Домашний доктор

Юля была настроена по-боевому, и это решило дело. В ее голосе буквально звучали стальные нотки, булатными взмахами клинков разрезая нежные модуляции, производимые гортанью пятнадцатилетней девушки. Я положил трубку на телефон, почесал затылок, а потом опять поднял ее, набрал номер Стаса и сказал, что не приеду. Женский голос удивленно спросил меня, куда именно я не приеду. Пришлось извиниться перед бабушкой, попросить ее позвать Стаса и сказать еще раз. Стас огорчился, но уговаривать не стал.

Я вышел из дома, втиснулся в переполненный трамвай и поехал в Тушино. Трамвай тяжело раскачивался и сдавлено позвякивал. На улице Свободы полегчало, треть пассажиров выплеснулась на заснеженный тротуар, и трамвай повеселел, разогнался и, заломив лихую дугу, вылетел на бульвар Яна Райниса. Я грустно посмотрел на длинный дом, в котором жил Стас – тот самый, который сегодня пригласил меня в гости и к которому я сегодня не иду.

Длинный дом кончился, и начались короткие. Напротив двадцать шестого, считая от длинного, трамвай встал и я вышел. Трамвай нетерпеливо задернул створки дверей и дунул дальше, взвизгнул на крутом изгибе рельс, обреченно вписанных в окружность отстойника, и замер, отдыхая перед обратным рывком к Соколу. Шаттл хотя бы летит вверх, а трамвай мотается туда-сюда, целый день туда и сюда, целый день мимо одних и тех же домов, деревьев и кошек. Я сочувственно покосился на трамвай и пошел к дому, вознесшему свои скучные серые стены на двадцатидвухэтажную высоту. Разноцветные бельма загаженных балконов равнодушно пялились в наступающую морозную ночь, колющую глаза равнодушными точками звезд. Я устало набрал код, устало сосчитал три ступеньки и устало прислонился к стенке лифта. Лифт пережевал одиннадцать этажей и распахнул створки. Тусклая лампочка устало светила на пыльный пол. Звонок устало тренькнул, и дверь открылась. За дверью стояла Юля, стояла и улыбалась, источая почти зримую свежесть молодого тела и беззаботность временной хозяйки пустой квартиры. Она была полновата, но при этом казалась очень тоненькой. Нет, не тоненькой, а очень хрупкой, совсем легкой и хрупкой.

За это я ее и выделил. Была какая-то бестолковая пьянка, собрались все из Тушина, все, кто только что вернулся из армии. Сокол решили считать частью Тушина и меня позвали. Потом решили позвать тех, кто из Тушина, но не был в армии. Потом до кучи позвали всех. Комната гудела и качалась. Водку лили не жалея, щедро заливая стол и тарелки. Закуску жалели и не трогали. Запивали водой из-под крана, утирались рукавами, смолили вонючий Партагас и сально шутили. Девочки из Тушина смачно смеялись, хлестали водку и сидели на диване, равнодушно жмурясь, когда их охватывали оголодавшие за два года руки. В соседней комнате скрипела кровать, и туда шли и оттуда шли, забыв застегнуть штаны, и кто-то перехватывал выходящую оттуда девчонку и снова волок ее на скрипучую кровать, а она равнодушно жмурилась, а потом хватала стакан водки и она текла по подбородку, смешивалась с потом, и голая грудь влажно блестела, как масляный фонарь, мерно качающийся под потолком кунга. Саша хлопнул меня по спине и сказал, что пора бы поработать. Работать не хотелось. Я посмотрел на обвисшую грудь какой-то Иры, политую водкой и слюной, и понял, что работать мне не хочется. Я встал и пошел курить на лестницу. Саша спросил, я ответил, что иду на лестницу курить, и удивленно уставился на зажженную сигарету. К черту! Я потушил сигарету о чью-то тарелку и все-таки пошел. Тарелки потеряли хозяев и стали общими, так же, как и водка, так же как и бабы, так же, как и пот и слюни и все прочее, что капало с них, так же как и злое веселье, которое тяжелой кровью билось в висках. Еще чуть-чуть и все будет нормально. Еще стаканчик и все станет хорошо. Это я говорил или не я? Не знаю, ничего не знаю.

На лестнице свежо. Это было хорошо. Нет, еще поборемся. Нет, стаканчика мало. После воздуха стаканчика мало. До того, чтобы все забыть, мне стаканчика мало. Я брезгливо оттер руки. Саша блаженно улыбался и мурлыкал что-то детское, что-то из Шаинского. Я повернулся к окну, рванул фрамугу и высунулся наружу. Воздух тугой пленкой обернул меня, его было столько, что я сначала не мог дышать, но потом приноровился и жадно лизал кристаллики свежести, загонял их в себя, чувствуя, как уходит из меня грязь и злость. Армейские будни! Кровь, пот, сопли, гной. Злость и ненависть, тяжелые мысли, романтика на листочке от нее и больше ее нет ни где. И что, я вернулся? Или я еще там? Это – нормальная жизнь? Вот это все? Вот эти девки, вот этот диван, вот эта водка? Это все для меня? Ешь не хочу, пей до дна, хватай ее и вали на диван, она же не против, не мы первые, не мы последние, давай, трахни ее, она же хочет, видишь, она же хочет! Я? Это я?

Раздалось цоканье каблучков, и сверху спустилась девушка. Она была полновата, но при этом казалась очень тоненькой, нет, не тоненькой, а очень хрупкой, совсем легкой и хрупкой. Саша заулыбался и расставил руки. Девушка улыбнулась и ловко уклонилась. Мы познакомились. Ее звали Юля. Саша стал загибать пальцы, пытаясь понять, сколько лет он ее знает, а я просто смотрел на нее. Она была очень хрупкой. Юля удивленно поглядела в открытую дверь, за которой гремел грубый праздник, и достала сигаретку. Я метнулся в квартиру и нашел пол бутылки вина. Принес и побежал мыть стаканы. Нашел в холодильнике кусок сыру. Потом мы ушли на девятый этаж. Она была хрупкой, и я ее защищал. От праздника. Куда делся Саша?

И вот я не пошел к Стасу, а пошел к ней, потому что она сказала, что родителей сегодня не будет. С момента знакомства прошло три месяца. Через неделю после знакомства я поехал к Саше, загрузился в лифт, нажал на кнопку «8», а потом, когда лифт приехал, понял, что не хочу пить водку, и нажал на «11». Юля открыла дверь и замялась. Потом сказала, что бы я заходил. На кухне сидел парень и резал колбасу. На столе коньяк, две рюмки. Разговорились. Оказалось, что зовут Игорь, что послезавтра он идет служить. Достали еще рюмку. Я выпил терпкий коньяк и закусил колбасой. Еще поговорили. Оказалось, что Игорь уже два года гуляет с Юлей. Нормально! Встреча на Эльбе. Юля выглядела немного растерянной. Я еще был переполнен армией, и потому все это напомнило мне заступление на пост. Один сдал, другой принял. Справку из диспансера у него потребовать, что ли? Выпили еще. Черт, я же не хотел пить. Покурили на лестнице. Игорь грустно сказал, что она – хорошая девчонка. Верю. Я так и сказал, что верю. Игорь обнял меня и позвал на проводы. Завтра, в шесть вечера. Вернулись на кухню, допили коньяк и пошли в магазин. Принесли, разлили. Неплохо, совсем не терпко, а даже приятно. Жалко, что колбаса кончилась. Я проводил Игоря до дому и сел в трамвай. Привязанный к рельсам шаттл обреченно пополз на Сокол, а я сидел и улыбался. Нет, правда, смешно.

И вот я на одиннадцатом этаже. Она одна, родителей дома нет. Нужно ли все это? Отношения застыли, желание защитить ни во что не выросло. Она вроде бы влюбилась, а я забуксовал. Ну... Ну... Ну, она хрупкая. Но, боже мой, этого же мало! Да еще и пятнадцать лет. Когда узнал об этом, то жутко обиделся. А раньше нельзя было сказать? Да и Игорь хорош, мог бы намекнуть. Или сам не знал? Юля часто говорила о нем, рассказала, как он лишил ее девственности, и зачем она согласилась. В отместку я проверил ее дневник. Сплошные двойки. Написал за нее контрольную по физике и получил пять с плюсом. Познакомился со всеми подружками. Так себе подружки, тоже двоечницы. Одна напилась и рассказала, как Игорь лишил ее невинности. Тот самый? Да, тот самый. Господи, я же не в Москве, я в Тушино.

К черту! Я чувствовал, что отношения надо толкать, причем не важно, в какую сторону. Я устал просто быть с ней. Надо либо дальше, либо в сторону. Так уже не смешно. И я приехал. Юля сразу повела меня к себе в комнату и уронила на диван. Диван брезгливо сморщил кожу и равнодушно прогнулся. Юля легла рядом, и я понял, что я не Игорь. Написать ему, что ли? Игра в страсть Юле не удавалась, но разжечь меня она смогла. Я уже начал борьбу с застежкой, когда она вспомнила, что полагается включить музыку. До магнитофона она не дотянулась, а вот до телевизора смогла. Вспыхнул экран и эротично-взволнованный голос дикторши что-то пробубнил. Юлино тело напряглось, замочек бюстгальтера сдался, и я суетливо потянул бретельку. Юля вдруг села на диване, больно придавив мне ногу. Ну, Игорь, ну затейник… Я потянулся к ней, но она меня отпихнула. Я удивленно посмотрел на нее. Она сидела в напряженной позе и, не мигая, смотрела в экран. Я медленно обернулся. На экране был Кашпировский. О-б-л-о-м! Это тебе не Игорь, с этим я не справлюсь. Я обнял Юлю оголодавшими за два года руками. Юля равнодушно зажмурилась. Ее голая грудь бесстыдно торчала из расстегнутого бюстгальтера. Широкая юбка бесстыдно задралась. Ничего хрупкого в ней не было. Ничего.

Я пешком спустился на три этажа и позвонил в дверь. Никого. Ах, да, Саша же у Стаса, а его мама, даже если она дома, пялится в глаза Кашпировского. И я пошел к Стасу. Стас открыл дверь, и меня окатила жизнь. Звуки и запахи веселья, грубого, но понятного, злого, но искреннего, рвались в открытую дверь, им было тесно в квартире, им хотелось выплеснуться и заполнить все. В том числе и меня.

Я осторожно заглянул в комнату. Без баб, слава тебе господи! Только ребята. Штрафную? Годится. Я закинул голову, и хмельной огонь ринулся в меня. Ну что же, пусть будет так. Это не любовь. Это не влюбленность. Это иллюзия, стремительно застывающая бетоном привычки. Я сдвинул отношения. Не важно куда, я их просто сдвинул, выбил из-под них привычную неторопливость поездки на трамвае – от конечной до конечной. Да, не понимаю и не люблю Кашпировского, но здесь он здорово помог. Может быть, даже излечил. Через пол часа пришла Ира. Через час заскрипел диван. Нет, я не пойду туда, но я уже могу смотреть на нее без гнева. Да, грязно, да убого. Но зато искренне. Просто секс. Без намека на любовь. Просто выпили, просто потрахались. Просто желание. Не любовь, не страсть, а просто желание. Ну и что здесь такого?

Я выпил еще, и мысли обрели категоричность, плавные изгибы рассуждений сменились строгой решеткой аксиом. Нет, не желание. Похоть - вот верное слово. Похоть может прикинуться желанием, может почти стать им. Почти, но не совсем. Желание всегда уязвимо. Я хочу ее, просто хочу ее. Но именно ее и если что-то не так, то я уже не хочу. Вообще не хочу. Никого! А похоть не знает имен. Я хочу. Ее, не ее – какая разница! Круг замкнулся, и то, о чем я подозревал в период полового созревания, стало явью. Я таскался за Юлей много месяцев только из-за желания ее трахнуть. Ниточки интереса рвались одна за другой, и чем больше их рвалось – тем больше росла похоть. Ей не интересно ничего из того, что интересно мне. Пятнадцать лет, ничего странного. А если ничего нет, то, что остается? Остается женщина. И похоть.

Так что Кашпировский мне действительно помог.