Обретение наследства

       Почти весь апрель стояла солнечная, почти по-летнему тёплая погода, но после Пасхи небо вдруг прорвало такими затяжными дождями, словно кто-то там, наверху, решил напоить землю влагой на несколько месяцев вперёд. Дожди шли уже неделю, затихая почему-то только по ночам, и конца ненастью видно не было.
       «Эх, как некстати!» - думал Милушин, старательно обходя огромные мутные лужи, которыми почти сплошь была затоплена территория гаражного кооператива.
       Вообще-то на работу и с работы Милушина, главного экономиста одной из крупных московских торговых фирм, возили на служебной машине, и потому с осени и до весны он на личном автомобиле не ездил: как ставил свой «фольксваген» в гараж с наступлением первых заморозков, так и не трогал его до тех пор, пока окончательно не установится тёплая весенняя погода. Бывало, он и в гараж за этот период ни разу не ходил.
       Но в этом году всё сложилось иначе…
       А началось всё с того, что в самом начале прошлогодней весны, у него, Виктора Милушина, умер старший брат, Сергей. Умер не дома, в Питере, а в какой-то деревеньке с непонятным названием Буковка; что означало это название и как надо правильно его произносить – то ли БукОвка, то ли БУковка, - Милушин тогда не знал. Как, впрочем, не имел ни малейшего понятия и о том, где она находится.
       Вышло так, что о смерти брата он узнал лишь по возвращении из зарубежной командировки, когда с момента печального события прошло уже больше месяца. Узнал и, естественно, расстроился. Очень. Ещё бы не расстроиться! И так-то они с Сергеем виделись не каждый год, а тут - такое горе! Да ещё и на похороны не попал…
       Горечь безвременной утраты усиливалась искренним возмущением Милушина тем, что Сергея, известного всей стране художника, там, в этой самой Буковке, и похоронили: некому без Виктора оказалось перевезти тело его брата в Питер, чтобы со всеми полагающимися почестями, которых он, безусловно, заслуживал, опустить в могилу рядом с их, его и Виктора, отцом. Некому!
       - Я этого так не оставлю! – потрясая зажатой в руке телеграммой и кусая от бессильной ярости губы, ругался Милушин. – Художники!.. Братство!… Элита, мать их!… Никому ни до кого дела нет!… Денег на перевозку не могли найти, что ли? Так мне бы сообщили: я бы всё сделал, как полагается!..
       Он укоризненно посмотрел на жену.
       - И ты не сообщила…
       - Как же я могла сообщить, если ты по всей Европе мотался? Где мне тебя было искать, Вить, если тебе самому-то домой позвонить некогда было? - укоризненно поджав губы, отпарировала жена. Она потянула Милушина за рукав пиджака, насильно усадила его на широкий диван рядом с собой и сказала примирительно:
       – Да и всё равно бы ты не успел…
       - Ну, ладно, ладно… - Милушин обнял жену за плечи. – Но они-то, они-то!..
       Жена пожала плечами.
       - А они, может, и не знали ничего…
       Милушин даже подпрыгнул от возмущения.
       - Как это – не знали? Должны были знать: он же – не только член Союза художников; он - один из его секретарей! Как это – не знали?!
       - Да ты не кипятись, Вить, - Катя ласково погладила мужа по плечу. – Да и чего уж, теперь-то… Вот поедем на могилку – и всё узнаем: кто хоронил Сергея, кто вообще похоронами занимался; кому сообщали, кому не сообщали. Всё узнаем; потерпи…
       Однако поехать в Буковку удалось далеко не сразу, как того хотелось Милушину: как ни искал он эту деревню в автомобильном атласе, отталкиваясь от скупой информации, полученной из телеграммы, но так и не нашёл. Не было её ни на карте, и всё тут!
       Куда ехать? Где искать эту, неведомую цивилизованному миру, Буковку?
       Только через неделю Катя, обойдя с десяток книжных магазинов, нашла подробную карту Новгородской области, на которой они вместе, хотя и с трудом, но эту самую Буковку и отыскали.
       Отыскали… и ахнули: ну и дебри! Тмутаракань! Это ж надо – в такую даль забраться! Правда, по расстоянию не очень и далеко, - всего-то около четырёхсот километров, - но вот как туда проехать, если даже на достаточно крупномасштабной карте дорога от трассы Москва – Санкт-Петербург до этой самой Буковки была обозначена едва заметной ниточкой?
       - Там, наверное, сейчас такая грязи?ща, что и на тракторе не проедешь, - сказала Катя, и Милушин, тяжело вздохнув, вынужден был с ней согласиться.
       В конце концов, Милушин решил отложить поездку до лета, чтобы поехать всей семьёй: в июне и у них с женой отпуск, и у сына, Мишки, каникулы.
       Но вместе поехать не получилось: Мишке в самом конце учебного года удалили аппендикс, и трясти пацана после операции по неведомым дорогам Милушин не рискнул. Катя, естественно, осталась с сыном в Москве, и он поехал один.
       
       Свернув с трассы невдалеке от Валдая, Милушин, помнится, едва не заблудился, запутавшись в перекрестиях похожих друг на друга лесных дорог. Никаких указателей, кроме километровых столбов, на тех дорогах не было и в помине, и потому Милушину приходилось останавливать машину в каждой из попадавшихся на пути деревень, чтобы узнать, как добраться до Буковки.
       Проплутав таким образом почти полтора часа, он, голодный, уставший и наглотавшийся пыли просёлочных дорог, наконец-то увидел столб с косо висевшей на нём табличкой-стрелкой, на которой тусклой синей краской было написано «Буковка».
       - Ну, Слава Богу! Кажется, добрался… - с облегчением вздохнул Милушин и свернул с грунтовой дороги на неширокую, пробитую в высокой траве колею. Миновав придорожный ельник, он выехал на высокий пригорок… и резко нажал на педаль тормоза.
       - Ну, Серёжа!.. Ну, братишка! – пробормотал он в восхищении. – Теперь всё ясно…
       Вид, открывшийся ему с пригорка, действительно, был просто изумительным. Величавое озеро с тремя большими островами, возвышающимися над его поверхностью своими крутыми берегами, простиралось чуть ли не до самого горизонта. По кромке берега, у самой воды, и поодаль от него тут и там были разбросаны с десяток деревенских домов с садами и огородами и несколько неброских, без претензий на какую-то особенную респектабельность, дач. Где-то далеко – так далеко, что самой её почти не было видно, - мчалась по недвижимой глади озера моторная лодка, - или, может быть, катер, - оставляя за кормой белый след бурунов; озеро было почти таким же голубым, как и высокое чистое небо, словно купавшееся в нём, и потому, наверное, Милушину вдруг показалось, что это вовсе и не лодка, и не катер, а зеркальное отражение высоко летящего в небе реактивного самолёта, оставляющего за собой реверсивный след…
       Красота была сказочная; никакого другого определения тому, что он увидел, Милушин подобрать не смог.
- Рай… - прошептал он. – Рай… А для художника – и подавно…
       Милушин заглушил двигатель и вышел из машины. Ему показалось, что он вдруг оглох, - такая вокруг стояла тишина.
       - Ну, ты дал, Серёжа! – тихо сказал он, качая головой. - Вот уж дал, так дал!..
       С трудов оторвав взгляд от озера, Милушин сел в машину и, аккуратно объезжая ямы и колдобины, - права была Катя: весной или осенью здесь без трактора, и вправду, пожалуй, делать нечего! – спустился по дороге вниз, в деревню. И первым человеком, - вернее, весьма симпатичным и, как показалось Милушину, очень уместным на фоне деревенского пейзажа человечком, - кого он увидел, была босоногая девчушка лет десяти. Она сидела на поперечной жерди изгороди, огораживающей деревню, и с любопытством разглядывала красивую ярко-красную машину Милушина.
       На его вопрос, где найти дом Сергея Милушина, девочка бойко ответила:
       - Художника, дяди Серёжи? А вон он, под теми деревьями, - и она махнула рукой в сторону какого-то строения, тёмная крыша которого едва виднелась из-за буйной листвы растущих возле него высоч?нных старых берёз.
       - Н-да-а! – озабоченно протянул Милушин, безуспешно пытаясь отыскать глазами хотя бы какое-то подобие дороги, по которой можно было бы подъехать к дому.
       - Вы подальше проедьте: там дорожка есть, вдоль забора, - подсказала девочка и предложила: - Хотите, покажу? Езжайте за мной!
       И она вприпрыжку побежала впереди машины, оглядываясь и призывно махая Милушину рукой.
       Милушин свернул с деревенской улицы в указанном ему девочкой месте, – сам бы ни за что не разглядел! – и, с большой осторожностью преодолев невидимые в густой траве глубокие рытвины, подъехал к невысоким покосившимся воротам.
       «Чудо, что глушитель не оторвал…» - подумал он, выйдя из машины; постоял, покачался из стороны в сторону, разминая спину, и повернулся к дому.
       Вблизи дом оказался намного больше, чем Милушину показалось издали; но только это и было, пожалуй, его единственным достоинством…
       Дому, наверное, было лет сто. Он почти по нижний венец врос в землю, и три низких, задёрнутых белыми занавесками окошка на его фасаде слепо смотрели на озеро на уровне груди Милушина. Ощущение приземлённости дома усиливалось почти чёрным цветом потемневшего от времени сруба и сумрачностью крытой дранкой крыши, выстланной сплошным ковром сизого мха.
       «Здесь ремонта – на миллион!» - думал Милушин, скептически разглядывая покосившийся, как шляпа на голове у пьяного, навес над низким, в одну ступеньку, крыльцом и калитку палисадника, висевшую на одной ржавой петле.
       Недостатков было много; Милушин, внимательно разглядывая дом, находил всё новые и новые, с каждой минутой всё больше недоумевая: почему Сергей в завещании указал только дом и участок в шесть «соток», на котором этот дом стоял, а не квартиру, картины и всё остальное? Ведь не мог же он не знать, что, согласно закону, к Виктору, как к единственному наследнику, и так всё его имущество перейдёт по наследству?
       Почему именно дом? Что в нём такого, особенного?
       «Проще его продать, чем ремонтировать…» - не испытывая ничего, кроме уныния и досады, подумал Милушин. - «Или разобрать и на его месте новый построить: дешевле выйдет… Нет, лучше - продать. Если, конечно, кто-нибудь на такой хлам позарится…»
       И вдруг поймал себя на том, что подумал об этом с сожалением…
       - А вы кто дяде Серёже будете? – услышал Милушин голос девочки и оглянулся.
       - Я? Я – его брат, - ответил он и зачем-то уточнил: - Родной…
       - А-а! –радостно улыбнулась девочка. – Так вы - дядя Витя, да?
       - Да, - удивлённо поднял брови Милушин. – А откуда ты знаешь?
       - Дядя Серёжа про вас рассказывал. Вы ведь из Москвы приехали?
       Милушин молча кивнул.
       - Ну, вот: всё правильно! А меня Наташей зовут, - представилась она и протянула Милушину маленькую ладонь.
       Милушин церемонно поклонился и осторожно пожал тонкие детские пальчики.
       - Какая красивая у вас машина! - сказала Наташа и затараторила: - Дядя Серёжа добрый был: и на лодке нас с Митькой катал, и истории всякие про разные страны рассказывал. И всегда разрешал смотреть, как картины рисует. Знаете, как он здорово рисовал?.. Жалко дядю Серёжу…
       Наташа потупилась, и Милушину показалось, что она вот-вот заплачет. Он вдруг почувствовал, что и у него защипало в глазах…
       - Его у нас здесь все любили, - тихо сказала девочка, не поднимая головы. - И ему у нас хорошо было…
       Милушин протянул руку и осторожно погладил Натащу по мягким русым волосам.
       - Что ж теперь поделаешь, Наташенька… - сказал он сдавленным голосом и отвернулся.
       - А вы у него на могилке были? – вдруг по-взрослому строго посмотрела на Милушина девочка. - Нет ещё? Хотите, я вас туда отведу? Я здесь всё знаю! А вы почему на похоронах не были?
       - Так получилось, Наташа, - тихо ответил Милушин. И замолчал, не зная, что ещё сказать. И нужно ли? Да и как ребёнку объяснить, что он совсем не виноват в том, что так сложились обстоятельства?..
       Но ничего объяснять, к его искреннему облегчению, не пришлось.
       - Ната-а-ашка!.. Натка! – звонким валдайским колокольчиком позвучал в предвечерний тишине чистый мальчишеский дискант. – Ты где-е?.. Ната-а-ашка!.. Иди домой: мама купаться зовёт!..
       «Да, искупаться было бы весьма кстати», подумал Милушин, представив себе, с каким наслаждением он нырнул бы сейчас в прохладную озёрную воду, чтобы смыть с себя усталость и дорожную пыль.
       - Иду! – крикнула Наташа и виновато посмотрела на Милушина. – Так я пойду, дядя Витя? Митька кричит, что мама купаться зовёт… Я её целый день просила, чтобы она нас на озеро сводила; а она не могла – сначала стирала, потом обед готовила… А одних нас она купаться не пускает: говорит, маленькие ещё…
       И Наташа обиженно надула губы.
       - Конечно, иди, Наташа, - улыбнулся Милушин и спросил: - Кстати, где вы здесь купаетесь?
       - А вон там, за высоким мысом, - девочка махнула рукой в сторону озера. – Там хорошо: и неглубоко, и дно песчаное… Может, и вы с нами пойдёте?
       - Нет, Наташа; спасибо за приглашение, но я попозже, - Милушин кивнул на дом и пояснил: - Осмотреться сначала надо: я ведь здесь впервые…
       - Ну, я пошла? – нетерпеливо подпрыгивая на одной ноге, спросила Наташа.
       - Беги, беги, купайся…
       Наташа стремглав сорвалась с места и, мелькая розовыми пятками, помчалась по направлению к симпатичному дачному домику, крыша которого крутой черепичной горкой возвышалась над зелёными кронами яблонь.
       - Вот стрекоза! – засмеялся вслед девочке Милушин. – Кузнечик-попрыгунчик!..
       Он постоял, глядя вслед Наташе, пока она не скрылась за густым кустарником; потом повернулся к дому.
       - Ну, посмотрим, что тут у нас… - деловито сказал он и решительно направился к крыльцу, собираясь поскорее покончить с осмотром дома и отправиться на озеро: очень уж ему хотелось выкупаться.
       Неожиданно из-за куста сирени, росшего в палисаднике, вышел огромный – Милушин готов был поклясться, что никогда таких крупных не видел! – кот какой-то тёмно-бурой медвежьей масти. Будто нарочно преграждая человеку путь, он степенно уселся перед входной дверью и зевнул.
       - Ни фига себе, - экземплярчик! – озадаченно произнёс Милушин, останавливаясь в нерешительности.
       «Хорошо, что не собака: от такого, пожалуй, и ног бы не унёс…» - подумал он и шикнул на кота:
       - Брысь, скотина! Вот я тебе!..
       Но кот и ухом не повёл; он равнодушно посмотрел на Милушина, как на надоедливого комара: дескать, кто это тут пищи?т? Глаза у кота были жёлтыми, как у тигра, и необычайно большими.
       - Порода какая-то особенная, что ли? – вслух, чтобы не молчать и не проявить растерянности перед необычным котом, пробормотал Милушин.
       - Эй, приятель! – обратился он к коту. – Ты кто? Как тебя зовут-то? Скажи, не стесняйся: тут все свои!..
       Кот мигнул правым глазом и, как показалось Милушину, ухмыльнулся, но с места ни сдвинулся.
       - Может, ты меня в дом-то всё-таки впустишь? А, дружок? – спросил Милушин и медленно пошёл к двери.
       Кот не шелохнулся, только снова мигнул правым глазом.
       «Попробовать его погладить?» - подумал Милушин, останавливаясь в шаге от крыльца. - «Или всё-таки пугнуть, как следует? Нет, пожалуй, не стоит: больно уж… здор?в! Такой ц?пнет…»
       С трудом пересилив невольный страх, Милушин протянул руку к двери. Котяра открыл пасть, будто хотел мяукнуть, но не мяукнул, а весьма недвусмысленно оскалился, демонстрируя Милушину длинные белые клыки.
       - Ну, брат, ты точно - не кот! – отдёрнул руку Милушин. - Таких котов не бывает… Тебя, случаем, не в волчьей стае воспитывали?
       В ответ прозвучало солидное «му-а-а-р-р», и кот, сощурив глаза, захлопнул пасть; только кончик его розового языка остался торчать снаружи.
       «Вот ведь - тварь! Что же делать-то?» - озадаченно подумал Милушин. Он присел на корточки, стараясь в то же время оставаться от диковинного зверя на безопасном расстоянии.
       - Это тебя так зовут – Муар? – спросил он, стараясь говорить как можно дружелюбнее. – Интере-есное имечко… Так что делать-то будем, Муар? Пустишь меня в дом, или мне уходить?.. Смотри, - уйду и ничего вкусненького тебе не дам…
       - У-р-р! – склонив набок голову и пристально глядя в глаза Милушину, буркнул кот. Он посидел ещё несколько мгновений, едва заметно шевеля ноздрями и, как видно, принюхиваясь к Милушину, а потом вдруг резко встал с крыльца. Милушин едва не отпрянул в испуге, но пересилил себя и остался сидеть на корточках. Кот же постоял ещё немного, как бы раздумывая, постоял, а потом выгнул спину, лениво потянулся и не торопясь, с достоинством, отошёл от двери на три кошачьих шага, всем своим видом показывая, что делает это не по принуждению, а исключительно по доброй воле.
       - Да-а, Муар! – поднимаясь на ноги, сказал Милушин. – Хотел бы я посмотреть на ту собаку, которая осмелится на тебя пасть разинуть!..
       Не спуская с кота глаз, он осторожно обошёл его и открыл дверь.
       В сенях было сумрачно. Милушин ткнул пальцем в белеющий на стене выключатель; но свет не зажёгся.
       - Отключили, что ли? – пробормотал он. - Или лампочка перегорела?
       Он с усилием потянул на себя массивную, обитую жёлтой клеёнкой дверь в дом, попутно отметив полное отсутствие каких-либо замков или запоров.
       «Вот люди живут!» - переступая порог, то ли с осуждением, то ли с завистью подумал Милушин.
       Первым, что бросилось ему в глаза, были заметные даже в вечернем полумраке горницы чистота и порядок: казалось, что горницу прибрали не далее, чем час назад: даже пылинки нигде видно не было…
       И вдруг в голове Милушина яркой вспышкой возникла мысль, - нет, даже не мысль, а как бы констатация сразу и безоговорочно принятого душой, но ещё не осознанного умом ощущения - ощущения того, что он, Милушин, пришёл домой…
       Он был настолько ошарашен этим, что невольно произнёс вслух, - сначала шёпотом, а потом громко и отчётливо:
       - Я пришёл домой… Я - пришёл - домой!
       «Я всё это видел…» - почувствовав сильную слабость в ногах и в полной растерянности опускаясь на низкий порог, подумал он. - «Я знаю всё это: это уже было когда-то, - когда-то очень-очень давно… Дежа вю?»
       И неожиданно умом понял то, что при первом же соприкосновении с далёким прошлым приняла душа…
       Это и вправду был его дом, – дом его детства. Он был в точности таким, каким Милушин запомнил его, покидая тридцать с лишним лет назад…

       Да, жизнь – странная штука: каких только выкрутасов не выделывает она с людьми…
       Теперь, конечно, уже не узнаешь, как получилось так, что родители, разводясь, разделили и их с братом: Сергей, которому тогда исполнилось пятнадцать, остался с отцом в Ленинграде, а он, Виктор, уехал с матерью в Москву, к бабушке. Тогда он почему-то был твёрдо уверен в том, что это ненадолго, что мама и отец обязательно помирятся, и всё вернётся и будет, как и прежде, как всегда было. Но оказалось, что семья распалась навсегда…
       Причины развода родителей Виктор не знал: мать никогда об этом не говорила, а он не спрашивал. Да и много ли он понимал тогда, в десять-то лет? И мог ли как-то помочь восстановлению семьи, в таком-то возрасте? Вряд ли…
       Ну, а потом… Потом были и новая школа, и новые друзья, и другие мальчишеские дела и заботы. Был потом и другой отец, Семён Семёнович, очень добрый, хороший человек, которого Витя, правда, так и не смог назвать отцом, но который стал ему настоящим другом.
       Жаль, что ненадолго: в тот год, когда Витя заканчивал школу, Семён Семёнович умер от внезапной остановки сердца …
       Много разного – и хорошего, и плохого, - было за эти тридцать лет. Вот уже и мамы нет в живых, а отец – тот, родной, – умер ещё раньше мамы.
       Вот так-то…
       «Такие вот пироги», - как, бывало, говорила мама…
       С братом Милушин восстановил отношения лет восемь или девять назад. И вышло это вовсе не потому, что кто-то из них задался такой целью, а, можно сказать, совершенно случайно. Не обрати он тогда внимания на короткое сообщение в одной из столичных газет о персональной выставке художника С. Милушина, открывшейся в известный московской художественной галерее Москвы, встреча их, возможно, не состоялась бы никогда...
       Но она состоялась, да ещё как состоялась! Помнится, они тогда три дня подряд, можно сказать, не спали и не ели, а только говорили, говорили и говорили, рассказывая друг другу о своей жизни; им даже не пришлось восстанавливать былое, детское доверие друг к другу, - доверие, которое, казалось бы, должно было обязательно исчезнуть за прошедшие десятилетия.
       Но – не исчезло! Будто они и не расставались никогда…
       Правда, и потом им доводилось встречаться очень и очень редко: всё дела, дела, – и у одного дела, и у другого. Но зато каждый из них теперь твёрдо знал, что на вопрос о родственниках может с гордостью сказать: «У меня есть брат!»
       - А вот у меня теперь и брата нет… - прошептал Милушин и почувствовал, как покатилась по щеке горячая слезинка. Но он не стал её вытирать: пусть себе катится; хоть теперь о брате поплакать, раз уж раньше не довелось…
       
       Милушин сидел на пороге и молча, с душевным трепетом разглядывал горницу обычного деревенского дома, в которую какой-то добрый волшебник перенёс до боли знакомую с раннего детства обстановку гостиной их питерской квартиры; всё, буквально всё здесь было так же, как там и тогда…
       Посреди комнаты, под большим сиреневым абажуром, стоял круглый стол, покрытый плотной скатертью-накидкой, на которой чёрными и жёлтыми нитями были вытканы изображения высоких строений с причудливо изогнутыми крышами. К столу, строго напротив друг друга, - как цифры 3, 6, 9 и 12 на циферблате часов, - прильнули вычурно изогнутыми спинками четыре тёмно-коричневых стула на тонких изящных ножках. У противоположной от двери стены громоздился большой кожаный диван с очень высокой, почти в человеческий рост, спинкой, по верхнему краю которой чинно шествовали белые мраморные слоники; Милушин и не пересчитывая знал, что их было одиннадцать - десять маленьких и один большой, вожак.
       И звали его Элефант; так его называла мама…
       Милушин закурил сигарету; дым, растекаясь по горнице причудливыми слоями, медленно поплыл к окнам, словно просясь наружу. Он встал, подошёл к среднему окну и раздвинул ситцевые занавески, висевшие на тонкой капроновой бечёвке; толкнул рукой жалобно скрипнувшие створки окна, деловито отметив при этом, что рамы не мешало бы и поменять: уж больно хли?пкие они какие-то, - того и гляди, вывалятся.
       Он высунулся из окна, посмотрел налево, направо; взгляд его остановился на растущей прямо напротив окна могучей берёзе, - такой же, наверное, старой, как и сам дом.
       - Нет, Катенька, - сказал Милушин. – Нет, родная моя; что бы ты ни говорила, а этого, - он кивнул головой назад себя, - я никому не отдам. Никому! И ни за что…
       Подумал и твёрдо добавил:
       - Даже за всё золото мира!..
       
       - Муа-а-а-р-р-р! – неожиданно прозвучало от двери; Милушин вздрогнул и оглянулся.
       - А-а, это ты, непонятное животное! – рассмеялся он, увидев сидящего на пороге кота. – Ну, проходи, Муар… или как там тебя … Проходи; гостем будешь. А может, ты здесь и не гость вовсе, а хозяин? А, Муар?
       - Мр-рау! – произнёс кот и вильнул кончиком хвоста.
       - Ну, что, Муар? Поживём ещё здесь с тобой? – присаживаясь перед котом на корточки, спросил его Милушин.
       Кот, глядя в глаза человеку, наклонил на бок голову и вопросительно, как показалось Милушину, буркнул:
       - У-р-р?
       - Поживём, говорю! - от души рассмеялся Милушин, а про себя подумал: «Ну, надо же, - чудо какое! Будто и впрямь всё понимает!»
       - Дядя Витя, можно к вам? – донёсся из сеней голос Наташи.
       - Заходи, Наташенька, заходи! – искренне обрадовался девочке Милушин.
       И удивился своей искренности.
       «Вот уже и добрые знакомые у меня здесь появились – и девочка эта, Наташа, и кот», - улыбаясь, подумал Милушин. - «И ещё будут, конечно: живут же здесь люди, не брошенная ведь деревня-то…»
       Наташа появилась на пороге, держа в руках небольшую эмалированную миску. Увидев кота, она обрадовалась:
       - Вот ты где! А я кричу, кричу… Куда, думаю, он подевался? А он знакомиться пришёл!.. Ну, иди сюда: я тебе молочка принесла… Иди, иди сюда, Чук! Иди, попей молочка. На, на, на!..
       Милушин, услышав прозвище кота, вздрогнул.
       - Как ты его назвала, Наташа? – тихо спросил он.
       - Чук. Только это не я его так назвала, а дядя Серёжа, - пояснила она, ставя миску на пол. – Когда из леса его принёс, вот такого, - и Наташа сжала пальчики в кулачок, показывая, каким маленьким был когда-то Чук.
       Кот степенно проследовал к миске, но сразу приступать к трапезе не стал; посмотрел на девочку снизу вверх и произнёс, будто спросил:
       - У-р-р?
       - Да тебе это, тебе! – засмеялась Наташа. - Пей на здоровье!
       Чук присел над миской и стал неторопливо лакать молоко, - только длинный розовый язык замелькал.
       А Милушин стоял и думал о том, что, как ни редко они с Сергеем виделись, а брат, видно, всегда помнил и думал о нём: ведь Чук – это его, Виктора, детское, семейное прозвище; его отец и мама называли Чуком, а Сергея – Геком.
       Чук и Гек – как в книжке у Гайдара, которую он, Милушин, увы, так и не удосужился найти и перечитать…
       - Так откуда, говоришь, Сергей… дядя Серёжа его принёс? – кивнув на кота, спросил Милушин.
       - Из леса! – радостно сообщила Наташа. – Пошёл за грибами, а принёс котёнка…
       - Как – из леса? – удивился Милушин. – Разве коты в лесу живут?.. Или он дикий какой-нибудь?
       - Дикий, дикий! – закивала головой Наташа. – У нас в Буковке все спорят: настоящий это кот, или и не кот вовсе? Вон он какой больш?щий! Это сейчас к нему уже привыкли, да и сам Чук на кота стал больше похож. А раньше - у-у!..
       Она вытаращила глаза, стараясь изобразить, каким страшным был когда-то Чук.
       - Только мяукает он как-то не так, как другие коты; обычные коты так не могут. Вон, наша Мурка: «мур» да «мяу», а больше никак и не умеет. А Чук – тот будто говорит что-то, и по всякому поводу – по-разному.
       - Да, слышал я кое-что из его лексики, имел удовольствие, - кивнул Милушин, с любопытством глядя на необычного кота.
       - Только никто не понимает, что он говорит, - грустно сказала Наташа. – Вот дядя Серёжа – понимал…
       Она, было, потупилась, но тут же вскинула голову и сверкнула весёлыми искорками ярких синих глаз:
       - Знаете, дядя Витя, как смешно было, когда дядя Серёжа с Чуком разговаривал? Он всегда с ним, как с человеком, говорил; говорит ему что-нибудь, говорит, а Чук сидит, смотрит на него и слушает. Дядя Серёжа спросит его: «Ты понял, Чук?» А Чук в ответ – то «муа-р-р!», то «у-р-р!» А когда ему что-то не нравится, то он гавкнет, как собачонка: «Мя!»; хвост трубой – и пошёл прочь! Идёт и что-то бормочет себе под нос, будто ругается! Умора!..
       Наташа звонко рассмеялась, но кот на это и ухом не повёл.
       - И ещё Чук всегда «спасибо» говорит; дядя Серёжа, бывало, покормит его, а потом и спрашивает: «Ну, наелся? А «спасибо» где?» А Чук в ответ: «Ур-р-р-мя-ур!»
       - Ур-р-р-мя-ур! – в точности так, как это изобразила Наташа, произнёс кот и облизнулся.
       Милушин и Наташа рассмеялись.
       - А знаете, что ещё, дядь Вить? – почему-то понизив голос почти до шёпота, доверительно сказала Милушину девочка. – Чука у нас в Буковке все собаки боятся, даже самые большие: вон, у Петровых, которые на лето из Новгорода приезжают, какой волкодав здоровенный, а и тот - даже близко боится к Чуку подойти. На других котов собаки и лают, и на деревья их загоняют, а на Чука – никогда; только смотрят издалека, когда он на рыбалку идёт или с озера возвращается, и хвостами виляют…
       - Куда идёт?! – вскинул брови Милушин.
       - На рыбалку, – спокойно, как об обычном деле, сказала Наташа. И, думая, что Милушин её не понял, пояснила: - Ну, рыбу ловить, на озеро. У нас здесь знаете, сколько рыбы? У-у!..
       - Так он, - Милушин кивнул на умывающегося кота, - и рыбу ловить умеет? А как?
       - А – л?пой, - Наташа, скрючив пальчики, резко взмахнула рукой. – Сидит на пристани, сидит; ждёт, ждёт… А потом – цап! – и рыбка в когтях уже! Поймает штучки три или четыре, съест – и пошёл себе домой…
       - Ну, дела-а! – покачал головой Милушин. – Никогда такого не видел! Как медведи лососей во время нереста ловят, – видел… по телевизору, правда; а вот как коты… Нет, не доводилось.
       - Увидите ещё, пока здесь поживёте, - уверенно сказала Наташа и вдруг спросила, настороженно и требовательно посмотрев исподлобья в глаза Милушину: - Вы ведь здесь поживёте? А, дядя Витя?
       Милушин ответил не сразу: прислушивался к себе, к своим ощущениям; прислушивался и чувствовал, что ему с каждой минутой нравится здесь всё больше и больше.
       - Не знаю, Наташа, не знаю, девочка, - тихо и неуверенно сказал он; увидев, как вдруг откровенно погрустнело лицо Наташи, улыбнулся, протянул руку и легонько дёрнул Наташу за торчащую вверх русую косичку. Подмигнул и весело, с хитрецой в глазах, сказал:
       - Посмотрим! Знаешь, как люди говорят: «Поживём, – увидим»!
       Он закинул руки за голову и с наслаждением, до хруста в суставах, потянулся; посмотрел сверху вниз на заулыбавшуюся Наташу и весело сказал:
       - Ну, где у вас тут купаются? Показывай свои владения, принцесса!
       
       В общем, Милушин тогда влюбился - и в старый неказистый дом, так неожиданно предоставивший ему возможность вернуться в уже безвозвратно, казалось бы, утерянный им мир его далёкого детства; и в озеро это бескрайнее и, как говорила Милушину Наташа, бездонное; и в саму деревню, в которой тихо, мирно, не ссорясь промеж собой, жили-поживали её немногочисленные и немногословные, но очень приветливые и улыбчивые жители: Милушин за те несколько дней, что провёл тогда в Буковке, почти со всеми успел не только познакомиться, но и подружиться …
       А кота этого, носившего его детское прозвище, Милушин не только полюбил, но и, кажется, даже научился немного понимать.
       «Господи! Как хорошо-то здесь!» - думал он, просыпаясь по утрам от громкого, залихватского кукареканья огненно-рыжего петуха Фили; соседка, Марья Захаровна, которую Милушин как-то спросил о том, почему она дала своему кочету такое прозвище, рассмеялась в ответ:
       - А уж больно хорошо поёт, - чисто Киркоров!..
       И чувства эти – чувства необыкновенного покоя и непреходящего детского восторга - не оставляли его потом в течение всего дня. Милушин и засыпал с этими чувствами, вслушиваясь в почти ничем, кроме стрёкота кузнечиков, не нарушаемую деревенскую тишину: в Буковке даже собаки по ночам почему-то помалкивали, и только из леса изредка доносилось далёкое уханье филина…
       Когда же настало время возвращаться в Москву, то впечатления, полученные Милушиным за время его недолгого пребывания в Буковке, оказались настолько сильными, что он начал скучать по ней, не успев отъехать и нескольких километров. Выехав на большак, он, было, разогнался, но тут же сбросил скорость и поехал очень медленно, пытаясь ещё и ещё раз увидеть изредка мелькавшую за придорожными соснами зеркальную гладь озера…
       Уезжал же Милушин из Буковки с окончательно и твёрдо принятым решением: дом не продавать! Ни за что! Что бы ни случилось, как бы ни возражала против такого его решения жена: продать дом для Милушина было теперь равносильно предательству – как по отношению к памяти брата, так и к тому удивительному миру, который он здесь неожиданно для себя обрёл…
       
       Дом, конечно, требовал ремонта, - пусть и не очень сложного, но, по прикидкам Милушина, весьма объёмного: времени осмотреться и оценить этот объём у него было вполне достаточно. Фундамент дома, например, уже начал местами осыпаться, а на одном из его углов, с тыльной стороны фасада, Милушин обнаружил такую широкую трещину, что даже ему, не специалисту, стало понятно, что с ремонтом следует поторопиться.
       Кроме того, не мешало бы и рамы заменить, и двери пересадить на новые петли, - вместо старых, визгливых и донельзя изношенных. Пожелтевшая же и потрескавшаяся от времени электропроводка внушала Милушину совсем уж серьёзные опасения.
       Короче говоря, если уж браться за ремонт дома, то делать это надо было основательно. И, соответственно, так же основательно к этому готовиться.
       Чем Милушин и занялся, вернувшись в Москву.
       Жена, наблюдая, как он, приходя вечером домой, почти ежедневно вытаскивает из пакета и складывает в стенные шкафчики прихожей разных размеров кульки с гвоздями и шурупами или какие-нибудь обёрнутые в промасленную бумагу столярные или слесарные инструменты, каждый раз скептически поджимала губы:
       - Ну, зачем тебе хал?па эта, Вить? Тебя дома-то не допросишься ремонтом квартиры заняться или хотя бы ручки на дверях поправить, – вон, разболтались все, отвалятся скоро! – а тут ты вдруг целый дом, незнамо где, чуть ли не за тридевять земель, решил отремонтировать! Кому он нужен-то? Да был бы дом путёвый…
       - Мне нужен! - твёрдо отвечал Милушин; и, чтобы смягчить резкость ответа, добавлял:
       - Был бы он путёвый, как ты говоришь, его бы и ремонтировать не надо было…
       Такие никчёмные, с точки зрения Милушина, и только понапрасну раздражавшие его разговоры повторялись раз за разом. Когда он, в конце концов, понял, что конца им не будет, то стал всё, что покупал для ремонта дома, относить сразу в гараж.
       «И как это я сразу-то не додумался?» - кори?л он себя, в очередной раз налегке возвращаясь из гаража домой. Надо было ему с самого начала всё туда носить! Тогда и вопросов дурацких у жены не возникало бы, и поводов для недомолвок между ними - тоже…
       В общем, догадайся он с самого начала всю подготовку к ремонту дома вести втайне от жены, та бы и вовсе об этом ничего не знала, - до поры, до времени, разумеется…
       Как бы там ни было, а к концу мая Милушин не без основания мог считать, что к ремонту дома он готов полностью: всё свободное пространство гаража вокруг «фольксвагена» было буквально заставлено разных размеров ящиками, свёртками, сумками с инструментом и прочими, необходимыми для этого дела материалами. Только цемент для фундамента и шифер, которым Милушин решил перекрыть крышу, он покупать заранее не стал: какой смысл такую тяжесть из Москвы везти, если всё это можно без труда приобрести и в райцентре, что всего в сорока километрах от Буковки? Как, кстати, и новые стропила для крыши заказать; уж это-то, как он знал, в этом лесном краю и вовсе не проблема.
       Проблема, как теперь понял Милушин, заключалась в другом: как всё то, что он закупил в Москве, переправить в Буковку? Не на «фольксвагене» же! Можно, конечно, и на нём; только для этого придётся раз пять туда-сюда съездить, не меньше: туда четыреста километров и обратно, естественно, столько же. Как раз весь отпуск и проездишь!
       Да и «фольксваген» милушинский – не грузовик…
       А до начала отпуска – две недели!
       Вот так вот…
       
       Утром, придя на работу, Милушин, как всегда, просмотрел подготовленные для его отдела документы, сделал несколько звонков по телефону… Перед обедом, немного освободившись от дел, он откинулся на спинку большого удобного кресла и призадумался о том, как бы ему всё устроить с перевозкой стройматериалов в Буковку.
       Да и просто в Буковку ему хотелось – страсть! Озеро, лес… Чук там где-то бродит…
       - Ты чего загрустил, Вить? – входя в кабинет Милушина, с порога спросил его шеф. – Весна на дворе: солнышко светит, птички поют… Радоваться надо, улыбаться во весь рот! А ты насупился, что мой фокстерьер…
       Бросив внимательный взгляд на едва улыбнувшегося Милушина, спросил уже серьёзно:
       - Может, случилось чего?
       - Да нет… - пожал плечами Милушин и, тяжело вздохнув, поведал шефу о своих проблемах.
       - Ну, ты, блин, даёшь! – шеф, бывший однокурсник Милушина по институту, даже фыркнул от возмущения. – Я-то уж думал!.. Мне б твои заботы… Вон, бери с базы любую «Газель» и дуй в эту свою… как её?
       - Буковка, - заулыбался Милушин.
       - Буковка? Ну, пусть будет Буковка! – снова развеселился шеф. – Вот и дуй в свою Буковку, вези, чего тебе надо. Трёх дней тебе хватит?
       
       Уже утром следующего дня Милушин сидел в кабине «Газели» рядом с Серафимычем, немногословным пожилым водителем, и поглядывал на разноцветные домики дачных посёлков, то и дело мелькавших по обеим сторонам Ленинградского шоссе.
       «Нет, ребята, это вам не Буковка!» - думал он, мысленно обращаясь к владельцам этих дач и искренне сочувствуя им в том, что нет у них здесь ни озера, ни настоящего леса и ничего из того, что он, Милушин, увидит всего через каких-нибудь шесть-семь часов. Он уже представлял себе, как «Газель» свернёт с пыльной просёлочной дороги и выедет на пригорок, с которого ему довелось впервые увидеть и Буковку, и озеро, и всю эту неописуемую красоту, которая так очаровала его, влюбив в себя раз и навсегда. Милушин решил, что обязательно попросит Серафимыча остановиться на том заветном пригорке и заглушить двигатель, чтобы можно было выйти из машины и снова окунуться в необыкновенную тишину, которая так когда-то его поразила.
       И разглядеть под густой листвой старых берёз крышу своего дома…
       «Моего дома!» - подумал Милушин и почувствовал, как грудь его наполняется волнительным ощущением предстоящего праздника.
       - Спасибо тебе, Серёжа!- тихо сказал он. – Спасибо, брат…
       - Что? – вполоборота повернув к нему седую голову Серафимыч.
       - А? – Милушин, будто очнувшись, с недоумением посмотрел на водителя.
       - Ты что-то сказал, Виктор Васильич, а я не расслышал…
       - А-а! – рассмеялся Милушин и пояснил:
       - Домой, говорю, еду. Домой!
       - Так ты же в Москве живёшь, - то ли спросил, то ли констатировал хорошо известный ему факт Серафимыч.
       - Правильно, в Москве, - широко улыбаясь, кивнул Милушин. – В ней, родимой…
       
       - А говоришь, - домой… - усмехнулся Серафимыч и цепко, с прищуром посмотрел на Милушина.
       Милушин отчего-то смутился под взглядом водителя и, чтобы скрыть это своё неожиданное смущение, полез в карман куртки за сигаретами.
       С минуту он молча курил, глядя на бегущий под колёса «Газели» серый асфальт. И вдруг ему нестерпимо захотелось рассказать Серафимычу, - постороннему, в общем-то, человеку, с которым он никогда раньше, кажется, и не разговаривал даже, - рассказать обо всём, о чём он не раз думал за время, прошедшее со дня того, первого его приезда в Буковку. Но как отыскать такие слова, которыми можно было бы объяснить Серафимычу то, в чём и сам он пока ещё толком не разобрался?
       И получилось так, что начав говорить, говорил он больше не для Серафимыча, а для себя; словно только сейчас и именно здесь, в кабине неторопливо катящегося по ровной ленте шоссе грузовичка, Милушин впервые получил возможность разобраться в своих чувствах, понять причины своего жгучего нетерпения увидеть Буковку, озеро, дом – свой дом! И эти заповедные, сказочные места… В чувствах, почти год заставлявших его, взрослого человека, с душевным трепетом и чуть ли не щенячьим восторгом вспоминать своё первое знакомство с Буковкой, - вспоминать так, как всю оставшуюся жизнь, наверное, вспоминают только первую любовь…
       - Домой я еду, Серафимыч, - медленно, тщательно подбирая и взвешивая каждое слово, заговорил он. - Домой… Дом-то дому, оказывается, – рознь…
       - Как это? – бросив короткий цепкий взгляд на Милушина, спросил Серафимыч.
       - Ну, как тебе сказать… Дом, в котором живёшь сейчас, - это, наверное… не совсем дом. То есть, дом, конечно, но… который можно и поменять – при желании, скажем. Или по необходимости: ну, например, переехать в другую квартиру. Или в другой город… Только кажется мне, что это всё… не совсем родные дома: слишком уж много их получается…
       Он умолк и вопросительно посмотрел на Серафимыча, словно ища у него подтверждения в правильности своих рассуждений. Но Серафимыч, будто прочитав его мысли, отвёл глаза и едва заметно улыбнулся.
       «Сам давай, сам: не маленький уже…», словно бы говорила Милушину его затаённая улыбка.
       Милушин вздохнул и продолжил:
       - А родной дом, как я теперь понимаю, у каждого человека должен быть один, - тот, который вспоминается, как что-то самое дорогое, самое… трепетное, что ли. Тот, в который всегда хочется вернуться, - хотя бы на денёк!.. Вот почему я тебе и говорю, что домой еду: это и есть мой родной дом, Серафимыч! И я бы, наверное, никогда этого не понял, если бы не брат; так и прожил бы жизнь, считая, что знаю всё, что должен знать человек в сорок лет…
       Он повернулся к водителю:
       - И как теперь жить без этого, я себе, честно говоря, уже и не представляю. Да и вообще, как можно жить, если вот этого, сокровенного, в душе не иметь? Или не обрести?? Как?
       Серафимыч снова промолчал; только ещё сильнее сощурился, не спуская глаз с дороги.
       - И что детям своим оставить? – продолжая смотреть на него в упор, спросил Милушин. - Вот мне – сыну своему? Чтобы не растерял он потом, после меня, не растратил, - вот этого всего, что я сам только что, только теперь обрёл?
       Он снова замолчал, и молчал долго, собираясь с мыслями и дымя сигаретой; сделав несколько глубоких затяжек, выбросил окурок в приоткрытое окно кабины и в двух словах поведал Серафимычу невесёлую историю своей семьи.
       - Мы ведь с братом и встретились-то, можно сказать, по чистой случайности…- закончив свой рассказ, тихо сказал он. - Да и потом виделись редко, очень редко… Я, честно говоря, и не знал, что он уже два года, как из Питера в Буковку перебрался. Не насовсем, конечно, перебрался: квартиру-то он не продал, а так – пустил кого-то из художников пожить, - на время своего отсутствия…
       Милушин вдруг осёкся, словно язык себе прикусил, и нахмурился.
       - Ты знаешь, Серафимыч, я, кажется, ошибся в чём-то… - произнёс он почему-то сдавленным голосом.
       - Что так? – вскинул брови Серафимыч.
       - Ну, сам посуди! Если Сергей не насовсем собирался из Питера уехать, то зачем же тогда он всю – всю! Понимаешь?! - всю обстановку из питерской квартиры в дом тот перевёз? Ведь это – не чемодан, чтобы его туда-сюда с собой возить! И расставил всё в точности так, как это у нас в гостиной стояло – там ещё, в Питере. Понимаешь? В точ-но-сти!..
       Милушин в растерянности повернулся к водителю.
       Серафимыч, не спуская глаз с дороги, долго молчал; потом пожал широкими плечами и уверенно сказал:
       – Значит, не на время, а насовсем твой брат в деревеньку эту переехал. Насовсем, Васильич! Видно, чем-то гля?нулась ему эта Буковка, раз милее Питера стала…
       «Да там есть, чему гля?нуться!», хотел, было, сказать Милушин, но почему-то не сказал, а только сдержанно кивнул.
       - Ну, вот видишь! – вдруг широко улыбнулся Серафимыч, при этом как-то странно посмотрев на Милушина.
       Милушин поначалу не сообразил, что такого необычного было и в улыбке, и во взгляде этого пожилого уже человека, привычно крутящего руль грузовичка.
       И неожиданно совершенно отчётливо понял, что Серафимыч давным-давно знает то, к чему он, Милушин, только-только сумел чуточку подобраться, едва прикоснуться; то, что он, Милушин, смог приоткрыть для себя впервые и лишь на самую малость, - какое-то великое знание и новое для себя мироощущение, миропонимание, таящее в себе и несущее с собой совершенно другое, отличное от привычного ему видение и понимание жизни. Жизни - и того, что в ней на самом деле является главным.
       - Ну, а что касается того, как тебе всё это сыну своему передать… - заговорил вдруг Серафимыч. - В этом смысле только ты, Васильич, ему, сынишке своему, помочь можешь. Только ты!
       - А как? – спросил Милушин.
       - А как тебе брат помог? – вопросом на вопрос ответил Серафимыч. - На блюдечке с голубой каёмочкой он тебе твоё же детство преподнёс: на, мол, братишка, - бери?! Не квартиру, не картины свои он тебе завещал, а самое дорогое, что у него в душе к концу жизни осталось - воспоминания о вашем с ним детстве! Ты же сам говорил, что он всю жизнь бобылём прожил, и, кроме тебя, у него никого больше не было…
       Он замолчал, предоставив Милушину возможность осмыслить услышанное. Потом, выждав, сказал, как отрубил, - будто черту под разговором подвёл:
       - Тебе, Виктор Васильич, досталось такое наследство, о каком не всякий богач мечтать может, - ох, не всякий! И наследство это тебя там дожидалось, где ему, как Сергей твой считал, самое лучшее место на земле предназначено. Или предопределено. И вместе с душой своей оставил, - хотя, конечно, душа-то его в другом месте теперь, в другом… Но частичка её там, в наследстве этом. А уж как ты им дальше распорядишься и сможешь ли всё это сыну своему передать, - это, брат Васильич, только от тебя зависит! Потому как никому другому этого не дано…
       - Я смогу, - тихо, но твёрдо сказал Милушин. – Я всё сделаю, чтобы смочь…
       Он повернулся к Серафимычу и спросил, прямо и требовательно глядя в его мудрые глаза:
       - Иначе – стоило ли жить?
       - Иначе – не стоило, - жёстко сказал Серафимыч, перевёл взгляд на дорогу и прибавил скорость…

       Ближе к полудню, когда солнце почти добралось до самого верхнего предела предначертанного ему свыше положения на небе и припекало уже вовсю, Чук, в этот день с самого рассвета неподвижно сидевший на верхушке покосившегося столба калитки, перебрался в тень, под навес над крыльцом. Но и оттуда ему были хорошо видны и придорожный ельник, тянувшийся ровной зелёной грядой вдоль большака, и ухабистые, пыльные колеи дороги, спускавшейся из ельника в Буковку. Впрочем, он не столько вглядывался в видимое ему пространство, сколько чутко вслушивался в звуки моторов и шуршание катящихся по мелкому гравию большака колёс проезжающих там машин. Но машины, одна за другой, проносились мимо поворота на деревню, не сбавляя скорости и потому не меняя тональности гудения своих двигателей…
       Чуку было жарко и хотелось пить, но он не покидал своего поста: он ждал, зная, что должен дождаться.
       Где-то вдалеке снова послышался звук приближающегося к повороту автомобиля. Чук не открыл глаз и не приподнял головы, но уши его встали торчком и, как чувствительные локаторы, повернулись в сторону большака. И когда гул двигателя неожиданно стих, Чук вдруг напрягся, как перед прыжком, и открыл глаза. А чуть позже, когда на взгорке сквозь ельник ярко сверкнуло на солнце стекло автомобиля, и следом за этой, больно ударившей по кошачьим глазам вспышкой – Чук даже буркнул что-то, будто выругался – из ельника медленно выплыла голубая кабина грузовичка, он, не торопясь, встал, потянулся, выгнув спину и распушив свой шикарный полосатый хвост, и широко, во всю пасть, зевнул.
       Долгое, томительное ожидание подошло к концу; Чук знал это совершенно определённо, как доподлинно знал и то, что на солнце – жарко, вода в озере – мокрая, пчёлы имеют обыкновение кусаться, а комары – надоедливо зудеть над ухом, особенно по ночам…
       Грузовичок немного постоял на взгорке, а затем негромко, словно боясь потревожить безраздельно царящие в Буковке тишину и покой, заурчал двигателем и стал медленно спускаться вниз, в деревню, осторожно переваливаясь с боку на бок на дорожных рытвинах и ухабах.
       Чук поднял правую лапу и задумчиво посмотрел на неё; потом пару раз лизнул густую, мягкую коричневую шерсть над когтями, наклонил голову и потёр лапой почему-то только правое ухо, правый глаз и нос, - в общем, умылся. Затем повернул голову направо, налево – осмотрел двор, будто проверяя, всё ли в порядке. Пробурчав себе под нос что-то замысловатое, он бесшумно, несмотря на внушительные размеры, спрыгнул с крыльца в густую траву и, подняв хвост трубой, не спеша отправился навстречу подъезжающей к воротам машине: пора было встречать… кого?
       Хозяина?
       Гостя?
       Друга?..