Если сердце помнит...

       «На северо-западе России ожидается переменная облачность без существенных осадков. Температура воздуха…»
       Фёдор Иванович, не вставая с кровати, с раздражением дёрнул за шнур радиоприёмника. Вилка пулей вылетела из розетки и громко звякнула о пустую трёхлитровую банку из-под молока, стоявшую на столе.
       Крупный, с большого телёнка, сенбернар, дремавший на брошенном у порога вагончика старом половике, вздрогнул и открыл глаза.
       - Извини, Чапа, - Фёдор Иванович виновато развёл руками. - Я случайно…
       Пёс лениво стукнул хвостом по полу – ладно, мол, прощаю! - и снова закрыл глаза.
       - «Без существенных осадков»… - передразнил диктора Фёдор Иванович. - Впрочем, правильно: разве это, - он кивнул на окно, - «существенные»? Только конца им что-то не видно…
       И это было сущей правдой.
       То, что вот уже неделю сыпалось с мутного серого неба, не то что дождём, а даже изморосью можно было назвать только с большой натяжкой: в воздухе невидимой, но вполне ощущаемой массой висела мельчайшая водяная пыль, состоящая, наверное, даже не из молекул, а из одних только атомов. Высунь руку на улицу, - и она через несколько секунд станет мокрой, словно ты её в ведро с водой окунул, - хотя ни одной, видимой глазом капли дождя на неё за эти короткие мгновения вроде бы и не упало.
       - Ну, погодка! Ну и погодка, чтоб её! - сокрушённо качая головой, сказал Фёдор Иванович. – Во как мы с тобой попали-то, Чапа! Вот уж попали, так попали!..
       Пёс приоткрыл глаза, посмотрел на хозяина с явным сочувствием и шумно вздохнул.
       Да, припоздали они в этом году с поездкой на дачу, здорово припоздали. Вообще-то Фёдор Иванович планировал приехать сюда на всё лето: надо было и участок от зарослей кустарника расчистить, и саму дачу, роль которой выполнял видавший виды строительный вагончик, в порядок привести… Да мало ли ещё каких дел найдётся!
       Короче говоря, планов было – громадьё. Вот только получилось всё не так, как хотелось, - совсем не так… Как когда-то говорила мать Фёдора Ивановича: «Человек предполагает, а Бог располагает».
       Ну, то, что он в конце мая с ремонтом квартиры завёлся, так в этом только его вина и есть: никто Фёдора Ивановича не неволил, никто не торопил. Впрочем, кому теперь торопить-то…
       Его двухкомнатная квартира в ремонте, по большому счёту, не очень-то и нуждалась: она и без ремонта выглядела вполне опрятно. Но Фёдор Иванович всё же решил несколько освежить своё жилище, сделать его ещё уютнее и светлее: где-то в глубине души он надеялся на то, что обновлённый вид квартиры хотя бы в какой-то степени поможет разнообразить его холостяцкий быт, как-то заполнить образовавшуюся со смертью жены пустоту существования, к которой он за три последних года стал мало-помалу привыкать…
       Управиться с ремонтом Фёдор Иванович рассчитывал за неделю, максимум - за две: велика ли, казалось бы, хитрость - потолки побелить да стены обоями поклеить. И дел-то - всего ничего! Но провозился он больше месяца…
       Потолки Фёдор Иванович побелил за один день, причём не особенно и торопясь. Потом за пару дней покрасил двери и оконные рамы. Сделав суточный перерыв, чтобы хорошенько высохла краска, поклеил и стены. Но когда покончил и с этим, то увидел, что тёмно-коричневые полы совершенно не гармонируют с обновлённым интерьером квартиры, особенно со светлыми, в цветочек, как любила Галина, обоями…
       Чтобы довести дело до конца, Фёдору Ивановичу не оставалось ничего другого, как купить краски посветлее и покрасить и полы.
       И квартира засверкала!
       Он вздохнул с облегчением и совсем уж, было, собрался ехать на дачу, но тут испортилась погода: один за другим пошли такие ливни, что город чуть ли не тонуть начал в потоках неизвестно откуда взявшейся мутной грязи. Какая уж тут дача!
       Послонялся Фёдор Иванович по отремонтированной квартире, повздыхал, сетуя на вынужденную задержку с отъездом, и, не видя на небе ни одного просвета и не слыша утешительных метеопрогнозов на ближайшее время, принялся за ремонт ванной комнаты…
       Синоптики, правда, в очередной раз ошиблись, - и за что только людям деньги платят? - и уже на следующий день после того, как Фёдор Иванович принялся за ванную, над Псковом вовсю сияло солнце. Но позволить себе бросить начатый ремонт ванной он уже не мог: не тем характером обладал и не по тем принципам жил бывший военный лётчик, чтобы останавливаться на полпути к намеченной цели.
       В конце концов, в последних числах июня с ремонтом он закончил. Придирчиво осмотрев чистенькую квартиру и оставшись весьма довольным результатами этого осмотра, Фёдор Иванович сказал своему лохматому другу:
       - Ну, Чапушка, пора!
       - Гав! – вильнув хвостом, радостно согласился с хозяином очумевший от запаха краски пёс.
       И Фёдор Иванович стал собираться в путь, время от времени с удовлетворением посматривая на весёленькие обои и белоснежной белизны потолок, и думая о том, с каким удовольствием он после летнего отдыха сюда вернётся.

       Накануне дня отъезда, с вечера загрузив в свой «жигулёнок» резиновую лодку, рыболовные снасти, одежду и кое-какой столярный и слесарный инструмент, без которого на даче не обойтись, Фёдор Иванович поставил машину на платную стоянку возле дома: очень уж ему хотелось выехать засветло, чтобы добраться до места к обеду и успеть всласть порыбачить. И рано утром, прогревая перед выездом двигатель, он уже представлял себе, как сидит в лодке с удочкой в руках, а в тростнике всплёскивает рыба, и рябь от этих всплесков медленно катится по заводи, изламывая отражающиеся в воде стройные стволы растущих на ближнем острове берёз…
       На выезде из города Фёдор Иванович заехал на заправку, решив залить бензина «под пробку», чтобы хватило на весь путь. Он остановился возле колонки, заглушил двигатель, - и в то же мгновение его «жигулёнок» получил такого пинка под зад, что у Фёдора Ивановича от сильного удара о подголовник сиденья помутилось в голове. Сидевший на соседнем сиденье Чапа взвизгнул и залился неистовым злобным лаем, чего раньше от спокойного, уравновешенного пса Фёдор Иванович никогда не слышал.
       «Ну, вот и выехал пораньше, - мелькнула в голове Фёдора Ивановича тоскливая мысль. - Ну, вот и порыбачил…»
       Тормоза ли у новенькой «Газели» неожиданно отказали, или молодой парень, сидевший в её кабине с открытым от испуга ртом, был ещё слишком неопытным водителем, - это Фёдора Ивановича в тот момент интересовало меньше всего. Главным для него было то, что столь долго ожидаемая им поездка на дачу, судя по всему, «накрылась бордовой шляпой».
       И это без малейших сомнений можно было констатировать, как свершившийся факт…
       
       Ремонт разбитой машины, включая её покраску, занял ровно два месяца. Может быть, времени ушло бы и гораздо больше, если бы Фёдору Ивановичу пришлось выбивать деньги с виновника аварии через суд. Но Федьки - парень оказался тёзкой хозяина машины - сразу и полностью признал свою вину и не только дал слово по возможности быстро возместить причинённый им ущерб, но и сам дневал и ночевал в гараже у Фёдора Ивановича, помогая восстанавливать разбитый автомобиль.
       В общем, машину они ремонтировали – и отремонтировали, в конце концов, - вдвоём, без привлечения посторонних вспомогательных сил. Руки у Федьки оказались просто золотыми, и заодно с кузовными и прочими работами он и двигатель перебрал, - да так, что Фёдор Иванович, впервые выехав на отремонтированной машине из гаража, нарадоваться не мог: его видавшие виды «жигули» вели себя так, будто только что сошли с заводского конвейера.
       Чудеса, можно сказать, но Фёдор Иванович с Федькой, несмотря на почти тридцатилетнюю разницу в возрасте и более чем печальный повод для знакомства, довольно быстро подружились. У них, как оказалось, было много общего: и рыбалкой оба они увлекались, и в авиации в прошлом и тот, и другой служили... Впрочем, и характерами они обладали тоже весьма схожими: Федька, как и Фёдор Иванович, человеком был сдержанным, рассудительным и понапрасну слов на ветер не бросал.
       И ещё… Что-то неуловимо знакомое чудилось иногда Фёдору Ивановичу в белозубой Федькиной улыбке - что-то такое, что заставляло тревожно-сладостно замирать его сердце. Будто на короткое мгновение вдруг открывалась где-то за этой улыбкой маленькая потаённая дверца, ключ от которой был давным-давно им, Фёдором Ивановичем, потерян, и там, за этой дверцей, расплывчатым видением мелькало нечто удивительно светлое и доброе, притягивая и маня его к себе из какого-то бесконечно далёкого далека. Будто кто-то невидимый говорил ему настойчивым шёпотом: «Открой, открой дверцу, Фёдор! Открой - и войди!..»
       Но, как ни пытался Фёдор Иванович в такие мгновения отыскать тот ключик, это ему не удавалось. И дверца захлопывалась…
       Родом Федька был из той области, куда Фёдор Иванович по его вине не попал, - по крайней мере, тогда, когда рассчитывал. Правда, откуда именно, из какого её района, он у парня не уточнял: поначалу не до этого было, а потом как-то забыл…
       В Пскове же Федька остался, отслужив в здешнем авиаполку срочную службу.
       - Чего ж домой-то не захотел вернуться? –спросил его как-то Фёдор Иванович.
       - А-а, - Федька, поморщившись, махнул рукой. - Что мне там делать-то, дядь Федь? На всю деревню - три десятка домов, да и те, почти сплошь, - дачи. А местных жителей и вообще осталось, - раз, два, - и обчёлся…
       Он вдруг как-то разом погрустнел и тихо сказал:
       - Ни молодёжи нет, ни клуба; в общем, ничего нет. Одни дачники, да и то – только летом. Человек, может, двадцать-тридцать побывает за всё лето у нас в деревне - и всё. А зимой там - тоска-а-а!..
       Федька задумался о чём-то и надолго умолк. Потом бросил короткий и отчего-то сердитый взгляд на Фёдора Ивановича.
       - Ну, какие там для меня перспективы? - спросил он. И сам себе ответил: - Ни-ка-ких! А здесь у меня - и работа, и в политех я поступил в прошлом году, на заочное...
       - И девчонку, небось, завёл? - подмигнул парню Фёдор Иванович, уводя разговор в сторону от неприятной, как он догадался, для Федьки темы.
       - Ну, а как же! – заулыбался Федька. - Как же без девчонки-то? Это она меня, кстати, в институт-то поступать уговорила. Вот мы с ней вместе и поступали. А познакомились, когда я служил ещё…
       Из дальнейших – между делом - разговоров с ним Фёдор Иванович уяснил для себя одно: что бы ни говорил Федьке о преимуществах городской жизни, привыкнуть он к ней до сих пор никак не может, и на самом деле ему страсть как хочется домой, в деревню! А единственной причиной того, что он остался в Пскове, была любовь - видимо, первая и потому невероятно сильная любовь Федьки к девушке, которая, как узнал Фёдор Иванович из Федькиных рассказов, ехать жить к нему в деревню не захотела ни за что. Любила Федьку, наверное, так же сильно, как он её, а вот уезжать из города отказалась наотрез...
       Самому же Федьке город со всеми его сомнительными прелестями был, судя по всему, до лампочки. Если бы не любовь, он, скорее всего, даже учёбой в солидном институте пожертвовал бы, лишь бы домой вернуться…
       В общем, за эти два месяца они о многом успели поговорить. И даже со своей девушкой, Людмилой, Федька Фёдора Ивановича познакомил.
       Вышло это, в общем-то, совершенно случайно: Фёдор Иванович в тот вечер поехал зачем-то к бывшему сослуживцу на окраину Пскова и там, на автобусной остановке, увидел Федьку, и не одного, а с очень красивой девушкой. Как выяснилось, молодые снимали в этом районе города комнату.
       «Да-а, такая в деревню не поедет… - любуясь Федькиной подругой и осторожно пожимая тонкие девичьи пальчики, подумал тогда Фёдор Иванович. - Попал ты, однако, брат! Ох, попал!..»
       И, чувствуя душевные метания парня - и домой ему хочется, и с Людмилой он расстаться не в силах, - по-отцовски пожалел его.
       Но что он, взрослый человек, мог Федьке посоветовать? Да ничего! Какие уж тут советы… В этом деле советы вообще неуместны, а то и вредны.
       Да и сам Федька - не маленький уже: раз уж и в институт поступить сумел, и жениться, значит, голова на плечах есть. Правда, для второго, говорят, ума много не надо…
       «Дров бы не наломал, по молодости-то, - беспокоился Фёдор Иванович, отчего-то близко к сердцу принимая Федькины проблемы. - Не сорвался бы парень, не искалечил бы жизнь девчонке, а заодно – и себе. Будет потом локти кусать, что уступил Людмиле, или, наоборот, на своём не настоял… Задним-то умом мы все крепки; вот только радости от этого...»
       С Чапой, псом умным и осторожным, обладавшим каким-то особым чутьём на плохих и хороших людей - а в необычайной точности этого чутья Фёдор Иванович убеждался неоднократно - Федька тоже подружился. Причём намного раньше, чем с его хозяином - уже на второй день их знакомства. Фёдор Иванович, будучи тогда ещё зол на виновника аварии, поначалу едва сдерживался, чтобы не приструнить, не одёрнуть щенком крутящегося вокруг Федьки солидного, взрослого пса; приревновал его тогда к Федьке, что ли? Но, присмотревшись к парню, постепенно успокоился, лишний раз убедившись в том, что Чапа в людях не ошибается…
       В конце концов, когда в последних числах августа машина была полностью отремонтирована, и пришла пора Фёдору Ивановичу с Фёдькой прощаться, то расставались они с большим сожалением. Ну, вот возникло между ними за довольно короткое, в общем-то, время их знакомства такое удивительное взаимопонимание, такое взаимопроникновение в заботы и радости, тревоги и чаяния друг друга, какие не часто встречаются и у людей, порой проживших вместе, бок о бок, целую жизнь…

       Вот так и получилось, что добрался Фёдор Иванович до своей дачи лишь первого сентября. Ну, а осень – она и есть осень: только они с Чапой приехали, только устроились в вагончике, как на следующий же после их приезда день начались бесконечные дожди…
       Фёдор Иванович с сочувствием посмотрел на лежавшего возле двери пса; Чапе, судя по его унылой морде, тоже было невесело. Да и впрямь, какое уж тут веселье! Это в день приезда он, как заведённый, шнырял по участку и вокруг него, подолгу обнюхивая кусты, деревья и всё, что попадалось на его пути. Видно, слишком уж много новых, незнакомых Чапе по городской жизни запахов обрушилось на него разом, слишком много неведомых звуков доносилось из леса, начинавшегося сразу за границей участка. Время от времени Чапа надолго замирал, напряжённо прислушиваясь и вопросительно посматривая на Фёдора Ивановича: дескать, а это что такое?
       А теперь вот лежит и вздыхает; впрочем, оба они вздыхают - то по очереди, а то, бывает, и одновременно...
       «Тоже, видно, тоскливо ему: вон, глаза-то какие грустные, - глядя на Чапу, подумал Фёдор Иванович. И снова вздохнул: - Эх, на рыбалку бы сейчас!»
       - Ну, попали мы с тобой, Чапа! - сказал он вслух. - Ну, попали!..
       Пёс в ответ лишь вяло стукнул хвостом по дощатому полу вагончика.
       «Ты это уже говорил», - было написано на собачьей морде.
       Сидеть вот так, глядя на серую муть за окном, и ждать «у моря погоды» было больше невмоготу. Надо было что-то делать - тем более что делать-то как раз было что: дел - и на участке, и в самом вагончике, - если разобраться, было невпроворот.
       - Эдак тут скиснешь совсем, - громко сказал Фёдор Иванович и решительно поднялся с жалобно заскрипевшей железной кровати.
       Чапа тоже встал и, припав на передние лапы, потянулся большим и сильным телом.
       - Пойдём-ка, дружок, на свежий воздух, - сказал Фёдор Иванович. - Нечего тут валяться; пора нам с тобой кости поразмять, пора… Пойдём, Чапушка, пойдём!…
       «Жаль, конечно, что не получается пока с рыбалкой», - думал Фёдор Иванович, спускаясь по приставленной к порогу вагончика металлической лестнице. Хотя, может быть, так-то оно и лучше: ещё неизвестно, устоял бы он перед искушением отложить намеченные дела «на потом» и вместо этого целыми днями пропадать на озере с удочкой в руках, если бы погода была нормальной. А тут, хочешь или не хочешь, всё складывается так, как и должно быть; да и хозяйство своё приводить в порядок, рано или поздно, всё равно придётся.
       А рыбалка… Куда она денется-то?
       - Ничего, Чапа: будет и на нашей улице праздник, - весело сказал Фёдор Иванович и потрепал пса по холке.
       - Гав! - ответил Чапа, спрыгнул из вагончика на землю и рысцой потрусил к давно облюбованному им кусту.
       Первым делом Фёдор Иванович решил скосить на участке траву; лето с самого начала было щедрым на дожди, и трава выросла такой густой и высокой, что в день приезда он даже въезжать на участок на машине не решился: а ну, как в яму какую-нибудь, не заметив, своротишься?
       Вот только своей косы у него не было: от прежнего владельца участка в вагончике остались лишь тяжёлая лопата с присохшим к ней цементом да с десяток кривых, ржавых гвоздей в круглой жестяной коробке.
       И Фёдор Иванович отправился искать косу по соседям.
       «Заодно и познакомлюсь, - думал он, пробираясь напрямик, через заросли ивняка, к соседнему участку. - Только бы не увидел кто, как я косить буду: ведь сроду косу в руках не держал! Опозоришься тут на веки вечные…»
       Косу Фёдор Иванович нашёл сразу: она стояла на виду, под навесом соседского сарая, рядом с другим инвентарём - граблями и лопатой. Правда, спросить разрешения было не у кого: ни во дворе, ни в доме никакого движения Фёдор Иванович не заметил.
       Он с минуту потоптался возле закрытой калитки, не решаясь войти и не зная, как обозначить своё присутствие. Не кричать же на всю деревню: «Эй, хозяева!» или «Есть кто живой?» И потому, махнув рукой, Фёдор Иванович отправился к следующему участку.
       Но и там никого не обнаружил.
       - Вот незадача-то! - пробормотал он в недоумении. - Вымерли все в одночасье, что ли?
       Ещё накануне вечером, несмотря на мерзкую погоду, в деревне было достаточно многолюдно, и то вблизи вагончика, то поодаль от него, у берега, то и дело были слышны голоса. И почти возле каждого дома стояла какая-нибудь легковая машина, а то и две, причём всё больше с московскими и питерскими номерами.
       А сейчас деревня будто вымерла.
       - Неужто непогода всех разогнала? – недоумевал Фёдор Иванович. - Вот чудеса-то!
       И сколько ни вслушивался он в непривычную для него, сугубо городского жителя, тишину, но так ничего и не услышал, - если не считать тихого посвиста о мокрую траву собственных резиновых сапог.
       «Сам виноват, что в прошлом году ни с кем здесь не познакомился, - запоздало ругал себя Фёдор Иванович. - Познакомился бы, – и проблем сейчас никаких бы не было! По крайней мере, с косой… А то и не знаешь, у кого её искать; куда идти, к кому?»
       В свой прошлогодний - и единственный, если не считать нынешнего, - приезд сюда он больше с озером знакомился, чем с деревней. Сама деревня, как и её жители, Фёдора Ивановича интересовала мало, - если не сказать, что не интересовала вообще: ну, живут здесь люди - и пусть себе живут. Лишь бы ему не докучали.
       Ему и не докучали. Никто из соседей к Фёдору Ивановичу не приходил, чтобы о чём-нибудь спросить или что-либо предложить; никто из местных жителей или дачников в друзья-приятели к нему не набивался, не приглашал выпить за знакомство или вместе порыбачить. И Фёдор Иванович был этому только рад: кажется, впервые в жизни он ни от кого на свете не зависел, никому и ничем не был обязан. И это ощущение полной независимости от людей ему очень нравилось.
       Что же касается общения, то рядом всегда был верный Чапа, который всё понимал и чувствовал не хуже людей, - а может быть, и гораздо лучше многих из них.
       А от одиночества Фёдор Иванович с некоторых пор страдать перестал; скорее, наоборот…
       Одиночество… Говорят, одиночество - страшная штука; наверное, это, действительно, так... Только вот… разным оно бывает, очень разным; и приходит одиночество к людям по-разному: к одним - по их собственной воле, к другим - по чужой, злой и беспощадной…

       К Фёдору Ивановичу одиночество пришло всего лишь через неделю после его ухода в запас, и было оно неожиданным и страшным: по вине пьяного мотоциклиста, на полной скорости врезавшегося в стоявших на автобусной остановке людей, погибла жена Фёдора Ивановича, Галина. Дочь, прилетевшая на похороны с далёкой Камчатки, смогла провести с отцом всего лишь неделю. Впрочем, лучше бы она и не прилетала: такой короткий визит Марины, до того ни разу за все двенадцать лет замужества не навещавшей родителей, только усугубил страдания Фёдора Ивановича…
       Как ни печально это звучит, но они с женой за эти годы как-то уже привыкли жить вдвоём, без Марины; знали только, что есть у них дочь и что у неё всё хорошо: муж - морской офицер-пограничник, трое детей, большая квартира в Петропаловске-Камчатском… Ну, и, Слава Богу! А что не виделись столько лет, так что ж поделаешь: до Камчатки путь неблизкий, друг к другу в гости не очень-то поездишь!
       Словом, притерпелись они – и Фёдор Иванович с женой, и Марина, - к постоянной разлуке; отдалились друг от друга, и не только тысячами разделявших их километров, но, в какой-то степени, и духовно...
       Тогда, после похорон, когда всё немного улеглось, из долгих разговоров с Мариной Фёдор Иванович понял: увидятся они теперь опять нескоро, - если вообще когда-нибудь увидятся. На прямой вопрос отца, когда она приедет в следующий раз и сможет ли привезти с собой внуков, которых Фёдор Иванович видел только на фотографиях, Марина ответила, потупив заплаканные глаза:
       - Знаешь, папа, ты лучше сам к нам приезжай… если сможешь. У нас там хорошо; погостишь, с мальчишками поиграешь, с Виктором порыбачить в море сходишь… Мы всегда тебе рады будем! А нам всем приехать сюда… Ты же знаешь, сколько дорога стоит…
       - Значит, не приедешь… - помолчав и горько усмехнувшись, не спросил, а утвердительно кивнул головой Фёдор Иванович. - Вот как, значит…
       - Ну, папа!.. - Марина взяла его за руку. - Ну, не знаю я, как получится... Не обижайся!..
       - Да не обижаюсь я, не обижаюсь, - с трудом выдавил из себя Фёдор Иванович и погладил дочь по гладко причёсанным, как у матери, волосам. Потом осторожно положил тяжёлую руку на её хрупкие плечи, прижал худенькое тело к себе и чмокнул в русоволосую макушку, - будто попрощался с ней про себя. Навсегда…
       И подумал: «Вот, кажется, и всё: вот и остался я один…»
       И было для него в этом «вот, кажется, и всё» что-то настолько жуткое и безысходно неотвратимое, что даже озноб прошёл по спине Фёдора Ивановича; глаза его сами по себе с силой зажмурились, и он почувствовал, как там, под веками, закипают жгучие солёные слёзы…
       Провожая Марину в аэропорту, он ещё крепился: улыбался, даже пытался шутить. А когда дочь вместе с другими пассажирами пошла по покрытому невесомой позёмкой лётному полю к самолёту, а потом, оглядываясь на каждой ступеньке, поднималась по трапу, едва не заплакал.
       Успокаивая себя, подумал: «Ну, что ж делать… Марина - взрослый человек, и у неё - своя жизнь. И нечего было ей дурацкими вопросами докучать: приедешь, не приедешь… Да разве оттуда теперь вот так, запросто, приедешь?.. Ладно; поживём, - увидим…»
       А в висках, пульсируя, назойливо билось: «Вот и всё… Вот и всё… Вот и всё…»
       В тот день, вернувшись из аэропорта в опустевшую квартиру, Фёдор Иванович напился, причём так, как не напивался, кажется, никогда в жизни - до беспамятства. Проснувшись на следующий день к вечеру, тут же опять напился. И почти сразу же заснул…
       А когда снова проснулся и с неимоверным усилием оторвал от подушки будто расплавленным чугуном налитую голову, то первым, что предстало перед осоловелыми глазами Фёдора Ивановича, была огромная морда в упор смотревшего на него Чапы.
       Чапа молча плакал, и в его грустных глазах было столько боли и обиды, столько искреннего сочувствия и поистине человеческого участия, что Фёдор Иванович вмиг протрезвел.
       - Что же ты делаешь-то, скотина! - сказал он сам себе. - Что же ты делаешь-то!..
       И с этого дня раз и навсегда поставил на выпивке точку.
       А одиночество…
       К одиночеству Фёдор Иванович сумел заставить себя привыкнуть, хотя сделать это было совсем непросто. И боль утраты постепенно стала отходить всё дальше и дальше… Фёдор Иванович постарался запрятать эту боль ещё глубже - туда, откуда она никогда бы уже по своей воле не смогла выбраться. И она вроде бы повиновалась ему, подчинилась - утихла, затаилась.
       Но, видно, нет в человеческом сознании такого места, в которое можно было бы навсегда, осудив на пожизненное заключение, упрятать однажды пережитые страдания. И потому боль утраты иногда, особенно по ночам, всё же прорывалась сквозь возведённые Фёдором Ивановичем преграды, захлёстывая его ледяной, перехватывающей дыхание волной.
       И тогда сжимались зубы, и падало в бездонную пустоту сердце…
       Да и как было Фёдору Ивановичу отрешиться от грустных воспоминаний, если буквально всё в квартире, в которой они с Галиной прожили почти десять лет, напоминало ему о жене? То тут, то там, отыскивая какую-нибудь вещь, натыкался он на что-нибудь такое, что вновь возвращая его к воспоминаниям о ней. Её платья в шкафу, которые Фёдор Иванович не знал, куда определить; её тапочки в прихожей; какие-то брошки и колечки в ящичках трельяжа; завалившийся за зеркало тюбик помады…
       Наверное, именно поэтому с такой радостью ухватился Фёдор Иванович за предложение бывшего сослуживца купить у него участок земли в Сокольском национальном парке. Ну и что, что так далеко от дома: может, оно и к лучшему… В конце концов, не на Камчатке же!
       Вот так и стал Фёдор Иванович землевладельцем. И искренне и безмерно был рад тому, что всё так удачно получилось. Красота здесь – просто сказочная, и рыбалка отменная; живи хоть круглый год! Повезло ему с приобретением этого участка, что и говорить, - здорово повезло! Осталось только в порядок его привести, чтобы перед соседями стыдно не было…

       Фёдор Иванович прошёл почти через всю деревню и добрался до самого дальнего её конца, где бывать ему ещё не доводилось.
       «Где же мне косу-то взять?» - чуть ли не с отчаяньем подумал он, остановившись на большой лужайке между трёх окраинных домов деревни; идти дальше было некуда, - сразу за домами виднелся поросший высоким тростником берег озера.
       Неужели за косой придётся в райцентр ехать, если и здесь никого из жителей не удастся найти? И как это он сразу-то не додумался косу купить - ещё там, в Пскове? Ведь должен же был сообразить, что в деревне без этого инструмента – ну, никак не обойтись! Или думал, что здесь косить не придётся, заасфальтировано всё кругом?
       « Эх, ты, лопух городской! - обругал себя Фёдор Иванович в сердцах. - Вот и ходи теперь с протянутой рукой, клянчи: подайте, мол, люди добрые!.. Тьфу!»
       - Здравствуйте! Вы, наверное, за молоком?
       Женский голос прозвучал совсем рядом с ним и настолько неожиданно, что Фёдор Иванович вздрогнул.
       За невысоким дощатым забором, окружавшим участок вокруг большого деревенского дома, стояла средних лет женщина; она смотрела на Фёдора Ивановича из-под серого, низко повязанного на лоб платка и приветливо улыбалась.
       - Здравствуйте! – слегка поклонившись женщине, ответил Фёдор Иванович. – Нет, я не за молоком; у меня тут, видите ли, другие проблемы возникли…
       Женщина понимающе кивнула головой и сделала шаг к забору, и от этого движения неожиданно громко зашуршал нелепо свисавший с её узких плеч, блестящий от измороси плащ-болонья.
       «Такие плащи лет тридцать назад в большой моде были», - мелькнуло в голове Фёдора Ивановича; помнится, он в юности в таком же на танцы бегал. Только плащ у него был другого цвета - не ярко-зелёного, как у женщины, а, кажется, шоколадного…
       «Ну надо же, что вспомнилось!» - не сумев сдержать улыбки, подумал Фёдор Иванович.
       Женщина тоже улыбнулась, и от её улыбки у Фёдора Ивановича вдруг сбилось с ритма и гулко забухало в неожиданно опустевшей груди сердце…
       «Что это со мной? - подумал он чуть ли не с испугом. - Откуда это?»
       Как из какого-то бесконечно далёкого далека, из серого, беспросветного тумана, навсегда поглотившего события прошлого, блеснул вдруг в карих глазах незнакомки чистый, ясный солнечный лучик; он полыхнул неожиданно яркой, ослепительной вспышкой, ударил всплеском пламени беззвучного, как в немом кино, взрыва… И сразу же пропал - погас, растворился, растаял в том же сером, вязком тумане, из которого каким-то чудом сумел вырваться…
       У Фёдора Ивановича от дикого напряжения, с которым он попытался удержать этот лучик, не дать ему ускользнуть, провалиться в бездонную пропасть небытия, вдруг со страшной силой заломило виски.
       «Пятикратная… - профессионально сравнивая своё состояние с лётной перегрузкой, подумал он. - А может, и больше…»
       И эта, не к месту пришедшая мысль, окончательно погасила неведомый лучик, помешала Фёдору Ивановичу удержать его хотя бы ещё на одно мгновение, чтобы…
       Чтобы – что? Понять? Вспомнить? Идентифицировать?
       И ведь было с ним недавно что-то похожее, было… Только когда?
       Он с усилием выдохнул из груди воздух, но легче ему от этого не стало: там, где притаилось сбившееся с привычного ритма сердце, остался странный холодок… Будто какой-то высокопрофессиональный хирург одним коротким и точным взмахом скальпеля вспорол ему грудь и отсёк что-то жгучее - только что возникшее и бесконечно дорогое…
       И вложил вместо этого жгучего и дорогого маленькую колючую льдинку…
       С трудом проглотив застрявший в горле сухой комок и отводя взгляд в сторону, чтобы скрыть от собеседницы своё состояние, Фёдор Иванович хрипло спросил:
       - А что, у вас можно молока купить?
       - Конечно, можно! – улыбнулась женщина. - Почему же нельзя? У меня многие молоко берут… Может, и вы хотите?
       Фёдор Иванович пожал плечами:
       - Да я и банку с собой не взял… Вообще-то я молоко у Марьи Захаровны вчера брал, - вдруг начал оправдываться он перед собеседницей. – Она и ещё предлагала приходить…
       Женщина поджала губы.
       - Ну, воля ваша, - с лёгкой обидой промолвила она и сделала движение, чтобы повернуться и уйти.
       - Прямо не знаю, что и делать, - окончательно смешавшись, попытался остановить её Фёдор Иванович. – Вроде я… как бы обещал у неё брать…
       А про себя подумал: «Вот уйдёт сейчас, - и где я тогда косу возьму?»
       - Да ладно вам! – неожиданно смилостивившись, беспечно махнула рукой женщина. – У Захаровны - так у Захаровны; у её Зорьки тоже молоко хорошее…
       И пояснила:
       - У нас ведь тут промеж собой конкуренции нет - у нас тут как раз наоборот: желающих, особенно летом - тьма, а молока - нем?!
       Она, было, рассмеялась неожиданно возникшей рифме, но вдруг как-то разом погрустнела и сказала, печально кивая головой:
       - Коров-то дойных три всего и осталось, на всю деревню… Не то, что раньше…
       - Да-а, - сочувственно покивал головой Фёдор Иванович. И вдруг сам не зная почему, брякнул расхожую, стилизованную под деревенскую речь, фразу:
       - Да-а-а, таперича не то, что давеча…
       И сразу понял, что сморозил глупость: собеседница бросила на него быстрый, с прищуром взгляд - как к стене пригвоздила! И был этот взгляд острым, как бритва, и гораздо менее дружелюбным, чем ещё секунду назад.
       «Откуда тебе, городскому, знать, что и как здесь было «давеча»?» - словно говорили Фёдору Ивановичу её недобро сузившиеся глаза.
       «Чего это я ляпнул-то?» - почувствовав неладное, смутился Фёдор Иванович. - Вон как она меня глазами полоснула! Как серпом по… горлу… Вот повернётся сейчас – и уйдёт!»
       - Я, собственно, косу ищу, - торопливо, заискивающим тоном, чтобы сгладить возникшее вдруг отчуждение, начал объясняться Фёдор Иванович. – Хотел, понимаете, траву на участке скосить, а своей косы у меня нет. Всю деревню прошёл – и не нашёл… Вымерли все, что ли?
       - Выходные закончились, вот народ и разъехался… - пожав плечами, объяснила женщина. - А косу я вам дам. Только… косить-то вы умеете? – кольнула она Фёдора Ивановича насмешливым взглядом: дескать, вот тебе - и за «теперича», и за «давеча»!
       - Ну… косил когда-то… - окончательно смешался Фёдор Иванович, а про себя подумал с осуждением: «Чего врёшь-то?! Да ты сроду косы в руках не держал!»
       И опять на короткое мгновение вдруг сверкнуло из карих женских глаз что-то до боли знакомое, когда-то однажды - давным-давно! - виденное, но безвозвратно утраченное. Мелькнуло – и исчезло, вновь оставив в груди Фёдора Ивановича звенящую пустоту…
       «Да что это со мной сегодня? - уже не на шутку встревожился он. - Второй раз уже… Откуда это?»
       - Да вы заходите во двор; чего на улице-то, под дождём, стоять, - смилостивилась женщина. – Идите, посидите на крылечке, покуда я в сарай за косой схожу.
       Она пошла к дому, но посредине двора остановилась и обернулась к замешкавшемуся у калитки Фёдору Ивановичу.
       - Вас, простите, как звать-величать? А то как-то неловко получается: полчаса уже разговариваем, а познакомиться забыли…
       И она добродушно рассмеялась.
       «Ну, кажется, пронесло!» - с облегчением подумал Фёдор Иванович и, галантно поклонившись, представился по имени-отчеству.
       «Ты б ещё каблуками щёлкнул, пижон несчастный!» - обругал он себя, представив, каким нелепым выглядит со стороны этот поклон: стоит небритый мужик в старой рыбацкой куртке и спущенных под колени, как ботфорты у мушкетёра, сапогах-болотниках и чуть ли не ножками расшаркивается перед дамой в замызганной «болонье». Цирк!
       - А меня Антониной зовут; можно просто Тоня, – представилась женщина.
       И снова ёкнуло в груди у Фёдора Ивановича.
       «Тоня… Тоня… Антонина… Нет, не помню… Какая Тоня?» - подумал Фёдор Иванович, пытаясь усилием воли унять неожиданно участившееся сердцебиение.
       Антонина обтёрла о фартук мокрую от дождя ладонь и протянула её Фёдору Ивановичу.
       - А по батюшке? – осторожно пожимая холодные пальцы, спросил он.
       - Да ни к чему по батюшке, - Антонина беспечно отмахнулась. – У нас здесь по батюшке как-то не принято.
       Она вдруг рассмеялась:
       - Вот по матушке у нас – это да! По матушке-то у нас могут! Так, бывает, приложат, что только держись…
       - Кто? – машинально насупил брови Фёдор Иванович. Прослужив четверть века в армии, он, как ни странно, терпеть не мог матерщины, и потому всегда безжалостно пресекал её, от кого бы она ни исходила; если от подчинённых, то наказанием, а если от равных или старших по званию офицеров - то подчёркнуто холодным взглядом. И, надо признать, это действовало почти на всех без исключения, причём весьма эффективно. Кстати, и потом, на «гражданке» – тоже.
       Антонина снова махнула рукой:
       - Да нет! Не со зла, по матушке-то, а так, в разговоре… Да вы не думайте, у нас на это никто всерьёз и не обижается. Мы тут мирно живём, не ссоримся; нам ссориться нельзя…
       Она хотела добавить к сказанному что-то ещё, но, видно, отчего-то передумала; засуетилась вдруг, запричитала по-бабьи:
       - Что ж это я вас на улице-то держу, Фёдор Иваныч? Заходите, заходите на крыльцо! А косу я сейчас принесу. Коса у меня хорошая - почти новая, и наточена хорошо; Степан Матвеич наточил на днях. Как бритва траву режет!..
       Фёдор Иванович тщательно вытер о мокрую траву подошвы сапог и поднялся на крыльцо, под навес, покрытый почерневшей от дождей дранкой. Антонина тем временем скрылась в тёмном проёме распахнутой настежь двери сарая и спустя полминуты вышла из него, неся в руке обещанную косу.
       - Вот вам и инструмент, Фёдор Иваныч! - весело сказала она и прислонила косу к мокрой от дождя стене дома, лезвием вверх. – Пользуйтесь на здоровье!
       - Спасибо! – искренне поблагодарил Фёдор Иванович. – Теперь я с такой косой – кум королю…
       - … и сват министру, - подхватила поговорку Антонина.
       Оба рассмеялись.
       Фёдору Ивановичу отчего-то очень не хотелось уходить, хотя поводов задерживаться здесь у него больше не было. Антонина будто почувствовав его замешательство.
       - Хотите молока? – спросила она и, не дожидаясь ответа, пошла в сени. - У моей коровы хорошее молоко; попробуете - ещё попросите!
       «А ведь она ещё – о-го-го! - глядя вслед Антонине, вдруг подумал Фёдор Иванович. - Во всяком случае, по возрасту никак уж не старше меня. А может быть, и младше…»
       Почувствовав, как застучал вдруг в висках, тут же резко одёрнул себя: «Ты чего это, а? Ты чего? Серебро – в бороду, а бес – в ребро? Сдурел совсем, что ли?!»
- Вот и молоко, прямо из холодильника!
       Антонина вышла на крыльцо, неся в руке большую фарфоровую кружку с нарисованными на ней сиреневыми цветочками. Кружка была наполнена до самых краёв, и Фёдор Иванович, боясь расплескать содержимое, бережно и даже с каким-то благоговением принял её обеими руками.
       Он долго, зажмурив от удовольствия глаза, цедил ледяное – аж зубы заломило! – молоко. А в голову назойливо лезли чумные мысли:
       «Интересно, а муж у неё есть? И если есть, то где он? А дети? А может быть, она не замужем?»
       И снова оборвал себя:
       «Ты что, совсем сбрендил? Страх потерял? Или совесть? К тебе, как к человеку, а ты… Ну-ка, остынь!»
       Наконец, он допил-таки молоко и прежде чем отдать опустевшую кружку Антонине, дважды – от носа вниз, к подбородку - вытер ладонью замёрзшие губы. И так же, как при знакомстве, галантно поклонился.
       - Ну, спасибо этому дому - пойдём к другому! – шутливой пословицей поблагодарил он Антонину и поднял на неё глаза.
       И осёкся…
       Антонина смотрела на него как-то странно - исподлобья, настороженно и то ли недобро, то ли оценивающе прищурившись.
       «Вот те на! Я что, опять что-нибудь не то брякнул? - неприятно удивился Фёдор Иванович. И вдруг разозлился – то ли на Антонину, то ли на себя самого: - Да что ж это за день-то сегодня такой дурацкий! Всё мнится что-то непонятное, кажется что-то… С катушек съезжаю понемногу, что ли? Так вроде бы не время ещё…»
       - Может, ещё молочка налить? – спросила Антонина, напряжённо глядя Фёдору Ивановичу прямо в глаза.
- Да нет, спасибо; я вдоволь напился. Как-нибудь в следующий раз …
       И он широко улыбнулся, стараясь сгладить непонятно откуда появившийся в глазах Антонины холодок.
       - В следующий раз? – думая о чём-то своём, машинально спросила Антонина. – Это когда же?
       Фёдор Иванович окончательно растерялся.
       - Ну… когда косу принесу. После того, как участок выкошу. Не сама же она к вам вернётся, правда ведь? – снова попытался пошутить он.
       Антонина посмотрела на него с непонятным подозрением и едва заметно кивнула.
       - Что ж, до встречи… - сказала она, круто повернулась и шагнула в сени.
       «Аудиенция окончена; пора расходиться по домам!» - обескураженный таким поворотом событий, усмехнулся Фёдор Иванович. Он пожал плечами и пошёл прочь со двора.
       Чапа, терпеливо дожидавшийся хозяина по ту сторону забора, поднялся с густой мокрой травы, отряхнулся и потрусил рядом с ним. Чувствуя настроение Фёдора Ивановича, он помалкивал, лишь время от времени бросая на хозяина настороженные взгляды, словно хотел спросить: не случилось ли чего, хозяин? Не обидел ли тебя кто? Ты, дескать, только скажи, - я быстро разберусь!..
       - Всё нормально, Чапа, - Фёдор Иванович на ходу потрепал могучего пса по высокой холке, одновременно и успокаивая, и благодаря его за молчаливое участие. – Просто… не поймёшь, что у них на уме, у баб этих. И в душе – тоже. И в сердце… Я, Чапушка, женщин никогда не понимал, а уж теперь, наверное, и подавно не пойму… Так что давай-ка, брат, плюнем на всё и пойдём траву косить, пока косу не отобрали. Да и обедать нам с тобой давно пора. Ты как на это предложение смотришь? А, дружок?
       - Гав! – облизнувшись, согласился пёс.
       И, обогнав Фёдора Ивановича, побежал по направлению к вагончику.

       Участок свой Фёдор Иванович, кое-как приноровившись к малознакомому сельхозинвентарю, обкосил уже к вечеру. Он бы и быстрее управился, если бы во время работы не застывал вдруг в виде гипсового памятника «Колхозник на страде» и не стоял бы так, подолгу уставившись в одну точку.
       Ну, никак не шла у него из головы Антонина - не шла, и всё! Даже несмотря на её более чем прохладное прощание с ним. А может быть, именно поэтому…
       И то непонятное, что не единожды происходило сегодня с Фёдором Ивановичем во время встречи с этой, показавшейся ему поначалу такой простой и бесхитростной, женщиной, тоже тревожило его, сильно тревожило. Он терпеть не мог неожиданных, нелепых и логически необъяснимых ситуаций, по собственному горькому опыту зная, чем такие ситуации могут иногда закончиться…
       Было с Фёдором Ивановичем такое, было…

       Он тогда должен был принять командование эскадрильей реактивных ракетоносцев ТУ-26, сменив на этой должности Лёву Зайцева, своего друга и однокашника по лётному училищу. Лёву же - лётчика, по всеобщему и единодушному признанию, экстра-класса - переводили в штаб дивизии, где он должен был возглавить отдел по лётной подготовке. И все в полку понимали, что выбор командованием сделан правильно…
       Времена тогда, в конце восьмидесятых, для авиации - как, впрочем, и для всей армии, и для страны в целом - наступили тяжёлые: топлива вечно не хватало, а то и вовсе не было, и самолёты большей частью не бороздили, как им положено, «голубой океан», а месяцами простаивали в ангарах и по периметру аэродрома. Лётчики, отлучённые от неба, постепенно теряли навыки реального пилотирования, которые - по определению - никакими тренажёрами в полной мере заменить невозможно. Да ведь и самолёт – не велосипед, чтобы такие навыки после долгого перерыва можно было бы достаточно быстро восстановить. Вот и по этой, и по другим причинам складывались порой в воздухе разные нештатные ситуации, которые так не любил Фёдор Иванович. Да и кто их любит-то?
       Так случилось и в тот промозглый осенний день - день, едва не ставший последним в его жизни…
       Не один месяц потом разбирались многочисленные комиссии в причинах, которые привели к тому, что самолёт Лёвы Зайцева при приземлении вдруг стало уводить в сторону, и он буквально выдавил с посадочной полосы садившуюся рядом с ним машину Фёдора Ивановича …
       Не одна - ох, не одна! - голова, фигурально выражаясь, полетела за время тех разбирательств с увенчанных погонами плеч! Только кому от этого легче-то?
       Больше же всего – если, конечно, не считать Лёвы и его экипажа - в результате той катастрофы пострадала голова Фёдора Ивановича, и не в фигуральном смысле, а в самом что ни на есть прямом …
       Долго, очень долго не только близкие и сослуживцы, но и сам Фёдор Иванович привыкал к своему новому лицу, каким-то чудом слепленному волшебниками в белых халатах из того бесформенного кровавого месива, в которое превратилось то, что было его настоящим лицом. Ибо всё, что было на этом, новом его, лице – нос, губы, подбородок, даже разрез глаз - было чужим и ничуть не похожим на то, что при рождении дала ему природа.
       И только сами глаза остались прежними – голубыми, как весеннее небо, в котором Фёдор Иванович так любил летать…
       Правда, летать ему больше не пришлось: медицинская комиссия свой вердикт вынесла справедливо и на полном законном основании. И претензий к врачам, навсегда и безоговорочно отстранившим его от полётов, у Фёдора Ивановича не было: он и сам чувствовал, что - всё, отлетался ясный сокол…
       И стал Фёдор Иванович начальником штаба полка; в этой должности он три года тому назад службу и закончил…
       Вот потому и не любил он всяких неясных ситуаций, в чём бы они ни выражались и в связи с чем бы ни возникали; вот потому и старался в каждом таком случае разобраться по возможности быстро, скрупулёзно и до конца.
       Лёва Зайцев тогда не разобрался - «не учёл при подготовке лётного задания недостаточную для полётов в сложных метеорологических условиях слётанность экипажей эскадрильи», как было сказано в заключении комиссии. И нет больше Лёвы…
       И экипажа его нет…

       К вечеру как-то совершенно незаметно кончился дождь: шёл себе, шёл потихоньку - и вдруг его не стало! А незадолго до заката из-за расступившихся над горизонтом туч выглянуло и долгожданное солнышко. И почти сразу же в вечернем воздухе зазвенело оголодавшее за время непогоды комарьё.
       - Ну, наконец-то! – подставляя лицо заходящему солнцу, улыбнулся Фёдор Иванович.– Слава Богу, дождались! Слышишь, Чапушка? Дождь кончился!
       - Гав! – ответил Чапа и щёлкнул зубами, пытаясь поймать прицелившегося на собачий нос комара…
       Было уже темно, когда Фёдор Иванович, поужинав и накормив Чапу, вышел из вагончика и присел на вкопанную напротив него скамейку, чтобы выкурить сигарету перед сном.
       Погода, судя по всему, налаживалась, и он радовался этому, как ребёнок. Впервые за всю неделю на небе появилась луна, и на фоне россыпей далёких и безымянных звёзд необычайно чётко, словно отмытые долгими дождями от многовековой пыли, смотрелись знакомые с детства созвездия.
       Тишина вокруг стояла необыкновенная; казалось, что такой тишины он доселе не слышал нигде и никогда в жизни. Только невидимые, но настырные комары зудели в прохладном ночном воздухе, неведомым чутьём отыскивая любые, мало-мальски уязвимые участки человеческого тела, чтобы впиться в него своим игольчатыми хоботками.
       - Ну, завтра – на рыбалку, - с наслаждением затягиваясь крепкой сигаретой, сказал сам себе Фёдор Иванович. – Вот и дождались…
       Но всецело отдаться приятным размышлениям о предстоящей рыбалке ему никак не удавалось: надоедливыми и неотступными комарами зудели в голове Фёдора Ивановича тревожные, вызывающие смутное беспокойство мысли. Но, как он ни старался, он не мог ни определить истоков этого беспокойства, ни объяснить тех чувств, которые, неожиданно возникая, не раз тревожили его в течение прошедшего дня...
       И единственным, в чём у него не возникало сомнений, было то, что это его смятение каким-то таинственным образом связано с Антониной.
       Тоня… Антонина… Нет, не вспомнить ему женщины с таким именем, ни за что не вспомнить!
       Хотя… Стоп!
       Фёдор Иванович даже рассмеялся и помотал головой. Ну, надо же, что вспомнил! Ай, да память: вон что сохранила!
       Была, была в его жизни Тоня – Тонька Смирнова, Тошка-Антошка – «пойдём-копать-картошку», весёлая шебутная девчонка, с которой он проучился девять лет в одном классе. Ох, и девчонка была! Ни одна игра, ни одно рискованное мальчишеское предприятие без неё не обходилось, будь то в школе или во дворе дома, в котором они жили по соседству. Куда они с пацанами – хоть блиндажи старые в лесу раскапывать, хоть с крутого волжского берега на санях кататься, - туда и Тошка. Одним словом, не девчонка, а разбойник в платье, сорвиголова; помнится, даже в шестом классе она ещё с содранными коленками бегала.
       А потом… Ах, Тонька, Тонька, - Антошка!..
       Фёдор Иванович грустно улыбнулся и полез в карман за сигаретой…
       Потом выросла Тонька, и в девятом классе влюбился в неё Фёдор до беспамятства. Ну, и Тонька в него - тоже. Знакомиться им, присматриваться друг к другу никакой необходимости не было: чего уж тут присматриваться, если целыми днями вместе - и в школе, и во дворе!
       Почти полгода они провели вместе, не стыдясь своих чувств друг перед другом и не особенно скрывая их от окружающих. В ответ на шуточки типа «жених и невеста» оба только загадочно улыбались, а на доходившие до них время от времени сплетни старались просто не обращать внимания. Правда, Фёдору пришлось пару раз помахать кулаками, отстаивая Антошкину честь, и после этого сплетни вообще прекратились…
       Вот только… Вот только не было у них ничего такого - в смысле серьёзного… Ну, обнимались, сидя на скамейке в сквере возле дома, и целовались в подъезде, конечно; даже серьёзные планы на будущую семейную жизнь строили, ибо твёрдо верили в бесконечность своей любви и в то, что всё у них ещё впереди. Но дальше этого заходить себе не позволяли…
       А потом всё кончилось, потому что Тониного отца, работавшего у них в райцентре начальником милиции, перевели куда-то аж в Казахстан. Перевели с таким повышением, от которого он отказаться не смог.
       Весь десятый класс Фёдор и Тоня переписывались, каждую неделю отправляя и получая по письму, а то и по два. Потом, сразу после окончания школы, Фёдор поступил в лётное училище, а Тоня – там, в Казахстане – в какой-то институт; кажется, в медицинский… Новые друзья, новые интересы… Писать друг другу они стали всё реже и реже: то времени на это из-за учёбы не хватало, то ещё почему-либо... А потом переписка их и вовсе заглохла, как бы сама по себе, без объяснения причин той или другой стороной. И почти без сожалений.
       Тем вся их любовь и закончилась…
       - Эх, Тошка-Антошка! Где-то ты теперь?.. – улыбнулся Фёдор Иванович, глядя в усыпанное звёздами небо и пытаясь вызвать из памяти образ первой своей любви. И не смог; стёрло его время, растопило солнцами прошедших с того времени лет, запорошило жгучими метелями и мягкими снегами трёх десятков пережитых им с тех давних пор зим. Только длинные светлые Тошкины косы виделись ему в золотых звёздных россыпях, да и то – как-то нечётко, неясно, рассыпающимися в бездонной пустоте холодного чёрного неба…
       
       Наутро Фёдор Иванович насухо обтёр старым полотенцем косу и пошёл к Антонине.
       «Вот приду, отдам косу, поблагодарю – и на рыбалку! - думал он, бодро шагая по пыльной деревенской улице и щуря глаза на играющие на поверхности озера солнечные блики. - И голову больше ломать не буду над всеми этими ощущениями дурацкими, что вчера мнились… Мало ли что, бывает, пригрезится; что ж теперь, в?шаться от этого, что ли?»
       Антонину Фёдор Иванович увидел издалека, ещё из-за поворота улицы; она стояла на крыльце своего дома - там, где вчера угощала его молоком, - и вытряхивала пёстрый половик. Увидев Фёдора Ивановича, Антонина повернулась и ушла в дом.
       - Видишь, Чапушка, даже подождать не захотела, - пожаловался псу Фёдор Иванович, вдруг почему-то обидевшись на Антонину. – Могла бы и подождать, пока подойду… И чего такого я ей вчера сказал?
       Он вспомнил поджатые губы и странный взгляд Антонины, замкнутое выражение её лица и ту холодность, с которой она вчера с ним прощалась.
       - У-ум, - то ли выражая свою солидарность с хозяином, то ли возражая ему, буркнул Чапа и вяло махнул хвостом.
       Фёдор Иванович подозрительно покосился на Чапу.
       - Вот я и говорю: странная женщина… - пробормотал он, пожал плечами и заставил себя ускорить шаг, чтобы поскорее покончить с этим делом и отправиться на долгожданную рыбалку.
       Он долго вытирал сапоги о расстеленный перед нижней ступенькой крыльца домотканый половик, стараясь при этом производить как можно больше шума, чтобы обозначить своё присутствие. Но шума не получалось: какой может быть шум от вытирания о толстый половик резиновых сапог? Смех, да и только…
       Фёдор Иванович кашлянул раз, другой. Наконец, краем глаза увидел, как чуть-чуть качнулась в ближнем к крыльцу окне белая занавеска.
       «Ведь видела же, видела, что я иду! И чего выжидает? - нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, начал злиться Фёдор Иванович. - Вот поставлю сейчас косу к стенке, как она давеча, и уйду! Весь клёв с этой бабой пропустишь…»
       «Давеча», «таперича», - усмехнулся он, вспомнив свой вчерашний промах: вот ведь словечки привязались! Раньше он таких слов в разговоре не употреблял…
       В сенях скрипнула дверь, и на пороге дома появилась Антонина, одетая по-домашнему - в цветастом халате и тапочках, - и только голова её, как и вчера, была плотно обвязана клетчатым платком.
       «Наверно, корову доить собралась, потому и волосы платком покрыла, - мелькнуло в голове Фёдора Ивановича. - Опять я не вовремя, что ли? Ну, да мне–то какое дело! Отдам косу - и уйду…»
       - Здрасьте! – буркнул он, отводя взгляд от лица Антонины. – Я тут вам косу…
       - Здравствуй, Фёдор, - не дав ему договорить, перебила она. – Здравствуй. Заходи в дом…
       И, не сказав более ни слова, Антонина скрылась в сенях.
       «О как! - удивлённо вскинул брови Фёдор Иванович. - Когда это мы с ней на "ты" перешли? Что-то не припомню…»
       Противиться приглашению он, однако, не стал; поднялся по чисто вымытым ступенькам, стащил с ног сапоги и, как был в толстых шерстяных носках, так и переступил порог дома.
       Антонина сидела за небольшим кухонным столом возле окна и смотрела на копошащихся в траве кур. Не поворачивая к Фёдору Ивановичу головы, кивком указала на стул напротив себя.
       - Садись…
       - Спасибо, - ответил Фёдор Иванович, присаживаясь и ещё не понимая толком, как себя вести и что вообще всё происходящее может означать.
       Антонина продолжала смотреть в окно, и Фёдор Иванович, не собираясь первым начинать разговор, – да и откуда ему знать, зачем она его пригласила? – принялся исподлобья разглядывать Антонину.
       И чем дольше и внимательнее всматривался он в осунувшееся и бледное, по сравнению со вчерашним, лицо женщины, тем отчего-то всё сильнее и сильнее начинала пульсировать жилка на его виске, тем ощутимее становилась заполняющая – совсем, как вчера! - его грудь звенящая пустота, тем невероятнее казалось то, что сейчас с ним происходило…
       Позже Фёдор Иванович не мог вспомнить, сколько времени - миг или целая вечность - прошло до того момента, когда Антонина, наконец, повернула к нему голову и в упор взглянула в его глаза своими карими – карими, карими! – глазами. А потом, улыбнувшись, медленно стащила повязанный на голову платок, и из-под платка дивным водопадом обрушились на её плечи длинные русые волосы…
       - Тоня? – севшим от волнения голосом просипел Фёдор Иванович, отчаянно боясь спугнуть сказочное видение, ставшее воплощением его вчерашних ночных воспоминаний. – Тошка?! Ты?!!
       - Ну, вот! Узнал… – тихонько и сквозь заблестевшие в глазах слёзы засмеялась Антонина.
       Фёдор Иванович схватил её за руку, словно боялся, что Антонина сейчас исчезнет, растворится в воздухе, растает, - как растворялось, таяло, исчезало из его сознания то неуловимое, что он так неожиданно ощутил в себе вчера, при первой встрече с ней.
       - Господи!.. – выдохнул из себя пустоту Фёдор Иванович. – Господи! Разве так бывает?!
       - Бывает, как видишь, Федя, - не отнимая руки, улыбнулась Антонина. – Ещё как бывает…
       - Да как же так? – Фёдор Иванович ещё крепче сжал её руку. – Как же так, Тошка? Как это я сразу-то тебя не узнал, ещё вчера?
       Горькая усмешка тронула губы Антонины.
       - Знать, изменилась я сильно, Федя, постарела… Да и лет прошло – считать боязно…
       Фёдор Иванович нетерпеливо мотнул головой:
       - Да причём здесь это, Тошка! Годы, годы… Да Бог с ними, с годами! Главное, что мы встретились! Вот это - главное, а не годы… Эх, Тошка, а я ведь только вчера о тебе вспоминал! – вспомнил он вдруг. – Поверишь? Столько лет не вспоминал, а вчера вспомнил…
       - Верю, - кивнула Антонина, и Фёдор Иванович понял: действительно, верит.
       - А ты? Ты обо мне вспоминала? – почему-то ревниво спросил он, вглядываясь во вдруг ставшие бесконечно дорогими карие глаза.
       Антонина улыбнулась – совсем чуть-чуть, краешками губ; только просохшие, было, глаза блеснули то ли новой слезинкой, то ли на мгновение вспыхнувшей искоркой.
       - Вспоминать – не вспоминала, а помнить – помнила, - непонятно ответила она. Грустно посмотрела на Фёдора Ивановича, одним взглядом окинув его лицо, и пояснила: - Сердцем помнила, хотя умом забыть хотела. И забыла. Почти...
       И только в этот момент до потрясённого сознания Фёдора Ивановича дошло, что Антонина узнала его, несмотря на то, что у него другое лицо. Другое, а совсем не то, которое она видела когда-то и которое только и могла запомнить!
       Антонина, будто услышав его мысли, тихонько засмеялась:
       - Помнишь, как ты вчера ладошкой утирался, молока попив? Вот так… - Антонина повторила его жест - от носа вниз, к подбородку. – Меня будто током насквозь пробило, когда я это увидела: только ты в детстве так делал, больше никто… А что внешность у тебя другая…так ведь и ты меня тоже не узнал, сразу-то; только сейчас и признал, да и то с трудом. Что, не так, Федя?
       Фёдор Иванович вынужденно кивнул, опустив от смущения глаза. Ну, как сказать женщине, что годы, и вправду, сильно изменили её - так сильно, что для этого и никакой пластической операции не понадобилось.
       Антонина мягко высвободила свою руку из руки Фёдора Ивановича и шутливо потрепала его по седеющей шевелюре.
       - Да ладно тебе, Федя! – пряча грустинку в глазах, улыбнулась она. – Не горюй! Годы и внешность – ерунда, если сердце помнит…
       Фёдор Иванович снова кивнул, а про себя подумал: «А ведь и у меня, видно, сердце тоже памятливым оказалось, если я вчера ночью вдруг ни с того, ни с сего её, Тошку, вспомнил. Не вспоминал, не вспоминал, а тут – раз! – и вспомнил. Как же так? С чего бы это?»
       Они ещё долго разговаривали, сидя за столом; вспоминали детство, родной дом, школу, учителей…. Потом пили чай с вишнёвым вареньем и снова говорили, говорили, говорили…
       Говорили обо всём, кроме одного - того, чего по молчаливому согласию решили не трогать, не тревожить - своей юношеской любви. Да и нужно ли было говорить об этом, если, как сказала Антонина, сердце и так помнит…
       Или оба они просто боялись порвать неловким словом ту тоненькую ниточку, которая, оказывается, связывала их все эти годы?
       Фёдор Иванович, как сумел коротко, рассказал Антонине о себе. Рассказал почти всё - кроме того, конечно, что могло невзначай ранить её памятливое сердце… Поведал он и о своих невесёлых семейных делах, и о том, что привело его в эти, далёкие от его дома, края.
       Антонина выслушала его молча, не перебивая и лишь изредка то с удивлением, то с сочувствием кивая головой. Когда он окончил свой рассказ, она положила свою тёплую руку на его запястье и тихонько пожала его.
       - Всё, что ни делается, делается к лучшему, Федя, - сказала она. - Я это точно знаю: только к лучшему! Как бы человек в этом ни сомневался, а только так и бывает. И примеров тому я тебе, сколько хочешь, могу привести - хоть сто, хоть тысячу! Только ты уж мне на слово поверь, Фёдор: я и вправду это знаю…
       Она вдруг рассмеялась.
       - Вот, например - мы с тобой встретились! Это что, не к лучшему разве?
       Фёдор Иванович осторожно кивнул и как-то неуверенно улыбнулся в ответ. И эта его неуверенность от внимательного взгляда Антонины не ускользнула.
       - Скажешь, просто мир тесен, потому и встретились? – спросила она. – Не знаю, не знаю… Только я всё равно думаю, что даже в этом тесном мире просто так люди через столько лет не встречаются: не бывает такого, Федя, не бывает!
       Она помолчала немного, глядя в окно и собираясь с мыслями; потом повернулась к Фёдору Ивановичу.
       - Ты мне свою жизнь рассказал, теперь послушай про мою…
       И узнал Фёдор Иванович, что Антонина – когда-то его Тошка-Антошка, сорвиголова и заводила, - на третьем курсе медицинского института, в котором весьма успешно училась, скоропалительно выскочила замуж за здешнего механизатора, приехавшего в Казахстан на уборку урожая, чтобы, как она выразилась, «зашибить деньгу», да и уехала с ним сюда, в деревню, против воли родителей бросив родной дом и институт. Вскоре одна за другой родились у них две дочери, которые теперь уже давно замужем, так что она, Антонина, вот уже почти десять лет, как стала бабушкой. Обе дочки живут в Питере, и хорошо живут, - Дай Бог каждому! А потом, после дочерей, она и сына родила: уж очень Сергей, муж, сына хотел! Только вот увидеть его ему не довелось: когда она на седьмом месяце беременности была, утонул её Сергей в озере… Никто не видел, как это случилось, но врачи сказали, что он сначала умер от внезапной остановки сердца, а потом уж в воду упал, перевалившись через борт лодки. Может, наклонился в это время зачем-то над водой, а может, спиннинг в этот момент закидывал, и сердце от резкого движения остановилось, - кто знает? В общем, сына она родила уже вдовой…
       - И где он сейчас? – спросил про сына Фёдор Иванович. – Тоже в Питере?
       - Федя-то? – зачем-то переспросила Антонина, впервые назвав сына по имени и при этом почему-то лукаво взглянув на Фёдора Ивановича. – Нет, Федя малость поближе, чем девчонки мои, - в Пскове. Служил там в армии, там и после службы остался…
       У Фёдора Ивановича вдруг отчего-то защекотало в горле. Он сделал из кружки глоток остывшего чая и спросил:
       - И как он там, тёзка мой? Что делает, чем занимается?
       - Шоферит; чем ему больше заниматься-то, если он шофёр? Не бизнесом же! – рассмеялась Антонина. – Он уж и женился там, - правда, неофициально пока и по-тихому, без моего ведома. Вот стервец! Ну, да я не в обиде: Федька – парень с головой, не пропадёт; да и много ли нынешние молодые родителей-то спрашивают? Твоя-то Маринка вас с твоей Галиной – Царствие ей Небесное! – Антонина перекрестилась на висевшие в углу иконы, - много спрашивала, когда на Камчатку-то свою уезжала? То-то!
       - Ну-ну! – неопределённо буркнул Фёдор Иванович, отводя взгляд в сторону. – А ещё чем Фёдор твой занимается?
       - Учиться поступил - в политехнический, на заочное отделение, - ответила Антонина. – Первый курс в этом году уже закончил…
       «Та-ак!» - подумал про себя Фёдор Иванович, отводя в сторону смеющийся взгляд. Он, было, хотел попросить Антонину показать ему фотографию сына, но та словно угадала его желание:
       - Я тебе, Федя, альбом сейчас покажу, - сказала она, поднимаясь из-за стола. - Посмотришь на деток моих, да и на внучек заодно…
       Антонина ушла в горницу и продолжала говорить уже оттуда:
       - Федя должен был в июле в отпуск приехать, вместе с женой… или как это там у них теперь называется… да не приехал…
       - Что так? – заранее угадывая ответ, спросил Фёдор Иванович.
       - Да ну его! В аварию какую-то попал. Сам-то, как пишет, ничего, а вот машину чью-то чужую раздолбал…
       «И ещё как!» - чуть не вырвалось у Фёдора Ивановича.
       - Ну, и что? – спросил он, прикуривая сигарету трясущимися от едва сдерживаемого смеха руками. Спохватился: – Ничего, что я закурил, Тонь?
       - Да, кури, кури… Форточку только открой, а лучше – окно, - откликнулась из горницы Антонина. - А что не приехал-то, спрашиваешь? Так машину тому мужику, хозяину машины то есть, помогал ремонтировать.
       - От… от… отремонтировал? – не сдержавшись, расхохотался Фёдор Иванович.
       Антонина вышла из горницы с альбомом в руках и уставилась на него непонимающими глазами.
       - Отремонтировал, вроде бы… - сказала она. – А чего тут смешного-то?
       Фёдор Иванович встал со своего стула, выщелкнул только что прикуренную сигарету в открытое окно и шагнул к Антонине. Взял из её рук тяжёлый альбом, положил его на стол и, опустив свои крупные руки на такие же, как и тридцать лет назад, худенькие плечи Антонины, близко-близко наклонился к её удивлённому лицу.
       Он долго и улыбчиво смотрел в растерянные, немного испуганные, чего-то ждущие карие глаза женщины, словно пытаясь проникнуть в самую потаённую их глубину и найти там ответ - ответ на единственный и только им двоим и без слов понятный вопрос. Ответ, от которого, возможно, будет зависеть очень и очень многое в их будущем…
       Увидев, как в глазах Антонины затеплился знакомый ему с детства озорной огонёк, обнял её крепко-крепко и прошептал прямо в маленькое порозовевшее ухо:
       - Помнишь, Тошка, ты говорила, что мир тесен?
       И, когда Антонина, прижавшись лицом к его груди, слабо кивнула, Фёдор Иванович рассмеялся:
       - Ты даже представить себе не можешь, как!..

       Своих отношений Фёдор Иванович и Антонина нарочно не афишировали, но ни перед кем особенно и не скрывали. Да и перед кем было их скрывать в почти начисто опустевшей к середине сентября деревне? Дачный сезон закончился, и дачники ещё в конце августа, прибрав участки и закрыв окна домов и домиков ставнями, поразъехались по родным городам и весям, - некоторые – до ближайших выходных, а большинство – до следующего лета.
       В деревне остались только свои, как называла местных жителей Антонина, да сам Фёдор Иванович, а всего – семь человек: Степан Матвеевич с Еленой Афанасьевной, Марья Захаровна с внуком Витькой и его рыжеволосой женой Веркой-Вероникой, Антонина и Фёдор Иванович. По выходным, правда, ещё приезжал из райцентра Андрей Дикарёв – порыбачить и просто отдохнуть от семейных неурядиц, неотступно преследовавших его в последние годы; об этом Фёдору Ивановичу поведала Антонина.
       - Мы Андрея-то за своего считаем, - рассказывала она. – Из дачников он здесь чуть ли не самый первый построился, лет двадцать назад… Да ну – двадцать! – она махнула рукой. – Больше! Он ещё с Сергеем моим рыбачил; значит, лет двадцать пять назад. Или чуть поменьше… Он сюда до белых мух ездить будет, да и на зимнюю рыбалку потом приезжает, почти каждые выходные. Мужик он хороший, работящий, хотя, бывает, и выпивает иногда. И не отказывает никогда, если куда поехать нужно или из Медянска что привезти, или просто помочь в чём-нибудь…
       Антонина умолкла, глядя на озеро. А Фёдор Иванович подумал, что, наверное, вспомнила она сейчас своего Сергея, которого у неё это озеро отняло, и всё то, что когда-то связывало её с мужем – любовь, рождение дочерей, светлые и ненастные дни, прожитые ими в доме, возле которого они сейчас сидели на скамейке. Может быть, скамейку эту ещё Сергей сколотил…
       - Знаешь, Фёдор, как Андрей однажды остров-то этот отстоял? – спросила Антонина, кивнув на самый ближний из трёх видимых с берега островов.
       - Как это – отстоял? – не понял Фёдор Иванович. – От кого?
- У-у! – Антонина покачала головой. – Тут такая история была!..
       И она поведала Фёдору Ивановичу о том, как года четыре назад какие-то московские дельцы, облюбовав этот, ближний к берегу остров, решили его купить, чтобы построить здесь то ли пансионат, то ли дом отдыха, - или как это теперь называется… Им, дельцам этим («За взятки, как люди говорят», - осторожно уточнила Антонина), тогда удалось уже и с администрацией – то ли с волостной, то ли с районной – все вопросы решить, и даже расчистку острова начать, не спрашивая на то согласия местных жителей.
       - Вон, видишь, - Антонина показала рукой, - брёвна лежат? Это они берёзы посреди острова спиливали - место под строительство расчищали. Хорошо хоть, что не очень много спилить успели: была б там сейчас вместо красоты-то этой – голая лысина…
       Фёдор Иванович даже вздрогнул, представив нарисованную Антониной картину. Неужели нашлись люди, у которых рука на такое поднялась?! Неужели такое возможно, тем более - здесь, в Национальном парке?
       Он спросил об этом Антонину. Та неопределённо пожала плечами и тихо, словно кто-то мог их подслушать, сказала:
       - Деньги всё, Федя, денежки… Взятку, наверное, кому-то дали немаленькую, вот и получили разрешение на святотатство это. А может, лапа мохнатая у кого-то была, если, нас не спрашивая, деревья валить стали. Кто их разберёт…
       - Ну, и?
       - Ну и ничего! Степан Матвеич с Витькой поплыли, было, туда на лодке, когда пилы-то на острове завизжали, а их оттуда – вежливо так! – выпроводили какие-то мордовороты в камуфляжах: валите, мол, отсюда, господа хорошие, подобру-поздорову, и чтобы ноги вашей на этом острове больше не было! Здесь, дескать, отныне частная собственность…
       - Ну, и? – нетерпеливо заёрзал по скамейке Фёдор Иванович. – Дальше-то что?
       - Вот тебе и «ну и»! – рассмеялась Антонина. – Хорошо, что в тот день Андрей на дачу на свою приехал - хотя, как потом говорил, как раз в тот день и не собирался ехать: чего, говорит, тогда сюда сорвался, всё бросив, - сам не пойму! Приехал он, значит, постоял минут пять на берегу, посмотрел на это безобразие – и к Матвеичу! Ещё минуты через три – сама видела! – вышел от него, сел в свой «жигуль» и укатил. Я, грешным делом, подумала тогда: ну, наверно, Андрюха за водкой в Сокольское поехал – поминки по нашему острову справлять будет. Ещё и испугалась за него: выпьет, думаю, и попрётся на остров с этими, в камуфляжах, разбираться: он – мужик резкий, если что не по нему…
       - И что, попёрся? – спросил Фёдор Иванович, думая о том, что сам он в такой ситуации уж точно не сдержался бы: это ж надо, на что замахнулись, сволочи!
       - Да нет… Смотрю я – нет Андрея, не возвращается. Я – к Матвеичу в дом. А там… Афанасьевна стоит возле окна и слёзы платочком вытирает, на остров-то глядя, а дед Степан сидит на лавке и двустволку свою чистит. На меня глаза поднял и говорит: «Не думал я, говорит, Тоня, что ещё когда-нибудь ружьё в руки возьму, но, видно придётся… А Бог меня, мол, простит: на правое дело иду…»
       - Ах, даже так?! – изумился Фёдор Иванович, почувствовав, как у него даже мурашки по спине побежали и руки зачесались, когда он представил себе нарисованную Антониной картину.
       «Ну, мужик! Вот это мужик!» - восхищённо подумал он, неожиданно ощутив в себе такую гордость, будто это вовсе и не старик Степан Матвеевич, а он, Фёдор Иванович, решился на такое дело – объявить пришельцам войну.
       «Нет, братцы, не всё ещё потеряно, пока такие люди на Руси есть! - подумал он, глядя на стройные берёзки, растущие на острове. - Шалишь, брат, шалишь!.. Хрен нас сломаешь, таких-то!»
- Так чем дело-то кончилось? Отстояли остров?
       - А то ты не видишь! – рассмеялась Антонина. – Отстояли… Андрей-то, оказывается, прямо отсюда в область махнул, за двести километров. Как уж он умудрился к самому губернатору прорваться, он потом не рассказывал. А только уже к вечеру - часам, думаю, к восьми, не раньше, - вернулся он сюда, и не один: за ним две машины, - таких больших, чёрных, с флажками российскими на номерах - и ещё одна, с фургоном. И высыпали из того фургона омоновцы с автоматами - человек тридцать, я думаю, - похватали все лодки, что у берега были, - и на остров!
       - Вот это да! – хлопнул себя по коленям Фёдор Иванович. – Вот это да! Прямо боевик какой-то!.. И что?
       - А что… Там, на острове, и мяукнуть не успели. А ещё через час лесорубов этих и тех, что в камуфляжах-то были, и след простыл! - Антонина улыбнулась и прислонилась головой к плечу Фёдора Ивановича. – И нет с тех пор. Хорошо бы, если б и никогда больше не было…
- Хорошо бы… - кивнул Фёдор Иванович.
       Он обнял Антонину за плечи, прижал к себе и чмокнул в макушку. А про себя подумал: «И не будет больше. Никогда. Не пустим, пока живы!»
       И почему-то не удивился этой мысли…

       Возвращаясь на рассвете в свой вагончик, Фёдор Иванович остановился напротив стоящего почти у самой воды приземистого дома Степана Матвеевича. Дом, казалось, не стоял на земле, а, как какой-то фантастический корабль-призрак, плыл в густом промозглом тумане. Фёдор Иванович подумал, что если он подойдёт сейчас к дому и слегка подтолкнуть его в сторону озера, то он, дом, плавно стронется с места и поплывёт по свинцовой водной глади, словно бесшумное судно на воздушной подушке. Поплывёт куда-то далеко-далеко, и будет плыть так до тех пор, пока не поднимется над озером нежаркое осеннее солнце и не растопит этот туман, а вместе с туманом, как мираж, растает под солнечными лучами и дом с его обитателями, растворившись где-то там, в Вечности…
       «Это надо же – с двустволкой против такой-то своры! - не переставал с восхищением думать о Степане Матвеевиче Фёдор Иванович. - И ведь пошёл бы, - как пить дать, пошёл бы! И правильно бы сделал; я бы тоже пошёл, будь я тогда здесь. Но меня здесь не было… А жаль!»
       «Но сейчас-то ты здесь! - усмехнулся Фёдор Иванович. - Если бы сейчас такое случилось, ты бы что, на этот беспредел просто так, со стороны, смотрел? А, майор? Или ты только там, в Афгане, за пределами родной страны, голову готов был сложить, защищая её интересы? А здесь, стало быть, интересы эти пусть Андрей Дикарёв со стариком Матвеевичем защищают – посредством матюгов и двустволки?»
       Он наклонился, сорвал уже пожухлый стебелёк какой-то высокой травы и, сунув его в рот, принялся остервенело жевать.
       «Эх, мать вашу! - со злостью и невесть в чей адрес выругался Фёдор Иванович. - Хорошо хоть, что губернатор толковый попался - молодец, быстро порядок навёл! А другой на его место придёт, - не такой, как этот? Сумеет ли – да и захочет ли? – таким вот дельцам противостоять, или на откуп всё, что ему подвластно будет, им отдаст? И кто тогда тот же остров и всю эту красоту от разорения защищать будет? Опять Матвеич с Андреем?»
       И вдруг, как молния, прожгла Фёдора Ивановича мысль, - вернее, не мысль, а простой и ясный, как дважды два, вопрос, спонтанно возникший перед ним за чередой предыдущих вопросов. Он даже остановился, будто с размаху стукнулся о невидимую преграду лбом.
       «А ты-то на что, Фёдор? Ты-то за каким хреном землю здесь купил - только рыбку ловить да красотами здешними любоваться? А потом, налюбовавшись - домой, в Псков, в тёплую квартирку - до следующего лета? А здесь – хоть трава не расти; так, что ли?.. А Тоня? Как теперь с Тоней-то быть?..»
       - Р-р-р-р-р-ав! – глухо рыкнул Чапа, внезапно остановившись и напряжённо глядя в сторону скрытого за густыми зарослями ивняка вагончика.
       - Спокойно, дружок, спокойно, - Фёдор Иванович положил руку на лобастую голову пса; шерсть была влажной от густого тумана, и Фёдор Иванович подумал: «Опять всю ночь возле Антонининого дома просидел, во дворе: ни за что на крыльцо, под крышу, не идёт, как ни зови. Во характер!»
       - Пойдём, Чапа, пойдём! – сказал, наконец, Фёдор Иванович и, слегка придержав пса за ошейник, тихо добавил: - Только не трогай никого, понял? Не трогай!
       На скамейке возле вагончика, покуривая самокрутку, сидел Степан Матвеевич.
       «Лёгок на помине!» - удивился Фёдор Матвеевич. Надо же: только что думал о старике, а он уж – тут как тут! В такую-то рань - чего ради?
       - Извини, Иваныч, за ранний визит, - вместо приветствия сказал Степан Матвеевич, разгоняя рукой сизый махорочный дым. – Я тут, понимаешь, в Медянск собрался съездить, на первом автобусе, да дай, думаю, к тебе по пути загляну: может, застану ещё, пока ты на рыбалку-то не ушёл… А от тебя уж и на автобус сразу…
       «Ну-ну… - усмехнулся про себя Фёдор Иванович. - Врать-то ты, Матвеич, так за всю жизнь, видно, и не научился: «пока на рыбалку не ушёл…» Будто не знаешь, откуда я иду…»
       - Здравствуйте, Степан Матвеевич, - он пожал протянутую стариком руку и удивился крепости стариковских пальцев: «Ого! Силён дед! И хорошо, что силён, а не намощен: немощь ещё впереди, и лучше б до неё не доживать…»
       - Ты, Фёдор Иваныч, не обессудь, но я по важному делу к тебе пришёл. Думаю, сам кумекаешь, по какому, - без обиняков начал Степан Матвеевич.
       Фёдор Иванович кивнул головой и сел рядом со стариком.
       - Ну, и славно! Вот и поговорим; пора уже поговорить-то, дабы языки поганые никто не распускал, - сказал Степан Матвеевич и затоптал окурок.
       - Ты, мил человек, Антонину нашу не обижай. Мы ведь все тут, можно сказать, родня. Ну, или почти родня. И нам здесь ещё и дальше жить, и в глаза друг дружке кажинный день смотреть, - сколь времени ещё Бог отпустит…
       Он вполоборота повернул голову к Фёдору Ивановичу, строго глянул на него из-под лохматых бровей.
       - У неё судьба и так – не позавидуешь, чтоб её и дальше ломать… - начал, было, говорить Степан Матвеевич, но вдруг запнулся и замолчал, Потом задумчиво произнёс: – Хотя, конечно, с какой стороны посмотреть…
       - С какой стороны? – не понял Фёдор Иванович.
       - А с такой! - Степан Матвеевич отчего-то насупился и сердито засопел. Потом, наклонив к Фёдору Ивановичу кудлатую седую голову, заговорил тихо и доверительно:
       - С одной стороны, Антонина уж двадцать годков, как вдова; когда Сергей-то ейный утонул, ей ещё и тридцати не было… В самом соку молодуха была, а никого после Сергея-то к себе не допускала. Во как! И детей одна поднимала, кормила-поила да одевала; это что, думаешь, - просто, особливо в деревне-то?
       Степан Матвеевич покачал головой и умолк, задумчиво глядя перед собой.
       - А с другой стороны? – спросил Фёдор Иванович.
       - С другой? – переспросил старик. – А с другой - то и есть, что подняла! И не одного, а троих! И без мужика…
       И он снова строго посмотрел на Фёдора Ивановича.
       - Вот я и говорю: не обижай Антонину, паря! Ты вот потешишься с ней и - фьють! – укатишь себе, откуда приехал. А она – как? Как она-то тут останется? И нам в глаза как смотреть будет?.. Мы-то, само собой, и поймём её, и не осудим: тоже ведь люди! А ей-то, Антонине, каково? Ты об этом подумал, а?
       - Я её с собой увезу, - уверенно, как о давно решённом деле, сказал Фёдор Иванович. – У меня квартира в Пскове, и… один я… Я ведь, Степан Матвеевич, тоже вдовец…
       Он вдруг запнулся на последнем слове и подумал: «А ведь я впервые после смерти Галины сам себя так назвал: раньше это слово мне и в голову не приходило! Вдовец… Слово-то какое страшное!»
       - Ты… это… извини старика, если что не так брякнул, по глупости-то своей, - Степан Матвеевич смущённо кашлянул; вздохнул, покачал головой: – Что ж это за жизнь такая нонче, что вы с Антониной молодые такие ещё, а уже оба вдовые? Вот мы со старухой: всё живём, живём, и всё Господь никого из нас прибрать не торопится. Хотя, может, и пора бы уже… А вы – такие молодые, - и на тебе! А давно?
       - Четвёртый год пошёл… - тихо ответил Фёдор Иванович.
       И, более не дожидаясь расспросов старика, рассказал ему о себе. Просто почувствовал, поверил, что не из любопытства спрашивает его о самом сокровенном Степан Матвеевич, не оттого, что делать больше старому человеку нечего, как языком на лавочке ни свет, ни заря чесать да уму-разуму его, Фёдора Ивановича, тоже уже немолодого человека, учить… Чего уж теперь учить! Учёные уже: жизнь – школа ещё та!.. А потому расспрашивает его Степан Матвеевич, что взаправду и искренне переживает за Антонину, желает ей добра, - блюдет, прежде всего, её, а не свои интересы!
       «Вон как они здесь живут! - белой завистью позавидовал буковцам Фёдор Иванович. - Вон как они друг за дружку беспокоятся и переживают! Или всё-таки за себя?»
       И эта, последняя из пришедших в голову Фёдора Ивановича мыслей, показалась ему настолько мелкой, неуместной, поганенькой, - будто он на гостеприимно расстеленную перед ним добрыми людьми белую скатерть комок грязи бросил, - что он даже зубами скрипнул от злости на себя.
       «А ты чего хотел? Чтобы люди везде жили, как в большом городе, где, бывает, годами – да что там годами - десятилетиями! - живёшь с человеком в одном подъезде, а не знаешь, как его зовут? И не узнаешь никогда, потому что тебе это просто не-ин-те-рес-но!.. Нет, брат! Здесь – другое…»
       - А поедет? – спросил Степан Матвеевич.
       - Кто? Антонина-то?
       Фёдор Иванович, не зная, что ответить, пожал плечами: не было ещё у них с Тоней разговора на эту тему, не было. Это он, Фёдор, таким представлял их совместное будущее; это ему хотелось, чтобы было именно так, а не иначе. Только вот с самой Тоней он на эту тему пока не говорил: что-то сдерживало его, останавливало; рано ещё об этом говорить, рано, убеждал себя Фёдор Иванович; потом поговорим, попозже…
       Степан Матвеевич, почувствовав его замешательство, вопроса своего повторять не стал.
       - Ну, вы это и потом решите, - великодушно согласился он. – Это - ваше дело, вам его и решать… Сколько там времени-то, Иваныч? Я на автобус-то не опоздаю?
       Фёдор Иванович посмотрел на часы.
       - Да нет, до автобуса минут двадцать ещё, я думаю. Может, проводить? А, Степан Матвеич?
       - Не-е, ни к чему: я до остановки от своего дома за пятнадцать минут дохожу, а от тебя-то мне и ещё ближе…
       Он, покряхтывая, поднялся со скамейки и кивнул:
       - Ну, бывай, Иваныч! Не прощаюсь: заходи к вечеру, коли захочешь; поговорим, чайку попьём… А может, и того…
       И, подмигнув Фёдору Ивановичу, старик выразительно щёлкнул по горлу узловатым указательным пальцем.
       И ещё долго, улыбаясь, смотрел Фёдор Иванович вслед своему раннему и нежданному гостю, испытывая к нему чувство истинного уважения и благодарности за… за что? За откровенный, без ненужных вопросов и никчёмных нравоучений, разговор? За искреннюю обеспокоенность старика судьбой Тони? Или за ту давнюю его попытку спасти от разорения остров, а с ним – и этот удивительный, неповторимый мир, в котором он прожил всю свою жизнь и из которого не собирался уходить никуда, - разве что в тот мир, который уготован потом, после земной жизни, каждому из живущих на земле людей?
       Наконец, силуэт Степана Матвеевича растворился в последних клубах растекавшегося по земле тумана - там, на взгорке, возле придорожного ельника, - и вскоре со стороны Сокольского послышался характерный воющий звук подъезжающего к остановке «пазика»…

       Время приближалось к полудню, когда Фёдор Иванович, с утра вырубив и выкорчевав с десяток больших кустов ивняка и изрядно от этого занятия утомившись, присел на скамейку перекурить. Дел на участке было ещё много, но то, что они – наконец-то! – стронулись с мёртвой точки, было очевидно.
       «Успею ещё! - думал Фёдор Иванович, беспечно попыхивая сигаретой. - Куда мне торопиться? Никто нас с Чапой в Пскове не ждёт, никто скучать по нас не станет: кому мы там нужны-то теперь? Никому!..»
       Он сунул окурок в пустую консервную банку, подвешенную вместо пепельницы на вбитый в столбик скамейки гвоздик, и вздохнул. А ведь действительно: кто и где его ждёт? Марина на своей Камчатке? Что же, может, и ждёт, но не сейчас же, не в этом году! Он, правда, после похорон Галины так и не съездил в гости к дочери, не повидал внуков; но ведь и поезд, как говорится, ещё не ушёл, успеет ещё съездить! К этому подготовиться надо: путь до Камчатки неблизкий, и сразу – вот так, с кондачка, - не сорвёшься, не поедешь, бросив всё…
       А если и поехать, то куда Чапу девать? С собой-то его через всю страну не потащишь! Тоже проблема, и не маленькая. Чапа - не просто собака; Чапа – друг, верный и преданный. И ему не объяснишь, каким бы умным он ни был: ты, мол, дружок, подожди меня с месяц, покуда я туда-обратно смотаюсь, и не скучай - я недолго! Не скучай… Да он без него, Фёдора Ивановича, помрёт здесь уже через неделю!
       «Стоп! Почему – помрёт здесь?» - осенило вдруг Фёдора Ивановича. Вот как раз здесь-то, в Буковке, и не помрёт! Здесь – не в псковской квартире, куда Чапа без него, Фёдора Ивановича, даже и не впустит-то никого; здесь – люди кругом, и люди добрые, отзывчивые, к которым Чапа за эти три недели, как они сюда приехали, уже и привыкнуть успел. Вон как он за Антониной ходит, хвостом виляя - как за своей хозяйкой! Когда это такое было, чтобы он из чужих рук без разрешения Фёдора Ивановича какую-нибудь пищу брал? Не было, и быть не могло: не так воспитан… А у Антонины – берёт! Оглянется на Фёдора Ивановича, состроит виноватую морду, глазки эдак потупит, как девица на выданье, - а берёт, паршивец!
       «Ну, и пусть берёт; и хорошо, что берёт!» - улыбнулся Фёдор Иванович: значит, теперь, Слава Богу, есть на кого Чапу оставить, если и вправду поездку к Марине предпринять.
       Придя к такому неожиданному выводу, он даже вздохнул с облегчением. Что же получается: путешествие на Камчатку – не такая уж несбыточная мечта? Выходит, что так…
       Но это - потом, позже; может быть, на следующий год…
       От этих мыслей и без того хорошее настроение Фёдора Ивановича ещё больше улучшилось.
       - Ну, Чапушка, ещё пару кустиков оформим – и шабаш! – поднимаясь со скамейки, бодро произнёс он. – А после уж и пообедаем… Слышишь, что говорю? Чего молчишь?
       Он оглянулся на Чапу. Пёс, ещё минуту назад безмятежно гревшийся на солнце, теперь стоял с вздыбленной на загривке шерстью и смотрел в сторону озера, к чему-то напряжённо прислушиваясь.
       - В чём дело, Чапа? – нахмурился Фёдор Иванович. – Что случилось?
       Вместо ответа Чапа нервно дёрнул лобастой головой, - не мешай, мол! – постоял ещё мгновение и вдруг, коротко рыкнув, рванул напролом, через кусты, к озеру.
       - Господи! Что там?.. – пробормотал Фёдор Иванович и, не раздумывая ни секунды, ринулся вслед за Чапой.
       От вагончика до берега, если идти к озеру коротким путём, через болотину, было метров семьдесят. В обход же, по той дорожке, по которой можно было проехать на участок Фёдора Ивановича на машине - вдвое больше. Обычно, если погода позволяла ему не парить ноги в резиновых сапогах, Фёдор Иванович ходил в обход, чтобы вдоволь налюбоваться постепенно - по мере приближения к берегу - открывающейся перед ним панорамой величественного озера. Ходить через кусты и болотину, особенно с рыбацкими снастями в руках, было неудобно: кусты низко нависали над протоптанной им тропинкой и цеплялись за натянутые на удилищах лески, норовя их порвать. И, бывало, рвали…
       В общем, короткой дорогой Фёдор Иванович ходил редко и только в случае крайней необходимости; например, когда в первые после встречи с Антониной дни тёмными осенними вечерами тайком пробирался от вагончика к её дому или возвращался перед рассветом назад…
       Сейчас же он, как гончая, взявшая след зверя, бежал за Чапой, не разбирая дороги и едва успевая прикрывать лицо от больно хлеставших по нему веток кустарника. Чапа был отнюдь не декоративной собачкой, и потому там, где со скоростью артиллерийского снаряда – ну, может быть, чуть медленнее - только что промчалось его мощное, почти девяностокилограммовое тело, след остался соответственный.
       То, что Чапа не в игрушки побежал играть и не за кошками гоняться, Фёдор Иванович понял сразу: будучи псом воспитанным, солидным и хорошо знающим себе цену, он на такие мелочи и в юном-то возрасте не очень разменивался. А теперь, когда - по собачьим меркам, конечно, - они, Фёдор Иванович и Чапа, стали почти что ровесниками, таких выходок от взрослого пса его друг-хозяин и вовсе не мог ожидать.
       «Господи! Что там случилось?! - в такт быстрому бегу бились в голове Фёдора Ивановича тревожные мысли. - Может, с Тоней что?..»
       Когда он, всего на несколько секунд отстав - да разве его догонишь! - от Чапы, выбежал из кустов на поросший тростником берег, то увидел, как в воде, у дальнего конца одного из приткнувшихся к берегу длинных дощатых причалов, барахтается его лохматый друг, пытаясь подтянуть поближе к берегу какую-то кучу тряпья.
       То, что в воде плавала не просто куча тряпья, Фёдор Иванович понял сразу. И не потому, что что-то уже разглядел, а мгновенно проанализировав поведение Чапы.
       «Дурак он, что ли, - за тряпками в холодную воду нырять? - бросаясь на помощь Чапе и грохоча подкованными каблуками армейских ботинок по влажным и скользким доскам причала, думал Фёдор Иванович. - Дурак он, что ли?..»
       А где-то в затылке, позади этой, в общем-то, никчёмной мысли, тупо билась другая – страшная, насквозь прожигающая мозг и потому самим же мозгом подсознательно загоняемая вглубь самого себя:
       «Только бы не Тоня! Только бы не Тоня! Толь-ко-бы-не-То-о-о-ня-я-я-я!..»
       Но это была не Тоня: из воротника не успевшей ещё полностью намокнуть и потому пузырём вспучившейся над водой телогрейки торчала облепленная жидкими прядями седых волос голова Афанасьевны, жены Степана Матвеевича. Чапа, мёртвой хваткой вцепившийся своими мощными клыками в этот воротник, изо всех сил грёб лапами к берегу, и плыть ему до мелководья оставалось метров пять, не больше.
       Фёдор Иванович сделал, было, движение, чтобы спрыгнуть с причала в воду, но Чапа недвусмысленно зарычал на него: и не думай, мол, даже - только мешать будешь! А то и тебя, хозяин, не Дай Бог, ещё вытаскивать придётся…
       И пока Фёдор Иванович, неосознанно подчинившись Чапе, чуть замешкался на причале, пёс успел подтянуть Афанасьевну вплотную к тому месту, где глубина, как знал Фёдор Иванович, уже позволяла человеку встать в полный рост. И снова зарычал на хозяина: чего, дескать, стоишь-то? Прыгай уже: теперь можно!
       «Он что – чувствует глубину, что ли?! - мельком изумился способностям Чапы Фёдор Иванович и прыгнул в воду.
       Ноги его сразу же по щиколотку погрузились в вязкое илистое дно; не обращая на это внимания, Фёдор Иванович обхватил руками безжизненное тело Афанасьевны и крепко прижал его к себе, будто боялся, что она вырвется из его рук и поплывёт обратно, в озеро.
       «На причал мне её всё равно не вытащить - сил не хватит» - решил он и, подхватив Афанасьевну подмышки, потащил к берегу.
       Чапа не стал обгонять Фёдора Ивановича, хотя сделать это мог бы без особого труда; и не поспешил раньше него выбраться на сушу; он продолжал плыть следом, не вмешиваясь в действия хозяина и словно бы поощряя его: давай, мол, давай, поторапливайся! Я, в случае чего, – рядом. Только назад, в озеро, не поворачивай - всё равно не пущу! Там – плохо, холодно; там - смерть…
       - Ой, Господи! Ой, что это!
       Фёдор Иванович мельком оглянулся.
       К причалу по улице бежала Антонина, а со стороны мыса, то мелькая над высоким тростником, то пропадая за ним, быстро приближалась копна рыжих волос Верки-Вероники.
       «Это не тростник высокий - это я низко стою. Потому что в воде…» - подумал Фёдор Иванович, выбираясь на твёрдое прибрежное дно…
       Оказавшись на берегу, Афанасьевна довольно быстро - даже искусственное дыхание не пришлось делать - пришла в себя, но ещё с полминуты смотрела помутившимся, ничего непонимающим взглядом то на Фёдора Ивановича, то на Чапу, одновременно почему-то отталкивая от себя руки подоспевших на помощь Антонины и Верки-Вероники. И не говорила ни слова, а только мычала.
       Фёдор Иванович переглянулся с женщинами: уж не помутился ли у Афанасьевны от страха разум? Всё может быть; ведь старый уже человек…
       Неожиданно Чапа, до того стоявший чуть в стороне от людей, подошёл к Афанасьевне и лизнул её в лицо. Фёдор Иванович хотел, было, отогнать его, чтобы тот ещё больше не напугал и без того до смерти напуганную женщину, но не успел: Афанасьевна вдруг протянула к Чапе дрожащую руку и погладила его по голове, а потом, неожиданно для всех, обхватила её обеими руками, прижала к своей груди и заплакала.
       - Ах ты, спаситель мой!.. Ах ты, хороший мой!.. – тихо, как молитву, шептали её бескровные, трясущиеся губы. – Ах ты, собачка моя!.. Хороший ты мой!…
       - Ну, Слава Богу! – облегчённо вздохнула Антонина и перекрестилась. И тут же, спохватившись, засуетилась, закомандовала:
       - Ну, всё, всё! Вставай, баба Лена, вставай, нечего на земле сидеть! Вон, ты мокрая вся! Пойдём скорее в дом, переоденемся да обсушимся пока! А потом я баню стоплю: надо тебя пропарить, а то простудишься – беды с тобой не оберёшься!
       Подхватив Афанасьевну под руки, Антонина с Веркой-Вероникой, как могли быстро, повели её домой, а Фёдор Иванович, уже изрядно продрогший в мокрой одежде, отправился к своему вагончику.
       На берегу остался только Чапа. Он постоял немного, глядя вслед женщинам, - словно раздумывал, нужна ли им его помощь, или сами теперь справятся? Потом повернулся к озеру и долго-долго смотрел на его потемневшие от набежавших туч воды, будто бы ожидая от них ещё какой-нибудь опасности.
       Наконец, он коротко и угрожающе рыкнул на озеро - я, мол, тебе! – и побежал вслед за Фёдором Ивановичем…
       
       Вечером, когда стемнело, Фёдор Иванович отправился к Антонине. Чапа, как всегда, степенно шествовал впереди, изредка останавливаясь и обнюхивая попадавшиеся по дороге камни, кусты, углы заборов и ещё что-то, чего Фёдору Ивановичу в темноте было уже не разглядеть.
       Антонина ждала его, сидя на кухне за накрытым к ужину столом. Окно кухни выходило во двор, за которым начинался огород, а там, за огородом, до самого большака тянулся редкий лесок. Фёдор Иванович с Антониной всегда по вечерам сидели на кухне: в деревне привыкли ложиться рано, и свет, горящий в окне почти всю ночь, мог запросто оказаться причиной для досужих домыслов и деревенских сплетен. Впрочем, кому о них в Буковке сплетничать-то, если в деревне, не считая Фёдора Ивановича с Антониной, и всего-то - пять человек?
       - Ну, что там с Афанасьевной? Оклемалась немного? - с порога спросил Фёдор Иванович.
       - Да что с Афанасьевной! – Антонина махнула рукой. – Спит твоя Афанасьевна и десятый сон уж, поди, видит… Мы с Веркой переодели её в сухое, уложили в кровать и тремя одеялами укутали. Потом быстренько баньку затопили и пропарили бабку, как положено. Ну, и чаем с мёдом после бани напоили, конечно, да и снова – под одеяло!
       Антонина восхищённо покачала головой:
       - Верка, молодец - вот шустрая девка! – и воды сама наносила, и дров, и баню истопила; всё сама! Ты, говорит, тётя Тоня, посиди с Афанасьевной: мало ли чего ей захочется, или нехорошо вдруг станет. А я сама управлюсь! И управилась! Молодец!
       - Ну, и хорошо, - сказал Фёдор Иванович, присаживаясь к столу. – Повезло, значит, Витьке с женой!
       - Ему-то, конечно, повезло; а вот ей с ним… - Антонина усмехнулась.
       - Что так? – вскинул брови Фёдор Иванович. – Витька – парень работящий; всё, смотрю, чего-то копошится - то в доме, то в огороде.
       - Да в огороде, Фёдя, у нас все копошатся, хотим мы этого или нет. Если не копошиться, так и жрать нечего будет, когда зима настанет. А то и раньше… Это для тебя здесь – дача, да рыбалка в охотку, да грибы. От нечего делать. Отдых, одним словом. А для нас…
       Фёдор Иванович напрягся и внимательно посмотрел на Антонину. Что-то с ней было не так: хмурое лицо, поджатые губы; взгляд какой-то колючий - совсем как тогда, в день их первой встречи.
       Вернее, второй - через тридцать лет после первой...
       - Что это с тобой сегодня, Тонь? – спросил он, стараясь говорить как можно мягче. – Из-за Афанасьевны расстроилась, что ли? Так с ней всё в порядке теперь, сама же говоришь!
       - Да причём здесь Афанасьевна! – ни с того, ни с сего вскинулась Антонина. – Афанасьевна… Хотя, конечно, и Афанасьевна…
       - Что-то ты не договариваешь, - покачал головой Фёдор Иванович. – То – Афанасьевна, то - не Афанасьевна… Ты уж говори, как есть.
       - А то и есть!
       Антонина облокотилась на стол, подалась лицом к его лицу почти вплотную и будто кольнула Фёдора Ивановича карими глазами.
       - Вот не станет скоро ни Афанасьевны, ни Матвеича, – им, смотри, обоим под восемьдесят уже! И Марьи Захаровны, что тоже недалеко от них ушла, хотя и помладше немного… Дай им всем, Господи, здоровья! – Антонина перекрестилась. - А Витька с Веркой отсюда враз, как пить дать, умотают, как Захаровны-то не станет: они только из-за неё и не уезжают никуда. А не станет её – и фьють! Как говорится, не поминайте лихом…
       - И что? – всё ещё не понимая, к чему она клонит, спросил Фёдор Иванович.
       - А то! – сбавив тон, усмехнулась Антонина. – А то, что останусь я, Фёдя, здесь одна; и пойду я как-нибудь бельё полоскать, как Афанасьевна сегодня пошла, да и сковырнусь с мостков, как она сегодня сковырнулась! И - всё! А вытащить-то и некому будет!
       Фёдор Иванович растерялся; не готов он был к этому разговору, не готов. А следовало бы: неспроста ведь сегодня утром Степан Матвеевич к нему в гости приходил - ох, неспроста!
       Он хотел, было, возразить Антонине, успокоить её: да ну, мол, - брось, Тоня! Какие наши годы! Но вовремя почувствовал, что делать этого не следует: Антонина – не дитё малое, и её пустыми фразами с толку не собьёшь.
       - Почему одна-то? – спросил он, осторожно подбирая слова. - И почему - здесь?
       - А где? Где же мне ещё-то быть? – снова вскинулась Антонина. – В Париж меня что-то пока не зовёт никто! И в Лондон - тоже…
       Фёдор Иванович попытался свести неприятный разговор к шутке:
       - А что, поехала бы?
       - Ах, отстаньте вы все от меня, ради Бога! – Антонина порывисто поднялась с табуретки и, махнув рукой, ушла в горницу.
       Фёдор Иванович в недоумение пожал плечами.
       Кто это - «все»? Он, Фёдор Иванович, что ли? Интересно, чем это он вдруг перед ней провинился? Тем, что его Чапа Афанасьевну из озера выудил?
       Тьфу! Чушь собачья…
       В горнице, куда ушла Антонина, взвизгнул пружинами старый диван, и в доме стало тихо; только на кухне мерно тикали старинные «ходики», которые когда-то - давным-давно, ещё до свадьбы, - где-то на чердаке дедовского дома нашёл Сергей. Нашёл, отремонтировал и вот на это самое место повесил. «Ходики» были старинными - с облупившимся местами циферблатом в виде лубочной картинки и тяжёлыми гирьками на цепочке; таких, пожалуй, теперь уже ни в одном музее не сыщешь.
       Так и ти?кают они с тех пор в этом доме уже три с лишним десятка лет; Сергея, подарившего им новую жизнь, уж давно и на свете нет, а они всё тикают и тикают…
       А сколько всего они за свою жизнь натикали - того, наверное, никто и никогда уже не узнает…
       - Тонь, а Тонь! – несмело позвал Фёдор Иванович.
       В ответ из горницы не раздалось ни звука.
       «Может, уснула, за Афанасьевну-то перенервничав? - подумал он. - Нет, вряд ли… И не в Афанасьевне тут дело, совсем не в ней! А в чём – хоть убей, не пойму… Чем я её завёл?»
       - Тонь, иди сюда! Чего ты ушла? Иди-ка сюда; послушай, что скажу!
       И опять Фёдор Иванович не дождался ответа.
       «Пойти самому? - подумал, было, он, но сразу же и одёрнул себя: - Нет, не пойду! Моей вины в её настроении нет; сама психанула, пусть сама и мир устанавливает!..»
       Фёдор Иванович закурил и стал смотреть на маятник часов. Смотрел и размышлял:
       «Вот и человек так: идёт себе и идёт, пока завод в нём не кончится… И прямо ли он по жизни идёт, или качается из стороны в сторону, а всё это - до поры, до времени. А кончится завод - и время остановится, как этот маятник: тик-так, тик-так, тик… - и всё!..»
       В горнице скрипнул диван, и на её пороге появилась Антонина. Сложив руки на груди, она прислонилась к дверному косяку и хмуро посмотрела на Фёдора Ивановича.
       - Ну, говори, что хотел сказать…
       - Сказать-то… - Фёдор Иванович, было, замешкался, но быстро нашёлся: - А то хочу сказать, что жить тебе здесь вовсе необязательно! Ясно?
       - Нет, не ясно! – Антонина стрельнула в него колючим взглядом. – Как это – необязательно? Ты о чём?
       - А о том, что жить мы будем у меня! – твёрдо заявил Фёдор Иванович, глядя Антонине прямо в глаза.
       - У тебя-а?! – делано изумилась Антонина. И добавила насмешливо: - Это где - в вагончике, что ль?
       Фёдор Иванович смутился от её взгляда и заёрзал на скамье.
       - Почему - в вагончике? Я что, на дурака похож, чтобы тебе такое предлагать? Обижаешь, Тоня, обижаешь; не знаю, правда, за что…
       - И где же мы будем жить, если не в вагончике? – заметив его смущение, продолжала насмешничать Антонина. – Может, в Париже?
       - Вот дался тебе этот Париж! – Фёдор Иванович начал понемногу злиться. – В Париже… Парижа при всём моём желании я вам, сударыня, предложить не могу. Увы! Рылом не вышел… А вот Псков – предлагаю!
       - Пско-о-ов? Ну, это, конечно, не Париж… - уже откровенно издевательским тоном начала Антонина
       Фёдор Иванович, теряя остатки терпения, вставил сквозь зубы:
       - Да уж, само собой… И не Лондон…
       - Да, и не Лондон, - кивнула Антонина. – Куда уж твоему Пскову до Лондона!
       Воздух в кухне стал вдруг холодным и упругим; оба, видимо, почувствовав это, насупились и замолчали…
       Антонина демонстративно отвернулась от Фёдора Ивановича и, покусывая нижнюю губу, стала смотреть в окно, как будто там, в кромешной тьме осенней ночи, можно было что-нибудь разглядеть.
       А он уставился в пол и зачем-то принялся взглядом пересчитывать половицы, одновременно тщетно пытаясь понять, что происходит.
       Эх, рано начался этот разговор, рано! Надо было им ещё чуточку выждать: пусть бы сперва всё в их отношениях окончательно наладилось и устоялось, пришло бы в устойчивое равновесие. И чего ради Антонина именно сегодня этот разговор завела? Он что - уезжает завтра, что ли? Так нет, и не собирается даже…
       «Она сама меня вынудила заговорить о… обо всём этом, - пересчитывая глазами половицы, думал Фёдор Иванович. - Но почему именно сегодня, сейчас? И вообще, что такого именно сегодня произошло, что она будто с цепи сорвалась? Ну, Афанасьевна чуть не утонула - это, правда, событие - из ряда вон… Видишь ты, на себя ситуацию примерила; впрочем, может, Антонина и права… Тогда зачем же всё в кучу-то сваливать: Париж, Лондон! Про Вашингтон ещё забыла; надо бы подсказать… Эх, да причём здесь всё это?!»
       Антонина первой не выдержала тягостного молчания.
       - Ну, и для чего мне в Псков твой ехать? А, Федя? Чего я там не видала? – вкрадчиво спросила она.
       Фёдор Иванович пожал плечами: что, мол, за глупый вопрос?
       - Как для чего? Жить, для чего ж ещё-то…
       - А-а! Ну, конечно, жить! – снова начала заводиться Антонина. – Ясное дело, что не помирать ты меня туда зовёшь… И где же я там жить буду? И с кем, не подскажешь? Сделай милость, расскажи!
       В небольшом пространстве кухни снова физически ощутимо почувствовалось напряжение; будто где-то между Фёдором Ивановичем и Антониной зависла невидимая шаровая молния, которая только и ждёт от них неосторожного слова или движения, чтобы взорваться со страшным грохотом и в пух и прах разнести и эту кухню, и дом, и всё то, что заново, через многие годы, только-только начало между ними возникать.
       Фёдор Иванович, прежде чем ответить, опять уставился в пол. Он зачем-то заново пересчитал половицы, – их было ровно тридцать, – и только после этого поднял глаза на Антонину.
       - Где жить, с кем жить… - он натянуто улыбнулся. – О чём ты спрашиваешь, Тоня? Будто не понимаешь, о чём я говорю… В Пскове жить, в моей квартире. И со мной, разумеется; с кем же ещё-то?
       Антонина картинно всплеснула руками и, наклонив голову, сделала шаг к столу.
       «Забодать меня хочет, что ли? - предчувствуя недоброе, усмехнулся Фёдор Иванович. - Ну, пусть попробует, без рогов-то! В народе недаром говорят: бодливой корове Бог рог не даёт…»
       - Ах, разумеется? Ах, с тобой?! – повысила голос Антонина. - А мы с тобой, собственно говоря, кто? Муж и жена, что ли? А?!
       Она вдруг остановилась и побледнела. Потом медленно опустилась на стул и грустно посмотрела на Фёдора Ивановича:
       - Нет, Федя! Любовники мы с тобой. Любовники – и всё… Вон, Верка с какой ехидной улыбочкой на меня посматривает: бабе, мол, под пятьдесят уже, и внуками давно уже обросла, а подвернулся мужик – она и ножки врозь!
       - Да что ты такое говоришь-то, Тоня?! – возмутился Фёдор Иванович. – Что говоришь? Да я этой Верке за такие слова ноги из задницы повыдергаю! Завтра же! Да я…
       - Не повыдергаешь, - усмехнулась Антонина.
       - Почему это? Очень даже запросто!
       - Да потому, что не говорила она этого и не говорит, а только думает. А за невысказанные мысли, Феденька, ноги не выдёргивают - ни из задницы, ни из передницы…
       Она умолкла ненадолго, а потом сказала:
       - А может, она, Верка, вовсе и не думает так, а это сама я про себя так думаю… А в её голову мысли эти вкладываю: самой-то о себе пакости разные думать, знаешь ли, как-то не с руки! А в чужую голову такое вложить, чтобы потом было на кого свои обиды сваливать, – пожалуйста! Даже, можно сказать, и удобно…
       Антонина замолчала и снова отвернулась к окну.
       «Какой-то у нас с ней дурной разговор идёт… - подумал Фёдор Иванович. - Дурнее не придумаешь…»
       Ему вдруг припомнилась народная пословица: «Начали за здравие, а кончили за упокой». Или это поговорка? Никогда Фёдор Иванович разницы между ними не понимал; ему - всё одно: что поговорка, что пословица; лишь бы умная была. Или - мудрая…
       «Начали за здравие…»
       Да не начинали они с Антониной сегодня за здравие! С самого начала разговор у них наперекосяк пошёл, сразу – «за упокой»…
       У Фёдора Ивановича неожиданно сильно разболелась голова; так нередко бывало с ним раньше, особенно в первый год после катастрофы. Правда, вот такая сильная боль и так неожиданно давно уже на него не обрушивалась; Фёдор Иванович уже и ждать её перестал, и бояться её прихода - отвык, наверное, от таких вот приступов. А может, надеялся, что всё уже - оставила его эта боль, и уже никогда больше к нему не придёт? Зря, выходит, надеялся…
       Вот она, боль - тут как тут; сдавила мощными тисками его виски и бешеным пульсом бьётся где-то в затылке, словно хочет вырваться из головы Фёдора Ивановича - вырваться, чтобы ужалить ещё кого-нибудь, кто сейчас рядом с ним; чтобы и тому человеку стало так же нестерпимо больно, как и ему. Чтобы и он, тот человек, который рядом, - Тоня? Тоня! - закричал, заплакал, завыл от неё, и обезумел от неё, и искал бы от неё немедленного избавления…
       Но череп Фёдора Ивановича оказался для боли слишком прочной крепостью, и боль, как ни пыталась, не могла из него вырваться, и потому металась там, внутри него, как мечется по арене разъярённый, утыканный бандерильями, заранее приговорённый к смерти бык…
       «Лечь бы сейчас, закрыть глаза и провалиться в пустоту, - успел подумать Фёдор Иванович, прежде чем его сознание стало всё быстрее и быстрее погружаться в густой, как кисель, насыщенный жгучей пульсирующей болью багрово-красный туман, за которым – и он это знал! – потом не будет ничего. - Не будет ничего, кроме пустоты… и ничего мне больше не надо! Ничего, ничего, ничего… Ни-че-го, ни-че-го, ни-че-го… Ни-че-го-ни-че-го-ни-че-го-ни-че-го-ни-че-го... Ни… че…»
       И когда уже не оставалось сил, чтобы хотя бы стоном облегчить дикую боль, окончательно теряя сознание, сквозь застлавшую глаза кровавую пелену увидел он прямо перед собой испуганное лицо Антонины – Тони, Тошки-Антошки! - и услышал её тревожный голос:
       - Фёдор! Федя! Феденька! Что с тобой? Что с тобой, Федя?! Господи, Спаси и Сохрани! Федя! Ты слышишь меня? Федя, милый, любимый! Очнись, Федя, очнись! Открой глаза, любимый мой, желанный мой, солнышко моё ясное! Федя! Федя-а!! Феденька-а-а!!!
       И совсем уж откуда-то издалека донёсся до Фёдора Ивановича истошный, жуткий своей нескончаемой протяжностью вой Чапы…

       В последних числах сентября неожиданно резко похолодало, и снова зарядили нескончаемые дожди. Листья на старой берёзе, растущей возле самого дома Антонины, в три дня пожелтели и осыпались; долго упрямился только один-единственный маленький листочек, каким-то чудом удерживаясь на самой верхушке дерева, хорошо видной с изголовья кровати, на которой лежал Фёдор Иванович. Листочек бился на промозглом ветру, как маленький флажок гордого корабля, не желавшего сдаваться разбушевавшейся стихии, и выходил в битве с ней победителем.
       «Интересно, продержится до морозов или нет?» - гадал Фёдор Иванович, думая об упрямце. И каждое утро, когда за окном только-только начинал заниматься холодный осенний рассвет, он первым делом отыскивал глазами этот листок, а отыскав, радовался ему, как доброму старому знакомому, и тихо улыбался…
       И думал: «Молодец, не сдаётся… Ну, и я не сдамся!..»
       Лежать Фёдору Ивановичу надоело до тошноты. Будь его воля, он уже давно бы встал и чем-нибудь занялся, чем целыми днями ворочаться с боку на бок, глядя на хмурое небо сквозь стекающие по оконному стеклу дождевые капли. Но Антонина, выполняя предписания врача, держала Фёдора Ивановича в строгости; даже читать ему не разрешала.
       - Врач не велел тебе напрягаться, - говорила она, заботливо поправляя на Фёдоре Ивановиче тяжёлое лоскутное одеяло.
       Он, конечно, вряд ли стал бы подчиняться и Антонине, и врачебным предписаниям, если бы у него при попытках подняться с постели, действительно, сильно ни кружилась голова. Поэтому Фёдор Иванович послушно соблюдал постельный режим и принимал прописанные ему лекарства.
       Но самым действенным лекарством была для него, конечно же, Антонина. Фёдор Иванович чувствовал её присутствие рядом с собой постоянно, даже тогда, когда Антонины не было в доме. Целыми днями, пользуясь взятым за свой счёт отпуском, она занималась нескончаемыми крестьянскими делами, где-нибудь в огороде или во дворе, но то и дело забегала в дом и заглядывала в горницу, чтобы спросить:
       - Ну, как ты? Может, надо чего?..
       Но Фёдору Ивановичу ничего не было нужно - ничего, кроме исполнения одного, но постоянного желания: видеть любимые карие глаза, чувствовать на себе искреннюю заботу Антонины, ощущать её близость к нему…
       
       Разговор о переезде Антонины к нему в Псков, прерванный тем страшным приступом головной боли, который уложил Фёдора Ивановича в постель, у них всё же состоялся - недавно, на днях. И был он непростым…
       - Ну куда я отсюда поеду, Федь? – ласково, будто уговаривая Фёдора Ивановича, как малого ребёнка, говорила Антонина. – И зачем? Что я там делать-то буду, в Пскове твоём - в тёплой квартире сидеть, в телевизор гля?дючи?
       Фёдор Иванович открыл, было, рот, чтобы возразить Антонине: хотел сказать о том, что и работу он для неё найдёт по душе, и всё такое прочее… Но слова сами собой вдруг застряли в горле, а вместо них в голове у него возник чёткий, ясный и простой, как дважды два, вопрос, только что заданный ему Антониной: «А и вправду, зачем?»
       Антонина, будто прочитав его мысли, мягко улыбнулась.
       - Ты помолчи, Фёдор, помолчи: пока ни к чему тебе лишний раз волноваться, - сказала она, заботливо поправляя на нём одеяло. – Помолчи и меня послушай; то, что ты мне сказать хочешь, я и так знаю, наперёд …
       Она взяла его руку в свою и тихонько, словно боясь причинить ему боль, пожала её.
       - Ты только не обижайся и не перебивай меня, - помолчав немного и собравшись с мыслями, сказала Антонина. – Я все твои слова, что ты мне тогда говорил, помню; теперь я скажу, и ты мои слова тоже запомни - запомни и, как бы там дальше у нас с тобой ни было, не обижайся на них…
       У Фёдора Ивановича сжалось сердце и в груди отчего-то стало пусто - так пусто, что, казалось, стукни в неё кулаком, и она загудит, как колокол.
       «Неужели – всё?! - пронеслась в его голове опустошающая душу мысль. - Неужели конец всему?»
       - За предложение твоё, Федя, спасибо, - продолжала Антонина. – И не просто спасибо, а от всей души: знаю я, чувствую, верю, что ты на самом деле добра мне хочешь, жалеешь меня. Только не надо меня жалеть, Фёдор, не надо: нет для этого причин, поверь мне, совсем нет. Ни одной. Да, в деревне жить нелегко, и ты сам знаешь, почему; так что давай мы с тобой об этом говорить не будем. В городе, конечно, проще - и спорить нечего: пожила я у девчонок своих в Питере, так что знаю, что почём. Они меня давно зовут к ним перебраться, насовсем; особенно теперь, когда Федька в Пскове остался…
       - А ты? – тихо спросил Фёдор Иванович. – Ты-то что им ответила?
       - Ответила что? А то и ответила, что тебе сейчас отвечаю: не уеду я отсюда, Феденька, никуда - ни в Питер, ни в Псков. И ни в Париж, и ни в Лондон… Никуда, куда бы и кто бы меня ни позвал - ты ли, или дочки, или Федька. Не могу я, Федя, отсюда уехать, как бы трудно мне здесь ни было: здесь моё место жительства, и другого не будет уже никогда…
       - А если одна останешься? Совсем одна, Тоня? Помнишь, как ты говорила: не станет стариков - Витька с Веркой враз отсюда умотают, поближе к цивилизации, и в деревне, кроме тебя, вообще никого не останется… Помнишь, говорила так?
       - Помню, помню… - ответила Антонина, прикладывая к губам Фёдора Ивановича свою тёплую, пахнущую молоком ладонь. - Ты не разговаривай, а слушай, слушай…
       Она отняла руку от его лица и провела ею по своим светлым волосам.
       - Не могу я, Федя, уехать отсюда; по многим причинам не могу. Дом этот бросить не могу, хозяйство, вот это всё, - она показала на убранство горницы. – И не только потому, что жалко… Да, в общем-то, и жалко, что ни говори, всё это оставлять, пусть даже и хорошим людям. А дети мои с внуками куда приезжать летом будут? – встрепенулась Антонина. - Они ведь каждое лето приезжают - куда ж им ещё и ехать-то, как ни сюда?
       Она заботливо подоткнула под его ноги сбившееся одеяло и продолжила:
       - Но и не в этом главное, Феденька, не в этом… И стариков, Матвеича с Афанасьевной, я бросить здесь одних не могу: а ну, как и вправду Захаровна помрёт, а Витька с тёлкой своей рыжей уедут? Что тогда? А в окрестных деревнях люди? Я ведь, Феденька, - единственный фельдшер на всю округу, и вместо меня, думаю, вряд ли кто сюда работать приедет - на такую-то, как у меня, зарплату!
       - Так ведь… - начал, было, говорить Фёдор Иванович, но Антонина опять остановила его:
       - Молчи, Федя, молчи! Знаю, что скажешь: и про людей, и про то, что у Афанасьевны с Матвеичем свои дети есть; пусть, скажешь, они о стариках и заботятся… Да, есть у них дети - и ещё какие! Вон, Васька их: в прошлом году адмирала получил! Ты что же думаешь, он их не звал к себе, родителей-то? И звал, и уговаривал…
       Антонина, вдруг вспомнив что-то, по-девичьи звонко рассмеялась.
       - Ты чего, Тонь? – помимо воли заулыбался и Фёдор Иванович.
       - Молчи, молчи! Сейчас расскажу… Ой, и смех, и грех!..
       Она вытерла подолом цветастого фартука выступившие слёзы.
       - Это я про Ваську вспомнила; вернее, про то, как он отца уговаривать пытался, когда в позапрошлом году в отпуск приезжал. Он, кстати сказать, хоть и адмирал, а в отпуск только сюда ездит, а не по курортам каким-то. Ну, так вот, слушай… Стал Василий отцу говорить, что поехали, мол, батя, ко мне в Мурманск: у меня, мол, и квартира там большая, со всеми удобствами, и то, и сё… Вам, дескать, там с матерью на старости лет жить – самое милое дело. Ну, Матвеич его слушал, слушал, головой молча кивал, кивал, - мне это всё Афанасьевна потом рассказывала, - а потом и говорит Ваське-то: вот ты, сынок, зачем сюда в отпуск ездишь? Только нас с матерью навестить, или ещё из-за чего? И вас навестить, отвечает Васька, и вообще… А что - вообще? Это его Матвеич спрашивает, - пояснила Антонина. – Ну, люблю я эти места, вот и поэтому тоже сюда приезжаю, говорит Васька. А Матвеич ему: ну, тогда скажи мне, сынок, а когда служба твоя закончится, ты в Мурманске своём останешься - когда совсем-то, мол, на пенсию выйдешь, - или куда в другое место под?шься? Афанасьевна говорит, что Васька смотрел, смотрел на отца, потом вокруг стал смотреть - на озеро, на острова - ну, на всё, что вокруг их дома видно. А потом и говорит: нет, батя, я сюда приеду, потому что нет другого места на всей земле, которое я любил бы больше, чем это…
       Антонина замолчала, и Фёдор Иванович увидел, как по её щеке побежала одинокая слезинка.
       - А Матвеич ему, Василию то есть, и говорит: так зачем же, сынок, ты нас-то с матерью отсюда увезти хочешь? Или думаешь, что то, что тебе дорого, для нас с ней ничего не значит? И на могилки наши с ней, говорит, ты потом уже отсюда в Мурманск ездить будешь?
       Антонина замолчала и надолго задумалась, глядя в окно.
       - И что Василий? – не вытерпел Фёдор Иванович.
       - А что Василий… Смотрел, смотрел на Матвеича, а потом поклонился ему в пояс, как в старину это делали, да и говорит: прости, говорит, отец, меня, дурака, за глупые слова, и спасибо, говорит, тебе за науку твою…
       Закончив свой рассказ, Антонина посмотрела прямо в глаза Фёдору Ивановичу; она смотрела долго и улыбчиво, а потом сказала:
       - Вот и я, Федя, никуда и никогда отсюда не уеду - по той же самой причине, что и Матвеич с Афанасьевной: моё это всё, - она кивнула на окно и повторила: - Моё, и жить я без всего этого не смогу…
       Она немного помолчала и добавила:
       - Даже если одна здесь останусь. Совсем одна…
       Фёдор Иванович взял руку Антонины, поднёс её к своему лицу и надолго припал к ней губами. А потом сказал:
       - Не останешься…

       Здоровье Фёдора Ивановича хотя и медленно, но всё же шло на поправку. Иногда Антонина впускала в дом вечно мокрого от дождя Чапу; Чапа подходил к кровати, на которой лежал Фёдор Иванович, и сначала внимательно смотрел ему в глаза, - как, мол, ты здесь без меня? – а потом доверительно клал свою лобастую голову на грудь хозяина.
       - Чапа, Чапа, Чапушка, - говорил Фёдор Иванович, ласково гладя влажную шерсть на его загривке. – Пёс ты мой дорогой, друг ты мой единственный!.. Не волнуйся за меня, Чапа: я выкарабкаюсь… Впрочем, можно сказать, уже выкарабкался…
       На прощанье он легонько хлопал пса по спине и говорил:
       - Ну, иди, иди! Гуляй, Чапа, гуляй; только далеко от дома не уходи.
       - Да он далеко и не уходит, - рассмеялась однажды Антонина, случайно услышав это его напутствие псу. – Всё вокруг дома вертится, или возле крыльца сидит. А если и уходит, то, как я заметила, в одно и то же время, где-то около полудня, и не надолго, - на полчаса, не больше. И маршрут у твоего Чапы всегда один и тот же - до дома художника и обратно; он там уже и тропинку для себя такую протоптал, что из огорода видно.
       - Что, зазн?бу завёл? – удивился Фёдор Иванович. – Во даёт, на старости-то лет! Ай да Чапа!
       - Какая зазноба? – ещё больше развеселилась Антонина. – Зазноба! У нас на всю деревню, кроме Чапы, – две собаки, и те – кобели. Зазноба!.. Нет, Федя, не к зазнобе он бегает, а к приятелю своему; тот ещё, доложу я тебе, приятель…
       Фёдор Иванович даже приподнялся на кровати:
       - К приятелю? Что за приятель? – ещё больше удивился он: сроду у Чапы среди собак приятелей не было! Ну, может, как раз сроду-то и были, когда он только что на свет появился, а при нём, при Фёдоре Ивановиче то есть, такого не было: Чапа вообще был на редкость равнодушен к другим представителям собачьего племени - не считая, разумеется, представительниц его прекрасной половины, но и то только в определённые периоды…
       А чтоб приятеля завести, да, тем более,– здесь? Видел Фёдор Иванович тех двух собак, что у Захаровны и у Степана Матвеевича во дворах на привязи сидят; так, собаки и собаки: ни ума, как говорится, ни фантазии. Одна из них - та, что у Захаровны, - помнится, как только Чапу увидела, сразу в будку спряталась, да так в той будке и просидела, повизгивая, пока Захаровна Фёдору Ивановичу молоко в банку наливала. И только потом, когда он вышел за калитку, выскочила и залилась вслед им с Чапой злобным визгливым лаем. А Чапа, кстати, тогда и во двор не входил, чтобы её так напугать: он Фёдора Ивановича у калитки ждал. Чапа – пёс воспитанный, никуда без приглашения не зайдёт. И без разрешения – тоже.
       -Так что за приятель, Тонь? – спросил Фёдор Иванович, откидываясь на подушки: кружится ещё у него голова, кружится; придётся, видимо, ещё дня два-три полежать…
       - Не поверишь, Федя! – Антонина загадочно улыбнулась. – Кот!
       - Как это – кот? – снова приподнялся с подушки Фёдор Иванович. – Какой кот?
       - Ты лежи, лежи! – Антонина кинулась к нему и заставила лечь. – Лежи; рано тебе ещё…
       Она присела на край кровати и взяла его за руку.
       - Это, Фёдя, такой кот, который всем котам – кот, - заговорила она. – И как он с твоим Чапой сошёлся - ума не приложу: наши-то собаки, деревенские, его стороной обходят, и как можно дальше.
       - Почему?
       - А кто их знает! Они разве скажут? – Антонина улыбнулась. – А с Чапой у них… ну, не то, чтобы дружба, – какая уж дружба между котом и собакой?.. Хотя, может быть, и дружба: чего на белом свете не бывает! Ну, если уж и не дружба у них, то полное взаимопонимание; это я тебе верно скажу!
       - И в чём оно выражается? – Фёдор Иванович был заинтригован: ну, Чапа! Надо же…
       - А сядут рядышком почти, только Чук – это кота так зовут, - пояснила Антонина, - на лавочке возле калитки, а Чапа – напротив, на траве, - и смотрят друг на друга. Не всё время, конечно, смотрят, но в глаза друг другу подолгу засматриваются. Иногда то Чук что-нибудь б?ркнет - он мяукать не умеет, а бурчи?т всё чего-то, - то Чапа твой…
       - Наш… - вставил Фёдор Иванович.
       - Наш, наш, - Антонина светло, - будто лучик из серого неба блеснул, - улыбнулась и сжала его пальцы. – То Чапа наш чего-нибудь тихонько рыкнет… Так и разговаривают. Потом Чапа поднимется с травы, махнёт хвостом, гавкнет разок - и пошёл домой.
       - Ты что, Тоня, сама это видела? – не поверил рассказу Антонины Фёдор Иванович. – Своими глазами?
       - И я видела, и Верка эту картину наблюдала; мы уж с ней с неделю назад об этом говорили. Удивлялись ещё: надо же, кот с собакой разговаривают!
       В сенях скрипнула дверь, и послышались тяжёлые шаги.
       - Это Матвеич идёт, тебя навестить, - не поворачивая головы, определила Антонина. – Он давеча приходил, ещё утром; да ты спал, и я его не пустила…
       Фёдор Иванович вдруг схватил её за руку.
       - Тоня, послушай, что я хочу тебе сказать… - начал торопливо говорить он, но Антонина перебила его:
       - Потом, Федя, потом! Подожди, вот Матвеич уйдёт, - и скажешь…
       - Нет, я сейчас скажу! Ты только выслушай и не перебивай, пожалуйста!
       - Ну, говори… - напряглась Антонина.
       - Да нет, ты не бойся, Тонь: всё нормально! В общем, я, как поправлюсь, в Псков поеду…
       - В Псков?
       Антонина вздрогнула так, будто Фёдор Иванович её ударил - тяжело, наотмашь, со всей силы - и выдернула руку из его пальцев.
       В сенях уже громко топал тяжёлыми сапогами Степан Матвеевич.
       - Да нет, ты не поняла опять! – боясь не успеть, с отчаяньем и скороговоркой заговорил Фёдор Иванович. – Я не насовсем; я только ключи от квартиры Федьке отдам и на могилку к Галине заеду; и сразу - назад!
       - Ключи? Какие ключи? - Антонина смотрела на него ничего не понимающими глазами.
       - О, Господи! – простонал Фёдор Иванович. – Ну, ты и бестолковая, Тонька! Ключи Федьке отдам от своей квартиры - и вернусь! Поняла? Зачем им с Людмилой по чужим углам мыкаться, да ещё и за бешеные деньги, если у меня квартира пустует? Ты знаешь, сколько у нас там жильё снять стоит?
       - А ты… – выдохнула из себя Антонина. – Ты только за этим и собираешься ехать?
       - Да зачем же ещё-то мне туда ехать, голова твоя садовая? – рассмеялся Фёдор Иванович. – Съезжу – и сразу назад, к тебе. И - навсегда… Если примешь, конечно…
       Антонина порывисто прильнула к его груди, прижалась к ней крепко-крепко - словно боялась, что он сейчас встанет и уйдёт, и больше уже никогда, никогда к ней не вернётся… Потом подняла голову, посмотрела на Фёдора Ивановича сияющими от счастья карими глазами и наспех чмокнула его в губы.
       - Приму, любимый… - прошептала она. – Уже приняла…
       
       - Есть кто живой?
       - Все живые; не дождёшься! – рассмеялась Антонина, вставая навстречу старику и наспех поправляя на голове сбившийся набок платок. – Проходи, Степан Матвеич, проходи; садись вон на диван: там помягче…
       - Для моих костей теперь и гробовая доска – солома, - усмехнулся Степан Матвеевич, но на диван всё-таки сел, бережно поставив на пол между ног принесённое с собой лукошко.
       - Ну, как ты тут, болящая твоя душа? – обратился он к Фёдору Ивановичу. – Скоро на выписку-то?
       - Душа-то, Степан Матвеевич, у меня как раз и не болит, - улыбнулся Фёдор Иванович. Он бросил короткий взгляд на Антонину и добавил: - Вот как раз с душой-то у меня теперь всё в полном порядке!..
       Антонина зарделась, опустила глаза и вышла из горницы.
       Старик взгляд Фёдора Ивановича подметил, но заговорил о другом:
       - Ну, коли с душой всё в порядке, то и тело скоро здоровым будет: это я, Фёдор Иваныч, точно знаю. Я, брат, войну прошёл, да и так всякого в своей жизни навидался - во! – Степан Матвеевич поднял ладонь ко лбу, вроде как козырнул. – О чём это вы тут с Антониной говорили-то, когда я пришёл? Если не секрет, конечно… Может, я вам какой важный разговор перебил?
       Фёдор Иванович засмеялся.
       - Да ну, какой секрет! Мне Тоня… Антонина рассказывала, как Чапа мой… - он на мгновение запнулся, но тут же сам себя и поправил, - … как наш Чапа дружбу с каким-то котом завёл. А мне вот что-то не верится, Степан Матвеевич. И что это за кот такой, который смог Чапе приглянуться? А другие собаки почему кота этого… как его?
       - Чук, - подсказал Степан Матвеевич и серьёзно, без намёка на улыбку, кивнул головой.
       - Да, Чук… Другие-то собаки чего его боятся? Кусается он, Чук этот, что ли?
       - Куса-а-ается… - усмехнулся в ответ Степан Матвеевич. – Да ежели б он кусался!… Там, брат, такие клыки… - старик с восхищением покачал седокудрой шевелюрой. - Как это Верка-то говорит… А, вот: «Ой, мама, не горюй!» Там, Иваныч, клыки – что там твоя рысь!
       Степан Матвеевич засмеялся:
       - А ты говоришь – кот! Этот кот, друг ты мой сердешный, всем котам - кот! – сам того не зная, повторил он слова Антонины; потом, кряхтя, тяжело поднялся с дивана и подошёл к Фёдору Ивановичу.
       - Ну, ладно, про кота-то… Потом про него узнаешь: время у тебя для этого, думаю, теперь будет, и немало…
       Сказал - и бросил на Фёдора Ивановича пытливый взгляд.
       - Ты давай… это… выздоравливай побыстрее, - строго глядя Фёдору Ивановичу в глаза из-под косматых седых бровей, продолжил он. – Тут Афанасьевна травок своих тебе передать велела, - он кивнул на лукошко. – Не побрезгуй, Фёдор Иваныч: хорошие травки, стоящие, и от всего сердца… Она и меня ими пользует, и других всех, кому надо. И, как видишь, жив я ещё, не отравился!
       Степан Матвеевич, было, рассмеялся, но тут же оборвал смех, отошёл от кровати на середину горницы и вдруг чинно, в пояс, поклонился.
       - И спасибо тебе за старуху мою, Фёдор Иваныч: кабы не ты, был бы я уже один-одинёшенек…
       - Да ладно, Степан Матвеич… - смутился поклону старика Фёдор Иванович. – И не мне спасибо, а Чапе моему… нашему то есть: это его заслуга. А я бы, может, и не услышал, и не успел бы…
       Он неожиданно отчётливо вспомнил свою бешеную гонку сквозь хлещущие по его лицу кусты, по следам Чапы. И вздрогнул, подумав: «А ведь и правда: если б не Чапин собачий слух, хрен бы я что услышал! И был бы сейчас Матвеич вдовцом, на старости-то лет…»
       Степан Матвеевич отвёл в сторону слезой заблестевшие глаза и, махнув рукой, направился к порогу; в дверях обернулся и сказал:
       - В общем, пошёл я… Некогда мне с тобой лясы точить да вместо сиделки у твоей койки сидеть: дел ещё – по горло. И баню ещё истопить надобно: сегодня, чай, суббота…
       Он в нерешительности потоптался у двери, словно решая, говорить Фёдору Ивановичу что-то очень важное или не стоит; потом махнул рукой.
       - Ты, Иваныч, давай, выздоравливай пошустрее, хотя бы к следующей-то бане. И приходи: попаримся всласть, полечимся заодно… А после бани – и того, может быть… ещё полечимся!
       Фёдор Иванович вдруг явственно ощутил, как в его груди величавой волной растекается щемящее душу тепло, исходившее из приоткрывшейся на миг души старика. И улыбнулся…
       Степан Матвеевич улыбнулся в ответ на его улыбку и тихо сказал:
       - Я, мил человек, в свою баню не любого-всякого приглашаю, а только своих, нашенских. А ты теперь, сердцем чую – нашенский. И даже ежели ты когда потом уедешь отсюда, то вот это всё, - старик кивнул на окно, - навек в тебе останется. Поверь моему слову, Иваныч: навек! Я это по себе знаю; я, брат, пол-Европы, как в песне поётся, прошагал и на брюхе прополз, и всякое диво видал… Но снилось и грезилось только это…
       И он снова кивнул на окно.
       - Вот потому я так и говорю. И не токмо красота эта вся неописуемая, а и всё, что ты здесь узнал и увидел, забыть и из сердца своего выкинуть ты уже никогда не сможешь…
       - А я и не собираюсь, - сказал Фёдор Иванович.
       И подмигнул старику.