Туман

Александр ГЕРАСИМОВ

ТУМАН

       Андрей Журков проснулся и посмотрел в громадное во всю стену окно. Туман спускался с холмов, как припозднившийся участковый.
       Не зря ему снились какие-то бесстыжие красные восьмерки и валеты. С утра все не заладилось. Апельсиновый сок закончился. В кофейной машине вышла вода, холодильник предъявил лишь опустевший пластик от Evian. Андрей набрал воды из-под крана, залил в емкость, и тут же в проклятом агрегате засветилось красное: «Warning!» Плюнул, выпил пару глотков холодной воды и с отвращением разжевал горсть кофейных зерен. «Попил кофейку, блин!» – подумал он и, на ходу завязывая опостылевший галстук, выскочил из дома.
       Вспотевшая росой за ночь асфальтовая Honda, как всегда, встретила его восторженным лаем и преданным миганием фар. Журков повернул ключ. Машинка зачихала и виновато прозвенела аварийным колокольчиком. Бензин был на нуле, а канистры валялись пустыми. Он с тоской взглянул в угол гаража. Стыдливо отвернув руль к бетонной стене, там со времен царя Гороха ржавел такой желанный когда-то красный полуспортивный Renault Crossroad. Андрей сунул ненужные теперь ключи зажигания в карман и, вздохнув, решительно двинулся к велосипеду.

***
       Renault был студенческой мечтой Андрея. Однажды на этюдах, озабоченный схватить настроение быстроменяющегося закатного пейзажа, третьекурсник Академии художеств Андрей Журков увидал двух велосипедистов, молодых мужчину и женщину. Вернее, мужчина был, скорей, молодцеватый, или даже, точнее сказать, молодящийся, зато девушка – совершенная нимфа, великолепный осенний цветок. Именно осенний, как подумалось тогда Андрею. Не пустяшный намек на пошловатый абажур – ландыш или заблаговременно состарившийся пергаментносерединный нарцисс; и не легкомысленный ирис или толстозадый кудряш гиацинт, а роскошный, полный жизни, красно-белый георгин или стройная садовая астра. Великолепно сложенная высокая русоволосая девушка щебетала, вертела своей прелестной головкой и беззаботно смеялась. По всему видно было, что эта заморская птица по своей воле попала в золотую клетку и ничуть этим не тяготится. Мужчина, словно рыцарь, оседлал великолепный красный Renault Crossroad, и Андрей, как-то по-Фрейду, почувствовал, что имей он эдакую штуку между ног, еще не известно, чья бы взяла. С тех пор его не оставляла мысль о необходимости попасть на такую социальную ступеньку, чтобы не взирая на возраст и прочие условности, вот так запросто и небрежно обнимать желтоглазую блондинку, имея под седлом такого красного спортивного коня.

***
       Ехать было недалеко, в гольф-деревне все жили довольно компактно, но мысль о пешей прогулке приводила его в ужас. Он смахнул пыль с хромированных рогов потускневшего от долгого стояния велоциклета и с тоской попытался водрузиться на спортивное, похожее скорей на дилдо, чем на сиденье, вышитое шелком кожаное седло. Когда-то послушное каждому движению, а теперь обрюзгшее от обильного питания и сидячей работы, тело нехотя взгромоздилось на удивленно крякнувший от хозяйского веса велосипед. Шины просели едва не до земли, раздавленные чрезмерным весом физкультурника. «Все, – подумал Андрей – с обжорством покончено. Перехожу на средиземноморскую диету». Еще недавно удивлявший дорогих портных своей замечательной талией, за несколько лет достаточной жизни из стройного подтянутого мужчины Журков превратился в раздавшегося во всех местах германского бюргера. Живот лез из брючного ремня, как опара из квашни. Стоять у мольберта было невмоготу. Живописал он теперь, устроившись на специально для него сделанном высоком сиденье, как сам он его называл, «стульчаке» или «поджопнике». Мучила одышка, пошаливало сердце, покалывала печень, беспокоила селезенка. В общем, весь ливер и фарш протестовал против теперешнего образа жизни модного художника, члена всех мыслимых академий, творческих союзов и прочих общественных организаций и благотворительных фондов, Андрея Николаевича Журкова.

***
       Вообще, строго говоря, живописцем он решил стать еще в детстве. Во дворе их многоквартирного дома стоял забытый Богом и современными (не к ночи будут помянуты) застройщиками низенький флигель. Несмотря на всеобщий строительный бум и архитектурное безумие, домок каким-то волшебным образом уцелел, а после издания высочайшего указа о порядке уплотнительной застройки и вовсе стал памятником архитектуры рубежа XIX и XX веков. Но суть не в этом.
       Флигель жил какой-то своей, особенной, совершенно сторонней от всего жизнью. С одной стороны его был небольшой, грядки на три-четыре, огород. Пестовала его страшно вредная тетка. Имени ее никто не знал, да и нужды особенной в этом не было. Местные пацаны вели с ней постоянную и непримиримую войну.
       С другой стороны одноэтажного строения жили близнецы братья Глеб и Георгий с необыкновенной фамилией Тур. Георгий занимался делом обыкновенным, служил инженером или кем-то вроде того. Глеб, был художником. Всю неделю рисовал афиши для кинотеатра. В выходные же дни, в любую погоду, выносил на небольшую открытую веранду деревянный ящик с красками и кисточками, допотопный этюдник, ставил на него небольшой холст, добывал из черно-зеленой коробки «Герцоговину-Флор» и, щурясь от дыма, начинал пускать из ноздрей изжелта сиреневые табачные облака.
       Покурив, художник извлекал из коробки новую папиросу, но не зажигал, а просто перекатывал ее во рту из угла в угол и начинал выдавливать колера на смазанную олифой, похожую на лист диковинного растения фанерную палитру. Цветные какашки, закручиваясь спиралью, ложились на блестящую поверхность в строгом порядке: белила, потом разные оттенки желтого, за ними – зеленые, голубые, синие, пурпурные, подряд несколько красных и, наконец, землистые коричневые. Ребятня снисходительно смотрела на пустяшное занятие взрослого человека. Так добрые горожане относятся к городскому сумасшедшему. Рисование не считалось сколько-нибудь стоящим делом. Другое дело – ловко прыгать через забор, играть в пристенок или плевать дальше всех. Один только Андрюшка Журков, в восторженном оцепенении следил за тем, как смешиваются цвета, и плоский белый холст с каждым мазком кисти приобретает глубину и трехмерность. Потом он не раз сам сидел перед льняной пустыней холста, пытаясь разглядеть в белой пустоте призрачные силуэты будущей композиции.
 
***
       Как бы там ни было, а клубы дыма на шаткой веранде вскружили мальчишке голову и сделали свое дело – Журков стал художником. После он не раз проклинал Тура и его фанерку с масляными красками – хлеб живописца оказался с горчинкой. Поступив в Академию с первого захода, безусловно талантливый, и, не в пример сверстникам, трудолюбивый Андрей был готов рисовать и писать на всем, что плоское и лежит. Он сразу стал любимчиком своего профессора Виктора Александровича Мельникова. Однокашники, предпочитающие работе общество натурщиц и познание заключенной в вине истины, его недолюбливали. Андрею было все равно – его поражала сама возможность с помощью куска древесного угля или простого графитного карандаша перенести на бумагу то, что он видит. Неделями он просиживал в анатомическом театре, зарисовывая строение человека, с каждым днем оттачивал свое мастерство и к диплому подошел сложившимся мастером со свойственной только ему мощной манерой письма. Не удивительно, что дипломная работа, «Лот с дочерьми», прошла на-ура. Получив отличную оценку, Журков без труда устроился на кафедру и скоро, став правой рукой Мельникова, женился на его некрасивой полногрудой дочери, чем еще более упрочил свое и без того приличное положение в обществе.

***
       Девяностые годы уходящего столетия перевернули жизнь страны вверх тормашками. Отпущенное на волю и до мокрых подштанников перепуганное возможностью делать все, что ему заблагорассудится, население бросилось во все тяжкие. Полуостановившиеся заводы выплюнули своего хозяина, пролетариат, на улицы подсолнечной шелухой; распухшая, как утопленник, армия без разбору заслуг и звания отправляла в отставку боевых офицеров; что уж там говорить о несчастных ИТРах и прочей невнятно служащей братии! Жизнь, подобно сварливой квартирной хозяйке, жестким веником мела сор под человека, где бы тот не находился. Публика растерялась. Многочисленные мессии предрекали скорый конец Света. Щедро удобренные словесным компостом разнообразные секты росли, как опята после дождя. Билеты на последнее преставление продавались во всех театральных кассах города. Журковская единоутробная супруга, на что уж профессорская дочка, а и та, соблазненная речами какого-то там придурошного Варсонофия, продав все принадлежавшее ей имущество, подалась в Сибирь. Журков только плюнул ей в след.

***
       Сам Андрей Николаевич, как к тому времени стали его величать, Великих Перемен на себе не почувствовал. С некоторых пор параллельно преподаванию на кафедре живописи он «ваял нонконформизм». Картинки раскупались, как горячие пирожки. В мастерски исполненных им холстах прочитывались цитаты из Де Кирико и Магрита. Сидящей в напряженно-фотографической позе корпулентной даме мастер с легкостью приделывал голову породистой борзой суки, пышный воротник испанского гранда при ближайшем рассмотрении складывался из серебристых балтийских килек, кабачок в натюрморте перетекал в баклажан, виноградная гроздь состояла из собачьих глаз, а морковь заканчивалась хвостиком венской сосиски. Под бесполым псевдонимом «Анжу» Журков экспонировался в нескольких одиозных, с точки зрения властей, выставках, закрепивших за участниками таинственно-масонское звание авангардистов. Администрация города не миловала неформалов, но в отличие от столичных дальновидно смотрела на левые выставки слегка как бы сквозь пальцы, предпочитая принцип «не трогай лихо, пока оно тихо». Маргиналам для удобства контроля даже выделили две вполне приличные выставочные площадки. Бледнолицые огненновзорые бородачи художники платили отцам города той же монетой – излишне громких скандалов не устраивали, но и на поводок тоже особенно не давались.

***
       С трудом проворачивая педали велосипеда, Журков подъезжал к вилле Иннокентия Рубина, в недалеком прошлом Заслуженного строителя Союза ССР, а ныне, как ему было и положено, владельца одной из крупнейших строительных банд новейшей России. Сегодня Андрей должен был делать наброски Рубинской дочки Дианы, светской львицы и единственной наследницы папочкиных миллиардов. «Тоже мне, львица! – налегая на педали, ворчал Журков, – Ни кожи, ни рожи. Кошка драная!» Обычно Андрей делал всю подготовительную работу к парадным портретам у себя в ателье. Но в этот раз капризная девица не пожелала тащить свою тощую задницу до Журковского дома. «Сучка! – продолжал аттестовать будущую модель художник, – всю ночь прыгать в клубе, как блоха на собаке, ей не в лом, а проехать километр до моей мастерской да подняться по лестнице – ноги не несут». Рюкзак с инструментами оттягивал назад, руки дрожали, по спине, затекая под брючный ремень, струился противный теплый пот. Наконец за поворотом появился высокий забор Рубинского особняка. Журков подкатился к переговорному устройству и, отдышавшись, нажал кнопку интеркома. Из динамика вокзальный колокольчик проиграл первые такты «Боже, царя храни!» Затем охранник осведомился о цели визита. «Вот мерзавец! возмутился художник, – Издевается холуй. Видел меня тыщу раз. Без машины я не человек, что ли?»…

***
       Попадая в студию модного художника, даже пресыщенные и привыкшие к роскоши обитатели Рублевки удивлялись убранству Журковского жилища. Построенный и декорированный по плану хозяина дом жил своей отдельной, особенной от остальных строений Острова Миллионеров жизнью. Обитые шелком, рытым бархатом, змеиной и акульей кожей стены; винтовые чугунные и полированного, цвета топлёного молока мрамора лестницы; черненные временем вековые сработанные из мореного тика потолки и мощеные пиленым бутовым камнем полы придавали обиталищу артиста необыкновенную таинственность и невиданный шик. Углы дома подпирали привезенные из Сиама и Тибета проеденные древоточцем древние колонны. Вывезенные контрабандой из Китая подлинные терракотовые воины императора Цынь-Ши-Хуанди охраняли вход в кабинет. На стенах, освещенные профессиональным галерейным светом красовались затейливые хозяйские полотна. Других картин в доме не было. Исключение составляли только средневековые гравированные иллюстрации к Камасутре, развешенные на стенах в опочивальне. Изголовье кровати было сделано из старой оконной фрамуги, купленной по случаю на блошином Лондонском рынке в Портобелло. Все установленные в доме двери Андрей вывез из заброшенного венецианского палаццо. Одиннадцать, по числу комнат, роскошных местами потертых до основы персидских ковров XIX века Журков приобрел за гроши оптом в замшелой иранской лавке, где они пылились в темном углу вместе с кучей старой оловянной и медной посуды. Опортреченный Журковым знакомый дипломат, возвращаясь на Родину, переправил их через рубеж в личном контейнере. Единственным строгим помещением в доме была собственно мастерская. Расположенное в верхнем этаже, просторное, лишенное какого-либо декора, залитое проникающим сквозь громадную пирамиду стеклянного потолка дневным светом пространство было наполнено необходимым для свободной работы воздухом и казалось еще больше, чем было на самом деле. В трех точках помещались специальные, в стилях разных исторических эпох подиумы с креслами и богатыми драпировками. Одна из стен целиком была забрана светлым занавесом, отодвинув который любопытствующий посетитель мог наблюдать всевозможные предметы быта, наряженные в пышные платья манекены и музыкальные инструменты, необходимые для художественного антуража.
       Журков сидел в одном из роскошных постановочных кресел и лишенным смысла взглядом упирался в противоположную выкрашенную в цвет слоновой кости стену. Он чувствовал себя так, как, должно быть чувствует себя случайно попавший в «зону» и между делом «опущенный» человек. Его даже не оскорбили. Ему просто указали на дверь и велели убираться вон. Как мальчику. Как прислуге. «Пошел вон!» – сказала ему эта писюха. Процедила сквозь зубы между прочим, немного брезгливо, но без нажима и особенного чувства. Именно это бесчувствие, а не то, как явившийся на колокольчик охранник грубо сгреб его и вышвырнул за ворота, и было оскорбительно. А еще то, что пришлось тащиться через весь посёлок пешком. Велосипед остался за автоматически затворившимися воротами.
       Он привык повелевать рублевскими тетками, в большинстве своем безмозглыми крашеными блондинками, причесанными по последнему фасону шаловливыми ручками гламурного педераста Сергея Зверева. Обвешенные, словно новогодние елки, фальшивыми брильянтами и разъезжающие с дрожащими в обитых страусовой кожей сиденьях пучеглазыми тойтерьерами на декорированных стразами «Сваровски» Bentley и Porsche Carrera сорокавосьмилетние дамочки, натягивающие на располневшие от качественных харчей талии кукольные платьица и с помощью подтяжек и силиконовых имплантов тщащиеся обмануть время – с ними было просто. С обожанием и каким-то даже гастрономическим вожделением смотрели они на модного художника сквозь зеленые и голубые контактные линзы, скрывавшие предательские карие глаза дворняжек. Фантазия этих раздающихся вширь барби не простиралась далее желания быть изображенными в виде Клеопатры, царицы Савской или Екатерины II.
       С Рубинской наследницей всё было не так. Начав подтвержденное денежными вливаниями цементного короля образование в МГИМО, а затем доучившаяся последовательно в Саламанке и Оксфорде, Кристина выросла штучкой не простой. Остроумная и красивая той особенной, граничащей с уродством «московской» красотой, которая сносит крыши западным богатеям и восточным набобам, молодая кобылка не дала Журкову взнуздать, а уж тем более, оседлать себя. С самого начала, взяв инициативу в свои руки, она дала понять, что поголовное опортречивание рублевской «знати» ей не по душе, и что заказ исходит от нежного папеньки, а что до самой Кристины Рубиной, то ей всё по барабану, PR ей без нужды и кривляться она не намерена. Привыкший к беспрекословному подчинению дам полусвета Журков попытался надавить авторитетом. После чего его, как нагадившего щенка, в два счета выставили вон.
       Теперь он сидел у себя в студии и строил бессильные планы мести один другого безумнее. «Нужно ей машину поджечь, – думал он, – Сейчас по всей Москве тачки горят. Лягут спать, а я на сосну залезу, «коктейль Молотова» через забор швырну – весело будет. Покатается! Или через Ганьку Матросова на нее компру в "МК" подкинуть и с фотокарточками чтоб. Голую, раком. В фотожопе смонтировать – раз плюнуть, отмойся потом. Ганька чего хошь напечатает. Или через подставных лиц вдуть ей, к примеру, багажный гарнитур Lois Vitton. Прилетит в Париж, а там полиция моды – пожалте брицца! Ваши сумочки – палёные. Вот сраму-то будет!..

***
       Андрей Журков жил страстями, Кристина Рубина была холодна, как устрица. Поэтому история завершилась так, как ей и положено было: художник напился до зеленых соплей коллекционным вискарём и, выйдя в таком состоянии на скоростное шоссе, был сбит пролетавшим по трассе BMW XL300. Испугавшийся последствий байкер скрылся с места происшествия, не оказав помощи пострадавшему. В течение примерно полутора часов совершенно не чувствуя боли, парализованный с перебитым позвоночником художник любовался неспешным подмосковным закатом. Голова его была удобно повернута к западу. Мутная слеза круглой пластмассовой бусинкой набрякла в уголке глаза. Налипшие на щеку песчинки отсвечивали перламутром. Розовое сменилось багровым, затем в небе проявилось сильно растянутое по краям изображение подернутого туманом пруда с покатыми серо-фиолетовыми берегами. Слеза перекатилась через переносицу, чуть помедлила и упала на черный песок. Журков умер…
       …Кристина, проведя положенное время перед древним венецианским зеркалом, закончила вечерний макияж и в компании с дочкой спикера Государственной Думы Меланьей Бородиной отправилась тусить в еще не сгоревший на ту пору «DяgileV». После второго ледяного Mojito к ней подошел, как всегда взвинченный кокаином, закованный в кожаные мотоциклетные латы Лерка Филин. Поминутно вытирая красные, развороченные порошком ноздри, он, как мог рассказал о приключившимся с ним на шоссе происшествии. По словам Лерки, по дороге в клуб он сшиб какого-то алкаша.
– Бац – и всё! Только брызги в разные стороны полетели!
– Расслабься! – Кристина отвернулась от возбужденно размахивающего руками Филина и заказала себе третий бокал коктейля.
 

4.07.2008, СПб