Продолжим, помолясь

       - Сёмка! Растудыт твою налево! Ты куда это окурок-то кинул, а? Смотри - прямо в стружку! А полыхнёт?
       - Да ну, дядь Паш: не полыхнёт - она ж сырая…
       - Да какая сырая? Какая сырая-то, когда вечОр строгали? Сырая…
       - Так роса…
       - Роса! Роса-мороса; вам всё – роса… Затопчи немедля! В нашем деле во всём порядок должон быть… Затопчи, говорю!
       «Это тебе не на гитаре бренчать!» - хотел, было, вгорячах добавить Павел Иванович, но вовремя спохватился и прикусил себе язык.
       «Ах ты, мать честная! Чуть не ляпнул, чего не надо…» - подумал он и сокрушённо покачал головой.
       Сёмка поднялся с неошкуренного соснового бревна и, зачем-то подтянув рукава тельняшки, придавил дымящийся окурок толстой подошвой туго зашнурованного десантного ботинка. Садиться обратно не стал; потянулся, хрустнув крепкими плечами, и, улыбаясь, в упор посмотрел на Павла Ивановича: ну, что, мол, - доволен?
       Павел Иванович отчего-то смутился и отвёл взгляд от насмешливых Сёмкиных глаз. А про себя подумал, пряча довольную ухмылку: «Вишь ты, послушался, не стал ерепениться… Молодец!»
       И то правда, что молодец. А то ведь нынче какая молодёжь пошла? Моду взяли: что им ни скажи - сто отговорок да огрызок в ответ придумают, а поступят, всё одно, по-своему. Либо вообще никак, лишь бы не делать ничего…
       А Сёмка – нет! Он, конечно, парень себе на уме - как, впрочем, и почти вся нынешняя молодёжь, - но простой, не заносчивый и, что самое главное, с душой - в отличие от многих иных своих сверстников… Времена теперь такие настали, что ли, что люди всё больше каждый только о себе и заботится? Раньше-то народ проще был - проще и отзывчивей…
       Не-ет, армия, видно, чему-то, пусть и худо-бедно, а всё-таки учит! Что бы о ней, об армии то есть, ни говорили…
       Сёмка уселся верхом на бревно, закурил и подставил лицо восходящему солнцу, его нежарким ещё лучам, - да так и замер, зажмурив глаза и чему-то тихо улыбаясь…
       «Ровно кошка моя, Васька: та тоже любит на солнышке, прижмурившись, лежать, - глядя на парня, добродушно усмехнулся Павел Иванович. - И Сёмка сейчас, как она - только что не мурлычет…»
       Он тоже закурил и, исподтишка бросив взгляд на Сёмкины руки, нахмурился.
       «Да-а, досталось парню…» - подумал он с горечью и сплюнул на выстланную стружкой траву…
       
       До службы Сёмка был – ну, шалопай шалопаем: ни драка ни одна в клубе без него не обходилась, ни гулянка какая; везде успевал! И не то, чтобы очень уж хулиганил - не больше других-то, - но бесшабашностью своей из общей, так сказать, массы выделялся заметно. Правда, обид на него долго не держали, и все его выходки ему, в конце концов, прощались, поскольку Сёмка при всей своей петушиной задиристости и мухи зазря никогда не обидел - ни словом, ни делом.
       А как он на гитаре играл! А пел как! Нет, этого словами не расскажешь - это слышать надо было…
       Райцентр их хоть и не очень большой - и всего-то тысяч шесть или семь населения, - но молодёжи в нём немало, в том числе и тех, кто на разных музыкальных инструментах играть умел. И гитаристы неплохие были - хотя бы те, что в клубе на танцах играли; но равного Сёмке и среди них не было: на гитаре он выделывал, что хотел. И перебором тебе сыграет, и «восьмёрочкой», а хочешь - и «Цыганочку» с выходом выдаст, да так, что только держись!
       И ведь что интересно: не учил его никто - да кому и учить-то было? - а сам он это дело освоил, да так освоил, что на всех свадьбах и других-прочих празднествах всегда желанным гостем был. Любую песню подбирал на слух, причём – слёту. Во, талант!
       Ну, и от девчат ему, конечно, отбоя не было, и не только из-за гитары и голоса его: Сёмка - парень высокий, статный, голубоглазый; мог ли такой-то девчонкам не нравиться? Слепые они, что ли, чтобы на такого-то мальца не запасть?
       Правда, из-за этих самых свадеб и прочих гулянок стал Сёмка всё чаще и чаще к бутылке прикладываться, иногда и вовсе без повода. Смотришь, бывало: и время-то ещё не обеденное, а он уже бредёт откуда-то к дому, буйную голову на широкую грудь опустив, и покачивается.
       И неизвестно, чем бы для парня закончилась такая-то вот развесёлая жизнь, если бы не армия…
       Павел Иванович вздохнул тихонько и поскрёб небритый подбородок; глянул на Сёмку – не слышал ли тот его вздоха? – и помимо воли опять вздохнул…
       
       Из армии Сёмка вернулся другим человеком: видно, немало пришлось ему хлебнуть на Северном Кавказе и горя, и крови, и боли… И, судя по всему, не робкого десятка оказался бывший сельский гитарист и заводила: на войне за красивые глаза орденами да медалями не награждают, а их, наград-то, у Сёмки было аж целых три! Это в мирное-то время! Впрочем, какое уж оно мирное, если кровь то тут, то там каждый день на землю льётся…
       Каким-то чудом получилось так, что из всех призванных со всего района в армию парней в то пекло довёлось попасть только Сёмке. Наверное, поэтому и стал он в районе чем-то вроде национального героя, особенно в первое время после демобилизации. Каждый норовил зазвать Сёмку к себе в гости - и угостить, и расспросить о том, что было там на самом деле. Только…
       Нет, он не отказывался, не желая обидеть никого из односельчан: ведь от доброго сердца люди его приглашали, а не для злого умысла! И Сёмка приходил и рассказывал, о чём просили - правда, скупо, без подробностей, и не о себе. И стопочку поднимет за столом со всеми вместе, и чокнется, но – не выпьет: поставит её, родимую, обратно на стол такой же полной, как и была - и всё! И так смущённо улыбнётся, что ни у кого язык не поворачивался, чтобы дурные вопросы задавать…
       И с тех пор - вот уж два года - никто Сёмку не только пьяным, а даже и чуть выпившим не видел. Ни разу!
       И на гитаре его сыграть больше не просили: с первого дня, как он из армии вернулся, весь посёлок знал, что всё, баста - отыгрался Сёмка: тремя-то оставшимися на левой руке пальцами аккордов на грифе не возьмёшь…
       
       «Эх, война, война – будь ты проклята!» - вздохнул Павел Иванович, глядя на крепкую фигуру Сёмки. Сколько их, таких-то вот, статных да ладных, домой не вернулось… А сколько инвалидов - без рук, без ног, контуженых?
       Эх, растудыт твою налево!..
       - И то рады, что хоть голова цела, - пробормотал он и увидел, как Сёмка бросил на него быстрый взгляд.
       «Услышал, что ли? - смутился Павел Иванович. - Вот ещё не хватало!..»
       Он засуетился, полез в карман за сигаретами; потом долго чиркал о коробок спичкой и прикуривал, пряча вспыхнувший огонёк в мозолистых ладонях.
       Но не огонёк прятал - не было ветра, не было! – а лицо своё от Сёмки, от его внимательных глаз…
       «Вот ведь болтун! - обругал он себя. - Старею, что ли? Совсем разучился язык на привязи держать!..»
       - Ну, что, дядь Паш? Начнём, что ли?
       Сёмка ловко подкинул и поймал за топорище сверкнувший в лучах восходящего солнца топор.
       - Ты это… - вздрогнул от неожиданной Сёмкиной выходки Павел Иванович. – Поаккуратней, паря: это тебе не в игрушки играть! Цирк тут тебе? Оттяпаешь чего-нибудь себе… ещё…
       И опять выругался про себя: «Ну, кто тебя, дурака старого, за язык-то поганый дёргает?! Тьфу!..»
       - Э-э, дядь Паш! – рассмеялся Сёмка. – Это - что! Ты бы посмотрел, как мы с сапёрными лопатками управлялись: вот уж где цирк, так цирк…
       - Ну, ладно, ладно, - примирительно проворчал Павел Иванович, поднимаясь с бревна и отряхивая штаны от приценившейся к ним курчавой стружки. – Цирк, не цирк, а топор, брат, - это тебе не лопата; топор, брат, - инструмент! И не простой…
       Он поднял голову, посмотрел на восток и кивнул:
       - Да, пора, пожалуй, и начинать: вон, солнце-то - высоко уже, а мы с тобой – ещё не у шубы рукава.
       - Эт-точно, - хохотнул Сёмка. – До шубы нам ещё далече!
       И со звоном воткнул топор в комель бревна.
       - Ну, начнём, помолясь! – сказал он и трижды перекрестился на солнце; потом поплевал на ладони, подмигнул Павлу Ивановичу и принялся ошкуривать бревно.
       Павел Иванович креститься не стал, - не так воспитан: хоть и бывший, а коммунист! – но тоже поплевал на ладони, взял топор, крякнул и стал сноровисто вырубать в бревне выемку под «замок»…
       Работали молча: каждый был занят своим делом, и они больше слышали, чем видели друг друга. Павел Иванович, правда, изредка бросал короткие взгляды в сторону Сёмки, проверяя работу своего ученика и напарника, но помалкивал. Да и что говорить, если сказать нечего? Сёмка топором тюкал со знанием дела и не торопясь, аккуратно отслаивая от бревна шелушащуюся, поблёскивающую смолой сосновую кору, и зарубок на бревне не оставлял.
       «Ишь, как шкурит-то! Молодец! - с удовлетворением отметил про себя Павел Иванович. - Совсем не то, что поначалу было…»
       Да, поначалу у Сёмки получалось не слишком гладко. А если уж честно, то совсем не гладко. Вспомнилось Павлу Ивановичу, как Сёмка, считая, видимо, ошкуривание брёвен делом простым и даже плёвым, своё первое бревно так старательно обработал, что его, бревно-то, пришлось на дрова пустить: положи такое в сруб - засмеют, кто увидит…
       Правда, Сёмка тогда и сам это понял: посмотрел виновато на Павла Ивановича, выслушал его наставления, вздохнул и взялся за следующее бревно. И уже не рубил с плеча, как перед этим, когда только щепки во все стороны летели, а тюкал топором без спешки, вдумчиво, перед каждым замахом тщательно прицеливаясь, И получилось гораздо лучше. А потом, постепенно, и сноровка к нему пришла.
       Так что Павлу Ивановичу теперь и придраться было, считай, что и не к чему - так, мелкие огрехи, которые Сёмка замечал сам и исправлял их, не дожидаясь указаний наставника.
       В общем, толковый плотник из парня получился, толковый!
       А ведь запросто мог Сёмка дома, на печке, сидеть, получая пенсию по инвалидности. Сидел бы да семечки щёлкал или, скажем, водку с горя пил… Образование у него – не ахти какое: одиннадцать классов и шофёрские курсы; с такими-то «дипломами» вряд ли в какую контору Сёмку взяли бы бумажки перебирать, даже с его-то наградами! Это – не в советские времена: там бы инвалида войны и орденоносца пристроили бы куда-нибудь, хотя бы на какую-нибудь работу – профсоюзную, например; не дали бы пропасть человеку за просто так. А то как же? Заслужил! А теперь и дела никому нет: сколько их, таких-то, как Сёмка, воинский долг свой честно исполнивших, неприкаянными возле пивных ларьков болтается - жуть!..
       Сёмка же сразу после того, как погоны снял, попытался устроиться шофёром на маслозавод, где до армии работал - по дальним деревням, откуда крестьянам самим не выбраться, ездить и молоко собирать. Да какой из него шофёр, с такой-то рукой? Он, было, сунулся в ГАИ, а там у него права и вовсе отобрали: не положено, мол, - и всё! Впрочем, правы они, конечно: автомобиль – не лошадь, и руль – не вожжи; это только кажется, что «баранку» крутить – плёвое дело! А ну, как не удержи он её, «баранку» эту, на какой-нибудь колдобине трёхпалой-то рукой - что тогда? Кто отвечать будет? Тот, кто такого шофера до руля допустил!
       То-то…
       Ходил, ходил Сёмка по разным медкомиссиям, пытаясь снять с себя инвалидность, даже в область ездил, да всё без толку: не положено, отвечали ему, - и всё тут! Хоть тресни! Единственную работу, которую ему смогли предложить, чтобы не нарушать никаких законов и инструкций, Сёмка сам отверг: ну, какой из него сторож, да тем более – в детском саду? Чего там сторожить-то, - директорский телефон да ночные горшки? И зарплата – три копейки… А на более ответственные объекты Сёмку не брали: там всё между стариками-пенсионерами было поделено, и уже не первый год. И неважно, что из большинства из них песок, в основном, уже давно высыпался: это – не причина для увольнения, как говорили Сёмке, а замечаний по службе старики не имели. Да если бы и имели - как узнаешь? Один другому – сват, брат, дядя, тётя и так далее…
       Да и не стал бы Сёмка кого-нибудь из стариков подсиживать - совесть бы не позволила: какие у стариков теперь пенсии? Смех один… Пусть себе подрабатывают, пока силы есть. В любом случае, для Сёмки такая работа – не работа, а баловство одно…
       Понаблюдал Павел Иванович за мытарствами племянника – Сёмка был сыном его двоюродной сестры, - поматюгался сквозь зубы по поводу бюрократов, которые не хотят инвалидность с него снять, чтобы парень смог на нормальную работу устроиться, да как-то, вечерком, и нагрянул к Сёмке в гости…
       Сёмка, порядком уставший от бесполезных хождений по различным инстанциям, на предложение Павла Ивановича пойти к нему в подмастерья согласился сразу. Спросил только:
       - А как же с рукой-то быть, дядь Паш?
       - А чем тебе рука - помеха? – удивился Павел Иванович. – Тем, что пальцев на ней не хватает? Так ты, Сеня, не левша, насколько мне известно, а топор да ножовку, или, например, молоток плотник или, скажем, столяр обычно только в одной руке держат, когда работают: не особо, знаешь ли, сподручно двумя-то топорами или двумя ножовками одновременно одному человеку работать. Может, где и есть такие фокусники, но я, например, такого не видывал… А гвоздь придержать, чтобы по нему молотком стукнуть, и двумя пальцами можно - не велика хитрость! Так что, племяш, считай, что у тебя один-то палец вроде как и ещё лишний!
       Посмеялись они тогда вместе этой грубоватой шутке и ударили по рукам.
       
       Вот так они, Павел Иванович с Сёмкой, вместе и трудятся уже второй год. Павел-то Иванович – плотник и столяр, как говорится, от Бога, хотя и не сразу к этому пришёл: тоже, как и Сёмка, до армии шоферил, да и после службы лет двадцать продолжал этим делом заниматься. На каких только машинах ему работать ни пришлось! И на «Волге» начальство возил, и на автоклубовском «уазике» по полям с агитбригадой не один год ездил… И на «МАЗе» довелось лес с делянок вывозить; сколько он того леса перевозил - не на один железнодорожный состав, наверное, хватит…
       Ну, а лет десять назад раскрылся в нём талант к работе с деревом; Павел Иванович об этом своём таланте, в общем-то, раньше даже и не подозревал - всё как-то так, само собой получилось… А потом не только обычную плотницкую и столярную работу – срубы ладить да ставить, рамы, двери делать и всё такое прочее, - но и изготовление мебели освоил. Да как! Сколько мебели не только для своего дома, но и на заказ им сделано – как, наверное, того леса, что на лесовозе когда-то перевёз: тоже вряд ли сосчитаешь.
       Работы у Павла Ивановича с Сёмкой – завались! Видно, хорошо они работают, если на их труд спрос такой, и не только в самом райцентре, но и почти по всему Медянскому району. Плотников хороших, конечно, и кроме них в округе немало, но только есть у Павла Ивановича с Сёмкой перед ними - теми, другими мастерами - одно, но очень существенное преимущество: спиртного они не просто не употребляют, а и в рот не берут. А если проще сказать - не пьют оба, и не только на работе, а и вообще. И все об этом знают, как знают и о том, что работают Павел Иванович с молодым напарником на совесть.
       - Дело делать, Семён, надо от сердца и от души, - не раз говорил Сёмке Павел Иванович, обучая парня плотницкому мастерству. – Тогда не стыдно будет и в глаза людям смотреть - за свои-то труды… Ну, а отсюда и иное вытекает: будем на совесть работать - и люди нас звать будут. А будем кое-как лепить, так мигом без работы останемся. Худая-то слава, брат, быстрее доброй бежит: у неё, заразы, ноги длиннее!.. Вон их, шабашников-то - только свистни! Набегут - не протолкнёшься. Только что-то не свистит их никто… А у нас с тобой, Сёма, другая репутация!
       И это было правдой.
       Так что Павлу Ивановичу с Сёмкой - хоть без выходных работай, а дел не убавится! Нынче же, вон, и дачники – и свои, местные, и иногородние, - что по озёрным берегам затеяли дачи строить, про их мини-бригаду прознали и тоже наперебой зовут, каждый – к себе. Чего ж отказываться-то? Да и деньги неплохие платят, особенно по сравнению с их пенсиями; Павел-то Иванович, как и Сёмка, тоже на инвалидности. Но то – другая история…
       И не от жадности до денег они так, от зари и до зари, работают - хотя, конечно, и материальная сторона дела их не в последнюю очередь интересует, - а в охотку. Ну, вот интересно им это – на пустом месте дом построить, да так, чтобы люди в нём век жили и век радовались, мастеров добрым словом вспоминая. Это что – неважно? Или баньку славную сладить: Павел Иванович, вдобавок ко всем прочим своим способностям, ещё и печник отменный…
       В общем, в этом году они, почитай, с конца апреля – а вон, июль уже на исходе! – и дома-то бывали только по выходным - на своих посмотреть да в баньке попариться. Ну и, как положено, по воскресеньям на кладбище вместе сходить: всё-таки родственники, и могилки родовые, где общие предки их лежат, у них одни и те же…
       Сёмка ещё и в церковь, что напротив кладбища, обязательно зайдёт - зайдёт, но далеко не сразу выйдет… Впрочем, сейчас почти все норовят туда зайти - кто для того, чтобы на самом деле к Вере прикоснуться, а кто – и просто так, за компанию: отчего же не зайти, если и президенты с министрами теперь на церковные службы ходят? Модно это стало, что ли?
       Павел Иванович в церковь не ходил - считал, что уже поздно ему в свои пятьдесят убеждения менять. И от подобных предложений - всё-таки зайти - отшучивался: прожил, дескать, всю жизнь нехристем - нехристем и помру!
       Хотя было что-то такое у него в душе, было…
       
       - Всё, шабаш! – Павел Иванович аккуратно положил на широкую доску свой топор и кепкой отёр пот с лица. – Перекур! Покури, Семён, отдохни…
       - Да я не устал, дядь Паш, - улыбаясь, возразил Сёмка, но топор в комель бревна всё-таки воткнул. – Жарко вот только…
       Он стянул с себя мокрую от пота тельняшку и обтёр ею свой крепкий мускулистый торс; оглянулся вокруг – куда бы её пристроить? – и повесил на нижнюю ветку молодой берёзки, растущей возле ограды участка.
       Павлу Ивановичу тоже было жарко, но раздеваться, как Сёмка, он поостерёгся: продует ветерком - и будешь опять со спиной неделю, а то и две мучиться! А болеть нынче – недосуг: вон работы-то сколько!
       Он расстегнул две верхних пуговицы на вороте клетчатой ситцевой рубахи и опустился на бревно; посидел немного, отдышался и только после этого полез в карман за сигаретой.
       - Плотнику, Сёма, уставать никак нельзя, - сказал он, закурив. – Если плотник устал, то он, брат, уже не плотник, а так… Дровосек, словом. Чувствуешь разницу?
       Павел Иванович поднял вверх корявый указательный палец и помахал им перед своим носом; помахал-то перед своим, а получилось - будто Сёмку пристрожил.
       - Если рука уставать только начинает – немедля топор бросай: пользы от твоей работы всё одно уже не будет, а будет только вред! Дерево, Сёма, сам знаешь – не глина: промазал, срубил лишнее - и выбрасывай бревно из венца… Это с глиной просто: оттяпал чего не так, так взял и прилепил обратно. А дерево – материал особый: тут щепку назад не прилепишь, и не замажешь огрехи-то свои - нет!
       - Почему - не прилепишь? Выпилил кусок, какой по ошибке срубил, да и прибил его на то место гвоздём - и все дела! – небрежно, с усмешкой возразил Сёмка, беспечно откидываясь на кучу только что ошкуренных, остро пахнущих свежей смолой брёвен.
       Сказал так – и затаил дыхание, ожидая ответа наставника.
       «Ах ты, провокатор сопливый! - добродушно усмехаясь, подумал Павел Иванович. - Ну, нет, брат! Вот хрен ты меня сегодня на этот крючок поймаешь: ехали мы уже на этой кобыле, ехали…»
       Он, конечно, не прочь был бы сесть на своего любимого конька и поговорить с Сёмкой о плотницком мастерстве и о его тонкостях и премудростях, о дереве и о свойствах разных его пород, ответить на заковыристые Сёмкины вопросы. Этого, как правильно Павел Иванович понял хитрую Сёмкину усмешечку, тот и добивался. Да и отчего ж не поговорить, если видишь, что ни одно твоё слово мимо ушей любознательного парня не пролетает и только на пользу ему идёт? И слушает его Сёмка, ловя каждое слово своего наставника и впитывая в себя непростую плотницкую науку, едва ли не с открытым ртом. Конечно, можно было бы поговорить; только не время сейчас для разговоров: вон, облачка над дальней оконечностью озера появились - того и гляди, к вечеру дождь соберётся… А дел ещё – во! Вот вечером, когда стемнеет и уже не до работы будет, и поговорят…
       Павел Иванович, решив на Сёмкину уловку не поддаваться, сделал вид, что реплики его не понял. Он только хмыкнул в ответ: пусть Сёмка его хмыканье как хочет, так и понимает! И, переводя разговор на другое, кивнул на озеро.
       - Ты посмотри, Семён, красота-то вокруг какая - сказка! Где ещё на земле такую красоту сыщешь? Да нигде, хоть весь свет обойди!.. А знаешь, я ведь тут и раньше бывал - правда, наездами: мы с мужиками на зимнюю рыбалку сюда повидивши были. Да и давненько уже это было... А вот так, летом, да на две недели - вот как мы с тобой сейчас - я сюда года три назад приезжал. Или четыре… Вон, видишь баньку возле самого леса? - Павел Иванович кивнул на видневшуюся за густыми зарослями ивняка шиферную крышу с кирпичной трубой. - То я другу-приятелю своему ставил, Серёге Одинцову. Слыхал о таком?
       - Это который писатель, что ли?
       - Ну, - улыбнулся Павел Иванович. – Он же, можно сказать, нашенский, медянский, хоть и давно уже от нас уехал, молодым ещё… А видишь, четверть века с лишним прожил в большом городе, а строиться решил здесь, на родной земле. Тянет, говорит, меня сюда, Иваныч, - ох, как тянет! Это живу я, говорит, там, а душа-то моя – здесь: как была она, говорит, здесь, так здесь и осталась…
       Павел Иванович наклонился, вытащил из кучи валявшихся под ногами щепок одну, потолще, с куском сохранившейся на ней сосновой коры, и принялся обстругивать её топором. И Сёмка с удивлением увидел, как из-под топора споро появляется на свет маленькая, со спичечный коробок, лодочка-долблёнка, с сиденьями на носу и корме и поперечной скамьёй посередине…
       - Он, Серёга-то, совсем сюда переехать собирается. Вот, говорит, детей в люди выведу,- долг, мол, свой родительский перед ними исполню - и сюда, в Буковку. Мы, говорит, с тобой, Иваныч, ещё и дом здесь поставим - такой, какой у родителей в Медянске был. А пока, говорит, давай с баньки начнём… Ну, вот я ему баньку и сладил…
       Павел Иванович доделал лодочку, повертел её в руках, не зная, куда девать, и положил на бревно рядом с собой. Потом посмотрел на Сёмку улыбчивыми глазами.
       - А чего здесь не жить? Тут тебе и тишина, и рыбалка хорошая - что летом, что зимой. А летом ещё и грибы, и ягоды… Да я бы и сам здесь пожил, на такой-то красоте! Под занавес-то…
       - Ну, дядь Паш, что-то рано ты про занавес, - нахмурился Сёмка. – Стоит ли об этом? Живи и радуйся, что живёшь!
       - Э-э, брат! – вздохнул Павел Иванович. – Рано, не рано…Жизнь, Семён, штука не бесконечная. Это тебе, молодому, думать об этом рано, а мне и таким, как я, которым за полтинник перевалило - в самый раз. Знаешь, сколько на том кладбище, куда мы с тобой по воскресеньям ходим, да и в других разных местах, друзей-ровесников-то моих уже лежит? Не меряно! А ты – рано…
       - Да и моих – тоже… - тихо сказал Сёмка.
       И так просто и буднично он это сказал, что Павел Иванович вздрогнул.
       «А ведь и правда! - ужаснулся он. - Его-то поколение тоже повыкосило заварухами всякими; вон, сколько таких, как Сёмка, и в Афгане, и в Чечне, и в других местах погибло… Эх, политики долбаные, мать вашу!..»
       - Мы, дядь Паш, все под Богом ходим, - сказал Сёмка и, привстав с брёвен, перекрестился. – Так что ни к чему раньше времени об этом говорить, ибо сие не от нас зависит, а от Господа: кому и когда придёт срок в землю лечь, то только Ему ведомо и только Им определяется…
       Павел Иванович внимательно посмотрел на Сёмку.
       «Спросить, что ли? Или не стоит? - подумал он. - Не обидеть бы… А то опять брякну как-нибудь не так, и пиши пропало!»
       Но не удержался и спросил:
       - Вот ты, Сень, перекрестился сейчас, Бога вспомнив. И давеча, перед работой, сказал: начнём, мол, помолясь… Ты что, и вправду веруешь? Или это так, мода? Ты ведь до армии-то, помнится, ни в Бога, ни в чёрта не верил. Да и в церкви тебя, насколько я знаю, не крестили.
       - Дурак был, - спокойно, без улыбки сказал Сёмка. – Да что теперь говорить, дядь Паш: сам знаешь, молодо – зелено…
       - Ух ты, какой старый! – засмеялся Павел Иванович. – Постарел, что ли?
       Сказал – и осёкся под Сёмкиным взглядом.
       Сёмка смотрел на него своими яркими голубыми глазами, которые так нравились когда-то – да и теперь, конечно, нравятся - медянским девчонкам, но взгляд его был не улыбчивым, как обычно, а таким, что у Павла Ивановича сбилось с привычного ритма сердце: глаза у Сёмки были холодными, как лёд, а за чёрными зрачками открывалась бездна - глубокая и чёрная, как Вселенная…
       - Постарел, говоришь… - не то спросил, не то просто повторил слова Павла Ивановича Сёмка. И усмехнулся колюче: - Постарел… Да, постарел я, дядя Паша… Постарел на те сотни жизней, которые на моих глазах война отняла - у таких же, как я, пацанов. И не только у них… Я-то, как видишь, вернулся, а они…
       Он закрыл глаза, и Павел Иванович увидел, как вдруг осунулось и потемнело только что бывшее почти мальчишеским лицо Сёмки, как затвердели на нём скулы, а губы стали серыми и бескровными…
       «Что это с ним? - испугался Павел Иванович. - Плохо ему, что ли?»
       Он хотел, было, вскочить и броситься на помощь Сёмке, но тот открыл глаза, посмотрел куда-то сквозь Павла Ивановича и тихо сказал:
       - Давай, дядь Паш, не будем об этом. Ладно?
       Павел Иванович кивнул и потупился.
       «Да-а, видно, хлебнул Сёма горюшка - полной мерой хлебнул! Врагу такого не пожелаешь…» - подумал он и полез в карман за сигаретой.
       - А что касается того, истинно ли я верую, и крещения моего… - заговорил, было, Сёмка задумчиво, и вдруг улыбнулся; лицо его просветлело и опять стало мальчишеским - таким, каким Павел Иванович до сего дня только его и видел.
       - Там нас крестили - прямо, как говорится, на поле боя, - продолжая улыбаться, сказал он. - Тех, кто хотел, конечно. Да, в общем-то, все хотели, кто некрещёным ещё был, никто не отказывался. Молодой такой священник крестил - не многим нас, салаг, старше, - отец Николай. Тоже, кстати, бывший десантник…
       Сёмка мотнул головой, как бы с удивлением прислушиваясь к самому себе.
       - Нам, сперва-то, даже как-то дико было: кругом грязь, кровь; мат стоит такой, что небо трясётся… А тут – он: в чёрной рясе, с большим крестом на груди и в солдатских сапогах. Правда, при нём материться-то быстро перестали, причём все: стыдно было, да и язык как-то сам собой не поворачивался, ругаться-то. Особенно, когда глаза отца Николая видишь или взгляд его на себе чувствуешь… Добрые у него глаза, улыбчивые. Как это… всепонимающие, словом; будто он прямо в душу тебе смотрит - и не только, когда с тобой разговаривает, а даже если и просто так, со стороны, мимо проходя, глянет. Будто и про тебя всё знает, и ещё что-то такое, что тебе, дураку, неведомо и никогда ведомо не будет… Аж оторопь какая-то благодатная берёт, когда в глаза его посмотришь!
       Сёмка восхищённо покачал головой.
       - И – представляешь, дядь Паш? – в бой – за нами следом! Ему говорят: куда вы, мол, батюшка? Там ведь убить могут! А он в ответ улыбнётся, да так, что враз язык прикусишь и клянёшь себя, что вообще рот открыл… «Я, говорит, не для того здесь, чтобы в тылу отсиживаться…» Комбат, помню, ему: «Так вы, батюшка, хоть автомат возьмите!» А он: «Мне, говорит, по сану не положено; а убьют - так, мол, на всё Божья Воля… Но меня, говорит, не убьют, ибо не всё я ещё сделал, что мне Господь велит…» И – за нами!
       Сёмка разволновался и закурил; погасил спичку и, бросив искоса взгляд на Павла Ивановича, воткнул её в землю и придавил подошвой ботинка. Потом глубоко затянулся, выпустил дым через ноздри и сказал:
       - Знал бы ты, дядь Паш, сколько он раненых из того пекла вытащил!
       - Сколько? – машинально спросил Павел Иванович.
       Сёмка усмехнулся.
       - Да разве считал кто? В той-то каше… Кто знает?.. Святой человек!
       И Сёмка перекрестился.
       Павел Иванович снова закурил, обратив внимание на то, что у него отчего-то подрагивают пальцы.
       Помолчали, думая каждый о своём…
       Сёмка чему-то тихо улыбался, а Павел Иванович пытался представить нарисованную Сёмкой картину: грязь, грохот снарядов, свист пуль и осколков… И почему-то не мог. Нет, он, конечно, что-то представлял себе, но были его представления – и он это прекрасно понимал – какими-то ненастоящими, наигранными, киношными. Ну, не был сам он на войне, не был! Ни на одной. Не сподобился, так сказать, за Отечество постоять…
       А вот священника - высокого, молодого, с жидкой русой бородкой на добром, худощавом лице – он в своём воображение представить смог, и так ярко, будто сам его когда-то видел. Хотя Сёмка о его внешности Павлу Ивановичу ничего и не рассказывал…
       - Так что теперь и я, дядь Паш, крещёный; отец Николай меня крестил, - сказал Сёмка. - А крёстным для всех нас, кто в тот день вместе со мной крестился, комбат наш был, майор Смирнов… Убили его через месяц…
       - Как убили?! – вздрогнул Павел Иванович.
       - Как, как… Как обычно, - жёстко усмехнулся Сёмка. – Снайпер подкараулил - и всё. И нет крёстного…
       - Да-а, брат… - не зная, что сказать, протянул Павел Иванович.
       - А что касается Веры, дядь Паш, так есть она у меня – и в душе, и в сердце. И живым я вернулся потому, что верил, что не убьют; потому не убьют, что не всё я ещё на земле сделал, что могу и должен. И грехи свои молодые я ещё не исправил и не замолил – ни перед Богом, ни перед людьми, которых когда-то обидел…
       - Это батюшка тот тебе это внушил? – не поверил искренней простоте Сёмкиных слов Павел Иванович. – Иль ты сам так считаешь?
       - Сам считаю! – твёрдо сказал Сёмка. – Теперь – сам… А отец Николай только подвёл к этому. Он ведь там, - Сёмка мотнул головой куда-то назад себя; в прошлое своё, что ли? – проповедей нам не читал: там, дядь Паш, не до проповедей было… А вот с каждым – с каждым! – Сёмка поднял вверх указательный палец, - с каждым, кого крестил, поговорил по душам, и не раз… Поверь, дядь Паш: не знаю, как другим, а мне этого хватило. На всю жизнь!
       - На всю жизнь… - повторил Павел Иванович. – Это, брат, хорошо, если умные слова да на всю жизнь в душу западают.
       - Конечно, хорошо, - согласился Сёмка. – Я теперь, по крайней мере, знаю, зачем человеку жизнь дадена…
       - Зачем? – прищурился Павел Иванович.
       - А то ты не знаешь! – рассмеялся Сёмка. – Полсотни лет прожил, а не знаешь? Брось, дядь Паш, прикидываться-то!
       Павел Иванович натянуто улыбнулся и покивал головой: знаю, мол, знаю; чего тут и знать-то…
       А про себя подумал: «А и вправду, - зачем?»
       И не смог ответить; вот так, сразу, - не смог…
       Он зачем-то откашлялся и спросил - больше для того, чтобы скрыть от Сёмки охватившее его смущение:
       - Ну, а священника-то того, отца Николая, не убили, как он вам и говорил? Жив он, или как?
       Спросил - и вдруг испугался, что сейчас услышит страшное, непоправимое; словно с ответом Сёмки обрушится в нём, Павле Ивановиче, целый мир, с которым он только сейчас, впервые в жизни и благодаря Сёмке соприкоснулся! Подумал запоздало: «Ну, зачем спросил, старый дурень? Зачем?! Лучше бы не знать мне этого, лучше бы не знать! Ведь как жалко-то будет - ах, как жалко-то!..»
       - Кто? Отец Николай-то? – переспросил Сёмка. И улыбнулся: - Жив, жив! Не скажу, что невредим: руку ему всё-таки зацепило, но слегка и, - Слава Богу! - Сёмка перекрестился, - левую, а не правую. Так что и потом крестил он солдатиков, - по всем правилам крестил…
       Павел Иванович с трудом перевёл дыхание и осторожно спросил:
       - А потом?
       - А потом нас перебросили в другое место, километров за тридцать. Но и туда отец Николай приезжал, - ответил Сёмка и, чуть прищурившись, внимательно посмотрел на Павла Ивановича.
       И Павел Иванович вдруг ощутил в голубых Сёмкиных глазах - глазах, видевших за два года столько крови и боли, столько смерти и ненависти, что хватило бы, наверное, на десятки, сотни, тысячи обычных человеческих жизней - такую бескрайнюю доброту и непоколебимую внутреннюю, духовную силу, такое великое Знание чего-то, самому Павлу Ивановичу пока недоступного, что даже позавидовал Сёмке - по-доброму позавидовал: «Он – знает, а я – нет…»
       - Вот такие, дядя Паша, дела! – сказал Сёмка, хлопнул себя по коленям и поднялся с бревна; спросил весело:
       - Ну, что, продолжим?
       Павел Иванович посмотрел на Сёмку снизу вверх и тоже встал; взял свой топор, снял кепку и деловито обтёр ею блеснувшее на солнце лезвие; потом провёл по лезвию ногтем большого пальца, проверяя его остроту.
       - Ну, что ж; продолжим, помолясь… - неожиданно для самого себя сказал он, сунул кепку под мышку и неумело перекрестился.
       И подумал с затеплившейся где-то в глубине души надеждой: «Может, и мне откроется…»