крикнула так, что юноша вздрогнул. И приподнялась на локте.
В темноте княжич не видел её лица, но ему показалось, что оно было искажено злобой. Он произнёс виновато:
– Ладно… не обижайся… Глупо это… Все эти войны…
Тумушаг выдохнула:
– Ты тоже… прости. У меня бывает… Лирум говорит, я непредсказуемая. Я и сама удивляюсь, что иногда выкидываю…
– Да женщины вообще непредсказуемые, – выдал Думукианг и смутился вылетевшим словам. И тут же поправился: – Это мы, мужчины, очень простые. Нам даже легче друг с другом – в самом деле! А как попадёшь порой в женское общество – так хоть беги! Но ведь и без женщин мы не можем! Как соберёмся вместе – всё хорошо поначалу, а потом начинаем понимать, что не хватает чего-то… Мы такие разные, но… мы как две половинки одного целого. Порознь нам плохо, вместе… Вместе иногда тоже плохо… – Он засмеялся изречённому парадоксу. – Но это, я думаю, оттого, что мы общаемся не с теми, с кем должны. Понимаешь, очень часто не мы выбираем, с кем жить. Потому так много несчастных семей, где муж и жена ведут войну друг с другом! А отсюда так много несчастий! Если бы люди могли выбирать, могли сами решать… Хотя, я знал людей, которые женились по любви, а всё равно потом раскаивались… Это так непросто…
– У нас иногда то же самое, – подтвердила Тумушаг. – Сводят нас со старшими, для любви и чтобы воспитывали… и никто не спрашивает – любим ли мы их. Хорошо, если получается сносная жизнь, а то ведь до такого иногда доходит… Мне как-то повезло – никого не навязали, но вот, случай был… Одна девушка полюбила другую. Ну, и стали встречаться, проводить вместе ночи. А наставница просто взбесилась от ревности – поймала их как-то, лежащих вдвоём в постели – ну, и… Одну топориком, другую… А потом опомнилась, поняла, что натворила – воткнула стрелу в землю, вверх остриём – и бросилась грудью!.. Только она не сразу умерла. Долго умирала. В муках… Нельзя так…
– Да, нехорошо, – согласился Думукианг. И осторожно заметил: – Я, вот, думаю, что как-то неправильно это, когда женщина живёт с женщиной, как муж с женой… Или когда мужчина любит мужчину. Хотя у нас в городе немало юношей, которые продают себя... А, вот, тоже, – вспомнил он, – только не у нас было, а в Ирида;де. Мужчина привёл в храм паренька, одетого в женскую одежду и говорит жрецу: «Желаю, мол, на ней тотчас жениться! Хочу, мол, чтобы всё было освящено, как полагается!» Жрец сначала и не понял, «Пожалуйста, говорит». А потом пригляделся… И потянулся платье «невесте» поднимать! А «жених» говорит: «А ты, любезный, туда не смотри. Видишь, одежда какая – стало быть, она – девушка!» У жреца глаза на лоб полезли. «Нет, – говорит, – такого закона, по которому мужчина мужчину в жёны брать может, пусть даже переодетого! А если не верите – вон плита у ворот стоит, там все законы высечены! А читать не умеешь – писца найми! Ступайте, – говорит, – отсюда, пока работников не позвал! У себя дома чем хотите занимайтесь, а в храм с такими глупостями соваться и не думайте!»
Они засмеялись – Думукианг юношеским баском, а Тумушаг по-девичьи звонко.
– Слушай, – произнёс парень затем, – а тебе самой это нравится? Ну, любить женщин? Нет, конечно, женское тело красивое, но я бы, например, мужское ласкать не смог. Это всё равно как собственные испражнения съесть!.. Хотя, вон, жеребята навоз едят.
– Правда? И собаки тоже! – заметила девушка, продолжая смеяться. – Но мне, вообще-то, нравится. Я ведь ничего другого не знала до сегодняшнего дня. А теперь… Теперь мне кажется, что с мужчиной тоже неплохо… Может, и правда, мужчины и женщины созданы друг для друга…
Могли ли она, неграмотная девчонка, связно объяснить всё то, что чувствовала сейчас? То необычайное открытие, которое сделала она, впервые соединившись с молодым мужчиной, и осознав, что он не противен ей, а напротив обладает какой-то притягательной силой. Чем-то таким, чего лишена самая лучшая любовница из числа эренми… Детородный ли орган то, столь непохожий на свою мёртвую рукотворную копию, резкий запах ли, исходящий от тела, так отличающийся от запаха женщины, сильные ли руки его и мускулистый торс; низкий ли голос, непривычно ласкающий слух?..
А может, всё это, слитое воедино? Дарящее чувство радости, счастья, защиты… Или что-то ещё… Некая незримая сущность, вроде той, что находится на небесах и соответствует естеству каждого предмета?..
Тумушаг не знала. Прежде она принимала образ жизни своего народа как нечто само собой разумеющееся и не задумывалась, правильно ли это. Легенды, отделяя амазонок от остальных людей, гласили, что правильно. Но раз кочевницы не могут самостоятельно зачинать, нуждаясь в соитии, значит ли, что и эренми способна превратиться в обычную женщину, вступить в брак, родить детей обоего пола и воспитать их…
Как трудно было найти ответ! А спрашивать у Лирум – гиблое дело. Крик подымет, велит выбросить из головы эти глупости!..
Нехорошо оспаривать законы, доставшиеся от предков. Но зародилось в глубине души юной амазонки нечто более сильное, чем все традиции и запреты. И стало казаться девушке, что обычаи её народа, хотя и ниспосланы богами, и очень правильны, но… но – вдруг не для неё созданы они? Вдруг боги уготовили ей что-то особенное?..
Разве не бывает такого?
Бывает! И Тумушаг знала несколько историй о любви эренми к мужчинам. И даже о том, как уходили лучницы из общин своих, послушав зов сердца! Вот только конец таких историй был печальным, но ведь конец-то этот придумали амазонки, оставшиеся в степи! Откуда им известно, что случилось на самом деле?
…Глухой рык раздался где-то совсем рядом, и в ответ ему вдалеке остервенело залаяли псы.
– Лев! – Парень вскочил на ноги, припомнив, что при нём нет никакого оружия.
– Тигр, – поправила амазонка, узнав полосатого убийцу по голосу. – Идём скорее!
В их стране обитало немало хищников. Помимо волков и медведей, рысей и барсов, встречались тигры и особая порода львов, что не боялись холодов и заселили даже горы, где снега и зимняя стужа были обычным явлением. По большей части, звери эти охотились лишь на скот, небрежно охраняемый пастухами, но порой встречались и такие, кто не признавал иного лакомства, кроме человечины!
Юные любовники побежали вниз по течению реки, стараясь не споткнуться о камни.
– Камни! – проговорил Думукианг. – Если что, я убью его камнем. Брошу в голову!
– Тигры нападают со спины, – заверила девушка. – Они боятся смотреть людям в глаза. Если погонится – повернёмся к нему лицом. Но вряд ли он нападёт. Он лошадей ваших выслеживает. – И спохватилась: – Ой!.. Мы твой набедренник забыли!
– Да ну его! Заберу завтра. Тигру он точно не понадобится!
…Они взбежали из оврага на пригорок и налетели на упряжку, сопровождаемую псами, на которой стояли Калага и возничий его. Без доспехов и одежды. Но первый держал наготове лук и стрелы.
– Где ты шляешься! – рявкнул он. – Хочешь, чтобы тебя разорвали?
Думукианг и амазонка молча юркнули в темноту.
7
Они переночевали под навесом княжича, а утром затеяли весёлую возню, которая вновь пробудила желание. Юноша вскочил на Тумушаг – в раскорячку как-то, сверху, перевернув её на бок – и овладел, быстро и без ласк. Та смеялась только!..
А потом повалился на постель рядом, издав облегчённый вздох.
Как любой мужчина после соития, он чувствовал себя опустошённым. Но теперь, вместо привычной отрешённости, полнилось сердце тихим восторгом! Готовностью любить весь мир! И прощать тех, кого прежде считал врагами!..
Да разве может быть иначе, если лежишь ты посреди огромной степи, укрытый от припекающего солнца цветным намётом, слушаешь стрёкот кузнечиков и перестук копыт, храп и ржанье лошадиные; вдыхаешь воздух, напоённый терпким благоуханием трав, к которому примешан запах конского пота и навоза, дыма и аромата ячменной каши с зайчатиной, что готовят неподалёку в глиняном котелке… А рядом лежит самая удивительная девушка из всех, которых ты встречал на своём веку!
– Тумушаг! – послышалось издали. И снова: – Тумушаг!
– Это Лирум! – Амазонка вскочила с постели. – Наверное, завтракать зовёт. Я пойду, а то…
– А то что? Убьёт из ревности?
– Нет, но… – девушка хитро прищурилась: – У нас рассказывают про одну эренми, что полюбила мужчину и бежала с ним в город. А он её предал! Натешился и продал в рабство. Вот так. Говорят, это плохо, когда мы влюбляемся в мужчин. Так что наставницы следят… – Она подмигнула, сунула ноги в соломенные сандалии свои и, нырнув под полог навеса, как была, голышом, стремглав помчалась прочь.
Княжич проводил её взглядом. Со смешанным чувством восторга и удивления любовался он гибким, смуглым телом лучницы, стройными ногами, что легко и быстро уносили её; крепкими, круглыми ягодицами… Да, воистину, она была воином! Сильным, выносливым, мужественным! И… красивым, женственным в то же время!..
Странное сочетание. Но какое гармоничное!
Думукианг промолвил вслед – как будто девушка ещё могла его слышать:
– Я бы тебя не предал!
Какое-то время он ещё лежал, а потом, повинуясь неясному порыву, вскинулся, выскочил из-под полога и, запахивая на бегу полосу ткани на бёдрах, помчался туда, где стояли колесницы.
Девушки уже сидели у огня, поглощали наспех приготовленный завтрак и возбуждённо галдели.
Лирум взяла Тумушаг за плечо.
– Ну, как ты?..
– Хорошо.
Наставница улыбнулась.
– Ой ли! Ещё скажи, что понравилось!
Девушка состроила неопределённую мину. Понимай, как хочешь.
И пошла к ближнему костру.
– Куда лезешь! – зарычала одна из амазонок, когда Тумушаг вклинилась между ней и её подругой.
В другое время и в другом месте та наверняка огрызнулась бы в ответ, но этим утром, казалось, ничто не могло омрачить её настроения. Ей было хорошо. Так говорят иногда – душа поёт!
И Тумушаг не сказала ничего. Она только улыбнулась каким-то своим мыслям.
…Девушки активно делились впечатлениями от событий прошлого вечера и ночи. И воспоминания эти не были из числа приятных.
– Грубые животные! – возмущалась одна. – Обо мне они и не думали, лишь бы самим удовольствие получить!
– Ага! – подхватила вторая. – Да ещё так рубят, будто убить хотят! Как бы они там мне не повредили чего!..
– А воняют! – заметила третья. – Такое чувство, что они последний раз мылись в руках повивальной бабки! Речка же под боком!
– Эй, Тумушаг! – Это опять первая. – А ты что молчишь? Как ты там, со своим?.. Он же сын большого человека! Небось, зазналась!
– Хорошо, – промолвила девушка, продолжая улыбаться.
– Ну, конечно! Рассказывай! Хватит врать-то! – посыпалось со всех сторон. – Сколько раз он на тебя залезал?
Тумушаг посчитала в уме.
– Пять. И сегодня утром ещё один.
– Болит? – посочувствовал кто-то.
– Да нет. Он всё очень нежно делал. Даже ласкал. И очень неплохо, между прочим.
Кто-то по-прежнему не верил. А кто-то с явной завистью заметил:
– Вот повезло! Надо и нам к нему сходить.
– Ещё чего! – Тумушаг вскинулась так, что сидевшие подле неё девушки отшатнулись. – К своим, вон, идите!.. – И осеклась.
На мгновение наступила тишина. А потом Лирум выпучила единственный глаз свой и промолвила изумлённо:
– Да ты что, ревновать вздумала?..
Тумушаг отвернулась, заграбастала свою миску и принялась совать пальцами в рот кашу с кусочками мяса, не чувствуя вкуса еды.
– Вот так-то! – подытожила одна из наставниц. – С этими мужчинами проблем не оберёшься! Хорошо, видимся с ними от силы раз в году!
– Уходить надо отсюда! – заявила другая. – Да поскорее. Пока Тумушаг ещё чего не выкинула.
– А не она, так другая! – согласилась третья.
Тумушаг, не поднимая глаз, молча глотала свой завтрак. А сердце её бешено стучало от ужаса: не ровен час, Лирум и впрямь последует совету и прикажет собираться в дорогу!
Но Лирум такого приказа не отдала. Лишь стала читать нотации по поводу того, как коварны мужчины и как жестоко наказывают боги тех, кто пренебрегает обычаями своего народа. Потом пошли примеры, включая тот, уж набивший оскомину на зубах – с проданной в рабство…
С трапезой Тумушаг покончила быстро, но вот так просто встать и уйти не решалась. К счастью, к костру стали подходить пастухи, надеясь получить причитающуюся долю удовольствий, и наставница прервала свои назидания. А потом…
Топот копыт заставил всех повернуть головы.
Пара красавиц-кобыл белой масти, выгибая длинногривые шеи, влекла колесницу с Думукиангом в кузове. По сравнению со вчерашним днём, парень был непривычно принаряжен – в красной юбочке и того же цвета рубашке без рукавов – одежде воина. И с коротким мечом на перевязи. Длинные волосы были смазаны ароматным маслом и откинуты за спину. Он лихо осадил лошадей, заставив их привстать на дыбы (амазонки, что оказались поблизости, шарахнулись в сторону). И сказал:
– Мир вам. – А потом обратился к Тумушаг: – Хочешь, прокачу?
Та вскочила на ноги, как ошпаренная.
– А можно?
Лирум вставила:
– Она здесь не для того, чтобы ты её на колеснице возил!
Подражая тону её голоса, Думукианг сказал:
– Не волнуйся. Я на ней тоже покатаюсь. Если для тебя это так важно. – И кивком головы указал Тумушаг на место в кузове. – Садись.
Оглянувшись на Лирум, девушка помедлила чуть, но, не услышав возражений, мигом очутилась рядом с ним. Взялась за боковые перильца и осторожно ступила на платформу. Плетёное из толстых, туго натянутых ремней, дно, прогнулось под двойным весом.
– Качается! – заметила амазонка.
– Ага! Это чтобы не сильно трясло.
Лошади переступили, и Тумушаг вцепилась в край борта.
– Я упаду!
– Ничего, это с непривычки, – успокоил юноша. – Надо просто равновесие держать.
– Легко тебе говорить!..
Княжич тронул кобыл хлыстом, и колесница неспешно покатилась, приминая траву.
Они ехали в степь. Ставшие уж привычными гул копыт, лай собак и людские голоса постепенно стихли за спиной. Лишь топот впряжённых в повозку кобыл, да скрип колёс, да трели вспугнутых куропаток, да посвист сусликов на взгорках…
– Хочешь управлять сама?
– Я не умею!
– Да это проще простого! Как волами править. У вас же есть волы?
– Волы есть. Только я не могу отпустить руки.
– Я тебя поддержу, – пообещал Думукианг. И положил руку на голую поясницу, чтобы не дать Тумушаг опрокинуться.
Конечно, управлять колесницей в бою под силу лишь опытному вознице. И это не абы кто, взятый с улицы, а представитель особой касты, потомственный воин, в семье которого возничими были все мужчины. Ведь как иначе поведёшь ты упряжку на поле боя, да ещё будешь прикрывать себя и напарника-стрелка щитом, если не обучался подобному искусству с детства?
Но с обычной двуколкой, после небольшой тренировки, способен совладать даже ребёнок; особого искусства тут не требуется. Главное – научиться стоять, не напрягаясь излишне, плавно перенося центр тяжести чуть вперёд или назад, с одной ноги на другую. Что же до управления лошадьми, то кочевнице-эренми, постоянно имеющей дело с тяжёлыми возами, много объяснять не потребовалось. Юная амазонка освоилась быстро, и вскоре научилась сохранять равновесие, хотя иногда Думукиангу приходилось поддерживать её, если бига подскакивала на кочке или попадала колесом в рытвину.
Девушка просто светилась от счастья! И звонко смеялась, когда красавицы-кобылы, слушаясь её рук, послушно сворачивали, переходили на рысь и в галоп…
Они долго колесили по степи, наслаждаясь тишиной её и необъятным простором, и свободой своей. Лишь зверь да птица были свидетелями их счастья. Да один только раз повстречалась отара. Вооружённые пастухи – явно не из Либира – с пращами, луками и дротиками своими вышли вперёд, готовясь при необходимости защитить овец. Один из них закричал:
– Смотрите! Смотрите! Эренми на колеснице!
Чабаны разинули рты от изумления, провожая взглядом необычную пару, а те лишь прыснули и проследовали мимо, тщетно стараясь придать лицам и осанке надменное выражение – фи, мол, мужичьё! И чего уставились?..
А потом пара выехала к озерцу – небольшому и мелкому, питаемому родником. Судя по следам, сюда приходили на водопой дикие звери, и пригоняли овец.
Стреножив кобыл, юноша и девушка уселись на траве, глядя на воду, подёрнутую рябью от набегающего ветерка; на облака, плывущие по небу и на стадо оленей, что маячило вдали…
– Хорошо… – промолвил Думукианг. – Я впервые по-настоящему отдыхаю. Иногда мне кажется, что я мог бы всю жизнь сидеть вот так и смотреть… Иногда я жалею, что не живу в степи.
Тумушаг посмотрела на него с улыбкой и предложила:
– А пойдём ко мне в общину.
Юноша засмеялся.
– Ага! Пойдём! Только ведь не возьмут меня! Не похож я на девушку!
– Это правда, – согласилась амазонка. И погрустнела, как будто. И спросила, помолчав: – А как живут у вас? Лирум говорила, что женщинам у вас очень тяжело, что вы совсем не считаетесь с ними.
Парень хмыкнул.
– Ты слушай её больше! Она разве жила в городе? Конечно, женщины у нас оружия не носят: не женское это дело. Но что совсем не считаемся!.. – Думукианг запнулся. – Нет, конечно, мужчины и сильнее, и умнее вас… В целом. Но я знаю немало умных женщин, некоторые из них даже писцами служат и купеческим ремеслом занимаются… Ну, а мама моя, жрица, с бессмертными общается, и отец её советов слушает. Да и кто кроме женщин мог бы, как должно, говорить с богинями? – Он пожал плечами: – Мы разные, только и всего. Что-то лучше получается у мужчин, что-то – у женщин, потому каждый занимает своё место. Вот я и удивляюсь, что вы одни живёте. Тяжело ведь без мужчин!
– Справляемся.
– А если нападут? Вы же слабее нас.
Тумушаг фыркнула.
– Ну конечно! Знаешь, как я стреляю?..
– А если не успеешь? Если тетива спущена?
– Горло перережу! – весело оскалила зубы девушка.
– Да ни в жизнь! Я таких как ты троих на лопатки уложу!
– А попробуй! – амазонка вскочила на ноги.
– И попробую!
Юноша резким толчком подбросил себя в воздух, кинулся на Тумушаг, и заключил её в объятия.
Девушка боролась отчаянно и умело, вертелась в объятиях Думукианга словно уж, зажатый в кулаке! Она была воином. Но отнюдь не таким сильным, как наследник скипетра и диадемы Либира, чьим обучением занимались лучшие бойцы дружины. И который всё же был создан богами для войны и охоты, а не для родов и вскармливания детей.
И он одолел, повалив девушку в траву. Она же, почувствовав вновь пробудившееся во время борьбы желание его, сдалась окончательно и поспешила раскрыться для близости…
…Потом, лёжа обок, Думукианг сказал:
– Видишь, я держу своё обещание – твоя наставница может быть спокойна.
Он сорвал стебелёк и стал щекотать кисточкой его коричневый сосок амазонки. Та терпела поначалу, а затем вырвала соломину из рук парня и выбросила. И протянула недовольно, но не сердито:
– Ну-у!..
Княжич смотрел на неё, подперев голову рукой.
– Ты славная!
Тумушаг снова фыркнула. И молвила насмешливым тоном:
– Ещё скажи, что… любишь… меня! – она как-то так запнулась на слове «любишь».
– А ты хочешь, чтобы я сказал это?
– Ха! Очень надо! – И отвернулась, делая вид, что любуется плывущим в небе облаком.
…Они не расставались более. Девушка и ночевала теперь с Думукиангом, и вместе с ним принимала пищу... Они всё так же катались по степи, останавливаясь на отдых в каком-нибудь живописном месте (под деревьями, рослыми стражами выстроившимися на холме; или у скалы, что одиноко поднималась из земли, словно морское чудище, высунувшее голову из вод; или во впадине, освежаемой родниками, а потому полной особо сочных, густых и зелёных трав). Садились рядом и любовались окрестностями. И вели беседу, рассказывая друг другу о том мире, в котором родился и вырос каждый. Ведь так непохожи открытая всем ветрам и взорам стоянка кочевниц и окружённый кольцом каменных стен город, полный вечно суетящихся людей, шума и пыли.
Тумушаг проявляла неподдельный интерес к семейной жизни горожан – как сходятся там люди, как вступают в брак и растят детей… Она весело смеялась и хлопала себя по коленкам, когда вдруг оказывалось, что между мужчинами и женщинами почти что всё происходит, как и между влюблёнными амазонками. А нередко восклицала: «Ну, нет! У нас не так!» – и делилась случаями из жизни своего маленького племени – иногда комическими, а иногда печальными.
Так узнал Думукианг, что и у эренми есть семьи, только чудные, без отцов и дедов, без сыновей и внуков. И необычно маленькие, ведь далеко не всегда и не всем амазонкам удавалось зачать, да и не всегда рождались дочери. А, кроме того, немало детей не доживало и до года. Вот, у Тумушаг сестёр совсем не было.
Сама же амазонка с упоением слушала рассказы юноши о брачных церемониях, о том, как встречает жених невесту в коровьем загоне, как идут молодожёны затем в храм и как поют жрецы гимны и приносят жертвы богам, прося ниспослать счастье для новой семьи… Как устанавливают в доме жениха брачное ложе, омывают его, украшают и приносят ему, словно богу, жертвы. И как весело празднует родня свершившееся священнодействие с выпивкой и угощением, песнями и плясками…
После таких разговоров отчего-то становилась девушка задумчивой и грустной.
О, Намкианг, капризная и злая, прекрасная и чувственная! Владычица любовных утех, богиня раздоров! Величайшая из богинь Калама! Что делаешь ты с людьми! На какие страшные дела толкаешь ты их, на какие великие поступки подвигаешь!.. Что за волшебная сила подвластна тебе? Каким ядом смазала ты тростниковые стрелы, коими поражаешь сердца, превращая людей в героев или безумцев?
Не сразу Думукианг осознал, что яд этот проник и в его сердце! Он заметил лишь поначалу, что невыносимо томится душа, если девушка покинула его хоть на минуту. А после обнаружил вдруг, что все мысли его, все чувства отныне заняты ею! И дня, казалось, не прожил бы без Тумушаг!
…Потом он много раз он пытался понять, что такое притягательное нашёл в необразованной дикарке, научившейся за свою жизнь лишь охотиться и ходить за скотом, да готовить пищу... Красота ли её в том повинна? Простота нрава, непосредственность её?.. Необычный облик? Чем покорила амазонка выросшего в шумном и суетливом городе парня, к услугам которого были и наложницы, и дочери вельмож?
Ах, кто поведает, что есть любовь, что за отрава она такая – слаще мёда, пьянее вина!..
…Но мучился подобными мыслями лишь Думукианг: Тумушаг не пыталась разобраться в чувствах своих и найти им объяснение. Она просто любила – искренне и сильно, той любовью, которая приходит в чистую и простую, не умудрённую опытом побед и поражений, душу. Так, как любят, наверное, лишь первый и единственный раз в жизни, когда ещё наивно и горячо верят в добро и справедливость, в совершенство людей и сотворённого богами мира.
Да, то была любовь! Только не сразу решились молодые люди назвать её этим именем, не тотчас признались в чувствах своих друг другу.
Случайно вырвалось это признание. И тогда же именно круто изменилась жизнь амазонки.
Вот как случилось это.
8
Прошло уж дней пять с того вечера, как впервые повстречались Думукианг и Тумушаг. Их поездки в степь не были одними лишь неторопливыми прогулками, беседами и созерцаниями дикой природы. Нередко удавалось подстрелить дикую утку, гуся или зайца. Правда, бить зверя с колесничной платформы амазонка не умела, и потому всегда сходила на землю, когда поблизости оказывалась добыча.
Вот так она одолела огромного вепря, перед тем раненого Думукиангом, а потому обозлённого и опасного. Зверь бросился прямо на девушку, и та бесстрашно подпустила его ближе, вскинула тугой лук свой, рванула к уху тетиву – и пронзила клыкастое чудовище длинной стрелой. Кабан умер не сразу, и грянулся наземь едва ли не у ног её!
– Дура! – с перепугу выругался юноша. – Убьёт же!..
Но на самом деле, он был восхищён её отвагой и мастерством: не каждому простолюдину под силу натянуть боевой лук. Во всём Каламе, пожалуй, немного отыщется тех, кто сможет так же точно и быстро сразить матёрого секача! Разве только из благородных…
Амазонка крикнула в ответ:
– Сам дурак! – и показала язык.
Они тотчас бросились свежевать смрадную тушу, пока та не испортилась под жарким солнцем, но полакомиться свининой в тот день им не было уготовано.
Тумушаг оставила вдруг своё занятие и сказала:
– Пыль.
– Что?
– Вон, смотри.
Вдалеке, куда она показала окровавленной рукой, и правда клубилась пыль.
– Стадо! – заявил юноша едва бросив взгляд.
– Не похоже.
Думукианг поднялся с корточек и пригляделся внимательнее, вспоминая, чему учили его опытные воины…
Пыль поднималась столбом – не так, как за неспешно бредущим стадом или скачущим галопом конским косяком, а так, словно лошади тянули за собой ещё что-то…
– Колесницы!.. Бежим!
…Ударом ножа Думукианг перерезал путы на ногах кобыл, вскочил вслед за девушкой в кузов биги, и они помчались по степи, оставив наполовину освежеванного вепря на съедение грифам и шакалам.
В первобытные времена войны вспыхивали лишь из-за охотничьих угодий, да и то, когда от этого зависела жизнь племени. Но стоило людям научиться обрабатывать землю и приручить скот, заняться торговлей и обработкой металлов, накопившиеся у некоторых народов богатства стали вызывать зависть более бедных общин. И последние стали совершать грабительские рейды к удачливым соседям. А те, в свою очередь, принялись возводить вкруг городов стены и вооружаться.
Со временем из числа самых смелых и сильных мужчин выделилась каста воинов. В среде же этих потомственных бойцов превыше всего ценились отвага, сила и ловкость, которую стремились подтверждать как можно чаще. А потому, если не намечалось очередной войны – отчего бы не развлечься конокрадством или не угнать из сопредельного княжества стадо коров? И мастерство воинское отточишь, и добро своё приумножишь.
Не удивительно, что люди на колесницах, направляющиеся теперь к табуну со стороны степи, навряд ли были друзьями.
Традиционно каламиты считали своими главными недругами вирахов, а потому Думукианг крикнул, едва завидев пастухов:
– Вирахи на колесницах! С северо-запада!
Лагерь заволновался, зашумел, засуетился… Начали рассылать гонцов, сгонять лошадей подальше от места предполагаемого боя, запрягать биги, надевать доспехи и разбирать оружие… Кто-то из колесничих, пробегая мимо, рыкнул юноше одобрительно:
– Молодец!
Калага принялся расспрашивать отрывисто:
– Сколько их?.. Кто с ними из пеших?..
– Не знаю, не разглядел…
– Тьфу!
– Немного, – поправился Думукианг. – С дюжину упряжек… Может, больше.
Тумушаг сказала, соскочив с платформы:
– Я сейчас!
Она кинулась к своим, бросила коротко:
– Враги приближаются!
И охватила талию поясом, повесила на него колчан, полный стрел и схватилась за налучь.
Лирум приказала:
– Всем за реку!
Тумушаг опешила.
– Мы… мы разве им не поможем?
– Это не наша война! Мне надо сохранить вас для общины, а не рисковать ради чужаков.
Девушки мигом собрали пожитки и побежали к реке, которая в этом месте представляла собой непреодолимое препятствие для колесниц.
Тумушаг колебалась. Посмотрела в сторону гудящего, будто пчелиный рой, лагеря табунщиков. Потом оглянулась на соплеменниц.
– Тумушаг! – крикнула Лирум.
Юная амазонка повернулась и побежала прочь от реки.
– Тумушаг!.. Вернись!
Та будто не слышала: неодолимая сила влекла её туда, где был сейчас Думукианг. Она хотела стоять рядом с ним и драться рядом с ним, если потребуется. Ничего другого в мире не существовало в этот момент для лучницы.
…Думукианг спешно готовился к бою. Из города доспехов он с собою не взял, а просить у кого-нибудь времени и смысла не было. Он опоясался лишь, вооружился мечом, да лук натянул, да колчан со стрелами перекинул за спину.
– Эй, княжич!
Юноша обернулся на зов.
В нескольких шагах от него стоял паренёк лет пятнадцати, из табунщиков. Он держал небольшой плетёный щит, обтянутый козьей шкурой мехом наружу. Да ещё сумка с мелкими камешками для пращи висела через плечо.
– Возничий нужен?
Они все тут умели обращаться с колесницей. Быть может, не столь хорошо, как благородные воины, но выбирать в данном случае не приходилось.
– Садись!
Мальчишка тут же запрыгнул на платформу и схватил поводья.
Когда колесничие сходятся для боя, они нередко следуют определённому ритуалу, выкрикивая имя своё и своего рода, вызывая на поединок достойных соперников. Но те, кто заявился к табуну на этот раз, менее всего желали терять драгоценное время. Целью их было не убивать врагов, а угнать лошадей и стяжать себе славу, вернувшись домой с добычей.
Два десятка упряжек шли теперь на галопе, стремясь поскорее отбить косяк лошадей и погнать его прочь, в глубь степи, пока хозяева не успели опомниться и организовать оборону.
Думукианг оказался одним из первых, кто выехал навстречу незваным гостям. Здесь было пока лишь пять упряжек из числа несущих дозор, и кто-то из воинов, увидев, какое подкрепление к ним прибыло, рявкнул:
– С ума сошёл!.. Без панциря!.. А ну, назад!
Думукианг даже не удостоил его взглядом.
Ещё ни разу ему не доводилось видеть перед собой атакующий строй боевых биг – разве что под стенами города, во время тренировок. Но то была игра. Теперь же предстояло настоящее сражение, и отчего-то мысль об этом не напугала, а обрадовала, наполнив сердце восторгом и решимостью. Он хотел показать удаль свою и отвагу не менее нападавших, совершенно не думая о собственной безопасности. Парень не простил бы себе, случись ему отсиживаться во время битвы за спинами воинов и пастухов!
– В линию! В линию! – закричал он колесничим, доставая из колчана несколько стрел и кладя одну из них на тетиву.
Его послушались: просто глупо было препираться сейчас. Маленький отряд выстроился короткой прореженной цепью и тотчас пошёл в атаку.
…Тумушаг опоздала! Думукианга уж не было там, где они расстались. Сначала девушка обиделась, и лишь после сообразила – он и не предполагал, наверное, что она собирается драться вместе с ним! У них ведь женщины не сражаются!
Где теперь Думукианг? Что с ним?
Амазонка не догадывалась до сего момента, как много значит для неё этот юноша! Но теперь, при мысли, что он может быть ранен или убит, она едва не заплакала. И закричала, обратив лицо к небу:
– Боги всемогущие! Защитите его! Спасите! Не дайте умереть! – А сама кинулась со всех ног в сторону, откуда приближались враги.
Она не была горожанкой. Она не умела сидеть и терпеливо ждать, проливая слёзы, пока возлюбленный её не вернётся из боя или пока товарищи не внесут во двор его бездыханное тело!
…Мэакалаг как-то сказал: «Лучший способ выиграть битву – убить вражеского предводителя. Желательно, на виду у всех. Твоё войско воспрянет, а вражеское падёт духом, а то и вовсе побежит». И теперь Думукианг искал глазами командира атакующих, надеясь опознать его по личному значку или дорогому оружию.
Одна из биг несла в задней части кузова штандарт – древко вроде копейного, на котором полоскали алые ленты, а выше блестело начищенной бронзой трудноразличимое издалека навершие в виде фигурки какого-то зверя.
– Видишь? – обратился юноша к своему вознице. – Правь на него!
…Сражение на колесницах отличалось от того, которое много веков и тысячелетий спустя будут вести всадники: борта кузова ограничивали движения воинов, да и опора под ногами не была достаточно надёжной. Оттого с колесницы редко кололи копьями и ещё реже рубили мечами, стараясь сражаться на расстоянии, расстреливая врага из лука.
…Два отряда сближались на полном скаку, и воины, прокричав призывы к богам, сыпали теперь стрелами, посылая их над головами жеребцов.
Думукианг заметил, что бронзовых панцирей нападавшие не надели, опасаясь увеличения веса биг, заменив их стёгаными кожаными куртками, набитыми шерстью, и многослойными кирасами из пропитанной в солевом растворе ткани. Но все без исключения возничие держали в руках щиты, прикрывая себя и лучника от смертоносных укусов стрел.
…Три тонких древка одно за другим клюнули в козью шкуру щита, пронзили медными жалами прутья и застряли, помахивая, в такт движению двуколки, белым оперением.
– Обходи их! Обходи-и! – кричал предводитель чужаков. Из-под кругловерхого шлема с нащёчниками топорщилась курчавая чёрная борода.
Каламиты! – изумился Думукианг. Но почему бы и нет? Привыкли всё грешить на вирахов!..
Возничие либирцев резко развернули колесницы и помчались прочь, избегая окружения. Их напарники, обратившись назад, отчаянно огрызались стрелами преследующему недругу. Но теперь они не были прикрыты щитами, и княжич увидел, что в панцире ближайшего бойца засело сразу два пернатых древка. А тот, будто не замечая, продолжал спускать тетиву, на ощупь выхватывая стрелы из колчана на кузове.
Случись дозорным биться в одиночку, поражение их было бы неизбежным. Но товарищи уж спешили на выручку – навстречу мчались вооружённые дротиками и дубинками пастухи, а следом летели в поднятой колёсами и копытами пыли упряжки благородных воинов.
Теперь тыл показали враги, и Думукианг велел вознице преследовать их предводителя. Он уже не разбирал, что происходит вокруг, сосредоточив внимание на единственной биге с украшенным лентами значком.
…Сначала Тумушаг и не разглядела его в кутерьме короткой стычки. Какие-то упряжки промчались мимо неё, какие-то катились прочь, в степь… И лишь несколько долгих мгновений спустя она увидела две колесницы, что, описывая круги, вели поединок. И увидела Думукианга, что бесстрашно бился с вражеским воином, одну за другой пуская стрелы из тугого лука.
Амазонка замерла невольно, любуясь им. Хотя далеко шла эта схватка, и облака пыли мешали отчётливо видеть юношу, Тумушаг восхищала сейчас не внешняя, физическая красота его, а та отвага, которую проявил княжич, выйдя на битву с недругом. Способность его смотреть в лицо смерти без тени страха – вот что вызывало восторг Тумушаг!
Ибо женщиной была она, а ничто так не покоряет женщин, как храбрость, ловкость и сила мужчин!
…Враг заметил его. И принял вызов. Бига со штандартом описала круг и помчалась навстречу.
То сближаясь, то удаляясь, слали поединщики друг в друга пернатую смерть. Оба, следуя неписанному кодексу чести, применявшемуся только в таких вот небольших схватках, избегали целить в лошадей и стремились поразить самого противника, а потому щиты обоих возничих были уже истыканы стрелами, не причинившими пока вреда. Паренёк-табунщик оказался неплохим воином и с одинаковым мастерством правил конями и обращался со щитом.
Наверное, ещё немного, и враг, не добившись победы, ретировался бы вслед за своим отрядом, но вдруг одна из стрел его пробила материю, которой были обтянуты перила кузова, и вонзилась в бедро возницы, пройдя сквозь плоть насквозь. Мальчишка невольно растерялся, отвёл в сторону щит… И чернобородый лучник не медля натянул тетиву…
В тот же миг длинная стрела молнией прочертила воздух и, пробив ткань панциря, вонзилась в его грудь. Враг нелепо взмахнул руками, потерял равновесие и грянулся наземь из открытого сзади кузова, обломив при падении древко значка.
Думукианг не испугался – не успел. Даже не подумал в тот момент о собственной гибели или ранении – он вообще не способен был думать. И потому очень спокойно, разве что удивившись немного, посмотрел на того, кто так вовремя пришёл на помощь.
И увидел Тумушаг. Она стояла в сотне шагов от него, широко расставив ноги, – в короткой юбочке своей, с колчаном на поясе и луком в руке – в той позе, в которой поразила совсем недавно вепря.
Правчий раненного воина повернул коней, намереваясь помочь товарищу, но тут к нему подлетели пастухи, остановили упряжку, стащили возницу с платформы…
Остановил бигу и возничий Думукианга. Княжич осторожно перепилил кинжалом древко и вытащил из тела оставшийся кусок. Подходящих для бинтов тряпок ни у кого, конечно, не было. Мальчишка снял свою набедренную повязку и перетянул ею рану – кажется, и правда не опасную, если только не нагноится.
Тумушаг была уж рядом.
– Как я испугалась за тебя!.. Как я испугалась!..
Она запыхалась после бега. Тяжело дышала, была мокрой от пота и грязной от прилипшей пыли. И как-то удивительно красивой при этом! Девушка-воин, вышедшая невредимой из жаркого боя!..
Она сражалась с ним. Сражалась ради него!.. Подруга. Возлюбленная. Боевой товарищ – всё в одном лице!..
Нежели и впрямь – свершилось?.. То самое... Судьба… То, что предвещал деду бог солнца тем утром, в день отъезда?..
Думукианг сошёл с колесницы. Взял её за плечи, заглянул в огромные глаза и, повинуясь внезапно охватившему его чувству, выдохнул всей грудью:
– Я люблю тебя! Что бы там ни было… Кем бы мы ни были… Я люблю тебя!
А девушка (куда только девались серьёзность её и суровый взгляд) выронила лук и кинулась в объятия юноши – влажная, скользкая и горячая… И пролепетала срывающимся от волнения голосом:
– Я тоже люблю тебя! Боги свидетели – ничего более я так не желаю, как быть с тобой рядом, слушать голос твой, смотреть в глаза твои, ложиться спать рядом с тобой и просыпаться вместе! Детей тебе родить… Нет мне жизни вдали от тебя! Не будет мне больше покоя, если мы расстанемся! – И заплакала.
…Когда парень разжал объятия и отстранился, он увидел, что лицо амазонки просветлело – как будто что-то величественное озарило душу её!
– Не хочу верить, что нам придётся расстаться, – проговорил он с болью.
Тумушаг ответила не сразу. Только улыбалась тихо. А по грязным щекам тянулись чистые, промытые слезами, полоски. Она сказала:
– Нет. Не придётся. Если только… Если только ты возьмёшь меня в свою общину. Если женишься на мне.
Незачем было объяснять, любой бы понял с полуслова – нельзя человеку без общины, что оберегает тебя, и которой ты сам служишь по мере своих сил. Извергнувшемуся из рода, из племени остаётся либо сгинуть бесследно, либо прилепиться к разбойникам или пиратам – сообществу подчас таких же изгоев, как и он сам. А сунется в чужой город – так навсегда чужаком презренным в нём и останется, не приобщённым обрядом, не представленным богам-покровителям, не отданным под защиту закона!..
– Конечно, возьму! Конечно, женюсь! – воскликнул княжич. – Куда же я теперь… Без тебя…
Урцанг, командир дружинников, приписанных нести охрану табуна, крикнул:
– Эй! Думукианг! Вот твой поединщик!
Вражеский военачальник, молодой человек лет двадцати пяти, уже без шлема и с точащей из груди стрелой, стоял на ногах, поддерживаемый под руки пастухами.
Княжич и амазонка приблизились к столпившимся вокруг раненого воинам.
– Я Дингирэп;да, сын ;ма, внук Луд;га из Унгэдэны, – молвил тот хмуро и с достоинством. – А это возничий мой, Дудум;, – представил он напарника.
– Молодец, – похвалил этого последнего Урцанг. – Не бросил товарища. – Он вовсе не сердился на схваченных недругов: сам не прочь был поживиться за чужой счёт. Он добавил: – Не к добру вы пришли на наши земли. Придётся теперь за выкупом посылать.
– Само собой, – вздохнул пленник и поморщился.
– Вытащите-ка стрелу, – распорядился Урцанг. – Может, и выживешь ещё.
– Это уж как боги решат. – Дингирэпада поднял глаза на Думукианга. – А ты смел, парень! Кто таков?
Княжич представился.
– Ну, добро. Отец может тобой гордиться. – И буркнул, глянув на Тумушаг. – Эренми-то что тут делает? Эх!.. Все беды из-за этих женщин! Кабы не она… – И сокрушённо покачал головой.
Близ лагеря их ждали амазонки. Они были при плащах и вещевых мешках, и с луками в чехлах, будто готовясь к походу. И смотрели молча, угрюмо как-то.
Быть беде!..
– Тумушаг, дочь Галашаг! – крикнула Лирум. – Сходи прочь с колесницы! Мы уходим! Прямо сейчас!
Девушка ни на миг не усомнилась в том, отчего случилась такая перемена. Пойти на риск ради чужака, ради мужчины, ослушавшись приказа наставницы – это ли не преступление!
Если бы не природная смуглость кожи – побледнела бы девушка, как полотно! И только тяжело вздымавшаяся грудь и плотно сжатые губы выдавали отчасти ту внутреннюю борьбу, что происходила сейчас в её душе.
…Они были не одни. Шли рядом вооружённые табунщики, неспешно катились биги с благородными воинами, бежали, высунув красные языки, мохнатые псы… И все остановились, заслышав разговор.
Тумушаг выговорила (по голосу можно было распознать, как нелегко далось ей это):
– Я… я не пойду…
Тишина навалилась как бы с обеих сторон: ошеломлённые, замерли эренми. И мужчины, расслышав, что сказала Тумушаг, враз приумолкли. Даже овчарки перестали лаять и скулить; лишь озирались на хозяев вопросительно – чего случилось-то?
– Что?.. – Лирум не поверила. – Что?.. Ты что несёшь?..
– Я не пойду, – повторила девушка твёрже. И бросила искоса взгляд на Думукианга. Словно просьба о помощи…
Лирум всё не могла прийти в себя. Всякого ожидала – но не такого только!
– Они держат тебя силой?
Тумушаг вдохнула – резко, будто проглотила воздух – и ответила:
– Нет.
– Тогда – пойдём!
– Извини, Лирум… Я остаюсь.
Сначала было изумление. Растерянность. Но в следующий миг и без того обезображенное лицо наставницы перекосила гримаса. Губы её задрожали, и она выкрикнула вдруг – громко и зло, не сумев сдержать ярость:
– Что?! Понравилось на палке сидеть?!.. Хорошо тебе было?!..
Тумушаг вздрогнула при этих словах. И лишь теперь подняла глаза на наставницу. И повысила голос.
– Не в этом дело! Я люблю его! И он меня тоже!
– Ты его любишь… – зарычала Лирум. – А нас? Племя своё! Подруг своих! Прах своей матери!!
Напряжение и страх прорвались криком:
– Не трогай мою мать! Она здесь ни при чём! Прах её далеко! Будь она жива – может, я и не ушла бы никуда!..
– А мы? А старухи наши – не матери они тебе? О них ты не должна заботиться?
Это была горькая правда. И эти слова резанули сердце Тумушаг, словно острый нож! Но она сумела совладать с волнением.
– Я люблю его, – сказала она тише. – Ты не понимаешь, наверное. Ты, наверное, не любила. Это не просто удовольствие… Хотя сначала, может, и оно…. А потом ты не можешь жить без этого человека … Я думаю, это воля Намкианг. Это она вложила любовь в моё сердце. Если не она – кто тогда?
– Чушь! – крикнула в ответ Лирум. – Ты эренми! Ты не можешь любить мужчину! Это против законов наших, против воли богинь!
– Разве Намкианг не богиня? Разве не по её воле мужчины и женщины сходятся и создают семьи!
– Мы не женщины! – вырвалось у Лирум.
– Тогда почему мы зовём себя «воины-женщины»? Почему мы выглядим, как женщины? Почему способны любить, как женщины?
– Замолчи!! – Лирум сжала кулаки и взмахнула ими в воздухе. – Это страсть! Влечение! А есть ещё долг! Долг перед народом своим! О нём ты позабыла?
Девушка кивнула. И промолвила:
– Я помню. Но племя Думукианга не враг нашему. Быть может, наша любовь будет на благо нашему народу? – Тумушаг перевела дыхание и сказала: – Прости, Лирум, простите все. Но я не могу пойти с вами. Поймите меня… если сможете.
Наставница хотела, видно, закричать вновь, но вдруг закрыла лицо ладонями, будто плача. Потом выпрямилась и взглянула на воспитанницу холодно и жёстко.
– Тумушаг, дочь Галашаг… – она запнулась, будто проглотила застрявший в горле комок. – Я даю тебе шанс осознать ошибку свою. Иди к нам, и вернёмся домой. И тогда тебе прощён будет твой поступок. – Лирум сделала паузу. – Если же ты будешь упорствовать… тогда будешь проклята нами и навеки изринута из общины своей!.. Решай сейчас.
Юная амазонка пошатнулась. Что может быть хуже, чем проклятие своего народа? Что есть ужаснее, чем быть изгнанным из племени, где родилась ты и выросла, и воспитана была, и где родились и умерли предки твои! Лишиться покровительства родных богов и добрых духов – значит обречь себя на вечное скитание при жизни и ужасное голодное существование в мире мёртвых, где, лишённая приношений родных, душа твоя будет питаться лишь объедками да хлебными крошками, что валяются на земле!
И тут Думукианг взял её за руку. И будто новые силы вошли в девушку! Будто весенним солнцем озарило её и согрело!
Нет, не в пустоту, не в неизвестность идёт она! В новый род, в новую общину, где люди говорят похоже, тем же богам молятся. В семью любимого своего, краше и дороже которого нет на земле!
И воспрянула Тумушаг. И, посмотрев в глаза княжича, обратила взор к Лирум.
– Прости, – промолвила. – Простите все. Люблю я этого юношу и с ним останусь. Не сердитесь на меня и не судите строго…
Она не успела договорить, как наставница закричала яростно:
– Так будь ты… – она задохнулась, – именами всех богов наших заклинаю – будь ты… – и запнулась вдруг. Что-то помешало ей выкрикнуть проклятие.
Лицо женщины вдруг скривилось, и по щеке её побежала слеза.
– Ступай к этим людям, – тщетно пытаясь сдержать слёзы, проговорила она. – И пусть ты исполнишь то, что предназначено тебе богами. Ты сделала выбор – что ж, иди… Но ты не эренми больше. И пусть… пусть ты поймёшь, что нет счастья у чужих людей, вне дома.
Она повернулась резко и зашагала прочь.
Девушки, что стояли у неё за спиной переглянулись между собой. Потом подняли глаза на Тумушаг (сколько было всего во взглядах их – и ненависть, и насмешка, и сочувствие) – и поплелись вслед за наставницей.
И тогда Тумушаг закрыла лицо руками и зарыдала.
Думукианг взял её за плечи.
– Ну-ну, перестань!.. Всё будет хорошо… – обычные пустые фразы. – Видишь, она ничего не сказала такого… Я позабочусь о тебе…
Девушка обняла парня и продолжала плакать на его груди.
Молчавшие до того пастухи зашевелились.
– А что, молодец! – сказал кто-то. – Я б себе тоже такую девку хотел…
Урцанг и Калага, наблюдавший издали, подъехали ближе и одобрительно заметили:
– Так-так, княжич! Уж если взял – не отдавай!
– Добрым правителем будешь! Смотри ещё, и чужих земель для княжества отхватишь!
Юноша посмотрел на них с сожалением.
– Как вы низменно рассуждаете, всё-таки! Как будто и в самом деле нет любви, только право собственника!
Урцанг засмеялся.
– Ну как это – нет любви! Есть, конечно! Только любовь по-настоящему – это с благородной дамой, с княжной, а степной дикаркой только завладеть и можно.
Зная характер колесничих, надменность их и обидчивость, Думукианг решил не вступать в пререкания, высказав воинам всё, что он о них думает. Он произнёс только:
– Ничего вы не понимаете!..
Чем вызвал приступ хохота.
– Ну да, ну да! Куда уж нам, юношам! Молоко на губах не обсохло!
И они стегнули коней.
Тумушаг обратила к Думукиангу мокрое лицо.
– Скажи… Скажи правду… – голос её дрожал от волнения. – Ты правда не бросишь меня?
Тот всплеснул руками.
– Да ты что! Что ты слушаешь этих… Я люблю тебя и… и женюсь на тебе! Ты для меня лучше всех княжон и всех благородных дам! Да эти княжны – видел я их! Сандалии тебе подавать недостойны!
Девушка тихонько засмеялась сквозь слёзы. И вновь прильнула к его груди.
9
Вот так решилась судьба Тумушаг.
И потекли один за другим ясные дни, полные любви и надежд.
Каждое утро оба начинали с и жертвоприношений и молитв Намкианг и супругу её, Ушумгалане; творцу вселенной Шарду, повелителю ветров Ниртуму, богине Нинаме и личным духам-покровителям, которые, как известно, есть у каждого человека… Они просили бессмертных помочь устроить счастье их и отвести происки демонов. Вспоминали, как смиренны они всегда были перед лицом Премудрых, и то, что никогда не забывали одаривать бессмертных тем лучшим, чем владели сами… И каждую ночь ожидали они знамения в снах, но сновидения были слишком размытыми и неясными.
Думукианг твёрдо решил жениться на Тумушаг. И в том предсказании, полученном дедом от Уту видел подкрепление своих намерений. Он не сомневался в том, что и отец, и мать, и многочисленная родня, и придворные весьма удивятся, узнав, кто его избранница. Возможно, будут раздосадованы немного. Но то, что низкое происхождение Тумушаг станет препятствием для брака, не верил. Юноше были знакомы случаи, когда княгинями становились и наложницы, и дочери простолюдинов. Чем хуже эренми?
Он никому более, ни табунщикам, ни благородным, не раскрывал своих намерений. Пускай думают, будто амазонка станет лишь одной из содержанок его, девушек для удовольствий. Так будет лучше для всех.
Не обременяя себя мыслями о будущем, парень просто старался жить одним днём, наслаждаться каждым часом, проведённым подле возлюбленной своей, отдавшись всепоглощающему сладостному чувству, полностью завладевшему им.
Как хорошо, если бы никогда не кончалась такая жизнь!..
Но однажды в лагерь прибыли гонцы. Двое молодых колесничих, бездоспешных, но с полными колчанами стрел, притороченными к кузову, передали княжичу веление отца возвращаться в Либир: прибыли послы, и Мэакалаг требовал участия наследника в переговорах. Да и Нингбадингира настаивал на скорейшем прибытии внука.
Вирах, испытывавший отеческую симпатию к амазонке, всё с интересом поглядывал на неё, пока проходили сборы, а затем спросил княжича:
– Как пристроишь-то её? Эренми – они, брат, гордые. И свободолюбивые. Тяжело ей во дворце-то будет. А то, поди, и вовсе её оттуда выгонят – чует моё сердце…
Юноша внимательно посмотрел ему в глаза – стоит ли говорить?.. И решился.
– Не выгонят. Если она женой моей станет.
Вирах сначала поднял удивлённо брови – будто не поверив услышанному, а потом вдруг схватил сухой жёсткой рукой юношу за локоть. Так сильно, что парень едва не охнул.
– Мальчик!.. Не говори глупостей! Ты будто при табуне вырос или в деревне, а не во дворце княжеском! Я хоть человек и не знатный, но жизнь прожил, и нравы благородных знаю. Они везде одинаковы! Не обманывай сам себя, прими правду в сердце…
– Какую правду? – недовольно поморщился Думукианг.
– Ту, что ваш народ не любит эренми. Нечистыми их считает. Мы, впрочем, немногим от вас отличаемся. Наш владетель тоже не был бы в восторге, случись сыну его жениться на безродной девушке из чужого племени. Я полагал, ты амазонку свою наложницей в город повезёшь, а ты о женитьбе заговорил! Да кто тебе такое позволит?
Думукианг поморщился.
– Старик! Я наследник трона. Я князь будущий. И решения о судьбе своей я сам приму, позволения спрашивать ни у кого не стану. Разве что у богов. Но боги мою женитьбу давно предрешили. – И, высвободив руку, зашагал к колеснице своей, давая понять, что разговор окончен.
И вновь потянулась по степи вереница упряжек – на сей раз на восток. Миновав первобытные просторы, дающие приют лишь пастухам, да дикому зверью, путешественники выехали на тракт, рассекающий покрытые выжженными солнцем травами равнины. Всё та же картина безлюдья открывалась по обе стороны его: редко кто проезжал по дороге, связавшей города предгорий и горных княжеств с Либиром. Разве только появятся когда купцы, что гонят на продажу волов и овец, или везут на тяжёлых телегах своих зерно и шкуры, ткани и краски, и ценный камень, который пойдёт на изготовление статуй, посуды и украшений, или на облицовку зданий. Да отряд воинов промчится порой на колесницах своих; или гонцы, везущие послание соседу-князю…
…А потом степь кончилась, и вдоль дороги потянулись поля. Было начало лета, самая страда, когда созревают пшеница и ячмень, засеянные во влажную почву ещё зимой, и когда множество жнецов выходит убирать хлеба.
Солнце клонилось к горизонту и припекало не так сильно, как в полдень – самое время для работы.
Коричневые и нагие, с головами, прикрытыми от солнечных лучей платками и шапочками, земледельцы выстроились рядами. Сначала шли мужчины, что с помощью костяных и деревянных серпов, в рукояти которых вставлены были кремнёвые пластинки, срезали колосья. А женщины и подростки позади вязали снопы. И все пели хором, задавая ритм работе. На каждом поле – свою песню.
Кто-то крикнул, заметив колесницы:
– Глядите! Писцы едут считать зерно!
Пожилой крестьянин, староста деревни, взглянул на дорогу, прикрыв глаза от солнца коричневой ладонью.
– Это не писцы, – сказал он. – Это Думукианг, сын нашего князя.
Крестьяне оставили работу и приветственно закивали и замахали руками.
Счастливый юноша улыбался и кивал им в ответ.
– Они тебя знают! – промолвила Тумушаг. – И любят, кажется.
Думукианг сказал с гордостью:
– Ещё бы! Они мой народ.
Девушка с интересом и удивлением смотрела по сторонам.
– Мы тоже сеем кое-что. Но не так много! И… сколько людей!..
Парня распирало от гордости, хотя виду он не показывал. Кому не доставляет удовольствие, когда гость восторгается твоей родной землёй, к процветанию которой ты и сам приложил немало труда!
А потом появился город.
Сначала где-то там, впереди, среди жёлтых полей, замаячила тёмная масса. Спустя какое-то время стали вырисовываться стены и башни, возведённые из огромных блоков тёсаного камня, увенчанные кирпичным парапетом с зубцами. Меж двух таких башен располагались западные ворота, к которым теперь и катились колесницы.
Ворота были очень небольшие, двум бигам едва удалось бы разъехаться. Да ещё перед и за ними располагался рынок. А потому давка в воротах была порядочная. Ремесленники и крестьяне, купцы и корабелы, юркие мальчишки, снующие здесь и там, продавцы, зазывавшие покупателей, горожане, что неспешно прохаживались с корзинами в руках вдоль разложенных на рогожах и циновках товаров, приценивающиеся и торгующиеся, спорящие и ругающиеся – создавали неописуемую толчею и шум, столь непривычные для глаз и слуха того, кто знаком лишь с необозримыми просторами степей, тихим шелестом ветра в травах, пением птиц, журчанием ручьёв и гулким топотом звериных стад! Неужто здесь всегда так живут?
Амазонка была вконец ошеломлена увиденным. Поначалу она ещё спрашивала Думукианга о том, зачем стены, а зачем зубцы, а зачем башни, и как сумели простые смертные воздвигнуть такие громады из неподъёмных камней – но когда приблизились к воротам, замолчала. Лишь глазищами хлопала да вертела головой. Всё было внове для неё! Всё казалось удивительным, чудесным и немного страшным!
– Дорогу! Дорогу! – зарычал Калага. – Воины едут! – И вытянул плетью по голой спине какого-то зазевавшегося простофилю.
Тот взвыл.
– Да ты что творишь-то!..
– А вот поговори мне!..
Колесницы одна за другой исчезали в пасти города; деревянные губы его – двойные дубовые ворота, собранные из толстенных досок – были распахнуты настежь. Тумушаг успела разглядеть над проёмом ворот страшную гипсовую морду, что скалила зубастую пасть. Верно, отгоняла злых духов.
Миновав ленивых, изнывающих от жары стражников, вооружённых копьями и дубинками, крытыми кожей большими щитами, прислонёнными к стене, и кожаными шлемами, подвешенными на поясе, преодолев очередную толчею рынка, путники оказались на главной улице, стиснутой стенами двухэтажных каменных домов.
Смрад, столь непривычный обонянию амазонки, обступил со всех сторон, сдавил горло, прервал дыхание… Воняло мочой людей и животных, испражнениями и гниющими отбросами… Канализация тут была лишь в немногих богатых домах, большинство же людей довольствовались сточными канавами, что тянулись по краю, вдоль стен. И хотя улицы время от времени подметали, такая уборка не позволяла поддерживать Либир в нужной чистоте.
Думукианг и сам поморщился, с трудом вдыхая миазмы родного города. И бросил на девушку виноватый взгляд, как бы извиняясь за нечистоплотность соотечественников.
Но горожане, судя по всему, не замечали этих неудобств. Сновали дети, неспешно шествовали жрецы с бритыми наголо головами и щеками, вприпрыжку бежали ученики писцовой школы, которых можно было узнать по круглым берестяным коробам, перекинутым за спину, будто колчаны; там хранились свёрнутые в трубку берестяные же листы и принадлежности для письма. Равнодушно семенили ослы, гружёные корзинами и мешками, блеяли овцы, которых гнали по улице двое мужчин. Грациозно прошли молодые женщины с поклажей на голове. Бородатые чужеземцы в разноцветных накидках и круглых шапочках – наверное, купцы – посторонились, пропуская колесницы и на всякий случай (вдруг доведётся ещё встретиться по делу какому) поприветствовали проезжающих, склонив головы и приложив руки к груди.
Улица стала взбираться по пологому склону холма, и здания, что нависали над головой, скоро отступили, освободив место для ещё одной небольшой площади. И вот тогда Тумушаг ахнула и схватила юношу за плечо.
– Что это?..
– Храм Ушумгаланы, – пояснил тот.
Это было ещё одно чудо, которое довелось увидеть юной амазонке. В языке каламитов не было специального слова для обозначения храма, лишь сочетание «большой дом». Так амазонка его и представляла – большое глинобитное здание с соломенной крышей. Но перед ней стояло нечто гораздо более величественное, чем даже крепостные стены, башни и каменные дома!
Храм не был виден полностью: его заслоняла стена, сложенная из плиток песчанника, скреплённых раствором из смеси глины и извести. За стеной, вероятно, было свободное пространство вроде двора, а далее поднималось каменное основание из тёсаных глыб, высотою в три человеческих роста. На нём стояло очень длинное и высокое здание с узкими стрельчатыми окнами, выстроенное из серо-зелёных глыб священного диорита, большей частью сохранившее естественный цвет природного камня, и лишь кое-где выбеленное известью и раскрашенное красной, жёлтой и чёрной краской. К нему вела широкая каменная лестница, а у двойных дверей высилась пара необычайно красивых колонн тёмно-зелёного цвета. Княжич рассказал, что их высекли местные каменотёсы из малахитовых глыб, присланных горцами в качестве дани ещё в те далёкие времена, когда князья Либира совершали далёкие военные походы в Кургал.
Над входом в храм сияла бронзовая, покрытая тонким золотом, пластина, на которой виднелись трудноразличимые фигуры.
– Там изображена свадьба Ушумгаланы и Намкианг, – пояснил Думукианг. – А вот это – мой дом.
Стремясь оградить себя от опасности извне, на самой вершине холма владыки города ещё в давние времена возвели каменные стены, за которыми построили дворец, конюшни, амбары и жилища для слуг.
Княжеский дворец, расположенный за крепостным двором, был далеко не так величественен, как храм. Квадратная в плане трёхэтажная громада, укрытая от дождей красной черепицей. Смотрящие наружу квадратные окна были обведены красной краской.
На Тумушаг дом правителя произвёл не меньшее впечатление, чем дом бога. Она уж позабыла о толчее на улицах, о грязи и вони, поражённая величием и размерами нового жилища своего, и не веря в то, что довелось не только очутиться в таком чудном месте, но и выпало на долю остаться здесь навсегда!
Ворота отворились и колесницы въехали внутрь. Слуги тотчас кинулись распрягать коней, чтобы отвести их на конюшни, а сами биги откатить на склад.
Думукианг провёл девушку через широкие двустворчатые двери, гостеприимно распахнутые для прибывших, и они очутились посреди небольшого внутреннего двора. По периметру его тянулась колоннада. Эти столбы, изготовленные из дешёвого камня, казались очень скромными хозяевам дворца, и потому их окрасили в голубой цвет, а простые, без всяких украшений капители – в красный. Жёлтые стены зданий позади колоннады покрывали фрески – жертвоприношения, совершаемые правителями Либира, а также боги и богини, вручающие князьям знаки власти.
Изумлённая амазонка не сразу услышала голос Думукианга:
– …Пойдём же! – он улыбался, довольный впечатлением, произведённым на неё городом и дворцом. – Нравится?
– Ух! – только и смогла выдохнуть Тумушаг.
Здесь тоже царила деловая суета. Слуги и чиновники, рабыни и жрецы были заняты обычными делами: одни носили воду и продукты для трапезы, другие готовили жертвы, третьи подметали полы, а четвёртые отдавали распоряжения…
Намётанным глазом княжич отметил, что суетятся сегодня больше обычного, огляделся – и указал рукой.
– Смотри!
Возле широкого дверного проёма, ведущего в главные комнаты дворца, стояли в ряд шесты с ярко начищенными бронзовыми навершиями в виде птиц, зверей и богов, потрясающих оружием. Ниже наверший свисали разноцветные ленты и хвосты из конского волоса.
– Когда приезжают именитые воины, они оставляют у входа свои штандарты, – пояснил юноша. Вон тот, с бычьей головой я знаю. Он передаётся из поколения в поколение в роду князей Бадм;ха. Это наши союзники.
Невысокий полный человек с аккуратно подстриженной бородой и в длинном разноцветном одеянии, учтиво улыбаясь, приблизился к Думукиангу.
– С возвращением, сын Мэакалага! Как доехали?
– Хорошо, Эц;нг. Говорят, посольство у нас?
– Точно так. Сразу из двух городов приехали, чуть не передрались, кому штандарты справа от двери поставить, а кому – слева! Пришлось спрашивать богов!
– Уж не к войне ли дело? – нахмурился юноша, зная, из-за каких пустяков начинается порой кровопролитие.
– Не-не-не! – замахал руками чиновник, что заведовал порядком в дворцовых покоях и размещением гостей. – Хвала Намкианг, лбами нас столкнуть с кем-нибудь опять она, похоже, не намерена! Князь, вот, со старшим их, вчера на охоту ездили, вернулись довольные… А это кто? – старый слуга оглядел девушку с головы до ног.
Тумушаг теперь была одета в обычное простое платье до земли и намёт, скрывающий её короткие волосы. В этом наряде она ничем не отличалась от любой городской девушки.
– Это… – княжич запнулся. И молвил: – Потом расскажу. – И заметил: – Нам бы ванну…
– Это само собой, – довольно произнёс Эцанг. – У меня уж готово всё – и кил припасён, и котлы на огне. – Он оглянулся в сторону главного входа во дворец и закричал: – Куа! Нгемен;мта! А ну-ка, сюда обе!
Девушки-рабыни сопроводили Думукианга и Тумушаг в одну из комнат на первом этаже дворца. Там стояла ванна, вырезанная из камня, а стены были расписаны привычными глазу либирца видами реки с плывущими по ней судами, сценами купаний и ужения рыбы.
Юноша пригласил амазонку сесть в ванну вместе с ним, и это было ещё одно необыкновенное открытие для гостьи: раньше ей не доводилось окунаться в горячую воду. Она немало удивилась, когда девушки не последовали за ними, а принялись готовить белую глину для мытья и сосуды с благовониями. Одна из них собрала и унесла старую запылённую одежду.
– Зачем вы всё это делаете для нас? – воскликнула Тумушаг. – Мы бы и сами справились!
Княжич рассмеялся над её наивностью.
– Это же рабыни наши! Это их обязанность – прислуживать нам. – И добавил с обычной мужской прямотой: – Они ещё и в постели прислуживают. Так что, если не хочешь оставлять старых привычек...
– Рабыни… – Тумушаг поморщилась. – Это ужасно! ..Почему они не убегут?
– Ну, знаешь!.. Куда же они направятся? Куа родилась тут, у неё нет другого дома, а Нгеменимта вообще из-за реки, из восточных земель. Она и не знает, как вернуться к своим. А убежит – догоним!
– Какой ты жестокий!
Княжич пожал плечами.
– Да нет, я не жестокий. Я обыкновенный, законы чту. Так уж богами заведено – кому-то быть князем, кому-то рабом…
Покинув ванну, Думукианг и Тумушаг были умащены ароматными маслами и расчёсаны. А после надели чистую одежду. На сей раз юноша облачился в рубашку и юбку из тонкой льняной ткани благородного белого цвета, украшенных красным узором по краю. Но подпоясался прежним кожаным поясом.
Для Тумушаг принесли платье тёмно-зелёного цвета. Оно держалось на матерчатых лямках, спадая до пола и оставляя открытой грудь.
– Идём, – сказал юноша. – Провожу тебя в свои покои.
В коридоре его встретила мать, сопровождаемая пожилой рабыней. Она горячо обняла сына и, вытирая краем плаща слёзы, воскликнула радостно:
– Ну вот, вернулся, сынок мой любимый! А мне только теперь и рассказали слуги нерадивые!.. Вот радость-то!.. А я уж так волновалась всё это время!..
– Да ладно, чего волноваться? – улыбнулся Думукианг. – Всё хорошо было, всё спокойно…
– Разбойники на вас не нападали? А то ведь такие ужасы творятся!..
– Какие разбойники! – успокоил юноша, смеясь. – Жил у Вираха, как на Святом острове – ни забот, ни хлопот! Так бы в степи и остался!
Женщина взглянула на сына с укоризной и покачала головой, хотя в глазах её по-прежнему светилась нежность:
– Конечно, о матери-то и не думал!..
Парень возмутился:
– Ну, ты скажешь тоже!.. Как это – не думал?..
Княгиня сказала примирительно:
– Ладно, ладно… Ты уж иди, отдыхай теперь. Послы ведь приехали – не иначе, завтра отец тебя ни свет, ни заря с постели поднимет, поспать не даст с дороги-то… – И лишь теперь обратила внимание на Тумушаг. – А это что за девушка? Не припоминаю такой…
– Девушка?.. – Думукианг обратил взор к потупившей глаза амазонке. – Она… хм… Знаешь, я потом расскажу. Тут разговор долгий выйдет.
– Ну, иди, иди, – молвила мать. – Потом встретимся, наговоримся вдоволь.
Провожая взглядом уходящего сына, она молвила, обратившись к рабыне своей:
– Никак наложницу себе купил. – И улыбнулась, покачав головой. – Ох уж эти мужчины!..
…Думукианг занимал две комнаты в западном крыле дворца. Слуги зажгли огонь в бронзовых треногих светильниках, и пламя разогнало вечерний сумрак, озаряя гостиную. На тёмно-красной, уже немного повыцветшей, поверхности стен мчались в атаку колесницы, и кони попирали копытами тела павших врагов. В трепетном мерцании огней картины казались живыми… Потолок тоже был расписан, но жёлтыми, коричневыми и красными лентами, сплетающимися наподобие циновки. Наверху, под потолком и внизу, у пола, тянулась окантовка в виде листьев и цветов.
– Здесь Галам;, брат мой жил прежде, – сказал Думукианг. И вздохнул. – Обновить бы фрески, да средств пока нет.
– Всё равно… – прошептала очарованная Тумушаг. – Так красиво!.. Наверное, в таких домах живут боги!
– Что ты! – возразил княжич. – У богов дома ещё прекраснее. Наш – просто хижина для них! – Он провёл амазонку во вторую комнату и указал рукой на деревянное ложе, укрытое мягким матрацем и застеленное синим покрывалом. – Ложись, отдохнём.
Здесь горел только один светильник, но в полуясном мраке различимы были синие стены, корабли с распростёртыми парусами и мореходы, сносящие по сходням товары в каких-то далёких чужеземных портах.
Они устроились друг подле друга, и девушка долго молчала, рассматривая фрески и окружающую её обстановку – прямоугольный стол на бычьих ногах и с двумя бычьими головами, меж рогов которых лежала доска из красного тиса; большую вазу в углу, цвета морской волны, с кораблями, полными товаров, что плыли, повинуясь вёслам гребцов (а под килем гуляли разноцветные рыбы и каракатицы); резной сундук для одежды с плоской крышкой и ножками в виде черепашьих лап… Яркую циновку в крупную клетку, что лежала на полу.
Повернувшись на бок и подперев голову рукой, Думукианг любовался лицом лежащей рядом девушки, огромными глазами её и густыми ресницами, и полуоткрытыми губами… Ему казалось в эти минуты, что он может смотреть так вечно – и никогда не устанет наслаждаться красотой этого лица, обнажённой груди и тела, скрытого сейчас длинной тканью…
Девушка встретилась с ним взглядом. Улыбнулась тихонько.
– Так хорошо… Только неловко, непривычно… Очень уж красиво и… не по-нашему.
– Привыкай. Это теперь навсегда.
– Ага. Попробую.
Думукианг наклонился, провёл носом по переносице девушки. Вдыхая аромат благовоний, смешанный с запахом тела её и волос, чувствуя тепло, исходящее от неё, он возжелал вновь, несмотря на усталость после долгого путешествия. И прижался к бедру девушки.
Та и сквозь платье ощутила твёрдость мужского естества. Сказала:
– Какой ты ненасытный! – Ухватила рукой сквозь ткань. – Вот у нас одна девушка есть… Женщина… – И вдруг голос её изменился, упал куда-то…
– И что?
– Ну… Она тоже… Очень страстная. Не заснёшь с ней ночью… – проговорила Тумушаг едва слышно. Пальцы её, сжимавшие окрепший уд, ослабли и пропали…
– Что случилось?
– Нет… Ничего. Просто… я вспомнила… Я ведь больше никогда не увижу их…
Думукианг погладил её по плечу.
– Зато я буду рядом.
– Да… конечно…
В дверь постучали вдруг, и женский голос произнёс громко:
– Ужин, господин!
– Ага! Вовремя! – обрадовался Думукианг. И крикнул: – Неси, неси!
Ужин состоял из ломтиков дыни и арбуза, виноградной грозди, инжира, яблок и груш. Да ещё было сладкое вино в медном узкогорлом кувшине… Тумушаг настолько удивилась напитку, что и печаль свою позабыла! О вине она и не знала прежде, а у табунщиков отведать как-то не довелось.
– Дикарка! – нежно промолвил юноша.
– Вот как дам сейчас!.. – и сунула в рот арбузный ломоть. Красная жидкость потекла по подбородку.
–Есть – и то прилично не умеешь! Что люди скажут?
– М-мы… – не то возразила, не то согласилась амазонка.
– Вот именно!
Они засмеялись оба, причём Тумушаг подавилась.
– Ну что за девчонка!.. – весело заметил Думукианг, хлопая её по спине.
…Больше уж никто не беспокоил их в этот вечер, и юноша опрокинул Тумушаг на постель и, стянув с неё платье, играл с девушкой и ласкал тело её, и принимал ласки…
И едва ли не ночь целую не было им покоя!
10
…Утро началось со стука в дверь. Причём стучали, видимо, уже долго: Думукианг слышал сквозь дрёму, но не сразу сообразил, что это наяву.
Потом открыл глаза и поднял голову:
– А?.. Чего? – голос был чужой и хриплый.
Эцанг произнёс громко, не входя:
– Княжич! Отец желает видеть тебя за завтраком в тронном зале.
– А?.. Уже?.. Разве завтрак?.. Пора?..
– Тебя одного ждут.
– Бегу…
Думукианг вскочил с постели. Ох, и тяжело вот так сразу подниматься, не выспавшись после любовных утех!..
Тумушаг коснулась его руки.
– Ты скоро вернёшься?
– Не знаю. Если бы только завтрак, а тут ведь ещё эти государственные дела, да и прочие мелочи, будь они неладны… Боюсь, затянется надолго. – Он погладил девушку по голове. – Ты тут не скучай одна. Можешь по дворцу погулять, только в город не ходи: заблудишься с непривычки. А если захочешь чего – говори любой рабыне или кому из слуг, не стесняйся. Скажешь, я велел тебя слушаться. – Он наскоро запахнулся в одежду и зашагал к двери. Потом как будто вспомнил что-то и оглянулся. – Да… Отхожее место в восточной части. У нас тут где попало нельзя… Спросишь, если что.
Он сам туда первым делом и направился. Затем помылся, окатил себя холодной водой для бодрости, почистил зубы и умастился при помощи рабынь. Переоделся в чистое – длинную, до пола красную юбку и синюю рубаху; надел золотые серьги, ожерелье и по паре браслетов на каждую руку – у плеча и запястья. Подпоясался боевым поясом и перекинул через голову перевязь короткого меча, а затем помолился перед статуями Ушумгаланы и Намкианг во дворцовом святилище. И проследовал на первый этаж, где находился тронный зал.
Большое прямоугольное помещение с окошками под самым потолком, как и большинство жилых и парадных комнат дворца, было расписано фресками. Вдоль стен тянулся ряд колонн, а в дальнем конце стоял трон с низкой спинкой, вырезанный из красного дерева и инкрустированный золотом. На троне сидел Мэакалаг, пышнобородый и седовласый, в дорогом длинном одеянии, и с золотой диадемой на голове. Подле него стоял узкий длинный стол с ножками в виде звериных лап, вокруг которого восседали Нингбадингира и десятка два незнакомцев, тоже одетых в дорогие разноцветные платья.
Небольшой стол, собственно, был нужен только для ритонов, изготовленных из бычьих рогов и драгоценных металлов и снабжённых серебряными опорами в виде звериных голов и лап – чтобы кубок можно было поставить, не разлив напитка. За спиной у каждого знатного стояли раб или рабыня, готовые подать блюдо или питьё.
– Здравствуй, отец. Здравствуйте, благородные гости, – поздоровался Думукианг. – Надеюсь, ваш путь в Либир не был сопряжён с трудностями?
Те заулыбались в ответ и учтиво заверили, что добрались без приключений.
Здесь были чернобородые богатыри-колесничие из числа знатнейших воинов, седовласые старцы, и пара пожилых жрецов (эти сидели теперь подле Нингбадингиры).
– Явился наконец! – воскликнул отец весело. – Вот сын мой и наследник, Думукианг. Вчера только из степей вернулся.
– Слыхали, слыхали, – промолвил один из гостей – старик с длинными волосами, заплетёнными в косу, уложенную узлом на затылке. Узел удерживался золотым обручем, охватывавшим голову. – Бился, говорят, против целой армии без доспехов! Герой!..
– Это Пир;нг, брат Гуд;ру, князя Бадм;ха, – представил его князь. – А вот это, – он указал на другого мужчину, помладше и пошире костью, – Нгал, дядя владыки города Кидз;нг. Ну, и почтенные сподвижники их. – Мэакалаг назвал остальных гостей. Потом указал на пустой стул: – Что ж, сын, присоединяйся к нам.
Думукианг занял своё место и принял из рук рабыни блюдо с салатом.
…Завтрак прошёл в оживлённой беседе о событиях в сопредельных государствах. Обсудили войны и дворцовые перевороты в царствах страны нишунийцев, что на побережье, рост цен на тисовую и кедровую древесину, пиратские набеги на южные княжества Калама и нападение морских разбойников на несколько портов, что находятся далеко к северу от устья Идагал. Вспомнили, как недавно вирахи разорили земли двух северных городов, и как князь Дакш;х присвоил себе имущество купцов-каламитов, что везли на продажу медные слитки… Да вот ещё, молодцам из Унгэдэны не сидится дома…
– В тяжёлые времена живём, – вздохнул Пиринг. – В одиночку никак не продержаться.
Остальные закивали:
– Верно, верно…
Мэакалаг поднял кубок. И провозгласил:
– Так пусть дружба наша будет нерушима и вечна!
– Хэ-ам! – грянул хор голосов, и над столом взметнулись кубки, полные лёгким вином. Да будет так!
– И пусть долгим и счастливым будет союз меж Думукиангом и Миз;д!
– Хэ-ам! – пророкотали пирующие вновь.
Думукианг сначала тоже поднял свой кубок. Запнулся на полуслове. Потом кашлянул и промолвил:
– Простите меня, уважаемые… Кажется, я пропустил что-то…
Странное ощущение овладело им. Будто предчувствие беды…
– Это как раз то, что и говорил мне Уту, – верховный жрец засмеялся сухим тихим смехом: – Вот, почтенный Пиринг доставил нам предложение славного Гудуру породниться, выдав за тебя дочь его, Мизид.
Во рту у юноши стало сухо. Очень сухо. И сердце провалилось куда-то…
Он протянул пустой ритон свой и рабыня наполнила его вином. Большими глотками Думукианг выпил всё.
– Хо-хо-хо! – засмеялся здоровяк Нгал. – Да ты, никак, разволновался!
Пиринг заметил:
– Ну, ещё бы! Я, вот, когда узнал о своей женитьбе, так чуть умом не тронулся! Я же тогда в Игабг;лу за лесом плавал. Возвращаюсь – а мне и сообщают, что уж для свадьбы всё готово! Ну, я давай голосить: «Не хочу!.. Вы моего мнения не узнали!..» Отец говорит – тебя, мол, не спрашивают! Ну и женили. А я ещё, помню, кричал: «Я с ней спать не буду!» – Он захохотал вслед за остальными. – Молодой был, глупый… А ничего – хвала богам, брак наш удачен оказался.
– Да и Мизид, говорят, хороша, – заметил князь. И слегка поклонился при этих словах послу Бадмаха. – Уж почтенному-то Пирингу как не поверить!.. Красавица, каких немного отыщется, умна, воспитана, поёт хорошо, танцует и на арфе играет; покладиста, начитана даже, так что и побеседовать с ней можно о серьёзном, а не только о женских побрякушках.
– Ну, грамотность для женщины – добродетель необязательная, – словно оправдываясь, заметил Пиринг. – А вот насчёт остального – правда: и умна, и красива, и воспитана… Да и по годам самая пора семьёй обзавестись – как-никак, четырнадцатую весну встретила.
Думукианг почувствовал лёгкий озноб. Наверное, потому, что дворцы свои каламиты умели строить так, что их комнаты и залы сохраняли прохладу даже в знойные летние дни.
Юноша приложил ритон к губам, и вспомнил, что кубок пуст. Непослушной рукой поставил его на стол.
Страх – откуда он взялся? Почему навалился вот так, вдруг?..
– А ты будто и впрямь не рад! – заметил Нингбадингира.
Нгал догадался. И молвил, хитро прищурившись:
– Верно, уж заприметил какую красавицу тут, дома?
Думукианг вскинул на него глаза. Будто пытаясь найти поддержку.
– Заприметил или нет – это пустой разговор, – нахмурился Мэакалаг. – Все мы любили, все голову теряли. Но чувства – одно, а общее благо – другое. Княжествам нашим этот брак необходим, да и боги того желают.
На одно мгновение Думукиангу показалось, что лучше не говорить ничего сейчас, промолчать, а потом обсудить всё в узком кругу родных. Но подобное показалось ему каким-то малодушным, лживым. Не лучше ли сразу поставить все вопросы и получить на них ответы? Но как заговорить? С чего начать?
И тут в зале появился Калага. В длинных одеждах и при мече (меч в мирное время благородные носили более как символ своего статуса, чем ради соображений безопасности).
– Не помешаю беседе? – поинтересовался он.
Мэакалаг поспешил заверить:
– Ну, что ты, витязь! Уж я твоему обществу всегда рад буду! Быть может, присоединишься к трапезе?
– Благодарю. Сыт. Да и дела сейчас есть. Я, вот, сына твоего ищу.
– Здесь он, здесь, – молвил князь. – Только он в делах пока плохой помощник будет: вон, какой смущенный сидит, сам не свой! Только что узнал о том, что мы ему невесту подыскали!
– Ну, ещё бы! – засмеялся колесничий. – Как тут не смутиться!.. Так я, что… я, собственно, насчёт этого и пришёл… – И он обратился к юноше: – Ничего, что гермафродитик твой по дворцу шастает? Я его только из ювелирной мастерской выгнал…
– Она не гермафродит! – вскинулся Думукианг.
– Рассказывай!..
– О ком это вы? – заинтересовался Мэакалаг.
Калага пояснил:
– Да о наложнице его. Вы не знаете ещё?.. К нам же на стоянку амазонки приходили – потомство зачинать. Ну, одна-то и увлеклась княжичем нашим настолько, что своих бросила, лишь бы с ним остаться! Он её вчера в город привёз. Такая девка, скажу я вам!.. Если со спины – так и за парня сойдёт!
Князь крякнул. А гости стали переглядываться, подавляя смех.
Мэакалаг промолвил:
– Так что же это, сын мой… Ты у меня, стало быть… мальчиков любишь… Неужто женщины надоели?
Нгал прыснул:
– Да на что они, женщины эти! Одни проблемы от них!
И общий хохот, усиленный эхом тронного зала, загремел под каменными сводами.
…Подобное не было обидно в обществе, где и на более неестественные наклонности смотрели, в крайнем случае, как на что-то забавное. Думукианг даже обрадовался, что всё складывается столь незамысловато, сдобренное смехом, а не гневом.
– Она женщина, – заявил он, повысив голос, дабы его услышали. – Конечно, стрижётся она коротко. И из лука умеет стрелять. И сильная… Но она женщина. У неё… всё, как положено!..
Но его слова вызвали ещё большее веселье. А потом Калага молвил:
– Не доверяю я этим эренми. Ненормальные они... Ты уж приучи её вести себя должным образом, расскажи, куда нельзя ходить и чего нельзя делать. А то, боюсь, натворит бед!
– Нет, вы мне поясните, – отозвался один из благородных, – эренми просто похожи на мужчин – или как? А то ведь у нас, по ту сторону реки они и не появляются. У них и правда, как у женщин там?
– Правда, правда, – заверил Калага с видом знатока. – Только всё равно они другие какие-то…
Нингбадингира заявил неспешно:
– Амазонки – не женщины. Они вообще не люди. Хотя и похожи на людей.
Все взоры тотчас обратились к жрецу.
– То есть, как?.. – удивился кто-то.
– Было время, – поведал старик, – когда боги ещё не населили мир людьми, и потому вынуждены были кормиться собственным трудом. Знаете сами, что хотя и бессмертны они, от голода и жажды страдают, подобно нам с вами. И вот однажды решил творец мира Шарду облегчить участь соплеменников своих и, замешав на жертвенной крови глину, слепил первых людей – семь пар мужчин и женщин, повелев им трудиться на благо богов. А помогала ему в этом деле богиня Нинама. Да только из её рук ничего путного не вышло – одни уроды, да калеки. В том числе и эренми. Увидев неудачу богини, Шарду собрался уничтожить её творения, но Нинама укрыла уродцев в складках своего платья и сохранила им жизнь. Созданные люди дали начало человечеству. А эренми с тех пор существуют сами по себе, и хотя носит их земля, противны они большинству небожителей. – Жрец внимательно посмотрел на внука и подытожил: – Не к добру амазонку во дворце княжеском держать.
– Слыхал? – обратился князь к юноше. И помрачнел. – Может, лучше прогнать её?
Думукианг возразил с жаром:
– Как же – прогнать? Она от общины своей отреклась ради меня! Куда она пойдёт? Она любит меня, и я… её люблю… И… хотел бы жениться на ней… тоже.
Тишина навалилась как-то внезапно и неожиданно. Словно секирой обрубили непринуждённую беседу.
Потом Пиринг сказал:
– Кхм…
Нгал протянул:
– Нда-а…
Мэакалаг выдохнул:
– Ты язык-то попридержи! Не позорься уж при посторонних!
Пиринг промолвил:
– Удивляешь ты меня, юноша. Вроде как и отец у тебя – один из самых достойных людей, которых я знаю, и дед – верховный жрец храма, а такие глупости ты говоришь, которые разве только простолюдину простительны! Как может наследник скипетра княжеского говорить о любви к недочеловеку из степей? Или хочешь ты, чтобы все правители от тебя отвернулись? Чтобы собственный народ презирать тебя начал? Богов оскорбить желаешь?
– Верно… так и есть… – забормотали гости.
– Ты на солнце, что ли, перегрелся? – вопросил Мэакалаг. – Думай, что говоришь! Гудуру великую честь нам оказывает, отдавая в нашу семью дочь свою, крепкого союза с нами ищет! И это в наше-то время, когда мы врагами окружены со всех сторон! Когда с востока нас вирахи теснят, на севере и на юге покоя не дают свои же соседи!.. Бадмах, Кидзанг, Пиш, Игдингирак… Я годы потратил, и отец мой, и отец моего отца – чтобы правители их нас уважали и поддерживали в трудную минуту зерном, войском ли… А ты одной глупой фразой всё разрушить готов! Опозорить нас хочешь? – Он завозился на троне. Потом добавил мрачно: – То моя вина, конечно: не уделял тебе достаточно времени… Но кто же предполагал, что погибнут мои старшие? Откуда я мог знать, что самый младший, на коего никаких надежд не возлагалось, станет наследником? Да и до тебя ли было мне? Войны, да войны!.. С колесницы, почитай, и не сходил, и доспехов не снимал!
– Стыдись! – молвил внуку Нингбадингира. – Слова твои – оскорбление гостям нашим! Слыхано ли это, чтобы нечистую эренми с княжеской дочерью равняли?
– Да полно, полно вам! – вступился Нгал. – Все мы по молодости ошибки совершаем, все увлекаемся. Сын твой, сразу видно, достойный отпрыск. Не стоит его судить строго за нечаянное слово. Ну, вырвалось – бывает…
Вновь повисло гнетущее молчание. Слышно было, как гудят в воздухе мухи.
Мэакалаг, насупившись, сверлил сына взглядом. Остальные тоже не сводили с юноши глаз. Будто ждали чего-то.
Думукианг догадался, что настала его очередь говорить. Тихонько кашлянул и сказал – будто ринулся с высоты крепостной стены вниз, в обрыв:
– Простите… Не хотел я оскорбить вас. Забудьте… пожалуйста.
– Так-то, – проговорил Мэакалаг. Отвернулся и – Пирингу, ласковее: – Так я, стало быть, сестру свою свахой пришлю.
…Думукианг сидел, не смея поднять на отца глаз. Всё случившееся только что было таким простым, естественным, что юноша даже удивился про себя – и как он сам не догадался, что будет именно так! Без крика, без потрясания кулаками, без спора… Князь просто заметит, что ни о какой любви к амазонке не может и речи идти – и сын покорно согласится. Потому как слишком серьёзно всё. Брак с княжной из союзного города – не дешёвая покупка, от которой можно отказаться, пока ещё не ударили по рукам. А позволить наследнику взять сразу двух жён – безродную и именитую… Ох, как же глуп ты был, Думукианг!
Да ещё вдруг Нингбадингира утверждает, будто на эренми лежит религиозная скверна – благо, что князь вообще не приказал вышвырнуть девушку за ворота! Мог ли в такой ситуации княжич сопротивляться, отстаивая право на свою любовь?..
Сказать по правде, отец был во многом чужим для него. Эта отчуждённость порождала непонимание и страх. Нрав у Мэакалага суровый – да иначе и нельзя владыке. Как поступит князь, если сын попытается встать на дыбы? Не закинет ли ему на шею, словно на строптивого коня, петлю укрюка? Не стреножит ли, не запрёт ли в загоне?.. А то ещё, решив, что Думукианг не оправдал надежд, попросту лишит его права наследовать трон! Ведь у князя имелось немало сыновей от наложниц, и благородное происхождение этих последних никто не думал оспаривать. Были и братья с племянниками и дядьями, способные, в случае необходимости, взять в руки бразды правления. А Думукианг – ой как не хотел в одночасье лишиться высокого ранга своего, подвергшись опале!
За несколько последних лет, прошедших со дня гибели Лунирг;ла, младшего сына Мэакалага от первой жены, парень принял как должное то, что именно ему боги судили стать правителем города. Он уж свыкся с тем почтением, которое выказывали ему во дворце, и не без удовольствия заметил ту перемену, которая произошла в отношении к нему окружающих, когда ласковее и дружелюбнее стали все – от последнего раба до самого Нингбадингиры! Конечно, Думукианг прекрасно понимал, что слугам и придворным особенно свойственно лицемерие, но кому из нас не приятно слышать в свой адрес лесть? Разве мы не любим восторг и поклонение окружающих, и заискивание их перед нами? Разве не сидит в каждом из нас хоть малая доля тщеславия? И кто не согласится с тем, что невыносимо тяжко это – взлетев под небеса, однажды вдруг грянуться наземь!..
– Если позволите, я заберу у вас Думукианга, – сказал Калага. – На пару слов.
Он отошёл с юношей в дальний угол зала. Огляделся – не слышит ли кто? Но гости уж вставали со скамей, оживлённо беседуя меж собою и не обращая на колесничего с княжичем внимания. И приблизился почти вплотную.
– Вот что, сын Мэакалага. Я думал, эта эренми твоя сдуру болтает, будто ты жениться на ней собрался!.. А то правда!.. – Дружинник покачал головой. – Я всё понимаю. Молод ты. И глуп, уж извини за правду. Но это ничего, пройдёт, ты главное, слушай, что старшие тебе говорят. Спать со всякими пастушками тебе никто не запрещает. Нет, я понимаю – чувства и всё такое… Но чтобы не знал никто, и не догадывался даже! Потому как не может наследник трона любить грязную девчонку так же, как благородную княжну! Кроме того, мнение деда своего ты слышал. Нельзя идти против природы человеческой, против богов, которые эту природу установили… Хочешь, чтобы весь свет над тобой потешался? Даже если б она дочерью вельможи была… Впрочем, и тут всё не просто! Союз нам нужен с Бадмахом. Крепкий союз. Такой лишь кровным родством добыть можно. Думаешь, это всё так просто – с Гудуру?.. Просто встретились два отца, поговорили – и решили поженить детишек?.. Тут долгий путь был, нелёгкий выбор – и с нашей стороны, и с его. Этот брак всем необходим, и другая женщина тут лишняя. А тем более эренми! Не хочешь же ты испортить всё, что таким трудом добыто! – Калага грозно взглянул в глаза юноши и тяжело опустил десницу свою на его плечо. – Ты – князь будущий. Тебе служить стану, если доживу. Сыновья мои – наверняка. Смотри, не осрамись! Не дай повода мне и колесничеству нашему презирать тебя! А если дашь… – Воин тяжело засопел, раздувая ноздри – словно бык, готовый ринуться в бой. – Если до того дойдёт… Прости за правду – но не быть тебе тогда нашим князем! Так и знай!
И Думукианг понимал, что не шутит Калага. В его стране князья уж давно не выбирались народом, но они не были полными владыками власти своей. Высшая знать, жрецы, чиновники и колесничие решали, в конечном итоге, подходит ли им владыка, или чересчур горд он, жесток и самонадеян, слишком часто попирает права благородных и не выказывает им должного уважения, а потому достоин смещения, а то и смерти.
Так что, если воины подумают, будто наследник их предал, ничто не помешает им отвернуться от него и признать правителем кого-нибудь из побочных сыновей или родственников Мэакалага.
Усилием воли Думукианг подавил желание по-детски разрыдаться. От обиды, от унижения…
На миг он представил, что вот сейчас расправит плечи, наберёт в грудь воздуха и скажет на весь зал – так, что враз прекратятся все разговоры: «Я люблю её! Что бы вы там ни думали! И не нужно мне трона! Не нужно мне скипетра и диадемы! Забирайте, кто хочет!»
Представил – и ужаснулся! И понял, что никогда не вымолвит такого!
И оттого стало ему ещё больнее и гаже.
…Как хотел Думукианг сбежать в тот момент из зала!.. Но он должен был остаться при отце и гостях, принимать участие в обсуждении нудных, но столь необходимых дел! И это затянулось до обеда, потому как пришлось выслушивать писцов, на глиняных табличках и берестяных свитках которых значились все доходы и расходы княжества за последние годы. Потом жрецы гадали о будущем на печени жертвенного ягнёнка. Потом опять обсуждали торговые привилегии и то, кто из союзников сколько войска обязуется выставить в случае войны…
А потом поехали кататься по реке на большой княжеской ладье – с музыкой и певицами. На палубе и обедали, а после кое-кто даже занялся рыбной ловлей.
Поэтому, когда ладья причалила к деревянному пирсу городской гавани, был уже вечер, солнце село, и на небе загорались звёзды.
Думукианг не получил от всего этого никакого удовольствия, и когда вернулся во дворец, чувствовал себя совершенно измождённым. Он понятия не имел, что сейчас скажет Тумушаг, как объяснит, что все слова его о женитьбе – всего лишь пустое сотрясание воздуха!
…Амазонка сидела на окне и смотрела на засыпающий внизу город. Увидев вошедшего юношу, она соскочила на пол и подбежала к нему, заключив в объятия. Княжич почувствовал что-то неладное – то ли в жестах её, то ли в интонациях голоса…
– Я так ждала тебя! Так ждала! – воскликнула Тумушаг. – Так скучала!.. – И пожаловалась: – Такие все злые вокруг!
И затараторила… Думукианг едва понимал, что она говорит! О слугах, которые смеялись над ней и не хотели верить, что она его невеста. О людях, что ругали её и велели не болтать глупостей. И требовали, чтобы она пошла куда-нибудь, занялась делом…
Думукианг ничего не ответил. Он прошёл в спальню и лёг на постель. И стал смотреть в потолок.
Девушка присела рядом на краешек ложа.
– Что-то случилось?
Он ответил не сразу.
– Случилось.
– Из-за меня?
– Да. – Он тяжело вздохнул. И рассказал о разговоре с отцом и Калагой. – Мне не позволят жениться на тебе.
Тумушаг молчала какое-то время. Но как будто её не очень удивили эти слова. Словно она ожидала такого расклада. Она сказала:
– Ты говорил, я лучше всех принцесс…
– Но отец этого не знает… Да дело не только в отце. Гудуру не захочет, чтобы рядом с его дочерью стояла ты.
Наступило молчание. Было слышно даже, как на чахлом деревце, растущем на склоне крепостного холма под окном спальни, поёт одинокая цикада…
Девушка вдруг схватила его за руку. И посмотрела страстно в глаза. И заговорила с жаром:
– А давай убежим! В степь! К твоим пастухам! Или просто… Мы не пропадём!
Думукианг посмотрел на неё изумлённо.
А потом… Потом вообразил себя на миг одетым в домотканую шерстяную накидку рядом с вросшей до половины в землю мазаной хижиной, крытой соломой. Представил голых детей своих, возящихся подле дома – покрытых грязью и коростой… И рано постаревшую жену, растирающую на камне зерно мозолистыми, с потрескавшейся кожей, руками…
– Что ты говоришь такое? – промолвил он. – А… а как же народ мой? Нам союз нужен, а если я против воли отца пойду, если брошу всё, так нас уважать перестанут. – Он ухватился за мысль эту как утопающий – за проплывающую мимо корягу. – Я ведь не простой человек, я наследник княжеский. Я не только о себе – об общине нашей думать должен.
– Я не подумала о своей, – тихо проговорила Тумушаг.
– Ты – дело другое. Ты не княжна.
Девушка вскипела вдруг:
– Как – другое? У нас племя маленькое! Каждый на счету! И всё равно я оставила их. Потому что любовь к тебе сильнее! А ты? Что ты можешь сделать ради меня? – Она осеклась неожиданно. Захлопала большими глазами. И выдохнула, отвернувшись: – Прости… Я дура!..
Но она была права. Это княжич чувствовал, хотя и не решился бы признать вслух. Если бы он мог… Если бы решился…
Случайно взгляд его упал на большую вазу, на которой играли в водной толще рыбы и дельфины и бежали, повинуясь вёслам и парусам, купеческие корабли. Думукианг представил, как стоит он на носу быстрой, низко сидящей кубары, и за спиной его слаженно работают гребцы. Мимо проплывают берега, а в лицо веет уж не пресным речным, а морским, с запахом просоленных водорослей, ветром… И Тумушаг рядом…
Как прекрасно было видение это!..
– Я не могу… А если попытаюсь пойти против воли отца, против колесничих – я всего лишусь, – проговорился парень. И тут же поправился: – И город всего лишится… Нет, не всего, но… Это всё так сложно и запутанно…
– Что же теперь будет со мной?
– Да ничего плохого. Будешь жить во дворце, только… только не здесь, конечно, а отдельно… Но мы будем видеться каждый день. Ты пойми – если я буду женат, это не значит, что я буду прикован к Мизид. Она – сама по себе. А я – делаю, что хочу и провожу время с кем хочу. Это нормально.
Тумушаг промолвила:
– И не будет храма… И не будет украшенного ложа… То есть, будет. Но – для неё! – И она заплакала, закрыв лицо руками.
Юноша сел на постели.
– Да ты что?.. Перестань…
Он не знал, что ещё сказать и как утешить её. Девушка была права: без священного ритуала, без благословения богов отношения между любящими так и останутся неполными, несерьёзными как бы. Настоящей женой станет Мизид, амазонка же получит лишь статус наложницы, девушки для удовольствий. И её вступление в новую общину будет неполным.
Он попытался обнять её, но Тумушаг дёрнула плечами, сбрасывая его руки.
– Оставь меня… Я… мне надо побыть одной.
– Хорошо, – сказал княжич, сухо. – Я позову кого-нибудь, чтобы тебя проводили в отдельную комнату. – И, встав с постели, направился к дверям.
Всё то время, что судилось Тумушаг прожить в Либире, было для неё чередой страданий и унижений. Дворец, восхитивший её сначала, оказался полон чёрствых и жестоких людей, пытавшихся помыкать ею и смеявшихся над её странной неосведомлённостью в самых простых вещах. Здесь было много беспричинной суеты, грубости и равнодушия. Было много непонятных правил – туда не ходи, здесь не стой, этого не делай… И хотя девушке довелось повстречать немало добрых и отзывчивых сердец, способных согреть человека, вскормленного в городе, привычного к подобному образу жизни, Тумушаг не сумела найти утешения в дружбе с такими людьми. Она не принадлежала этому миру.
В обществе эренми было принято с почтением относиться к старшим, поменьше говорить и побольше слушать. Однако и старейшины считались только лучшими среди равноправных членов общины, и даже гашан не могла запросто оскорбить самую юную из амазонок. Здесь же, во дворце, любой раб, что служил знатному человеку, считал себя господином над прочей прислугой – ткачихами, швеями, уборщиками… Но, в свою очередь, пресмыкался перед самым распоследним писцом! Понятно, что свободные люди порой вели себя по отношению друг к другу таким же образом. И конечно, мало кто считал ровней себе какую-то приблудную кочевницу, полумужчину-полуженщину. Кое-кто, проходя мимо, имел наглость демонстративно отворачиваться и прикрывать лицо рукой, дабы не надышаться от амазонки какой-нибудь скверной!..
А город за стенами цитадели – он и вовсе не замечал юную кочевницу: на шумных улицах каждый заботился лишь о себе. Да и что те улицы? Что делать среди гомонящей толпы, грязи, пыли, мусора, испражнений людей и животных пастушке, привыкшей к чистому воздуху степи, незамутнённой воде ручьёв и аромату трав?
Единственным бальзамом, способным притупить боль от душевной раны, была любовь Тумушаг к Думукиангу. Но весь ужас заключался в том, что она теперь почти не видела юношу: тот выделил ей помещение для жилья, обеспечил всем необходимым, но сам почти не показывался на глаза, занимаясь какими-то неотложными делами, то пропадая в покоях отца, то в городе, то на полях… А когда появлялся во дворце, был страшно утомлён. Его почти не тянуло, как прежде, ни к общению, ни к страстным совокуплениям.
Наивная и вспыльчивая, Тумушаг видела в этом признак того, что любовь юноши умирает, и он просто не хочет видеть несчастную лучницу!
Ей, как всякой женщине, хотелось, чтобы возлюбленный постоянно был рядом, подтверждая чувства свои и словом, и лаской, но Думукианг при всём своём желании не мог уделять ей достаточно времени. Мэакалаг, судя по всему, решил всерьёз заняться воспитанием наследника (подобная мысль приходит владыкам всегда поздно, когда к ним вдруг приводят отпрысков их, достаточно уже взрослых и сложившихся телом и душой, и говорят: «Вот, господин, сын твой!»), а потому у княжича не было и часа свободного времени. Он каждый день отправлялся то надзирать за строительством, то за учётом зерна, ссыпаемого в амбары, то за ремонтом храмов и городских стен, то инспектировал корабельные мастерские или ремесленные гильдии…
Лишь иногда, когда не очень уставал, юноша посылал за Тумушаг, но эти встречи, к его собственному изумлению и тревоге, перестали доставлять прежнее удовольствие. Девушка сначала бросалась на шею, но потом начинались слёзы и жалобы на слуг и придворных, на каменные стены дворца, что угнетали её, на чёрствость окружающих и на столь редкие встречи с Думукиангом. А порой слёзы сменялись гневом и девушка бросала с вызовом: «Ты, наверное, разлюбил меня!»
И тогда княжич чувствовал, что начинает её ненавидеть!
…Оставшись один, он часто размышлял обо всём, что случилось с ним в степи. Много раз, мысленно, юноша пускал события по иному руслу – будто не кинулся он тогда к Тумушаг. И её, саму подошедшую, вниманием не удостоил. Что бы тогда случилось? Наверное, прошло бы время беззаботно, в плотских удовольствиях, потом ушли бы амазонки, а княжич вернулся домой и, с трепетом радостным и лёгким испугом, принял бы весть о женитьбе своей…
И не было бы тогда всех этих унижений, слёз, упрёков… Не было бы косых взглядов придворных и воинов, излишней строгости отца. И насмешки на лицах сводных братьев, рождённых наложницами (кое-кто из них мечтал, наверное, что наследник попадёт-таки в опалу)…
И не было бы тогда любви! Той нежной и радостной силы, что совсем недавно ещё заставляла петь душу Думукианга! Не ходили бы они тогда вдвоём, взявшись за руки, не катались бы на колеснице по степи, не лежали бы, обнявшись, глядя на звёзды…
Порой так хотелось юноше отправиться к отцу и объясниться с ним – решительно и просто. И предложить назначить преемником кого-либо из родни. Не казнит же его Мэакалаг за это! Ну, покричит, погрозит кулаком… И Думукианг станет свободен от бремени быть наследником престола, станет просто одним из знатных воинов. Возможно, получит какую-нибудь доходную должность – смотрителя табунов, например. Или начальника над корабельными доками… Мало ли ответственных постов в Либире!.. У него будет свой дом, и никто не помешает их с Тумушаг счастью!..
Много раз проигрывал в уме юный княжич разговор с отцом. И каждый раз выходило по-новому. Случалось ему даже быть изгнанным из города, случалось сойтись в поединке с Калагой, вызвавшим его, оскорбившего колесничество, на бой!.. А было такое, что махнул рукой отец после жаркого спора и крикнул: «Убирайся! Вон! Будь по-твоему! Откажусь от Мизид! Делай, как знаешь!»
…И каждый раз, какой бы конец ни придумывал Думукианг своим грёзам, вернувшись в реальный мир, осознавал он, что никогда не решится пойти к отцу и сражаться за свою любовь! Потому как, легче на поле брани сойтись с врагом, ставя на кон жизнь, чем на каменных плитах дворца с роднёю схлестнуться, рискуя уважением, титулом и властью!
11
…Свадьбу решили сыграть осенью, когда закрома ломятся от зерна, и врытые на две трети в землю огромные кувшины в подвалах дворца и храмов полны молодым вином, а стада увеличились приплодом. Благодатное и счастливое время меж летней уборкой хлебов и осенним севом, пора праздника урожая, восхваления богов неба и земли!
В назначенный день, рано поутру, разглядели дозорные со стен цитадели паруса множества ладей, плывущих вниз по реке – и боем барабанов подали знак о прибытии гостей. Восторженная толпа, падкая до зрелищ, заполнила гавань, и лишь повинуясь назойливости стражников, расталкивающих её древками копий и палками, расступилась, давая дорогу свадебной процессии, что спускалась на каменную пристань по трапам.
Сошли жрецы, чьи молитвы призваны были отогнать от невесты злых духов (помощники их несли штандарты Намкианг – кольцо на древке со свисающий полотняной лентой), выстроились вслед за ними певцы с арфами, цитрами, свирелями и барабанами в руках. За ними последовали благородные воины в нарядных одеждах и украшениях, при дорогих мечах, отделанных золотом и самоцветами, с длинными волосами, мелкими волнами рассыпающимися по плечам.
А вот следом, в сопровождении рабынь и родственников, ступила на землю Либира княжна Мизид, для которой уж приготовлен был нарядный открытый паланкин. В Каламе не знали обычая закрывать от посторонних взглядов лица невест, и все горожане могли узреть красоту дочери Гудуру, одетой в лёгкие облегающие одежды цвета крови, усыпанной многолучевыми звёздочками из золота, с браслетами на голых руках и на лодыжках, с ожерельем из бордового граната на шее, в драгоценной шапочке, сплетённой из металла и бирюзы… А умело наложенные румяна и чёрная краска, коей подведены были ресницы, делали девушку ещё красивее и взрослее на вид.
Сопровождаемая жрецами Либира, процессия проследовала по улице к старинному храму, посвящённого богу неба, возле которого находился священный загон. В загоне обычно держали предназначенных для жертвоприношения быков, и теперь именно здесь ожидал невесту жених, за спиной которого толпились жрецы и придворные. Ибо сам Думукианг уподоблен был ныне быку, мерилу богатства человеческого, а также и самому Небу, облик быка принимающему. И брак его виделся подобием священного союза Неба и Земли, призванным обеспечить процветание городу. Оттого и украшал голову юноши изящный шлем, повершённый парой золотых бычьих рогов.
В древние времена именно в священном загоне и совершался акт любви, но ныне обычаи изменились, и Думукианг лишь вёл отсюда наречённую свою в храм Ушумгаланы, дабы представить её покровителю города…
Тумушаг твёрдо решила не смотреть на Мизид и не показываться на люди всё то время, пока длятся свадебные торжества. Но разве может женщина удержаться от того, чтобы не бросить хоть один взгляд на соперницу свою? И терпения амазонки хватило лишь на то, чтобы оставаться во дворце, – она из окна смотрела на заходящие в гавань ладьи и на процессию, двинувшуюся вверх по улице, пока дома не скрыли гостей от глаз.
Но когда были свершены необходимые ритуалы и принесены жертвы, когда ввёл Думукианг юную невесту свою во дворец и получил благословение отца и матери, когда начался пир в тронном зале, а для народа вынесены были яства, выставлены кувшины с винами и пивом, из коих любой мог черпать, сколько мог выпить, – тогда не вытерпела Тумушаг. Стала наряжаться и прихорашиваться – благо, подарил ей княжич и одежд и украшений!
И спустилась в зал, где играла музыка и слышались голоса пирующих.
Пиринг, что сопровождал княжну в путешествии, как раз говорил ей:
– Столько раз хвалили мы твоё умение петь, что, думаю, никто теперь не откажется послушать тебя, Мизид.
– Напрасно ты хвалишь меня, дядя, – опустив глаза долу, молвила девушка. – Пою я не лучше других. Но раз уж просишь ты…
Она поднялась и покинула место за столом, где сидела подле Думукианга. Вышла на свободное пространство зала между музыкантами, расположившимися у стены, и столами пирующих, где любой мог слышать и видеть её. Присела на заботливо подставленный резной табурет и приняла из рук музыканта арфу – два затейливо изогнутых рога на украшенном перламутром резонаторе, с перекладиной между ними, на которую были натянуты жильные струны. Княжна пробежала по ним пальцами, проверяя звучание и сказала:
– Это моя песня. Я плохая поэтесса, не судите строго…
А потом запела под собственный аккомпанемент:
Мать, отец, скажите, что со мною?
Не могу заснуть, покой теряю!..
Юноша-охотник с улицы соседней
Выстрелил – и невзначай попал мне в сердце!
Мать, отец, скажите, что мне делать?
Чем лечить невидимую рану?
Где найти мне лекаря такого,
Что избавит от тоски любовной?
Голос у неё был звонким и чистым. Он наполнил тронный зал текучей струёю, как трели певчих птиц наполняют прибрежные рощи весной, под тихий аккомпанемент ветра, да плеск речной воды.
Мать, отец, скажите, что мне делать?
Не могу заснуть, покой теряю!..
Мне теперь один лишь лекарь нужен,
Что живёт на улице соседней!
Что ж, Мизид и впрямь была талантлива, и Думукианг был приятно удивлён этим. Неужели, песню и впрямь сочинила она, а не один из придворных поэтов? Надо будет обязательно уточнить!..
Мать, отец, не нужно заклинаний!
И не нужно трав, гонящих прочь болезни!
Пусть придёт в наш дом охотник юный –
Вмиг ему я выбегу навстречу!
Девушка заклинала родителей дать знать любимому о том, что она тоскует по нему, дабы поскорее присылал сестру или мать свою свахой, иначе умрёт от горя «та, что живёт на улице соседней»!.. Конечно, дело заканчивалось свадьбой.
…Когда смолкли последние аккорды струн, зашумели все в зале громко и восторженно, расхваливая Мизид.
А Пирингу, видно, всё мало! Он выждал паузу, обводя довольным и хитрым взглядом пирующих, а когда стало тише, проговорил:
– А что, племянница моя, не показать ли тебе и другие таланты свои? Покажи, как танцевать умеешь!
С умыслом сказал – то, что оговорено уж было. Потому как, танец, коим удивить должна была девушка присутствующих, для Думукианга предназначался. Дабы уверился он наверняка в красоте и страстности будущей жены своей. И когда оставят их наедине, не был бы он холоден и ленив с нею.
Княжна кивнула и поднялась с табурета, который слуга сразу унёс. Молвила что-то тихо музыкантам, и вслед за этим зазвучали струны, загудели барабаны и запели флейты.
Девушка расстегнула золотые фибулы, что удерживали на плечах её платье, и одежды, зазвенев золотыми звёздами, нашитыми на них, пали наземь. Лишь ожерелье, да серьги с браслетами, да драгоценная шапочка остались на ней, да шнурок-оберег…
– Красивая!.. Красивая!.. – зашептала Тумушаг, сжимая кулаки. Все её попытки хранить невозмутимый вид и не волноваться, сошли на нет!
Мизид и правда была красива. Столь же смугла и стройна, как амазонка, разве только ростом поменьше. Грудь, уж набравшая силу, округлившаяся упруго, ни в чём не уступала совершенству груди Тумушаг. И хотя тело княжны не было столь крепко, как тело степной лучницы, хотя мускулам её незнакомы были стрельба и долгий бег, метание дротика и ношение тяжестей, именно эта женственность и хрупкость привлекали в ней.
С лоном и подмышками, лишёнными волос при помощи бронзового ножа опытного цирюльника, статую нагой богини напоминала Мизид. Ту, которую могут лицезреть лишь посвящённые в таинство жрецы, когда облекают её в одежды во время обряда. Из драгоценного дерева статуя та; вырезана искусно и отшлифована до блеска руками мастера – такова на ощупь, что если провести ладонью – не разберёшь, идола коснулся, или живой плоти!
Следуя такту мелодии, девушка шагнула, вскинула руки, словно в мольбе, присела… Она не совершала тех быстрых движений, что были свойственны любовной пляске амазонок. Плавные жесты Мизид призваны были подчеркнуть красоту и соблазнительные изгибы женского тела, позволяя не спеша насладиться его совершенством. Княжна то шла мелкими шагами, ставя ногу на всю ступню, то поднималась на носки, то ступала с пятки на носок, прогибая спину и выпрямляясь, склоняясь в низком поклоне и вытягиваясь вверх, словно пытаясь дотянуться до чего-то высоко над головой…
…Тумушаг теперь не обращала внимания на соперницу. Взор её был устремлён на Думукианга. Каждый жест его, каждое движение лица ловила амазонка, надеясь увериться в том, что все мысли княжича лишь о ней, что равнодушен возлюбленный её к дочери Гудуру, с которой соединён против воли.
Но нет! Если и казался Думукианг сперва безучастным и несколько смущённым, с началом танца словно оттаял, глаза его заблестели, и с нескрываемым интересом стал следить он за нагой танцовщицей, и даже чуть-чуть вперёд подался, словно пытаясь лучше видеть!.. Да что там юноша – внимание всего зала приковано было к Мизид, и под конец зрители даже стали хлопать в ладоши в такт мелодии!
О Тумушаг Думукианг, верно, и не думал, и даже взглядом отыскать её не пытался!
– Её ты любишь, а не меня! – зашипела амазонка, чувствуя, что теряет самообладание.
Но вот стихла музыка, и под восторженные возгласы пирующих, Мизид медленно и с достоинством, ступая плавно, приблизилась к служанке, что держала в руках одежды её. И, облачившись в платье, вернулась на своё место за столом.
– Ты хорошо танцуешь! – молвил княжич, улыбаясь. Это были его первые слова, обращённые к девушке не по ритуалу, а по собственной воле.
Та хотела учтиво поблагодарить, как учили её, но в этот момент прозвучал громкий возглас:
– А теперь я станцую! Посмотрим, у кого лучше получается!
И Тумушаг появилась там, где только что стояла княжна. Грудь амазонки вздымалась, как после быстрого бега.
Все враз обратили к ней взоры. А у Думукианга перехватило дыхание. Что-то будет!..
– А ты сама-то кто такая? – смеясь, вопросил из-за стола.
– Это наложница Думукианга! – ответил один из придворных Мэакалага. – Пускай спляшет! Посмотрим, как эренми это умеют!
– Эренми, говоришь? Да ну!..
Собравшиеся загалдели, загомонили весело…
И стихли, будто морская волна, что, ударившись о берег с шумом и брызгами, ослабеет враз и, шурша тише и тише, отползает обратно, как испугавшись чего-то…
Потому что Мэакалаг молвил медленно и зычно:
– Когда надобно будет – станцуют и наложницы. И уж не лучше Мизид, конечно! – И махнул рукой, будто отгоняя назойливую муху. – Пошла прочь.
Но Тумушаг уходить и не думала. Она заявила с немыслимой дерзостью:
– Почему ты прогоняешь меня? Я не рабыня, я сама решаю, что делать!
Один слуга (он уж давно отчего-то невзлюбил амазонку), решил, видно, выслужиться перед хозяевами. Он поставил на стол блюдо с яствами и решительным шагом направился к девушке с явным намерением вытолкать её из зала. Да не на ту напал! Тумушаг без труда увернулась от его протянутых рук, задрала мешающее платье, и припечатала босую ступню к животу слуги.
Тот согнулся пополам и беззвучно повалился на пол.
Грянул смех. Кто-то воскликнул:
– Вот это да!.. Женщина ли это? Ведь парень, в самом деле!
Другой подхватил:
– Подними-ка платье повыше! Мы проверим!..
Третий хохотал, хлопая себя по коленям и приговаривая:
– Ну, князь!.. Ну, развлёк!..
…У стен стояли облачённые в броню воины. Так, охрана на всякий случай. Один из них, поймав взгляд Мэакалага, прислонил копьё к стене и направился к девушке.
– Берегись! – закричали ему. – Она по головке не погладит!
– И панцирь тебя не спасёт! – добавил очередной шутник.
Воин, ухмыляясь в бороду из-под островерхого шлема, не обращал внимания на насмешки. Да никто в серьёз и не сомневался, что он без особого труда сумеет скрутить щуплую девушку.
Тумушаг заметила очередную опасность, но убегать не стала. Она обратила взгляд к Думукиангу и проговорила громко:
– А ты что скажешь?
Юноша рывком поднялся. И молвил за миг до того, как руки стражника коснулись голых плеч амазонки:
– Погоди, воин! – И – девушке: – Тумушаг! Я прошу…
– Что? – рыкнул князь, всем корпусом обернувшись к сыну. – Просишь? Кого?! Бродяжку приблудную?.. Воин, вышвырни её!
Но та вновь увернулась и подбежала почти к самому столу, где сидел Думукианг.
– Скажи! Скажи всем!.. И ей тоже скажи, что любишь меня!
– Тумушаг!.. Что ты несёшь!.. Не здесь!
Этого только и не хватало юноше – скандала в день свадьбы! Он не был против объясниться с амазонкой после, даже выслушать упрёки её и вытерпеть слёзы, и убеждать, что Мизид он едва переносит… Но вот так, в зале, при всех!.. Думукианг готов был сквозь землю провалиться от стыда! Однако промолчать, позволив прогнать девушку, словно паршивую собачонку, он не мог.
А Тумушаг, которая в ином месте и в иное время, пожалуй, поняла бы свою неправоту, теперь, сжигаемая ревностью, не могла следить за тем, что говорит и что делает. Для неё сейчас не существовало ни приличий, ни правил, – и всех этих людей, сидящих на скамьях, не существовало! Была лишь она, её возлюбленный и та, на которую с таким восторгом только что взирал он!
– Ах, вот как! Ты уже и слушать меня не желаешь!
Но в этот момент воин заграбастал её волосатыми ручищами, легко оторвал от пола и понёс к выходу.
– Погоди, воин! – крикнул юноша, и уж не просьбой это звучало – приказом.
– Перечить мне вздумал? – Мэакалаг произнёс это негромко, но в голосе его слышалась угроза.
Думукианг старался говорить как можно вежливее:
– Извини, отец. Но я не хочу, чтобы с девушкой этой обращались грубо. Конечно, она невоспитанна. Но я ей, быть может, жизнью обязан. Она сражалась вместе со мной и ушла ради меня из степей…
– Сын мой! – вмешалась мать. – Об этом ли говорить сейчас?
Тумушаг, воспользовавшись замешательством, вырвалась и вновь очутилась перед юношей.
– Скажи! Скажи им!..
– Что сказать? – вопросил княжич, стараясь держать себя с достоинством перед гостями и родителями.
– Скажи, что любишь меня!
…Каким глупым, наверное, показалось бы всё это тому, кто никогда не любил! Бессмысленной игрой фраз, неуправляемым всплеском эмоций!.. Тот, кто вырос среди тесных улиц и крошечных комнат, под низким потолком рукотворного жилья, кто привык запирать двери дома, опасаясь незваных гостей, и так же точно запирает двери своей души, искренне удивится, наверное, – отчего не сдержалась Тумушаг? Почему, действуя во вред себе, требовала от княжича произнесения каких-то ничего не значащих слов? Холодный и рассудительный ум, склонный взвешивать каждый поступок и жест, не способен понять ход мыслей человека, воспитанного среди природы, под необъятным куполом неба, и потому открытого и прямого, как сама природа! Следующего более инстинктам, нежели рассуждению, полагающегося на интуицию, а не на логику.
Но вот вникнуть в ход мыслей Думукианга, пожалуй, было бы нетрудно. Те простые признания, что без запинки делал он девушке в степи и в покоях своих, вдали от чужих ушей, он не мог выговорить здесь, при отце, матери, Нингбадингире, невесте и гостях. И дело не в том, что он выдал бы некую тайну, известную лишь ему одному, да амазонке, – никто и не требует от мужчины любить лишь одну женщину, никто не принуждает его к верности, тем более, если мужчина этот знатного происхождения. Но когда при невесте своей в день свадьбы, при родичах её, жрецах и прочих уважаемых людях признаёшься ты в любви другой… Как откровенное оскорбление прозвучит подобное!
И это было то, чего не могла и не желала понимать Тумушаг.
– Я хочу, чтобы ты ушла сейчас. Мы поговорим после.
Девушка отпрянула.
– Ты… ты прогоняешь меня!.. – губы её задрожали.
– Нет. Я просто хочу, чтобы ты покинула зал. Ты нарушаешь наши обычаи. Ты ведёшь себя недостойно.
– Ты прогоняешь меня! – выкрикнула Тумушаг, чувствуя, как поднимается в груди обида и злость. Те самые, что порой делали девушку невменяемой, толкая на скандал и драку, и за которые ругала воспитанницу Лирум. – Ты не любишь меня! Ты даже сказать этого не можешь!
– Ты ошибаешься, я… – парень запнулся.
– Ну!.. Ну же!
Огромные глаза амазонки широко распахнулись, будто она не только услышать, но и увидеть хотела каждое движение губ Думукианга…
Несколько долгих мгновений пролетело в тишине – и бархатные глаза Тумушаг вдруг стали узенькими щёлками, злыми и колючими!
– Нет! Нет! Ты не любишь меня! А говорил, княжны мне сандалии подносить недостойны!.. – И обожгла взглядом Мизид. – Ты… Да все вы!.. Злые! Злые люди! – Она окинула взором притихших гостей, слуг, воинов… – В грязном месте живёте! Сами грязные! Землю своими ногами топчете, злыми делами оскверняете! Убиваете, насилуете, грабите друг друга!.. – девушка осеклась, вспомнив, что и амазонки нередко угоняют чужой скот. Но тотчас поправилась: – Но мы хотя бы не грабим своих, эренми!.. И мы умеем любить! А вы – вы уж позабыли, что это такое! Выговорить этого слова не можете! Размениваете, как товар!.. Ваша любовь продолжается до тех пор, пока она не мешает, а как начинает мешать – так и заканчивается сразу!.. Злые! Жестокие! – Внезапно она вновь кинулась к Думукиангу и голос её зазвучал нежно, умоляюще. – А пойдём со мной, любимый!.. В степь! Прибьёмся к новой общине! С пастухами жить будем! Или – сами… Мы не пропадём! Своё племя зачнём! У нас получится, боги на нашей стороне!.. Пойдёшь? Ради любви!.. Ради меня!..
Княжич пробормотал, ошеломлённый:
– Куда идти?.. Оставь!.. В городе тебя поселю. Или в деревне, если во дворце не хочешь…
И девушка отпрянула от него. Вздохнула несколько раз, со всхлипом глотая ртом воздух – и выкрикнула:
– Вот так!.. Да?.. Ну, так… не нужно мне ничего от тебя!.. Убирайся!.. – И начала срывать с себя серьги, кольца и браслеты, швыряя под ноги. Сухой дробью забарабанили стеклянные бусины, посыпавшись с разорванного шнурка. – Забирай!.. Ничего не надо!
Глядя на разбивающиеся о каменный пол разноцветные шарики и цилиндры, Пиринг произнёс глухо:
– И с такой под одной крышей станет жить племянница моя? Не бывать тому!
Мэакалаг рывком поднялся с трона.
– Вышвырнуть её вон!.. Из дворца!.. Из города!
– Пусти! – взвизгнула Тумушаг, отбиваясь от схватившего её воина. – Пусти! Сама уйду!
Каким-то образом удалось ей на время обрести свободу. Девушка побежала к дверям, но вдруг обернулась и встретилась взглядом с Думукиангом. Тёмные глаза её полыхнули ненавистью, а голос срывался на рыдания:
– Ты… ты… Я любила тебя!.. Я предала ради тебя!.. Я никто теперь из-за тебя!! Ни один человек не даст мне пристанища!.. Боги отвернулись!.. Так что же, ты – в счастье проживёшь? – И она протянула вперёд руку, словно небожительница, что ниспосылает кару на несчастного смертного, оскорбившего её! – Будь проклят, Думукианг, сын Мэакалага! Будь проклят ты и весь род твой! И весь твой город! И пусть не будет приплода у скота вашего и у жён ваших! Пусть будут сожжены врагами дома ваши! Пусть мор и болезни придут в общину твою!
Полуголый бритоголовый жрец воскликнул срывающимся от ужаса голосом:
– Ниртум всемогущий!.. – Да она порчу наводит!.. – И, не в силах более говорить, лишь указал на Тумушаг пальцем.
Жест его озвучил один из воинов дворцовой охраны. Он закричал:
– Хватай её! – И кинулся к амазонке.
– Держи! – завопил Калага, вскочив на ноги места. – Убить ворожею!
Неописуемый шум, гвалт и суматоха поднялись в зале! Ибо слова произносимые – суть не пустой звук. Магия кроется за каждым из них. А потому всё сказанное только что амазонкой было самым настоящим заклятием, способным навлечь на Либир неисчислимые беды!
Тумушаг бросилась прочь из зала, выскочила во двор и помчалась к воротам, по счастью открытым, чтобы пропустить гружёную овощами и мешками с зерном, повозку. Слыша за спиной топот множества ног и ругательства, она миновала ворота и кинулась по улице, запруженной толпой полупьяных горожан, поющих песни и танцующих под аккомпанемент простеньких арф, свирелей, бубнов, а то и просто собственных голосов. За ней, с отчаянными криками и призывами о помощи, мчались дружинники и слуги.
Эренми, юркая, как ящерица, бежала по главной улице, ловко избегая столкновения с людьми, телегами, и ослами, везущими поклажу и седоков… К счастью, она не свернула в один из многочисленных переулков, не заблудилась в лабиринте улиц, а выбежала к городским воротам. Но погоня не отставала.
– Держите её! Держите! – кричал Калага.
Тумушаг уж почти миновала хмельных стражников, что стояли в воротах. Пригнулась, ныряя под руку одного из них – но другой оказался достаточно трезвым и расторопным. Бросив копьё, он вцепился в платье девушки.
Та взвизгнула отчаянно, рванулась – и голубая ткань осталась в руках воина. А девушка, поднимая босыми ногами пыль, помчалась прочь, свернув с дороги к садам и виноградникам.
Воины с удивлением смотрели ей вслед.
– Парень, что ли, переодетый? – вопросил тот, что сжимал в руке сорванное платье.
– Да вроде девка, – с сомнением промолвил его товарищ.
Обессиленная погоня остановилась в воротах.
– Упустили!..
– Что она сделала? – спросил стражник. – Украла чего?
– Слала проклятия князю и городу!
Стражник невольно ухватился за амулет в виде головы демона, висящий на груди.
– Да сохранят нас Шарду и Ушумгалана!.. Догнать бы надо!
– Догонишь теперь! – покачал головой один из воинов, отдуваясь. – Её, вон, и не видно уже!
Тумушаг могла долго бежать без остановки. Но теперь её душили слёзы, и потому дыхание сбивалось. Она пошла шагом, даже не думая прятаться. Тогда, во дворце, чувство самосохранения оказалось сильнее, а сейчас амазонке было совершенно всё равно, догонят ли её посланные из города дружинники или схватят иные какие люди, что презирают эренми или просто возжелают шагающую в одиночестве нагую девчонку. Она не хотела жить. И не оказала бы сопротивления ни убийцам, ни насильникам.
Девушка шагала по бездорожью весь остаток дня. Пару раз ей встретились крестьяне, но она даже не оглянулась, когда те окликнули её. Лишь поздно вечером амазонка набрела на тракт – тот самый, по которому приехала в Либир.
Силы оставили её, и Тумушаг легла на колючую траву прямо у обочины. Она долго смотрела на звёзды, загорающиеся в небе, тихонько плакала и просила прощения у бессмертных за то, что нарушила заветы предков и предала народ. Девушка и в мыслях не допускала возможность вернуться в свою общину и покаяться перед Лирум и старейшинами. Знала, что прогонят.
И ещё одна горькая мысль родилась в сердце чуть погодя – а не погорячилась ли она, прокляв любимого человека и народ его? Справедливо ли было её негодование? Быть может, следовало остаться в городе? Просто любить, несмотря на презрение благородных горожан и богов, коим поклоняются они… И не обращая внимания на Мизид.
Но что сделано – то сделано, и возвращение в Либир, равно как и в родное племя, было теперь невозможно.
Она заснула лишь под утро – словно провалилась в небытие без снов…
А очнулась оттого, что кто-то коснулся подушечками пальцев её шеи и протянул на незнакомом языке:
– На! Джив;-асти!
Тумушаг мигом распахнула глаза и вся подобралась. Тело позабыло о горе, о принятом разумом решении не противиться более судьбе, – и приготовилось к бою или бегству.
…Над ней, заслоняя поднявшееся над горизонтом солнце, наклонился мужчина. У него была борода и длинные, необычно светлые волосы, собранные на затылке в хвост. За спиной у незнакомца, на ремне, висели большой прямоугольный щит (плетёнка, обтянутая воловьей кожей) и несколько связанных в пучок дротиков. На поясе, перехваченный петлёй шнурка, висел отшлифованный до блеска каменный топор. Воин улыбнулся, увидев, что Тумушаг проснулась, и сказал:
– К;-аси?
За его спиной толпились люди, мотали головами волы, впряжённые в телеги с дощатыми колёсами, похожими на огромные круглые щиты. На телегах громоздилась поклажа.
– Кутр;-аси? – воин явно спрашивал что-то.
Пожилой мужчина в длинной, коричневого цвета, накидке, надетой поверх рубахи и юбки, в конической шапке, из-под которой падали на плечи седые волосы, молвил на языке Калама:
– Кто ты, девочка?
Вместо ответа Тумушаг задала глупый вопрос:
– Что вам нужно?
Старик пожал плечами.
– Мы едем из Либира с товарами. Вот, встретили девушку, что лежит у дороги без одежды. Думали, ты мертва.
– Вы не ошиблись, – очень тихо промолвила та.
– А!.. – старик понимающе кивнул. – Что же ты теперь намерена делать? Куда идти?
Вряд ли он догадался о чём-то. Но сделал верное предположение – у незнакомки большое горе. Какое – сама расскажет, если захочет.
Тумушаг встала на ноги. От слёз её вчерашних осталась лишь соль, засохшая на щеках.
– Иду туда, куда укажут боги.
Светловолосый воин взял её за руку и пощупал мускулы. Сказал что-то.
Старик кивнул. Пояснил затем:
– Мы сначала подумали, что ты беглая рабыня. А ты, верно, эренми?
– Была эренми! – промолвила девушка. И, бросив взгляд на возы, погонщиков и воинов, задала вопрос:
– А ты – купец?
Тот молвил:
– Сунар моё имя. Я родом из города Суджал;м, что в стране вирахов.
Внезапная мысль озарила её.
– Дай мне лук, купец! Я буду охранять твоё имущество за еду и за воду.
Голод ещё не дал себя знать в полную силу, но пить хотелось очень!
– У меня достаточно охранников, – сказал Сунар и оглянулся на дюжих парней со щитами, дротиками и луками, что сопровождали его.
– Я в одиночку убила бы половину из них! – дерзко заявила Тумушаг.
Купец засмеялся и передал её слова остальным.
Воины весело захохотали. Один из них, молодой, сказал задорно – мол, давай поборемся. Но если я одержу победу… Он говорил на своём языке, но так отчаянно жестикулировал, что без слов можно было понять, чего он хочет и что сделает с амазонкой в случае победы. Даже в какой позе.
Тумушаг не стала в той же манере отвечать ему. Безразличие к жизни вновь наполнило её сердце. Разве что плоть требовала воды и пищи.
– Как же мне проверить твоё мастерство? – улыбаясь в бороду, спросил Сунар. И придумал.
Следуя его распоряжению, один из воинов снял с плеча кожаный тул и достал оттуда лук и, отдельно, тетиву. И вытащил из колчана стрелу – тростниковую, с наконечником из кости вместо дорогой бронзы.
Сунар поинтересовался предварительно, нет ли у Тумушаг месячных, во время которых, как известно, женщина нечиста, и прикосновение её оскверняет любой предмет, а тем более, оружие. А потом предложил:
– Пусти-ка стрелу!
Лук был не большим, как оружие эренми, но также собранным из двух половинок, с приклеенными сухожилиями и обмотанный полосой берёсты, а потому весьма тугим. Способным свалить зубра. На такой лук деревенская девка или беглая рабыня тетивы не наденет, даже и выстрелить не сможет! Такой лишь воину под силу!
Тумушаг смело взяла оружие. Пропустила его между ног, уперев нижним рогом в правое бедро, надела петлю тетивы – и, собрав все силы, потянула к себе верхнюю часть… Только бы не соскочил рог, скользнув по влажной от пота коже!..
Воины загалдели восторженно…
Петля попала в вырез и загудела коротко и глухо, натянутая. Девушка выпростала ногу и приняла стрелу.
– Нарукавник надень, – посоветовал, восхищённо улыбаясь, купец.
– Обойдусь на один раз.
Вскинула оружие и рывком натянула тетиву.
…Кручёный из жил шнур пребольно хлестнул по предплечью, посылая вдаль оперённое древко. И столпившиеся позади Тумушаг слуги и воины охнули изумлённо.
– Ай да девка! – воскликнул Сунар.
Та спросила хмуро:
– Так возьмёшь меня?
Купец призадумался, глядя на неё, однако, с отеческой теплотой. Потом обратился с вопросом к товарищам и воинам – как вы?..
Те оживлённо загомонили – мол, возьмём, как не взять!..
– Лук пока себе оставь, – разрешил Сунар. – Но когда нечистой будешь – скажи. Отберу.
…Сначала Думукианг растерялся. Но когда воины и рабы кинулись вслед за Тумушаг, выскочил из-за стола.
– Куда ты? – рыкнул князь. – Без тебя справятся!
– Извини, отец!.. Извините все… Я должен… – и бросился к двери в ужасе от мысли, что того, кто ворожит с целью причинить вред княжеской семье, надлежит предать немедленной смерти!
Он запоздал, и когда достиг ворот, погоня и стражники сыпали ругательствами и бурно обсуждали, кому принести жертвы и какие обряды совершить, дабы свести на нет силу слов эренми.
И Думукианг поплёлся обратно во дворец. Его богатая одежда привлекала внимание, несколько раз весёлые горожане останавливали его (кое-кто узнавал даже и предлагал выпить), но на приветствия княжич только качал головой и отмахивался. Пока чьи-то цепкие пальцы не стиснули его руку.
– Разве ты не должен быть во дворце?
Рядом стоял Вирах, что посетил город по случаю торжества. Его сопровождали внук – юноша лет шестнадцати, и взрослый мужчина – один из сыновей. Одеты все трое были в новые праздничные одежды.
Думукианг промолвил, изо всех сил стараясь прогнать слёзы:
– Да-да… возвращаюсь уже.
– Случилось что-то?
– Пустое…
– Настолько пустое, что ты сбежал, почитай, с любовного ложа? – Старый конюх покачал головой. Сказал родичам: – Ступайте, ребята. У храма свидимся. – А юношу увлёк в глухой переулок, грязный, но безлюдный. – Что стряслось?
Сначала княжич молчал. Стоял, глядя на потрескавшуюся глинобитную стену, давно нуждавшуюся в ремонте. А потом выдавил из себя:
– Подлец я!
И рассказал всё Вираху.
Тот выслушал, не перебивая, а затем воскликнул:
– Тьфу ты! Дура девка! Что натворила! Ну разве можно так! Ах, ты!..
– Она?.. А разве я не натворил? – горестно произнёс Думукианг. – Ведь обещал же!.. Обещал!.. И предал её! Человека предал!
– Ну, во-первых, не человека, а женщину. – буркнул старый конюх. – А во-вторых, не женщину даже, а эренми…
– Шутишь, да?.. – и спохватился: – Нет, ты всё-таки согласен, что я предатель! – Засуетился тотчас. – Побегу!.. Прикажу заложить колесницу! Поеду за ней!
– Ну куда ты поедешь? – покачал седой головой Вирах. – Её, поди, уж и след простыл! Ну, а даже если и догонишь – что тогда? В город вернёшь? После проклятий-то?.. Или с ней останешься?
– А если даже и с ней? – промолвил юноша, и сам испугался своих слов.
– А родители как же? А город? Народ твой? Что соседи скажут? Мол, наследник Мэакалага с эренми в степь убежал, с ворожеей, что зла ему желала! Как на людей из Либира после этого смотреть будут?
Думукианг уткнул лицо в ладони.
Потом поднял на Вираха мокрые глаза и произнёс:
– Ведь она не права! Почему она вела себя так?
– Не права, – грустно молвил Вирах. – Но кто поймёт этих женщин!..
– Но ведь и я мог поступить по-другому?.. Скажи, Вирах, на ком из нас большая вина? Кто должен был уступить?
Старик вздохнул. И не ответил.
12
…Равно как и каламиты, вирахи не создали обширных царств, и большинство их княжеств представляли собой города-государства, управляемые потомственными владетелями, опирающимися на жрецов и колесничество. Когда-то кочевые, их племена теперь прочно осели на земле, и, не забыв занятий предков-скотоводов, овладели ремеслом хлеборобов, виноградарей и купцов.
Сунар был купцом средней руки и вёл торг с княжествами вирахов и Каламом льняными и шерстяными тканями, крашеной шерстью и квасцами, вином, расписной посудой и одеждами. Объединяясь для большей безопасности путешествия, несколько торговцев нанимали охрану из числа тех горожан или сельчан, что хорошо владели оружием. А также тех, кто превратил наёмничество в способ пропитания. Бездоспешные воины эти, вооружённые луками, пращами, дротиками для дальнего боя, дубинками, топорами и кинжалами для боя ближнего – да ещё большими щитами – составляли обычную охрану купеческих караванов.
Сбыв свой товар и закупив нужное в Либире, вирахи теперь возвращались домой. Ставшая стражником Тумушаг надеялась, что на караван таки нападут и она примет смерть в бою, но мрачной фантазии её не суждено было сбыться. За время путешествия никто не позарился на добро, коим нагружены были телеги, однако торговцы и не думали роптать на то, что напрасно взяли ещё одного стрелка: амазонка обходилась им крайне дёшево, ничего не требуя, кроме пищи и питья.
На второй день пути девушка даже обзавелась льняной накидкой, что спасала от солнечных лучей.
На привале, когда все уже готовились ко сну, к Тумушаг подсел тот самый молодой воин, что собирался бороться с ней, и заговорил о чём-то на своём языке. Наверное, просто хотел проверить, не прогонит ли его лучница. А потом, воодушевлённый тем, что она не избегает его общества, показал отрез ткани, окрашенной в жёлтые и коричневые полосы, и стал знаками объяснять, что если девушка позволит провести с ней ночь, ткань достанется ей.
Тумушаг, которой никто и никогда ещё не предлагал плату за любовь, ощутила где-то в глубине души укол сомнения. Но тотчас подумала – а разве она теряет что-либо? Разве осталось у неё ещё что-то, чего она может лишиться? За короткое время, прошедшее со дня бегства из Либира, девушка вынесла столько душевных мук, выплакала столько слёз, что ей казалось, будто и сама душа умерла в ней. А уж от гордости и самоуважения не осталось и следа! Потому, подумав чуть-чуть, она протянула руку и забрала материю у воина. И кивнула, давая понять, что принимает его предложение.
Сказать по правде, он жалел юную лучницу, хотя и не знал, что за горе приключилось с ней. И со своей стороны искренне считал, что ласки его доставят удовольствие странной девушке, заставят её позабыть о той боли, что она перенесла. Обыкновенный, грубоватый парень, выросший в мире, где ни нагота, ни желания плоти, не считались греховными, он и мысли не допускал, что унижает Тумушаг, предлагая плату за соитие. На следующее утро, рассказывая товарищам о пережитой усладе, он не без гордости заметил – вот, мол, теперь девчонке есть чем прикрыться от палящего солнца.
Товарищи же посчитали и своим долгом оказать беглянке подобную помощь, и к тому времени, когда караван достиг Суджалама, амазонка обзавелась какой-никакой одеждой, костяным ножом, пояском, вещевым мешком и множеством других мелочей. Да ещё питалась вдоволь, и даже угощалась вином и пивом.
К этим последним, что веселят даже в горе и помогают на время забыть самую страшную беду, девушка начала питать особое чувство! Едва ли не то благоговение, которое испытывали вирахи по отношению к некоему напитку, якобы дающему бессмертие и почитаемому ими, как один из богов.
Суджалам напомнил Тумушаг Либир. Правда, город был поменьше размерами, и местные храмы сильно отличались от каламских. Вместо огромных зданий, на каменном возвышении сооружалась площадка с алтарями, где и свершались обряды, а вокруг неё возводилась ограда, к которой пристраивали изнутри сараи, амбары и прочие необходимые жрецам помещения.
В остальном же – мало отличий. Та же грязь и вонь, та же суетящаяся на узеньких улочках толпа; разве только, язык совсем непонятный, да среди смуглых людей частенько встречались светловолосые и сероглазые.
Сунар, по доброте своей, приютил амазонку в собственном доме, и она была безмерно благодарна ему за это. Ни купец, ни члены его многочисленного семейства не донимали девушку расспросами о её прошлом, и это тоже было очень кстати.
Конечно, Тумушаг не посмела слишком долго пользоваться добротой купца, и вскоре начала оказывать женщинам посильную помощь в работе по дому. Нельзя сказать, что все домочадцы Сунара полюбили необычную гостью. Кто-то смеялся над ней, кто-то даже старался обидеть, но кто-то и защищал от нападок родственников, и утешал, как мог. В целом, вирахи оказались вовсе не такими плохими, как говорили о них каламиты. Обыкновенными людьми со своими достоинствами и недостатками. И жизнь отверженной лучницы поначалу складывалась совсем не так плохо, как могла бы.
Десять месяцев пролетело, десять раз умирала и рождалась луна. Выросла и окрепла жизнь, которую заронил в чрево Тумушаг княжич Думукианг. И пока росла эта жизнь, пока толкалась там, внутри тела её, была счастлива изгнанница. «Это моя дочь!» – говорила она обитателям дома, чей язык успела немного изучить. – «Она единственная любовь моя! Она моё сердце! Шагм;, Сердце Моё, назову её!»
…В ту ночь увидела молодая мать сон. Будто лежит она в степи, и робким шагом, приближается к ней жеребёнок. Юный, несуразный, на длинных ногах… Остановился обок, нагнул голову и потянулся мохнатыми тёплыми губами к лицу амазонки. А потом вдруг отпрянул, поднялся на дыбы и опустился передними копытцами на её живот!..
И проснулась Тумушаг от боли предродовых схваток!..
Засуетились, забегали вокруг люди…Спешно приглашённый в дом жрец, что жил по соседству, пропел молитву, а затем развязал все узлы в доме и открыл все двери, дабы способствовать лёгкому освобождению роженицы от бремени.
Когда же закричал младенец в руках повитухи, и заулыбались радостно женщины семьи сунаровой, что были рядом, заплакала Тумушаг от счастья. И протянула руки к грязному крошечному существу, которому дала жизнь. И простонала, силясь улыбнуться:
– Шагму, дочка моя!
– Радуйся! – воскликнула повитуха. – Сына ты родила!
Лицо амазонки перекосила гримаса ужаса и отвращения.
– Сына… Сына?.. – И выкрикнула она, собрав остатки сил: – Неправда! Неправда! Дайте её мне!.. – Но едва увидела, что и впрямь мальчик это, оттолкнула от себя младенца. – Уберите!.. Унесите прочь!.. Убейте!..
Жрец испуганно начертил в воздухе знак, что защищал от зла.
– Что ты говоришь такое, женщина!
– Да разве можно так! – ахнула повитуха, которая, однако же, всего повидала в жизни, хоть и не старой ещё была. – Это ведь дитя твоё! Плоть твоя и кровь! Плоть и кровь мужчины, что любил тебя!
– А может, надругались над тобою? – спросила жена купца.
Тумушаг не ответила, лишь залилась слезами!
– На помойку!.. В степь! Унесите!.. – только и смогла вымолвить.
– Дура! – выругалась купчиха. – Никуда мы его не унесём! Он ведь единственная родная душа тебе!
Она обмыла младенца и поднесла плачущей амазонке.
– На, дай ему грудь. Не гневи богов!
Когда припал ребёнок губами к соску матери, когда коснулся крохотной ручонкой груди её и принялся сосать молозиво, дрогнуло сердце суровой амазонки. Увидела она вдруг (или то лишь показалось ей), что на отца своего похож мальчик. На того юношу, с которым провела Тумушаг самые счастливые дни своей жизни. И которого всё ещё продолжала любить, хотя сама себе в этом не признавалась.
И обняла тогда его лучница и промолвила сквозь слёзы.
– Ладно… Пусть остаётся.
Улыбнулся жрец, довольно, в бороду и сказал:
– По обычаям нашим надо два имени дать младенцу. Одно – тайное. А деньков через десять – другим, обычным наречь. Чтоб демоны или недобрые люди вреда какого не причинили. Может, придумала уже? Может, знаки какие были свыше?..
– Сон я видела, – проговорила юная мать. – Жеребёнка… Тянулся ко мне… Копытами в живот ударил…
– И впрямь знак! – воскликнул жрец. – Кищор;х, Жеребёнок, стало быть!
– А что до второго имени – незачем тут думать! Злой у этого мальчика отец, и народ его злой! Скажи это на своём языке! Злое Сердце… Человек со злым сердцем…
– Жестокосердный! – догадался тот. – Дурх;рд, по-нашему. – И подытожил: – Хорошее имя! Демоны вряд ли прицепятся к ребёнку! Как-то родители сына своего Мертвецом назвали – чтобы уж смерть наверняка его не тронула. А другие – Червём нарекли: чего ради врагам человеческим к червю цепляться?
Так решена была судьба Дурхарда и оставлена была ему жизнь. Однако мальчик так и не стал отрадой для матери, и с того дня Тумушаг всё более опускалась, топя горе своё в вине. А покупала она его на те скромные подарки в виде раковин каури, зерна или тряпиц, которыми оплачивали соитие с ней случайные любовники, встреченные амазонкой на городских улицах. Быть может, обрети амазонка дочь, что-то изменилось бы для неё, но те дети, что рождались у молодой женщины, приходили в мир мёртвыми или настолько слабыми, что вскоре умирали.
Не нашла Тумушаг утешения на новом месте. Вино и продажная любовь стали её жизнью, и через пару лет поведение бывшей амазонки стало столь порочащим, что Сунар выгнал её из дома, и та поселилась с маленьким сыном на окраине города, сняв угол в хижине горшечника.
Но даже это новое несчастье и презрение окружающих не заставило женщину взяться за ум. Всё больше продолжала опускаться она, с годами окончательно превратившись в пьяницу и дешёвую блудницу.
…Лишь изредка, когда находило на Тумушаг какое-то просветление, пела она сыну песни родной земли, рассказывала сказки, да историю своей жизни и мимолётной жаркой страсти. Да плакала, да ругала вслух то несносный характер свой, то юношу, любовь к которому погубила её…
А после вновь погружалась в пьяный угар.
Что касается Думукианга, то, несмотря на проклятие Тумушаг, беды не постигли ни его самого, ни его княжество. Скандал кое-как замяли и свадебные торжества продолжились. А после жизнь потекла своим чередом.
Мизид оказалась замечательной девушкой, любящей женой и заботливой матерью. Она родила мужу здоровых и красивых детей, а союз с Бадмахом и Кидзангом обеспечил мир и процветание Либиру. После смерти отца Думукианг сел на трон, показав себя справедливым и мудрым правителем, а те немногие войны, в которых довелось участвовать ему, были в большинстве своём победоносны и не очень кровопролитны.
И вроде не за что было князю сетовать на судьбу, не в чем упрекать богов. Но порой видели слуги и домочадцы, как неясная тень ложилась на чело их правителя. И становился Думукианг печален – так, словно вспоминал о чём-то непоправимом, ушедшем безвозвратно. Мрачный, с остановившимся взором, сидел он тогда в кресле, опустив голову на грудь…
Но вот прибегал маленький сын или дочь, смеясь и протягивая ручонки (а потом и внуки вот так же точно требовали к себе внимания), и князь улыбался ребёнку, и вновь, как будто, спокойствие духа возвращалось к нему, и отступали в небытие печальные образы прошлого.
Что же до Дурхарда, сына Думукианга и Тумушаг…
А впрочем, о нём – уже другая история.
Грустная история
© Copyright: Михаил Ширяев, 2008
Свидетельство о публикации №208070500541
Свидетельство о публикации №208070500541
Рецензии