Сон в осеннюю ночь

В этот день с самого утра все  не ладилось. Проснулся поздно, то есть когда в доме уже пробудилась жизнь, а любил просыпаться рано, в полной тишине. Может быть, поэтому и не было сегодня стихов. Увидел в окно - на дворе хмуро, ветер быстро гонит серые облака, а ветви рябины, еще сохраняющей красные гроздья, мотаются из стороны в сторону. Все, как и вчера. Хмурый, холодный день, но и его надо прожить, и неизвестно, сколько еще раз он вот так же будет просыпаться здесь, в этой комнате, в этой глуши… Но, во-первых, спокойствие, а во-вторых, сегодня почтовый день, значит, можно надеяться на письмо. И он уже весело позвал Арину Родионовну и, как всегда, заказал налить ванну.
Почти месяц между ними происходил один и тот же разговор: “Тебе что же, совсем холодную прикажешь наливать, батюшка?”- спрашивала няня, хотя наизусть знала ответ: “Колодезную и со льдом”, и, охая, шла исполнять.
Потом он до середины дня читал, сидя в кресле перед окном. Почта что-то задерживалась, а когда дождался - письма из Одессы не было.
Посидел, молча, потом бросил на стол книгу (это был Коран в русском переводе) и крикнул в дверь, чтобы седлали.

… Конь шел вдоль лесной опушки. Ветер шумел в голых ветвях деревьев, они стучали и ломались, а в голове вяло повторялось одно и то же:  “Лес шумит, ветер шумит. Вот и шумно, а скучно. И всегда здесь так - шумно и скучно”.
В поле ветер был уже сильным, кажется, стоило поворачивать к дому. Кстати, дорога сегодня тоже была ни к черту и в целом соответствовала настроению: и в траве, и по краю дороги попадались льдышки:

И конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет…

Ветер не унимался, и приближались сумерки. Так и не исправив прогулкой настроения, вернулся домой. Около четырех часов, то есть гораздо раньше обычного, пообедал (все показалось невкусным, даже любимая, отлично сваренная гречневая каша).
Хорошо, что Арина Родионовна в его отсутствие велела растопить камин, сейчас он сидел перед ним, даже не взяв книги, успокаивал себя надеждой, что письмо из Одессы придет, что письма еще будут приходить, и вдруг почувствовал на глазах слезы…
Няня сунулась было в кабинет, но, увидевши, как он сидит, быстро притворила дверь. Она чутко различала настроения своего “Сашеньки”, и сегодня, по ее мнению, ему в самый раз было бы выпить. По своему обыкновению, собираясь немножко выпить ближе к вечеру, она жалела, что Лександру Сергеичу просто так поднести нельзя: он этак не любит, он сам знает, когда выпить. А лишнего не пьет.

Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
  Выпьем с горя, где же кружка,
Сердцу будет веселей -

бывало и такое, но не сегодня. На дворе стемнело, читать он не стал и, стараясь ни о чем не думать, недовольный всем и собой, раньше обычного лег спать, мучаясь мыслью, что день пропал, пропал совершенно зря.
Лег и скоро уснул. А ночью был Сон.

…Он был не дома, в деревне, -  а в Петербурге, да еще на балу, в какой-то огромной зале, где играл оркестр, и – в самом счастливом, возбужденном состоянии духа. Причиной счастья был тот факт, что он не спит и не видит Петербург во сне (такие сны случались и в Кишиневе, и в Одессе, мельком он об этом вспомнил), а действительно находится в Петербурге, на балу. И он был опьянен этой непризрачностью, глубокой достоверностью счастья: вот он в Петербурге, а все происходившее с ним в последние годы, его горести и невзгоды –        
Я вижу в бедности, в гонении, в степях
Мои утраченные годы -

они кончились, совсем кончились! Он возвращен, он здесь и - свободен. (Сон был немного странный: впечатления и мысли неслись, надо было успевать все обдумать, чтобы понимать правильно).
Господи! Как легко! Грудь расширялась от одного сознания, что все переменилось, он не заточен в глухой деревне, о чем Вяземский написал Александру Тургеневу:

"Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или это не убийство – заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? Что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!..."

Так вот, все это ушло, а сейчас он - свободен, и - уже в Петербурге!
    Счастливая уверенность волновала его на фоне всего, что он видел  в огромной зале. Оркестр не то настраивался, не то уже играл, и было множество народу, но почему-то не было тесноты, и одним взглядом он охватывал лица многих и многих своих друзей, пожалуй, всех тех, кого он любил и кто любил его. Вот Чаадаев, Жуковский. (У Жуковского в лице сохранялось слегка укоризненное выражение – напоминание о ссоре с отцом в”михайловской избе” в прошлом месяце? - но ведь все обошлось, и Жуковский ему улыбается). Вот Вяземский, все Раевские. (У Александра Раевского на лице написано, что он виноват, виноват и признает это… И тяжелое чувство против него уже не столь тяжело). Вот все Тургеневы, вот Дельвиг, Иван Пущин, Кюхельбекер и, кажется, весь их лицейский выпуск, среди них и Николай Корсаков-

                кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной…

Значит, он не умер тогда во Флоренции, слава, слава богу! А ведь ему, Корсакову, был посвящен “Гроб юноши”, к счастью, это недоразумение, и Корсаков не умер… О, здесь же Рылеев, здесь и вся “Зеленая лампа”, и все друзья и приятели из Кишинева и Одессы: Липранди, Михаил Орлов, Владимир Раевский, Алексеев…
И еще было приятно и успокаивало (потому что в какой-то частичке сознания таилось беспокойство, и это требовало успокоения) - по своем возвращении он уже успел повидаться со всеми, бурная радость встреч улеглась, и сейчас им было достаточно встретиться друг с другом глазами с улыбкой счастливого взаимопонимания: он возвращен в родную стихию, и теперь они все вместе.
По-прежнему быстро бежали мысли, они явно выходили за рамки сна. Так, он мельком заметил: его настоящее, жизнь в Михайловском и то, что сегодня не пришло письмо от Элизы (на какое-то мгновение у спящего больно сжалось сердце), – это все в прошлом, а сон не о прошлом, значит, о будущем? Но нельзя было отвлекаться, сейчас было важно ничего не пропустить.

Любовно оглядывая толпу друзей, он вдруг заметил одно лицо. Готовясь к дуэли с этим человеком, уже здесь, в Михайловском (Михайловское каким-то образом сохраняло за собой помету “здесь”, хотя он находился в Петербурге, на балу, где его видели десятки людей), так вот, готовясь к дуэли с этим человеком, он по утрам сажал пулю за пулей в стену погреба… Федор Толстой-Американец, клеветник, испортивший ему столько крови… Но и это было в прошлом и как-то удовлетворительно разъяснилось: лицо его недавнего врага теперь сияло неподдельной радостью, они вполне искренне примирились.
На душе было легко, как гора с плеч, - он еще раз повторил эту поговорку - именно так он себя сейчас чувствовал. И он – на балу.
Оркестр играл все громче, но танцы не начинались. “Может быть, ждут государей?”,- пронеслось  в голове. Какая-то тень легла на все вокруг: возможна встреча с царем? Этого не хотелось, это было как-то слишком. Но он тут же позабыл об этом.
Свет от множества свечей был таким ярким, что впору было зажмуриться. (И опять ему пришло на ум Михайловское: как сегодня в сумерках он, возвращаясь с прогулки, осторожно объезжал темную лужу со льдинками по краям. Просто вспомнилось и тут же исчезло). Кроме яркого света, было еще одно сильное впечатление – благоухание петербургского бала, аромат цветов, зелени и духов, которое он знал, но совершенно забыл. Почему-то особенно резким был запах хвои и лесной свежести, и он с удовольствием глубоко вдыхал его.

…А над Михайловским давно опустилась ночь, и разыгралась настоящая буря: откуда-то из неведомых далей мчался ветер, неся с собой резкий, почти морозный воздух с запахами сырого осеннего леса, раскачивались и гнулись деревья, ломались ветки. И дом невольно нес на себе тяжесть осенней непогоды: ветер завывал в печных трубах, старые оконные рамы пропускали холодный воздух, наполовину оторвавшаяся ставня стучала и стучала по раме окна.
Арина Родионовна не спала. Сначала, лежа у себя в комнате, прислушивалась к звукам бури, за окнами выло и плакало на разные голоса. Няня  стала креститься и читать молитвы. Наконец, не выдержала, поднялась, засветила огарочек свечи (всегда собирала и берегла на случай эти огарочки). Стараясь осторожно ступать по скрипящим половицам коридора, чтоб не обеспокоить, приоткрыла дверь в его комнату. Все, как она и предвидела. Он спал, но весь в жару, разметавшись, на лбу пот, темно-русые кудри разбросаны по подушке и мокры от пота. Заслоняя свет огарочка ладонью, няня вглядывалась в дорогое ей лицо и, как всегда, горько жалела его. Вдруг спящий что-то пробормотал и не то всхлипнул, не то засмеялся… Няня перекрестила его, потом положила кресты на темное окно и со слезами на глазах тихонько прикрыла за собой дверь.

…Сон доставлял радость, но одновременно спящего человека что-то тревожило, как будто в самой сути сна таилось напряжение, беспокойство,  от которого нельзя было избавиться. Навалилось так много счастья, но где-то в уголке сознания билась мысль: сейчас важнее всего не просыпаться и оставаться там, в блаженном и восторженном состоянии. Глубоко спящий, он был во всеоружии: и купался в счастливом состоянии, и одновременно оберегал это состояние от какой-то опасности. Он словно наблюдал за собой, успокаивал себя, когда был готов пробудиться. По временам он просыпался во сне и успевал что-то подумать об увиденном, но тут снова накатывали картины, в которых он страстно спешил участвовать. Почти физически ощутимой была поддержка друзей, - они были вокруг него! - он упивался мыслью, что не одинок, как только что был одинок в Михайловском! (Тут же мельком с тоской подумал: “Сейчас еще только осень, впереди долгая-долгая  зима”). Как все хорошо! Кто-то улыбался и кланялся ему издали, кто-то дружески пожимал руку. Никаких сотен верст, вот они все рядом, и он среди них. Он и хохотал, и обнимался, и готов был заплакать. (Уже не только лицо спящего, но и вся подушка была мокрой от слез, он вздрагивал, что-то бормотал… Няня в своей комнате все не спала, слушала, как завывает осенняя буря, и повторяла  - ради него, Лексан Сергеича, - выученную молитву «О умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости»).

...Шум и толпа –именно то, что он всегда любил. И это так высоко ценимое с юности состояние – быть в кругу друзей, в центре их внимания. Он двигался по зале в шумной толпе и почему-то не удивлялся отсутствию дам (давно отметил, но тут же забыл эту странную особенность бала).
Не особенно удивило и то, что бал превратился в костюмированный, – все окружающие теперь были одеты в длинные свободно развевающиеся одежды, на обритых головах – чалмы. Он уже не узнавал знакомых лиц, но один во фраке среди наряженных мусульманами - оставался среди друзей (в этом был твердо уверен). От накатившего волнения он едва не проснулся, но истончившаяся материя сна все-таки не порвалась, выдержала, может быть, потому, что спящий всей душой тянулся туда, откуда не хотел уходить, - в волшебно пахнущую, теплую великолепную залу, - кстати, очень ему знакомую, - где гремел оркестр (почему-то в ритме шума волн, морского прибоя, и в сознании появилась и исчезла набережная в Одессе), в залу, по которой он только что двигался среди причудливо, по-восточному одетой толпы, хохотал, и острил, и одновременно думал об одетых мусульманами: “Вот оно, чтение Корана”.
Особенно радостно изумляло и возбуждало то, что вот они нарядились мусульманами, а он как раз в эти дни читает Коран! И об этом поразительном совпадении он говорил с кем-то, очень близким, и тот тоже радостно удивлялся. То, что взятый из библиотеки Тригорского Коран в это время лежал в Михайловском, на столе, в нескольких метрах от спящего, - ничего не меняло.

Но что-то менялось. Оркестр уже не играл, он гремел, причем выделялись глухие удары барабана, и слышались скрежещущие звуки мечей - потому что в руках его друзей, теперь были короткие мечи, и они сражались с врагами. Почему-то больше он не опасался, что сон прервется, и теперь без помех, ясно видел всех и себя самого и понимал происходящее. Он, один, стоял все в той же зале (или теперь это была театральная зала?), прислонившись спиной к колонне, и широко раскрытыми глазами, боясь сморгнуть, вглядывался в картину развертывающегося сражения. Каждая мелочь с неимоверной точностью и остротой понималась им и глубоко западала в память.

Перед ним была крепостная стена с зубцами и башнями по углам, под нею ров. И уже кипел настоящий бой. Он явственно слышал удары и скрежет мечей, видел их сверкание и даже различал пятна крови. И знал: это была кровь врагов. Его друзья, одетые мусульманами, с воспаленными, горящими глазами, с окровавленными мечами в руках, наступали. Они карабкались на крепостную стену, брали ее штурмом, размахивали  мечами, и со стены в ров падали и падали какие-то фигурки – это были враги. Похоже, что находившиеся в крепости – враги – явно проигрывали сражение: несколько яростных схваток происходило одновременно во рву, на башнях, на стене. Звуки боя были громкими, но оглушающая музыка (выделялся опять-таки тяжело бухавший барабан) не позволяла расслышать слов. “Трагический балет”,- подумал он во сне.

И - проснулся. Сел на постели, отдернул полог. В ушах еще стоял отчетливый звон и скрежет мечей. Он глубоко вздохнул несколько раз, потом выпил воды. В окно (ночью ставня оторвалась-таки) было видно предрассветное неподвижное небо, ветер, кажется, утих. Он снова лег, слушал громкий стук сердца, шум крови в ушах.

Какой сон! Какой сон! Месяцы, годы томиться в ссылке, страстно мечтать хоть на несколько дней вернуться в столицу (просил друзей хлопотать об этом, обращался к министру  – всегда  безуспешно) – и вот… Какой-то особенный, ни на что не похожий сон, не иначе, послан ему Аллахом. И еще раз, теперь уже не во сне, сказал себе: “Вот оно, чтение Корана”.

Рядом на столике лежали часы, ночами, во время бессонницы, случалось к ним подолгу прислушиваться:

Ход часов лишь однозвучный
Раздается близь меня.

 Взглянул на часы, и опять лег. Сон занимал его, сон еще бродил в голове. “Надо как можно скорее вспомнить все, что там происходило, всю последовательность картин, сейчас только запомнить, потом уж осмыслить”, - думал он и со страхом видел, как громада сна тает и распадается на части, и они исчезают. Он снова заволновался, теперь, что не удастся все запомнить, как волновался спящим, что сон оборвется. Огромные снежные массы, куски сна, таяли прямо на глазах, едва он начинал их подробно вспоминать.

В коридоре послышались тяжелые, но осторожные шаги Арины Родионовны, и он позвал её: “Мама!” На свой вопрос : “Как ты сегодня почивал, батюшка ?“- она выслушала бодрый ответ, что спал хорошо  (вспоминая его ночью, когда он то-ли плакал, то-ли смеялся). Он спросил, какая погода. “ Нынче получше, чем вчера, маленько подморозило, и ветра нет. А ночью-то что творилось на дворе, кака буря была и с грозой! Така гроза гремела, таки громы, я боялась, как бы ты не проснулся, Сашенька. А уж сколько веток поломало, весь двор усыпан!”- нараспев говорила Арина Родионовна.
По заведенному им в деревне обычаю, он несколько раз окунулся в ледяную ванну, крепко растерся полотенцем. Одного взгляда на стол, где лежали книги и раскрытая тетрадь со стихами, оказалось достаточно: сегодняшний день уйдет на воспоминание о сне и на его обдумывание, потому что там есть, что обдумать.

…Он ехал верхом. От обычного, бодрящего кровь аллюра – рыси - сегодня пришлось отказаться: земля была сплошь усеяна обломками веток и большими сучьями. И он ехал медленно, не натягивая поводьев и позволяя коню самому выбирать дорогу. Обдумывал свой сон.

Прежде всего, сон вызывал у него доверие. Он припомнил, как лицом к лицу, глаза в глаза увидел всех своих друзей, как они были счастливы за него: ведь тогда он был свободен! Тут у него заныло сердце – освобождение только приснилось, вот он в одиночестве, в глуши, его усмирение еще не окончено и неизвестно, когда окончится. Он задержался на этой печальной мысли, потом стал думать дальше.
Снежная масса сна сейчас, при свете дня, уже полурастаявшая, все еще сохраняла в себе несколько капитальных вещей. Его друзья – это первая. Несмотря на его отсутствие, на редкую переписку, неразрывная связь между ними нисколько не ослабла, она существует (ему казалось, что ночной сон - этому подтверждение). Они с ним, а он с ними. Именно так обстоит дело и сейчас, и на будущее. Представил себе (очень туманно) это будущее  и  мысленно  повторил: “Я с ними”.
Впрочем, это уже больше относилось ко второй капитальной вещи, срасталось с ней. Сражение, в котором его друзья одеживали победу, - он видел это, что называется, своими глазами. Оно так ясно сохранилось в памяти, он до сих пор видит малейшие его детали, например, помнит, как кровь струится по мечам. Что это такое?

…Наконец, конь выбрался на свободное пространство, в поле, и всадник пришпорил его. Так что же это было, - сражение? Он ни к чему не мог приложить его, здесь был тупик. Но снова оживился: одно слово, кажется, позволяло спасти положение, все разъяснить –"победа". Его друзья вышли победителями, победа с ними, а, значит, и он причастен к победе. Его вдруг охватил тот же восторг, который он испытывал во сне. Три ключевые слова: дружба, свобода, победа – они были во сне, теперь, если рассматривать сон как пророческий –а он безусловно пророческий! – они будут с ним и в жизни. Ночью он боялся, что сон прервется (и сейчас помнил об этом), а наяву появилась возможность опираться мысленно на события сна, они, казалось, были тесно связаны с его будущим, его судьбой. Дружба – свобода - победа. Однако, какова сила у пророческих снов! Вот уже несколько часов, почти полдня, он, как в плену, и не думает ни о стихах, ни о чем другом, кроме этого сна!

Поэзия бывает исключительной страстию немногих,
родившихся поэтами; она объемлет и поглощает
все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни -,

вот это его сокровенная мысль, лежащее в глубине души понимание того, что самое главное в его судьбе. Жуковский, его друг и ангел-хранитель, написал ему:

"На все, что с тобой случилось и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты рожден быть великим поэтом, будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, все твое возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, - шелуха".

Спасибо Жуковскому, спасибо. Как он все глубоко понимает, как возвышенно судит. Да он и сам знает, что надо делать, в общем-то и делает это: пишет каждый день.

Поэзия, как ангел-утешитель,
Меня спасла, и я воскрес душой.

Но сон сегодняшний! Красочный, какой-то почти художественный, конечно, поднял настроение – за это хвала Аллаху, и сон этот был, несомненно, недаром, безусловно недаром. Но он сам, ни на какие сны и миражи не рассчитывая, сам справится, или “совладает”, как говорит няня. Вот друзей было приятно увидеть, почувствовать их близость и пережить этот момент: “Я - с ними”. Да и вообще, преуменьшать подобные пророческие видения – зачем же? Нет, сейчас же этим и займемся.

…И пока он с опять перешедшим на шаг конем ехал полем, в сознании уже шла работа:

Недаром видел я во сне
С окровавленными мечами

 Нет, полнее передать:

Недаром вас я зрел во сне,
Гремящих острыми мечами

Нет, включить все детали сна, по возможности дать полную картину, так его поразившую:

Недаром видел я во сне
В бою, с обритыми главами,
Во рву, на башне, на стене,
Гремящих быстрыми мечами.

Лучше “острыми мечами”. Но - как можно прямее о самом главном. Вот:

Вы победили! Слава вам!

Немедленно надо домой, а то все улетучится из памяти. Но! О них больше нельзя ни слова! Ни одного слова! Все остальное сочинится потом, оно будет прямо по священным сурам Корана, там есть подходящие, - сон, который приснился Магомету и который он воспринял как пророческий. Словом, все будет упрятано в богатый восточный колорит Корана.  Он уже вообразил свой рисуночек на полях тетради, где скоро запишет это стихотворение, - мужчина в костюме мусульманина.
И неожиданно понял, каким должно быть самое начало, маскирующее его обращение к друзьям:

Недаром видел я во сне,
Или так:
Недаром вас я зрел во сне
В бою, с обритыми главами,
Во рву, на башне, на стене,
Гремящих острыми мечами.

Вот оно!   И сколько  вариантов приходит на ум сразу!  Боюсь забыть! Но  только чтоб сохранилось такое начало стиха:
"Мы победили! Слава..."  или  "Вы победили! Слава вам!"

А сейчас  скорей-скорей домой, чтобы ничего не растерять!  -  Он надвинул шляпу на лоб, резко дернул поводья и дал шпоры, пригнулся к шее коня и помчался так, что ветер свистел в ушах и вздымал пелерину его крылатки.