Ромадин. 1926

РОМАДИН. май 1926 г.


       На протяжении нескольких лет время от времени ему снился один и тот же сон: вдали громыхают выстрелы девятидюймовых орудий, в среднем окружении кричат люди, напряженно бьются об оледенелый снег лошадиные копыта и надрывно скрипят колеса перегруженных телег, а посреди сада с тыльной части бывшего дома первого красноярского наместника, в котором располагалась контрразведка штаба Верховного Главнокомандующего, так, чтобы не виделось с улицы, он сжигает документы.
       У него в ушах еще стоит разбивший воздух крик поручика Долганова: "Надо уходить! Они уже в районе вокзала! ... Надо уходить!".
       Тогда по праву старшего по возрасту, чтобы сбить истерику, он ударил поручика по щеке и тоном приказа твердо сказал: "Надо уходить! Немедленно уходи на восток... Забирай Мальчика и скачи... Только направо!".
       Только направо - на восток, чтобы догнать ушедшего с остатками армии командующего Восточным фронтом генерала Каппеля.
       Спустя несколько лет Ромадин узнает, что со страху Долганов поскакал на запад - прямо в руки "красным" и, предъявив отданный ему на хранение "Послужной список на поручика Ромадина" со специально разработанной биографией, назвался Ромадиным.
       А Мальчика жалко - хороший был конь! Наверно, достался какому-то красноштанному командиру...
       Во сне он видит, как через задний вход невысокий коренастый сотник Семенов носит последние тяжелые деревянные ящики с бумагами и ставит их рядами по дюжине в ряд.
       Тогда считали дюжинами...
       Пять рядов и два. Всего должно быть и было шестьдесят два.
Он же, Ромадин, сжигает ящики, сдирая крышки, наливая внутрь немного самогона и опуская в пустое пространство между двумя деревянными ящиками, вставленными друг в друга, как посоветовал хитроумный Жуков, чтобы через отверстия внутреннего, стоящего на рейках, шла тяга, факел из прикрепленной к палке и смоченной самогоном пакли.
       Несмотря на сильный мороз, из-под солдатской шапки с туго завязанными ушами по лицу Семенова струится пот, но распустить нельзя. От напряжения и усталости ноги его заплетаются в полах длинной шинели, которую нельзя скинуть.
       Себя он не видит, но знает, что выглядит не лучше. Такая же глухо натянутая шапка. Такая же шинель из толстого солдатского, а потому тяжелого, сукна, какую носил когда-то в юности.
       Темное от копоти лицо, на котором пот прочертил белые дорожки, оборвавшиеся на полпути, потому что от жара высох, и пересохшие от жары и грязи губы, которые он, оставляя на руках темно-серые полосы, изредка вытирает тыльной стороной кисти, чтобы не усилилась горечь во рту.
       Прежде, чем поджигать, не обращая внимания на то, что оставляет отпечатки пальцев, просматривает лежащую под крышкой каждого ящика "Опись документов", привычно укладываясь в норматив восемь секунд на лист.
       За пределами сна осталось последовавшее.
       Проверив каждый ящик и убедившись, что стопы бумаги прогорели насквозь, переворошив содержимое, но не загасив пламя, чтобы догорело до конца, Ромадин утвердился, что дело сделано, а Семенов вздохнул с облегчением и перекрестился: часть документов составляли донесения агентуры, по которым при желании можно определить людей, - тех, кого привлек к работе Ромадин и за чью жизнь тогда отвечал. Одним из них был сотник Сибирского казачьего войска Семенов.
       Затем они протерли спиртом лицо и руки и сделали по паре глотков спирта, чтобы изо рта шел алкогольный запах. С опустевшей флягой Ромадин поступил просто - забросил в снег в соседний двор. К весне найдут!
       Потом достали заранее спрятанные под крыльцом с другой стороны дома свернутые деревенские тулупы с кушаками и крестьянские шапки, и, встав с подветренной стороны, чтобы не пропитаться запахом дыма, переоделись. Шинели и ушанки оставили возле крыльца.
       По пустынной улице, жители которой боялись выходить из домов, они направились в сторону села, где проживал Семенов, - на запад, чтобы потом, за городом, повернуть на юго-запад. Навстречу "красным".
       Как только отошли от здания метров на двести, Ромадин зашатался, как пьяный, и, безбожно перевирая мотив, заорал во всю мочь "Славное море, священный Байкал", а потом без перерыва перешел на другие песни. Когда его запас казачьего песенного наследия иссяк, начал повторять весь репертуар заново.
       Он делал паузы, только когда Семенов начинал его сильно трясти и очень громко повторять:
       - Да тише ты, людям мешаешь! Если напился, то старайся хотя бы прилично себя вести! Не позорься перед людьми!
       Тогда выкрикивал:
       - Ну, куда ты меня тащишь?! Оставь здесь!
       От морозного воздуха голос его скоро охрип, и, понизив звук своего пения, но усиливая отдельные слова, Ромадин стал сильнее шататься, при этом не уменьшив скорость движения. Со стороны выглядело, как будто пожилой крестьянин на себе тащит напившегося до полусмерти близкого человека, которого не может бросить, оставив на морозе, а тот мешает, отнимая у спутника последние силы.
       Сразу за городом их остановил остановил конный разъезд "красных".
       - Кто такие?! Откуда и куда?! - выкрикнул молодой красноармеец, находившийся по левую руку от старшего по возрасту в группе.
       Одновременно трое других нацелили винтовки.
       - Местные мы... - робким голосом начал Семенов.
       В этот момент, словно потеряв равновесие, его спутник тяжестью тела навалился на него, и хриплым прерывающимся голосом сотник закончил:
       - Идем домой из гостей...
       - Куда идете?! - продолжал кричать красноармеец, и, растягивая гласные, Ромадин назвал одно из недалеких сел, стоявших на дороге, мимо которых отряд, явно двигавшийся от захваченного накануне "красными" Усинска, должен был проехать.
       - Предьявите документы! - потребовал красноармеец, и Ромадин, освободив от себя Семенова, закачался вперед и назад с открытым от изумления ртом.
       - Кто ж к родне с документами ходит?! - с искренним удивлением подвыпившего спросил Семенов.
       Такой актерской игры Ромадин от него не ожидал!
       - Гри-и-гори-и-ич! - словно не услышав вопроса, заплетающимся языком заголосил он, - пойдем назад - еще не все-е-е допили... И-и-их с собой возьмем!
       - Документы! - снова строго повторил красноармеец.
       - Они-то, небось, заме-е-ерзли и тоже хочу-у-ут! - продолжал базарить Ромадин, просчитавший расклад и принявший решение.
       - Да молчи ты! - резко цыкнул на него Семенов, усмотрев возможное оскорбление новой власти.
       - А что, они не люди - выпить не любят?! - закричал Ромадин и качнулся в сторону, как бы теряя равновесие, - ему показалось, что за деревьями что-то мелькнуло: тогда стрелять в дозорных не имело смысла, - и успел заметить круп лошади под одним из всадников, но рука автоматически уже пошла за пазуху.
       - Что у тебя там?! Слева?! - нервно, а потому слишком резко, выкрикнул другой красноармеец.
       Там слева, естественно, был маузер с полной обоймой, а ниже - в левом кармане штанов - револьвер с полным барабаном.
       - Ишь, углядел! - подмигнул ему Ромадин и расплылся пьяной улыбкой.
       Он сунул руку глубже за пазуху и вдруг ощутил, что бутылка с самогоном после долгого нахождения на сорокаградусном морозе не успела согреться и оставалась почти ледяной.
       Показав верхнюю часть горлышка с пробкой, он начал медленно тащить, словно не желая расстаться с добром, краем глаза выбирая твердый участок земной поверхности, чтобы стекло не попало в снег, а разбилось, потом пошатнулся, как будто спьяну его повело, и резко выбросил в сторону руку.
       - Так ее разобьешь! А, ну, давай, сюда! - строго произнес голос, и чужая крепкая рука схватилась за бутыль с первачом.
       То был спрыгнувший с лошади красноармеец, находившийся крайним справа и не попадавший в поле зрения.
       Он по-хозяйски отобрал бутылку, выдернул пробку, понюхал прозрачную до чистоты жидкость и, отхлебнув, поперхнулся и закашлялся.
       - Хорош! - сказал он, вытерев рот рукавом, и, передавая бутылку, очевидно, старшому, продолжавшему оставаться верхом, предупреждая того, прокашлявшись, выговорил пьяному: - Что не сказал, что неразбавленный?!
       - Действительно хороший! - согласился до сих пор молчавший и заглотнувший на выдохе начальник, убирая бутыль себе за пазуху.
       - Давай выпьем за равенство и братство! - по-пьяному загорланил Ромадин и неожиданным рывком, характерным для зарождающейся пьяной агрессии, подскочил к старшому, как бы желая вернуть хоть часть драгоценного конфисканта.
       - А ну, уходи быстрей - кому сказал! - отозвался старшой, положив руку на нагайку, заткнутую за ремень поверх полушубка, а Семенов еще сильней потянул за собой упиравшегося спутника, который, повторяя заплетающимся языком "Да теперь мы же все братья!", наивно еще продолжал надеяться на братство и равенство.
       Каждый раз после этого сна Ромадин просыпался в холодном поту с единственной мыслью: успеют или нет "красные" потушить огонь, чтобы не перекинулся на соседние жилые дома и не оставил людей зимой на морозе?! Но ответа не было: после января 1920-го в Красноярске он не бывал - только проездом из Приморья в центр, а выяснять у своих людей, оставшихся в городе, не считал необходимым - в письмах обсуждал более важные темы.
       Бог помог Ромадину.
       Вопрос разрешился весной 1926-го, когда он сопровождал Патриаршего Местоблюстителя, митрополита Ярославского Агафангела (Преображенского) в поездке в Москву.
       Тогда в Православной Российской Церкви возникла сложная коллизия, инспирированная ОГПУ, и существовала физическая угроза для владыки Агафангела, который на сотрудничество с ОГПУ не пошел.
       Конечно, если бы старый митрополит знал, что кто-то его охраняет, то категорически отказался бы, но ни его соратник молодой епископ Кирилл, ни прихожане, знавшие о поездке, владыку в известность не ставили, а просто попросили взять с собой мирянина Ромадина, которому не случилось побывать в Москве, а сам в тягость не будет.
       Естественно, о том, что Ромадин окончил Александровское военное училище в старой столице и хорошо в ней ориентировался, никто из просивших, кроме Кирилла, не знал. И, конечно, никто из них, даже Кирилл, не знал, что в Москве за приехавшими, периодически меняясь, постоянно следовали люди, которых Ромадин известил телеграммой.
       У владыки Агафангела был мандат на покупку проездного билета и, соответственно, билет в плацкартный вагон: не ездил в купейном, тем более в мягком, – дорого.
       У Ромадина мандата не было и, соответственно, билета на поезд тоже.
       Осмотрев его целиком, знакомые железнодорожники решили, что вид очень приличный - даже с галстуком! - и место ему в мягком. К тому же контроль там не ходит.
       А как он, Ромадин, должен выглядеть, если сопровождает Патриаршего Местоблюстителя - первое лицо Русской Православной Церкви?!
       Поезд был красноярский, и сосед по купе ехал из Красноярска: крупный функционер – на совещание. Сам не местный - в гражданскую освобождал город, да и остался там на партийной работе.
       О себе Ромадин только сказал, что возвращается из командировки. Ну, какой обыкновенный человек может позволить себе мягкий вагон?! Только на служебные деньги.
       Конечно, о роде его занятий сосед по купе не спрашивал – по виду определил: военная выправка при хорошем гражданском костюме и путешествие в мягком вагоне, а чрезмерное любопытство может дорого обойтись.
       Когда сосед предложил выпить по пятьдесят граммов "за встречу", и Ромадин отказался – сразу с вокзала к начальству на рапорт, - но «благословил», и оба понимали, что в дороге нужно о чем-то говорить, но, конечно, не о политике, то Ромадин задал тему.
       - В детстве отец как-то взял меня на ярмарку в Красноярск… - начал он. – Помню, что центр города был очень красивым… Интересно, сохранился ли после всех передряг...
       - Вам повезло, что встретили меня, - мало кто сможет вам рассказать! - заговорил попутчик, ощущая превосходство, скорей всего, над энкавэдэшником и радуясь тому, что может себя показать.
       Ромадин изобразил на лице большое почтение.
       - Наш полк одним из первых вошел в Красноярск... Я тогда служил замначосо...
       - Я воевал южнее - на Туркестанском фронте при штабе, а потом в Приморье, - отозвался Ромадин, потому что должен тоже назвать, и спутник, удовлетворенно кивнув головой, продолжил.
       - "Беляки" хотели сжечь город и оставили двух диверсантов, которые устроили пожар, но наши войска успели потушить...
       - Почему решили, что только двоих, а не больше?! - поинтересовался Ромадин.
       - Житель одного из домов видел сквозь деревья двух человек в шинелях, которые возились во дворе... И на крыльце лежали брошенные две солдатские шинели и шапки, пропахшие дымом…
       - Может, отступая, побросали шинели, чтобы дезертировать... В спешке не загасили огонь, а потом ветром раздуло... – предположил Ромадин.
       - Нет, мы вошли в Красноярск в первых числах января: мороз под сорок, ветер и снегу по пояс, а здесь площадь пожара большая, и очень много пепла - весь двор усеян, и снег черный... Очевидно, поливали самогоном, чтобы лучше горело... Во дворе валялась пустая бутылка...
       - А что жгли-то?
       - Не знаю - мы так и не смогли определить...
       Сосед замолчал, вспоминая детали ушедших дней, а потом сказал:
       - Это не простые поджигатели: потом, когда обыскали окрестности, в соседнем дворе в снегу нашли пустую серебряную фляжку...
       - Отпечатки сняли?! – строго спросил сидевший напротив, явно разбиравшийся в вопросах следствия.
       - Какие там отпечатки! – махнул рукой бывший замначосо. – Чтобы разыскать следы, сняли роту – солдаты и захватали пальцами! Хорошо хоть, не положили себе в карман, – осталось вещественное доказательство!
       - А, может, фляга была именной? – сочувствуя чужой неудаче, поинтересовался сосед.
       - Какое там! – снова махнул рукой партиец. – Обыкновенная… В мировую видел десятки таких – у офицеров…
       Он замолчал, пожалев о том, что стал рассказывать любопытному и дотошливому соседу, который за пьянкой со смехом будет говорить своим о неумехах-провинциалах, однако, на лице того было написано искреннее понимание и кадровой проблемы, и сложностей в работе бывшего коллеги, и потому вслух сказал:
       - Но следствие мы провели... Как могли - в тех условиях...
       - Поджигателей поймали? - спросил Ромадин, внимательно глядя на собеседника.
       - Нет, - глядя на стол, ответил бывший замначосо, - ушли от наказания... Скрылись из города...
       - Как?! - воскликнул боевой офицер. - Два человека прорвали оцепление?!
       - Оцепление еще не успели выставить... Опросили все дозоры - никто из города не выходил... Потом командиров конной разведки наступавших полков, и один из них рассказал, что случайно натолкнулись на двух пьяных - более трезвый тащил на себе второго. У них отобрали торчавшую из-за пазухи бутылку самогона, чтобы по дороге еще больше не напились и не замерзли... И уже в ходе разговора он вспомнил, что те двое говорили, что шли из гостей, а самогон оказался очень холодным... Его отпустили - опытный командир, проверенный в боях...
       - Да таких мерзавцев нужно сразу ставить к стенке – без суда и следствия! - сжав зубы, зло процедил Ромадин, имея в виду, конечно, поджигателей.
       Те, кто лишил людей крова, заслуживают расстрела!
       Чтоб подчеркнуть выражение злости, он сжал кисть, словно в руке привычно лежал маузер. Заметив взгляд соседа, в котором читалось: такие, как этот, позорили Красную армию, чуть что случись, расстреливая людей, - он, словно не довел до конца, сжал пальцы дальше - в кулак.
       Сосед молча добавил в стопку еще пятьдесят граммов и выпил, а Ромадин, как будто невзначай - по необходимости, достал из внутреннего кармана пиджака хронометр.
       - Ну, еще час с небольшим и приедем! - откинув крышку и посмотрев на циферблат, произнес он.
       - Какие замечательные часы! - сказал спутник, заметив край надписи, и протянул руку, чтобы взглянуть.
       На внутренней стороне серебряной крышки прочитал выгравированные слова: "Начштаба полка... За взятие Хабаровска 22 февраля 1922 г.", а фамилия неразборчивая - вся в "завитушках".
       Взгляд неспециалиста, конечно, не мог по достоинству оценить работу профессионала: стертый чин, записанный должностью, фамилию награжденного, выведенную поверх второй раз со смещением, и внесенные исправления в даты - "ноября" и "1921", а число осталось старым - слишком глубоко вырезано! - и не соответствовало большевистскому.
       На самом деле, в феврале 1922-го после тяжелых боев под Ином, Ольгохтой и Волочаевкой Белоповстанческая армия - часть Дальневосточной - под командованием генерала Молчанова оставила Хабаровск, и 14-го числа "красные" вошли в город без боя, но об этом знали только те, кто там воевал, и высшее командование.
       - Действительно, редкие! - со вздохом, в котором звучала откровенная зависть к чужой - так редкой у "красных" - награде, партиец бережно поставил часы на стол.
       Последняя награда отступившей к самому краю России и оборонявшей последний плацдарм Освободительной армии.
       Такой армии уже никогда больше в России не будет! Будет мощная армия - с принуждением, жестокостью и насилием. А Добровольческая не повторится!
       Что защищали сотник Семенов вместе с четырьмя сыновьями, младший из которых подросток, и остальные три с половиной сотни тысяч таких, как они? Кедровые орехи и медведей?! Бескрайнюю тайгу или клочок земли, вырубленный в тайге их предками, с которого кормились их семейства?!
       - Мы уйдем в леса и начнем с начала - как наши прадеды, - вместо ответа сказал Семенов, когда Ромадин все-таки задал этот вопрос. - А вы-то, городские, как жить будете?!
       Поколения земледельцев, никогда не знавшие рабства - крепостного права, защищали самое важное для себя. Свободу.
       Ромадин защелкнул серебряную крышку, и, как само собой разумеющееся, вернул хронометр на прежнее место - в карман.
       Через неделю, уже возвратившись в свой город, он пришел к знакомому ювелиру, который умел качественно выполнять граверные работы, и, протянув бумажный листок, попросил вернуть на часы первоначальные слова.
       - Что ж раньше хорошо не подумали! - тяжело вздохнул мастер. - Всего две недели, как писали!
       Часы с "красной" надписью больше не потребуются: ему не придется сопровождать митрополита Агафангела в Москву. Потому что владыка не станет доказывать свои права на Высшую Церковную власть ее похитителям в лице митрополита Сергия (Страгородского) и его "Синода" и никогда не пойдет на сотрудничество с ними. И с ОГПУ.
       Заметив странное выражение лица Ромадина, ювелир внимательно посмотрел на него.
       - Вы понимаете, что для новой записи я должен стереть прежние слова, а значит, снять слой металла?
       - Догадываюсь! - спокойно отозвался Ромадин.
       - Крышка станет тонкой, при нечаянном ударе может в этом месте сломаться и задеть стрелки...
       - Часы будут лежать без применения.
       - Я не могу сделать работу качественно: ведь если в третий раз по одному и тому же месту, то получится углубление! - продолжал объяснять специалист.
       - Сделайте так, как можете!
       Мастер открыл крышку часов и углубился в сравнение слов, то ли разговаривая сам с собой вслух, то ли предупреждая клиента о будущем результате:
       - "Полковнику" намного короче, чем "Начштаба полка", - в начале и в конце будут заметные углубления... На фамилии будет не очень заметно: полбуквы - фамилию напишу чуть пошире... По количеству букв "ноября" и "февраля" почти совпадают, но придется целиком переписать "1921" и "годъ", чтобы не бросалась в глаза разница в уровнях, а "22" не трогаем...
       Он сдвинул лупу на лоб и вернулся к Ромадину.
       - Сегодня за эту работу браться не буду: к ней нужно серьезно подготовиться - глаза и руки должны быть свежими... Сегодня обдумаю, как лучше сделать, а завтра с утра приступлю... Так что не раньше, чем завтра вечером, а еще лучше - послезавтра... За сорок с лишним лет работы единственный случай, когда возвращают первоначальную надпись!
       Последнюю фразу со вздохом он адресовал уже не Ромадину, а стоявшему рядом с ним молодому мужчине в скромном гражданском костюме, которого все верущие города знали как соратника правящего митрополита Агафангела, - владыке Кириллу.
       Вместо слов тот протянул мастеру два фрагмента сломанной чайной ложки. Даже не взяв обломки в руки, ювелир сказал:
       - Если паять, то будет заметно: на месте спайки получится большое утолщение - черенок очень тонкий... Давайте, подарю вам новую, а эту употреблю для припоя! Негоже архиерею пользоваться паяной ложкой!
       - Ложка не моя, а мамы... Она попросила... - отозвался Кирилл, который сам пользовался железными приборами.
       - Спросите у нее - может, мое предложение устроит... А если хочет только эту, идите в другую мастерскую, - я не могу делать работу, заранее зная, что результат будет плохим!
       Когда они вдвоем пошли по улице, то после краткого отчета о поездке и короткой паузы Ромадин заговорил снова:
       - Помнишь, ты предлагал мне поместить в церковный архив какие-нибудь документы, но я отказался, сказав, что мне нечего оставить о себе для истории, - есть выдающиеся люди, которые и должны оставлять...
       - Было именно так, - подтвердил владыка.
       - Предложение остается в силе? - спросил Ромадин.
       - Конечно.
       У него ушло больше месяца на то, чтобы вспомнить, но остались шесть разрозненных строчек, которые он вспомнить не смог. Еще десять вечеров ушли на то, чтобы аккуратно переписать.
       Через пару месяцев после поездки в Москву Ромадин отдал Кириллу для передачи в тайный церковный архив сожженные им и восстановленные по памяти "Описи документов" контрразведывательного отдела при штабе Верховного Главнокомандующего и серебряные карманные часы.
       Чтобы вместе с памятниками борьбы церкви за Истину лежали свидетельства и другой войны за свободу.