Мои сны

       
       Как всегда, срочно дело! Хорошо, что не на Чукотку или на Сахалин лететь, а на этот раз ехать в ближнюю область. Устал я за свои сорок семь лет от всякого рода поездок. Позавидует юный романтик моим путешествиям. Как принято говорить: Всю Россию исколесил! Странно: сейчас вроде и отдохнуть можно, сидя в редакции, где, конечно, тоже отдых относителен. Зато не надо заворачивать простуженное горло в шерстяной шарф, ежась на отсыревшей простыне в холодном купе, где из незримых щелей покалывает ноющее тело сквозняк. Не надо сочувственно кивать, слушая бесконечные жалобы какой-нибудь бабки, ездившей к дочери или сыну в город, и теперь сидящей рядом со мной в прыгающем, как телега по разбитой дороге, местном самолетике.
       И кого я только не встречал за четверть века на разных дорогах! Для описаний, даже очень коротких, бумаги не хватит, да и не к чему писать обо всем. Езжу, работаю… Последний раз в отпуске был лет пять тому назад: ездил с женой в тур поездку за границу. Опять поездка! Не удивлюсь, если однажды в груди моей загудит мотор, и вместо ног отрастут подобия колес.

Жена поначалу роптала, как все жены, затем занялась детьми, собой, а я, как транзитный пассажир, появлялся и исчезал… И понемногу исчезало, таяло то незримое, теплое, доброе, что всегда притягивает людей друг к другу.… И растаяло. Образовались как бы две колеи. Вроде рядом и порознь в тоже время. Я не знаю, насколько велика здесь вина моя, то есть род моей беспокойной работы, но всего, чего я достиг к сорока семи годам, достиг сам. Нам тяжело было, когда мы учились вдвоем, негде, и почти не на что было жить, но вдвойне тяжелее сейчас, когда есть все – интересная работа, слава, почетные титулы…Да-а…

       В жизни моей было много верных и любимых мною женщин. И отношения с ними, что были и есть, сравнить можно с тропками, бегущими вдоль колеи, пересекающими ее, исчезающими, вновь появляющимися… Тропки – попутчики дороги. Странное сравнение. Я привык к мои дорогам и люблю их, несмотря ни на что. Несмотря на усталость, я жду их, новых дорог своих, как ждем мы хороших снов, ложась спать.

Иногда мне кажется, что я сплю, что сон – вся моя жизнь, а оказывается, я сижу на каком-то очередном юбилее, что-то говорю, кого-то поздравляю, кому-то помогаю, чем-то или кем-то увлечен.…Даже странно, что, когда я действительно сплю, мне снятся те же лица, тот же табачный дым в моей редакции, я отвечаю во сне на тысячи телефонных звонков и просматриваю сотни рукописей, что мне приносят. О чем-то говорю с женой, в чем-то помогаю детям своим, для которых я совершенно непонятное существо, начиная от внешности: морщинистое, некрасивое лицо, заросшее бородой, растущее пузо, странная, с жестикуляцией речь, и кончая родом деятельности моей – вечно заваленный горой бумаг, бесконечно куда-то исчезающий.
 
       Ребят у меня двое. Школьники. И, наверное, я не похож на других отцов, кажусь им смешным и чужим. Они любят мать. Это понятно. И всеми тайнами, секретами своего буйного возраста делятся с ней.
Жена моя и теперь еще сохранила прежнюю стройность великолепной фигуры, красоту лица, движений, походки. Эта женщина вряд ли сильно и раньше меня любившая, теперь, порой, не замечает моего присутствия. Есть – хорошо. Нет? – тоже не плохо. Только бы совсем не пропал. Детей она любит, и строгость ее, и я бы сказал, суровость, делают ее авторитет для них непререкаемым. Вот такие у нас дела.

       Снова дела! И вот сейчас соберу свой «багаж» и снова замелькает, закружится, затуманится в голове моей дорожный калейдоскоп.
Нет, на этот раз проще: сажусь в машину и еду до места. Я любитель таких поездок, – не слишком далеких, куда можно добраться в теплой машине за несколько часов, беседуя с шофером или заснув, усыпленному однообразием пути. Сборы мои привычно занимают минут пять. Еду в Н.
Если не произойдет чего-то неожиданного: поломка машины или занос дороги, так как с утра идет снег, то часов через пять мы будем на месте.

       Шофер заехал за мной домой и я, взяв свой «дипломат», уже одетый, подошел к жене и, дотронувшись до ее плеча сказал: «Ну, я уехал…» Она глянула на меня не меняя позы – стоя коленями на стуле, в сползших на нос больших очках, с перекинутым через плечо «метром», с зажатыми в губах булавками, была похожа на портного из кукольного представления. Видимо, своим прощанием я немного испугал ее, и, вздрогнув, она сдвинула разложенную на столе материю. Прочтя в ее глаза: «Ну, какого же лешего стоишь и мешаешь?», я поцеловал ее в лоб, повернулся и закрыл за собой дверь.

       Шофер, простой веселый парень, был, видимо, настроен поболтать. Он сидел почти в пол-оборота ко мне, поглядывал на меня, и без конца посмеивался, рассказывая что-то. Я, время от времени кивал ему, но думал о своем. Завтра предстояла интересная встреча с человеком, с которым я давно мечтал познакомиться. Он крупный ученый-селекционер, влюбленный в природу. В моем представлении он похож на огромный куст, ветки куста торчат во все стороны, задевая всех, кто мимо идет, сбивая шапки, стегая по лицу, но не вызывая злобы. Так не вызовут у вас злобы непролазные кусты ольхи на берегу какой-нибудь речонки, когда вы лезете сквозь них искупаться. В самую жару под ними прохладно и спокойно.

       А сейчас зима, и облепленные снегом кусты и былинки прошлогодней травы, венчающие пушистые сугробы по краям дороги, сливаются в глазах моих в бесконечную линию. Я чувствую, что засыпаю.
И снится мне сон: огромное заснеженное поле, обледенелая узкая тропка. Я, скользя и взмахивая руками, пытаюсь не оступиться, иначе увязну по пояс… Рядом со мной по снежной целине идет женщина и несет на коромысле ведра, полные воды.
Удивительно! Я пытаюсь шагнуть к ней, догнать ее и попросить попить, но, сойдя с тропки, проваливаюсь, а женщина как бы плывет над снежной поверхностью. И каждый раз, когда я, отчаянно барахтаясь в снегу, пытаюсь вылезти на тропку, женщина останавливается, аккуратно, чтобы не расплескать воду, подает мне руку
Я пытаюсь схватить ее руку, но женщина словно тает постепенно, начиная с головы, и последнее, что я вижу – ситцевая в розовый цветочек рубашка, низ полушубка, босые ноги на снегу…Я чувствую, что замерзаю и не могу даже крикнуть. Руки мои скользят по тропке, царапая ногтями лед, и тут я просыпаюсь.

       В машине горит неяркий свет, за окнами кромешная тьма и тишина. Перед лобовым стеклом маячит тень: она то появляется, то исчезает. Открыв дверцу, я обалдело вывалился в морозную тьму. «Приехали! Стоп машина! – ругаясь и нервничая, согнувшись над поднятым капотом, произнес шофер. « А-а, зараза!» – отшвырнул он в сторону какую-то железку и, дыша на руки, с виноватым видом повернулся ко мне. «Надолго?» - спросил я. «Да ну ее, на пол часа работы! Да холодрыга проклятая руку сунуть не дает! Да вы не волнуйтесь, садитесь в машину, сейчас …» - и он снова согнулся, погрузив руки в пасть машины.
Я огляделся. Сквозь черноту неба время от времени проблескивала луна или месяц – бесконечные тучи набегали и набегали на нее. Возникал таинственный блеск: оживали лежащие по краям дороги сугробы, и острые искорки начинали подпрыгивать и метались возле глаз моих. Я бестолково топтался, курил, вдыхая дым, мороз и тишину, еще находясь под впечатлением сна.
 
       Очевидно, мы встали на краю какой-то деревушки: кое-где, в ложбине, чуть ниже шоссе, несколько огоньков отбрасывали золотые полоски на снег. Рядом с шоссе чернел дом, наверное, крайний в деревеньке. На дворе, услыхав наш разговор и мой кашель, залаяла с подвыванием и загремела цепью собака. Что-то стукнуло, видимо открыли дверь, и спокойный женский голос произнес: «Поди на место. Что брешешь? Замерз?» В темноте послышалось бряцанье цепи, всхлипывающее взвизгивание пса и тихий голос женщины, видимо отвязывающей собаку.
       Я шагнул на обочину шоссе, к тропке, ведущей к дому и, через несколько шагов уткнулся в калитку, из которой, едва не свалив меня, с лаем вылетел огромный пес. От неожиданности я ухватился рукой за забор и чуть не повалил на себя ветхую изгородь. Пес, умчавшийся с лаем к машине, взвизгнул яростно, видимо получил от шофера хороший пинок, и гавкал где-то уже далеко.
Толкнув ногой калитку, я вошел во двор. Уже привыкнув к темноте, я отчетливо различал все вокруг: вот собачья конура, рядом сарай, из которого слышалось шумное дыхание, наверное, коровы, разбуженной лаем пса. От сарая чуть пахло сеном, навозом. Тишина, лай собаки вдали, теплый запах из хлева и уютное дыхание его обитателей, сделали с моей душой непонятное: как будто не было недельных забот, дрязг семейных, шумных споров, калейдоскопа разных лиц. Возникло странное ощущение: будто я нахожусь у родного дома, хотя родители мои сроду не жили в деревне.

       Поднявшись на крыльцо, я хотел постучать, но передумал, и легко толкнул ногой дверь на террасу. Дверь оказалась не заперта. Едва не расшибив лоб о низкую притолоку, я прошел в сени, задев какое-то ведро, дико загремевшее. Мимо меня с шипеньем, стрельнув зеленым глазом, пронесся кот, сидевший на половике у двери. Кот, треща когтями по бревенчатой стене, взлетел на чердак и затих. Я на мгновение замер перед дверью, сообразив, наконец, что неприлично ночью, без стука, незнакомому человеку вваливаться в чужой дом, неизвестно, кто здесь живет, и зачем вообще я иду сюда? «Попрошу воды попить» - решил я, и в эту минуту открылась дверь.
       Не переступая порога, придерживая рукой дверь, передо мной стояла женщина в накинутом на голову платке, перехлестнутым крест-накрест на груди. Я пробормотал невразумительное извинение, и, не зная, что сказать дальше, замолк. Женщина отступила на шаг, пригласила войти.

       В горнице горел неяркий зеленоватый свет, было очень тепло, что я почувствовал сразу. Меня обдало запахом хлеба, молока и еще чего-то, видимо какой-то сушеной травой пахло: вдоль печки были развешаны пучки.
Я последовал за женщиной в маленькую кухоньку. Женщина предложила сесть и, стоя вполоборота ко мне, спросила неожиданно: «Остаетесь?» Я был ошарашен и обалдело уставился не нее. Она наклонилась, открыла дверцу большой плиты, на которой стояли ведра, сушились кастрюли, над протянутой над плитой веревке висело детское белье, положила несколько поленьев в плиту, зажгла растопку. Огонь вспыхнул, осветив ее лицо. Сколько ей лет? – Я не мог сообразить. Может быть двадцать пять, а может и сорок? Русые волосы вылезли колечками на круглое лицо ее, брови густые и темные, глаза, освещенные заметавшимся в печке огнем, то вспыхивали, то сужались: казалось, женщина забыла обо мне. Я деликатно кашлянул. Женщина мельком глянула в мою сторону, поставила на плиту большой чайник, накинула полушубок, сказала: «Шофера позову твоего…замерз, поди…» – и вышла.

       За окном послышался ее голос, затем заворчал мотор и по стенам и потолку поползли световые змеи от фар: вероятно шофер подгонял машину ближе к дому. Снова послышался голос женщины, раздались шаги в сенях, и в избу ввалился, впустив холод, промерзший шофер. Громко хлопая рукавицами, притоптывая и фыркая, он поспешил к плите, и, грея руки, произнес: «Благодать…». Наклонился ко мне: «Готово! Можем ехать,» – быстро оглянувшись, произнес шепотом: « А может, заночуем тут? А?..Приглашает…Езды-то на полтора часа осталось…А утром в Н. как штык будем – во время.» Я пожал плечами. Глаза мои начинали слипаться, и я, с трудом встав со стула, произнес: «Нельзя. Ждут в гостинице.» Шофер продолжал упрашивать: «Не беда! Да и кто сейчас ждет – время-то, какое позднее! Номер, небось, холодный, бр-р-р…а тут…».

«Оставайтесь» – спокойно произнесла женщина, появляясь за его спиной. Я начал было говорить, что неудобно, стесним, но женщина, как бы не слыша, указала рукой: «Здесь пальто повесьте, разувайтесь, сейчас на ноги что-нибудь дам. Мы разделись и натянули толстые шерстяные носки, которые женщина достала из комода.
«Проходите…» – пригласила она, и мы вошли в небольшую, чистенькую, простенько обставленную горницу. С невысокого потолка свисал зеленый абажур, под ним стоял крытый белой скатертью стол, в углу - детская кроватка - в ней кто-то маленький чмокал во сне губами. У стены примостился старый диванчик, небольшой комод, на котором в вазочке стояли искусственные цветы и какие-то крашеные перья. Рядом большая кровать с шишечками на металлических спинках, с горой подушек и с узорчатым подзором, вверху виднелась икона с засохшими березовыми ветками, у окна стоял старый сервант с поблескивающей посудой, - вот и все убранство.

«Присаживайтесь» - сказала женщина, и видимо поняв, что мы стесняемся, добавила, - « Не стесняйтесь. Сейчас попьете чаю, а тогда и ляжете. Утром разбужу, когда надо»…- и вышла
Странно как все…Ехали, торопились, машина сломалась, деревенька какая-то, женщина, пригласившая нас спокойно, как будто ждала, – все это вертелось в моей голове и не могло улечься. И странное чувство родного дома, запах сушеной травы, и чмоканье ребенка в полуосвещенной комнате, и потрескивание дров, и сонная теплота, которая охватила меня, – ничего этого я не мог принять, как реальность, и мне стало казаться, что это снова какой-то сон, и в то же время я осознавал, что это явь.

       Я встал - половицы чуть скрипнули, – и прошел в кухоньку: женщина заваривала чай. Я быстро оглядел ее. Она была довольно крупная, не худая, не толстая, какая-то плавная вся, и, то ли от печки, но мне казалось, что от нее исходило тепло, и что он нее пахло молоком и сушеной мятой. Она подбросила в топку поленья, и мне стало чуть-чуть не по себе: вспомнился давешний сон, присевшая женщина, подол ее ситцевой рубашки, босые ноги, только лица вспомнить не мог.
       
       Вероятно, у меня чуть закружилась голова и я, пошатнувшись, задел обо что-то. Женщина обернулась, глянув на меня, произнесла: «Руки помыть?», почерпнула ковшом теплой воды, полила мне над рукомойником. Я поблагодарил и пошел звать шофера.
Парень устал и замерз. Откинув голову на спинку дивана так, что торчал лишь острый кадык да подбородок, спал. Я едва растолкал его и заставил поесть. Удивительно! Что она намешала в чай? Я, объездивший почти весь свет, нигде такого не пробовал. Я не склонен к какой-то мистике, но вся эта ситуация казалась мне необыкновенной, и чай, естественно, тоже. Думалось, что это не чай, а какой-то волшебный напиток.

Я сказал об этом хозяйке. Она спокойно, с едва заметной улыбкой или усмешкой, ответила: «Ваш это, городской, какой же еще?» и добавила: «Это с морозу кажется…» Затем, дотронувшись до плеча шофера, клевавшего носом, сказала: «Иди, я постелила». Того не надо было долго просить: он исчез за ситцевой занавеской в темной горенке у печки, и через минуту засопел.
Женщина вышла, наверное, запереть дверь, и в кухню проскользнул большой серый кот. Метнув на меня глазом, он аккуратно съел что-то из консервной банки, стоявшей в уголке, улегся на поленья, стал смотреть на огоньки, вспыхивающие сквозь щели топки.
Женщина вошла и села напротив меня. Опустив руки в колени, она задумалась, глядя в никуда: спокойное, круглое лицо, плотно сжатые маленькие губы, волосы упрятаны под платок. Временами лицо ее вдруг вздрагивало и чуть морщилось: от этого возле глаз образовывались маленькие морщинки-лучики, и мне казалось, что глаза ее то расширялись, то сужались, как бы дышали со всем ее телом.

       Налив еще чашку, и подавая мне, женщина едва улыбнулась или усмехнулась, – странная у нее была улыбка – и неожиданно встретилась со мной глазами. Я ожидал, что она о чем-нибудь обязательно сейчас спросит, но она молчала. Молчал и я. Совершенно опьяненный теплом и близостью этой женщины, я слушал, как потрескивали угли в прогорающей печке, тихонько потрескивали обои, очевидно к морозу: казалось, что кто-то невидимый шебаршит за ними, пытаясь вылезти, за занавеской сопел шофер, в комнате шевелился и чмокал ребенок…
       Женщина встала, отодвинув кота, заглянула в топку и закрыла вьюшку. Я тоже поднялся. И вдруг, неожиданно для себя самого, дотронувшись до лица ее, аккуратно убрал под платок вылезшую прядь ее волос.
«Иди спать» – посмотрев мне в глаза, произнесла женщина, указав в комнату. Войдя в комнату, я не знал, где лечь, и деликатно присел на диванчик. В кухне тихо звякали чашки – женщина мыла посуду, вполголоса о чем-то разговаривая, сама с собой или с котом - не знаю, и, погасив в кухне свет, вошла в комнату.
Я следил, как она разбивает большую, с шишечками кровать, слегка взбивает подушки и, мне казалось, что я где-то уже видел эту женщину, как она, перегнувшись через широкую перину, расправляет простыню, как ловко взбивает подушки, как, снявши платок, расчесывает волосы и заплетает косу. Видел даже огромную тень на стене, повторяющую ее движения. Не глядя на меня, женщина погасила свет, и зажгла едва различимую лампочку-ночничок. «Что сидишь? Ложись спать» - сказала она мне, раздеваясь, словно не замечала, что я волей-неволей смотрю на нее. Оставшись в одной рубашке, с перекинутой через плечо косой, неслышно ступая босыми ногами, подошла она к кроватке ребенка, наклонилась, поправила одеяло и тихо прошептала что-то, затем, обернувшись ко мне, сказала: «Ложись к стенке, я встаю утром рано…»

       Раздевшись, я залез под одеяло и тут же утонул с пуховых подушках, закрыл глаза, и стало казаться мне, что проваливаюсь в мягкий сугроб, меня обняла тишина, мягкая теплота, нахлынувший запах молока и сушеных трав. Я почувствовал рядом с собой эту родную, незнакомую мне женщину. Мне ничто не казалось странным, у меня было чувство, что так и должно было случиться в жизни моей, что за четверть века бесконечных путешествий, я во сне ли, наяву ли? – вдохну, наконец, запах родной и щемяще близкий. Не запах французских духов от роскошного пеньюара моей жены или холеного плеча очередной моей знакомой, а запах простой ситцевой рубашки, старенькой, мягкой, которая соблазнительно не просвечивает, отделанная ворохом кружев, но к которой хочется прижаться лицом, уткнувшись в мягкое теплое тело, и плакать от необъяснимого счастья.
       Скорее это был не сон, а какая-то дремота: мгновениями я не слышал ничего, то вдруг казалось, что легкий ветерок дует мне в лицо и гладит щеку. Я совершенно уже не осознавал, где я, и что со мной, и была ли рядом женщина эта, или это сны мои что-то шептали надо мной, едва касаясь глаз и губ моих теплым дыханьем. Женщина ли обнимала меня, или блаженное чувство покоя – я не мог ничего понять, а за обоями вновь и вновь слышался легкий треск, да изредка тихо поскрипывали половицы.

       Я открыл глаза, когда в комнате постепенно начинала таять мгла, превращаясь в темно-синий полумрак. Я лежал один. Очнувшись от ночи, приподнялся на локте, и вдруг увидел женщину, точнее ее силуэт в этом утреннем полумраке. Она стояла у окна и смотрела сквозь него вдаль. Руки ее были закинуты за голову, подбородок чуть поднят, и под светлой рубашкой обрисовывалось плавное тело.
Все происшедшее со мной вчера, и сегодняшнее пробуждение казалось мне торжественной и грустной музыкой, а силуэт женщины как бы завершал ее, был последним аккордом.

       Через пол часа я сидел в машине и глядел, как все четче и четче вырисовываются телеграфные столбы, уходящие куда-то в поля, на домики разбросанных вдоль шоссе деревенек. Скоро приедем в Н. Уже пошли его окраины. Навстречу стали попадаться автобусы, грузовики, потянулись по обочинам ребятишки, идущие в школу. Начались какие-то бестолковые, обнесенные разнообразными заборами не то склады, не то бараки, маленькие заводики, вот уже прогремел впереди трамвай, замелькали новостройки. И тут внезапно понял я, что проезжай хоть сотню раз весь путь мой, мне никогда не найти место ночлега нашего, я даже названия деревеньки не знал. Да и надо ли знать? И только легкий запах сухих трав на губах моих напоминал мне, сжимая сердце, что раз в жизни сбываются наши сны