Гопак и цыганочка с выходом

Я смотрел на эту тонюсенькую струйку воды, и в душе зарождалось какое-то нехорошее предчувствие. Будто кран уже сказал мне: «Эй ты, придурок, смотри, скоро все изменится. И последняя капля во мне будет последней каплей не только тут…»
Я смотрел на эту струйку холодной воды и мысленно начинал проклинать всех и вся, и этот день, и эту кухню, и всю эту грязную посуду (как двое нормальных взрослых людей могут произвести за обед столько грязной посуды?!), и тучи за окном, эти бесконечные грязно-дождливые клочья небесной шерсти… И плиту с рыжими пятнами вчерашнего супа, и хвостик от черешни, застрявший в дырке водостока. И ее, ее, такую знакомую и часто такую ненавистную. Я проклинал все это, обычно вводившее меня в состояние тихого истеричного исступления, проклинал спокойно, явственно чувствуя, что вот сейчас что-то неуклонно изменится. Изменится раз и навсегда.
Я смотрел на эту струйку воды и хотел остановить секунды. Просто чтобы взвесить все. Но секундам обычно наплевать на мои желания и предчувствия.
И струйка прекратила свое существование в этом пространстве и в этом времени. Взяла и…
- Ир, а что у нас с водой?
Нет, я не задал этого вопроса. Хотя так бы спросил любой нормальный мужик тридцати семи лет, начав мыть посуду после субботнего обеда и ворчания благоверной и увидев, что холодной воды в кране почему-то на всех не хватило. Но не я. Не потому, что я ненормальный, свои размышления по этому поводу предпочитаю опустить. Потому, что я знал, что последует за этим вопросом.
Я закрыл кран и открыл его снова. Горячая была, не было холодной. И она, видимо, не собиралась появиться в скором будущем. Я оказался в осажденной кухне: в коридоре слышалось мурлыканье жены, развешивавшей белье на веревке. Как только она закончит это, она придет сюда, чтобы посмотреть, как идут у меня дела. Вот тогда-то крепость и падет – потому что осада рано или поздно оканчивается тем, что крепость открывает ворота, опускает мост и отдается на разграбление врагу, понимая, что сопротивление бесполезно, а дипломатия – увы - бессильна. Даже если враг – твоя жена.
Не успел я додумать эту красивую мысль, как штурм начался. Я отключил, насколько мог, свой слух, но куда-то вглубь головы все равно долетели упреки относительно того, что «никакой я не мужик, а тряпка», что «ей стоило выйти замуж не за писателя, а за сантехника – хоть руки на месте, а значит, и зарплата есть всегда», и что «все моют посуду спокойно, а у меня то тарелка разобьется, то вода кончится, потому что я неудачник». Здесь хочу добавить от себя. Разве может она называть меня неудачником, когда я пишу все время и каждый месяц что-то публикую? И вообще, если бы не я, кто приносил бы в дом деньги? Ведь на ее зарплату много не поешь, да и шубку не купишь… Все эти справедливые ответы мелькали в голове со скоростью сверхзвуковых самолетов с острыми носами, ну и поскольку они были быстрее звука, то в звук они так и не превратились. Скандал я перенес молча, хотя в какой-то момент пальцы обхватили ручку сковородки, и та поманила своей надежной тяжестью. Но ведь это убийство, подумал я, и убрал руку.
Но, черт возьми, кран был прав. И струйка, эта треклятая струйка тоже была пророчески права! Все менялось в эти безумные мгновения. Я смотрел на женщину, красивую в общем женщину, с большими глазами и восхитительными крутыми бедрами, на которые когда-то я и положил глаз в первую очередь и которые так приятно было сжимать в определенные моменты… а видел монстра, нагло сжиравшего всю мою жизнь, да еще и смевшего на меня при этом орать. Кстати, по пустяку – как обычно. Надо сказать, что в этой жизни я ненавижу две вещи: монстров и когда на меня орут. А тут все сразу, бывает же непруха… Я вздохнул.
Монстр тем временем вынесся в коридор, я перевел дух. Но отсиживаться в кухне - недостойно. Надо выбираться из разнесенной вдребезги крепости и пытаться заключить унизительное перемирие. Пускай со всякими там контрибуциями и аннексиями. Я выбрался. У нее не было лица. То, что было сейчас у нее спереди головы, нельзя было назвать лицом, даже ну при всем моем желании. Перекошенная рожа монстра, вот что это было.
Она металась по квартире с воплями о том, что сейчас уйдет от меня раз и навсегда, потому что я ее не заслуживаю. Я хотел было сардонически расхохотаться, но благоразумно передумал – позавчерашняя шишка на затылке ныла слишком красноречиво. Поэтому монстра надо было срочно утихомирить. Я решил попробовать тяжелую артиллерию и поймал в объятия, развернул «перекошенной рожей» к себе и заглянул в глаза. Ведь у монстров глаза – тоже глаза. А я слишком хорошо знал, как быстро этот монстр может превратиться в плавящуюся в моих руках человеческую самку. И главное, как это сделать.
Заглянул в глаза – и понял, что кран и тут был прав. Ни единой искры, из которой можно было раздуть бурный пожар. Неужели я умудрился потушить в ней все искры, и теперь не осталось ни одной? Тогда пожарник из меня лучше, чем сантехник, подумал я немного растерянно и выпустил ее из рук.
Дверь хлопнула, и я остался один. Конечно, не навсегда. Она сгоняет в парк, магазин, три раза вокруг района, и вернется, чтобы утихать и бушевать снова и снова. И так пройдет моя жизнь, во всех этих ссорах, перепалках. И я всю жизнь до смерти буду вываливаться в дерьме ее упреков, причем ежедневно. Я не застрахован от этого ни на презентациях своих книг, ни дома, ни на даче, ни у бассейна в Тайланде. Ни в десять утра, ни в пять вечера, ни в полночь. И я понял, что я так жить больше не хочу. Я прошел на кухню и открыл кран. Холодной воды так и не было. Ну вот надо было ей закончиться в тот момент, когда я собрался мыть посуду, а?! Хотя истеричка все равно бы нашла какой-нибудь повод поорать на меня. Ладно, забудем, позвоним-ка лучше в домоуправление и вызовем на завтра сантехника. Только чтобы в этот момент меня в радиусе пяти километров не было, а то опять начнется…
Я сел писать. И даже не заметил, когда она вернулась. А она, естественно, вернулась. Я писал, писал, писал, клавиатура компьютера с давно стертыми буквами все шуршала и шуршала. Когда было полпервого ночи, я решил пойти поспать. Она уже спала, угомонившаяся, наконец, хотя и не надолго, стерва. Во сне она была хороша, и ее груди было явно тесно под футболкой, поэтому я сделал доброе дело и освободил ее. Потом было еще кое-что, а потом… «Не надо!» Она сказала это так зло, хотя только что, еще минуту назад спала и улыбалась чему-то или кому-то во сне. Явно не мне. И вот теперь – «не надо». Эх, ну ты и…
Ладно, сплю.

720 минут 34 секунды спустя
Я снова пишу, а эта стерва ходит и что-то все бу-бу-бу. Что ей от меня надо, кто знает? Я вот лично не знаю. И кто меня вообще дернул на ней жениться? Тоже без понятия. А ведь с нею не развестись, просто не получится. Она найдет тысячу причин зайти, забежать, заскочить, заглянуть. И поссориться в который раз, и наорать, и огреть чем-нибудь тяжелым. Но однако я отвлекся от моего романа, она своего добилась. Она, кажется, всегда специально что-то делает и говорит, чтобы отвлечь меня от работы. Как при этом я вообще умудряюсь писать удобоваримые вещи – ума не приложу. Однако пишу. Это приятно – знать, что получается неплохо работать в таком осадном положении. Как никак, пять романов уже разошлись такими тиражами, что все братья по цеху ходят теперь зелено-фиолетовые от зависти. Завидуйте-завидуйте, недоросли!
Но, даю гарантию сто процентов, постоянный стресс должен отразиться на творчестве, видимо, скоро это все-таки проявится. Как-нибудь. Просто закроется кислород писательский и все, кирдык. Вот тогда она на моих косточках и развалинах еще гопака отпляшет, уж будьте уверенны. И цыганочку с выходом.
Я не ненавижу ее. Просто она – как назойливый комар. Никто ведь не любит назойливого комара. Но и ненавидеть его никто не будет. Назойливых комаров можно размазать по потолку подушкой, вот отличное решение. Глупости, конечно.
Утром сказал, что вызвал сантехника на пять вечера. Она обрадовалась, оживилась, даже что-то промурчала такое более-менее нежное. Ну а в глазах так и бесится пренебрежение ко мне и вообще ко всему здесь. Вот если все так плохо, чего ж не уходишь? Чего ж я тебя выгнать-то никак не могу? Столько раз ты за дверь выскакивала с криками «прощай», и в жару, и в метель, и в ночь. И я ж ведь ни разу, ни разу не побежал тебя возвращать. Ну о чем-то же это говорит, не правда ли? Предлагал развестись – то-то крику было. Все попытки вырваться от тебя напрасны, ты по-прежнему продолжаешь пить из меня кровь, комариха заполошная…

283 минуты 25 секунд спустя
Да, все-таки без одежды она красива. Все еще красива. Я стою и отрешенно смотрю через приоткрытую дверь, как она и сантехник кувыркаются на моей кровати. Ну что за бред? Она монстр, конечно, но и – на минуточку – моя жена. И он, этот сантехник с руками, в которых можно спрятать мой ноутбук. Эффектная парочка, и какая страстная, ничего не скажешь. А мне вчера ночью – злое «Не надо»… Так, значит? Ладно, посмотрим. Самое забавное, что на душе тоскливо. Так даже не тоскливо, а противно, будто кошки насрали. Эта женщина никогда, никогда не давала мне ощущения чистоты. Женщины вообще создания нечистые от природы, а эта казалась особенно грязной. Как оказалось, восприятие меня не обманывало. И кран с холодной водой тоже.
Я вышел из квартиры, позвонил ей на мобильный, сказал, что скоро буду, потому что встреча с издателем отложилась. Что она ответила, я не слышал.

378 минут спустя
Я снова пишу. Никогда, кажется, я не писал так остервенело, все стучу и стучу по клавиатуре. Она, милая женушка, уже задолбалась заглядывать ко мне в кабинет и задавать кретинские вопросы, или ворчать, или бубнить что-то под нос, или закатывать кратковременные истерики. Ха-ха, она привыкла мне мешать. А я привык ее не слушать. Потому что если бы я слушал весь этот треп, весь поток, бьющий из ее незатыкающегося фонтана, я бы, наверное, уже даааавно срулил с катушек. И ничего не писал. Хм, прямо даже гордость какая-то берет, что в таких экстремальных условиях я все-таки могу творить. Могу просто взять и абстрагироваться от шума и крика, производимого ею. И внятно рассказать интересную – ну я надеюсь на это – историю.
Эх, тяжел писательский хлеб. Особенно когда она все время рядом. У всех жены как жены, одна моя – мерзость. И пилит, и пилит, и кричит, и ноет. Еще и спит не пойми с кем. Господи, удавил бы ее кто-нибудь уже, что ли…

Хрен знает сколько минут и уж тем более секунд спустя
Ну, я… Я это сделал сам. Комара надо было прихлопнуть, я его и прихлопнул. И моей благоверной больше нет на этом свете. Так и хочется сказать – какое счастье.
Ну, могу сказать сразу, она не мучалась. Специально добыл самый хороший препарат – и чтоб быстро, и чтоб без боли, и чтоб рассасывался за два часа полностью. Добыл и стал вдовцом. Все мне такие соболезнования выражали, так радовались «моему горю» (думали, глупые, я скорблю), что аж завистливый зелено-фиолетовый в лицах сменили на бледно-салатовенький. Что ж, мило.
Я один в комнате. Я один на кухне. Я один в квартире и в мире! И нет больше назойливого жужжания, и нытья, и пиления. Ее больше нет. Монстр перестал существовать в этом пространстве и в этом времени, как когда-то струйка холодной воды. Только струйка временно, а монстр – навсегда.
Хотя, в сущности… Не такой уж и монстр она была. Кажется. Ну да, орала, такое случалось. Зато слоеные торты так не пек никто. И борщ у нее был отменный, хотя на плиту после этого без слез взглянуть было нельзя. Но ведь, с другой стороны, я плиту от борща отмывал только дважды, а она, наверное, раз сто пятьдесят, не меньше… Ладно, что уж так, неплохая была бабенка, хоть и склочная. Но зато какие глаза! И бедра, на которые когда-то я и положил глаз в первую очередь и которые так приятно было сжимать в определенные моменты… Ладно, забудем. Вспомним лучше, сколько крови она мне попортила, сколько раз душу выматывала и тело по косточкам разбирала! А теперь все это кончено, тишина, покой, и я могу спокойно сесть и творить. Роман, другой, третий…
Только почему-то не клеится. Не могу писать, слова словно умерли. Где интонации, где полет мысли? Куда все исчезло? Не пойму.
Красивые у нее все-таки глаза были. И улыбка. Она редко улыбалась, но когда улыбалась, озаряла любую комнату. И я, бывало, слеп от этого.

Время идет. Я уже полгода как вдовец. И не написал ни строчки. Что это со мной? Врачи говорят, стресс, депрессия. Какая, к черту, депрессия? Я же здоров! Как объяснить издателю, почему все, что я ему предлагаю на словах, оказывается не новым, не свежим и вторичным? Где я? Что произошло? Неужели кран и струйка были правы настолько?! Я не могу поверить.
Не могу, а придется. Самое смешное, что теперь есть и кости, и развалины. Только гопак и цыганочку на них танцевать некому.


17-18 июня 2007 года