Ботинки

Уж так мне жаль расставаться с прежней обувью! Хотя износилась она вся, истрепалась. Устал я от неё, а она от меня. Ей бы отдохнуть, да и мне переобуться.

Поохал я, да поахал, повздыхал – а как иначе! И не для порядка, а потому что на такое дело без «оха» да «аха» ни рука не двинется, ни нога. Но деваться некуда. Уложил старенькие ботинки в сумку, в красивый пакет уложил, не просто так. Сел в электричку, да и поехал в деревню к бабушке.

У бабушки домик хоть и старенький, покосившийся, да свой, родной. Забрался я на чердак да сложил в дедовский сундук любимую обувку. Никто её здесь не тронет. Ни мыши не сгрызут, ни на помойку не выбросят. Сложил, да и обратно в город. Городская жизнь – она такая – ни дня продыху не даёт.

И как-то само собой вышло, что прикупил я новые ботинки. Всем хороши – кожа настоящая, блестит матово, солидно. И ни гвоздей тебе, ни дырок на толстой подошве. Сразу прильнули ко мне, в нос запахом приятным пахнули. Ярлыком дорогим сверкнули многообещающе. Носи – да радуйся. Кабы не были они словно деревянные. Я их уминал и так и эдак, а они на сгибах упрямо стирали ноги в кровь.

Мучился я с ними, мучился, да обратно в деревеньку поехал. Обнял бабуленьку, а сам на чердак поглядываю. Бабуленька мне вдруг и говорит, мол, давеча радость ребятне доставила. Они при школе музей создают. Ходят по избам, старые вещи просят. Забрались ко мне на чердак, открыли дедов сундук, а там добра – видимо не видимо. Но больше всего детишкам приглянулись старые ботинки. «Я уж и не помню, – говорит моя бабулька, – чтобы дед такие носил, но всё равно им отдала, пусть лучше в музее живут, чем на чердаке пылятся».

Охнул я да ахнул, а что делать? Отправился на следующий день в музей. Выставку они ещё не изготовили, всё собираются. Смотрю – мои скособоченные ботиночки на столике в углу стоят. Скромно дожидаются, когда их к месту определят. Спросил я разрешения, взял их в руки. Если бы они плакать умели, право слово, заплакали бы. Так ко мне прилабунились, родимые, аж скрипнули, показалось. Да и я их обнял двумя руками и даже к лицу поднёс, вдохнул запах всех дорог, по которым мы с ними прошагали. Хотел было унести с собой, обратно в город. Хоть и носить не буду – поставлю на видное место: вспоминать, что видел, когда носил, где бывал, с кем встречался. Они ведь как часть меня.

Но пришли какие-то люди – и мои ботиночки носики от меня – хоп! И отвернули.  И к тем людям, чужим, только пришедшим – фьють!  Только их и видели.

У меня от неожиданности руки словно сами разжались, будто так и надо.
И вот я смотрю, а ботиночки-то мои родименькие уже на чьи-то ноги примериваются. Чужая нога в носке каком-то затасканном, почти с дыркой на большом пальце, в ботиночек – тырк! И вот уже по-хозяйски в нём притопывает.

Видать, и другие примерки были, когда я прочь подался. Уж слишком ботиночки-то на всё согласные. И лишь бы им от меня носы отворотить, в глаза не смотреть. Стыдятся, что ли?

Ну, брат! Таких дел я от них не ожидал!

Развернулся – едва не бегом от музея, из бабулиной деревеньки – на автостанцию.


А дома ждут всё те же новые, но уже постылые новые ботинки. Чёрт бы их побрал! Уминать их – непереуминать. Были бы они человеками – давно поняли, сердцем почуяли: нет другого пути, как умяться на мне, приспособиться. Чтобы и не вспоминал, есть они на ногах, нет ли. А то недолго и на помойке оказаться. Родными так и не стали…

А к тем, что стали, и были, нет возврата. И что странно: пока носил, себя не жалел. Не до того было. А жалеть стал, когда потерял. Да не просто потерял, а сам, своими собственными руками всё и устроил…

…Нет-нет, а вижу бабушкину деревеньку. Мужика чужого, что в моих ботиночках притоптывает… Может, уже и не тот, а другие в них ноги суют.

И отчего-то щемит в груди.