Резидент умирает..

РЕЗИДЕНТ УМИРАЕТ…НА ОПЕРАЦИОННОМ СТОЛЕ.
-- Кёле! Дорогой мой Кёле! Как я рада видеть вас!
-- Я тоже рад, Астрид!
-- Но что с вами? Вы были ранены?
-- Нет, ранен я не был. Но у меня открылась язва. Сильные кровотечения, ну и всякие другие прелести.
-- Но почему же вы не ляжете в госпиталь?
-- Я лежал в Пятигорске. Меня хотели отправить в Германию, но я упросил главврача поместить меня в таганрогский госпиталь. Я очень изменился?
-- Не хочу врать. Кёле. Да вы и сами знаете.
Кёле действительно выглядел очень плохо: лицо землисто-серое. Глаза грустные. Щеки запали. Он еще больше похудел, и мундир свободно висел на его сутулых плечах.
-- Ну что же мы стоим? Садитесь. Может, вам действительно лучше было бы поехать в Германию и лечь в санаторий?
-- Да, наверное, так было бы лучше. Но сейчас война, и выбирать, где лучше, не приходится. Мне крайне необходимо было снова связаться с вами. Вы получили предложение Дойблера работать с ним?
-- А вы откуда знаете? -- удивилась Астрид.
-- Я надеюсь, вы не отказались?
-- Я дала согласие. И теперь жду решения Берлина.
-- Давно ваши документы пошли в Берлин? -- спросил Кёле.
-- Вот уже скоро будет полтора месяца.
-- Ну, это у них обычный срок. Запросы в Росток, в Швецию... На это требуется время.
-- А кого же они будут запрашивать в Швеции? Ведь Швеция им неподвластна?
-- У них везде есть свои люди, -- сказал Кёле. -- Кстати, от ваших родственников в Швеции нельзя ждать каких-нибудь фокусов? Ведь вы все-таки... как бы это сказать, блудная дочь, что ли.
-- Я недавно получила письмо от мамочки. Не удивляйтесь, что я ее так называю. Когда я была маленькой и позже, я должна была называть ее только «мамочка». Если же я этого не делала, она меня наказывала. Это слово вошло в привычку. Став взрослой, я уже не смогла называть ее иначе.
-- И что написала вам «мамочка»? -- поинтересовался Кёле.
-- Написала, что гордится мной, что во мне заговорила воинственная кровь фон Бергов.т я в армии
Великого фюрера. А мой «грех» -- брак с Павлом -- простила.
-- Тогда все в порядке. Вы получили письмо с оказией?
-- Мне передал его дядя Карл. Генерал Макензен, -- пояснила Астрид.
-- Вы виделись с ним?
-- Да. Он прислал за мной машину.
-- Где он находится сейчас?
-- Под Мариуполем.
-- Как настроение генерала? Как он оценивает летнюю кампанию?
-- Я бы сказала, он настроен пессимистически, хотя впрямую каких-либо высказываний подобного рода не делал. Он только в открытую признал, что русские научились воевать.
-- Признать это большой смелости не надо. Это теперь видит весь мир. Что еще любопытного он говорил?
-- Может быть, Кёле, вам интересно будет знать мнение генерала о Русской освободительной армии?
-- Это действительно интересно.
-- Макензен не верит в эту затею. Считает, что она ничего не даст потому, что немцы плохо обращались с русскими.
-- Ах, уж эти знатоки «русской души», -- зло сказал Кёле. -- Они думают, что стоило бы русскому в начале войны показать пряник, и он охотно подставил бы шею под немецкое ярмо. Я уже от многих немцев слышал подобные рассуждения: мол, надо было с русскими не быть столь беспощадными. -- Вдруг Кёле замолчал. По лицу его пробежала болезненная гримаса.
-- Вам плохо? -- встревожилась Астрид.
-- Прилечь бы, -- тихо сказал он.
-- Сюда, пожалуйста. На диван. Может, приготовить грелку?
-- Не надо. Дайте только чем-нибудь накрыться и стакан воды.
Астрид взяла подушку в спальне, плед. Принесла воды.
Кёле выпил какие-то таблетки. Прилег.
-- Я немного полежу. Это скоро пройдет.
-- Прикрыть дверь?
-- Прикройте.
-- Дорогой мой Кёле, вам надо серьезно лечиться.
-- Вот война кончится, будем лечиться.
-- Как хорошо было бы, если бы она скоро кончилась.
-- Сталинград -- это начало конца, -- сказал Кёле.
Запив лекарство водой и согревшись под пледом, он уснул на диване. Когда проснулся, боль отступила.
-- Вы уж меня извините. После лекарства меня всегда клонит ко сну. Вернемся к делам. Я надеюсь, что скоро вы начнете работать с Дойблером. Наше командование интересует структура разведывательных и контрразведывательных органов на оккупированных русских территориях. Сведения по-прежнему передавайте мне. Время от времени будете навещать меня в госпитале: ведь мы старые знакомые.
-- Вы все это как бы «проигрываете», на всякий случай, -- догадалась Ларсон.
-- Пожалуй, что так.
-- Я тоже думаю, что мои посещения ни у кого не могут вызвать подозрений. Я навещала Панкока. Если бы здесь был Урбан, естественно, ходила бы к нему.
-- Кстати, где он?
-- В Германии, в госпитале.
-- Что-нибудь серьезное?
-- Я ничего не знаю.
-- Вы его любите? -- прямо спросил Кёле.
-- Раньше я этого не знала, теперь могу сказать: да. Что же мне делать, Кёле?
Он ответил не сразу.
-- Это, наверное, придется решать вам самой. Только смотрите, -- тут же предостерег он, -- ни звука о своей работе.
-- О чем вы говорите. Его ведь нет здесь! И может, никогда я больше не увижу его!
-- Спокойнее, Астрид. Спокойнее. Я уверен, он даст знать о себе.

* * *
-- Вы просто великолепны, Астрид! Великолепны! -- повторил Дойблер. -- Эта форма вам к лицу!
Черная узкая юбка, черный китель, кипенно-белая блузка и черный галстук -- все это действительно хорошо смотрелось на Ларсон. Три дня назад пришли документы из Берлина. Ларсон присвоили звание шарфюрера*. Она была утверждена помощником Дойблера.
-- Вы уже знаете, Астрид, что ваш дядюшка генерал Макензен ушел в отставку? -- спросил Дойблер.
-- В отставку? Но почему?
-- По состоянию здоровья, -- не без иронии сказал Дойблер.
-- Я была у него недавно, он ни на что не жаловался.
-- Есть болезни тела, а есть болезни духа, -- наставительно, в своей обычной поучающей манере заговорил Дойблер. -- Болезнь духа пострашнее болезни тела.
-- Это так неожиданно, -- сказала Астрид.
-- Вы огорчены?
-- Как вам сказать?..

* Звание, соответствующее командиру отделения в войсках СС.

-- Не огорчайтесь. Теперь вашим покровителем буду я. А со мной не может такого случиться, как с генералом Макензеном и другими генералами, которых наш фюрер выгнал из армии*.
-- Разве вы застрахованы от неудач? -- спросила Ларсон.
-- Нет, конечно. Но я сделан из другого теста. Неудачи только укрепляют мой дух.
-- Я не могу сказать этого о себе, -- произнесла Ларсон.
-- От женщины нельзя требовать того же, что от мужчины, -- снисходительно заметил Дойблер.
-- И все-таки, Эрвин, я очень обеспокоена. Сталинград -- это не шутка.
-- Иисус был распят на кресте. Но вера от этого только укрепилась. Немецкие солдаты, подобно Иисусу, приняли мученическую смерть под Сталинградом, а мы уже позаботимся, чтобы дух немецкой армии, вера окрепли.
-- Не слишком ли много Иисусов, Эрвин?
-- Вы все-таки несносны, Астрид! -- не без досады воскликнул Дойблер.
-- Но согласитесь, что ваш пример не очень удачный.
-- Пусть так. Но вера в немецком народе не ослабла. Вы слушали выступление доктора Геббельса? Помните его слова: «У нас есть две возможности: капитулировать или вступить в тотальную войну. Хотите ли вы капитуляции?» -- «Нет!» -- взревел зал в едином порыве. «Хотите ли вы тотальную войну?» -- «Да!» И это был единый выдох. Тотальную войну начинает вся Европа. Мы создаем также Русскую освободительную армию.
-- Вы верите в то, что русские будут сражаться на нашей стороне?
-- Мы заставим их. Мы не предоставим им выбора.
-- Когда я заговорила об этом с дядей Карлом, он высказал сомнение в том, что из этой затеи что-то получится.
-- Хорошо, что вы сказали мне об этом сами, -- почти ласково произнес Дойблер. -- Мне известен ваш разговор с Макензеном.
-- Нас подслушивали?
-- Я должен все знать о сотрудниках, с которыми работаю.
-- У вас везде свои люди, Эрвин.
-- Как же иначе. До сих пор мы были несколько беспечны. Надо признать, что победы кое-кому вскружили голову. Многие немецкие солдаты и офицеры потеряли бдительность. Теперь все будет по-другому. И это предстоит сделать нам с вами, Астрид.
-- С чего же мы начнем?
-- Недавно я получил из Берлина кое-какую литературу. Она в соседней комнате. Можете ознакомиться с ней. Ее надо будет распространить в воинских частях, дислоцированных в Таганроге.

* * *
В пятницу Астрид хотела навестить Кёле в госпитале. Но визит пришлось отложить. Днем, в обед, пришел к ней Урбан.
Он был в новенькой летней форме. Несколько изменился. Астрид сначала даже не могла понять. Похудел, что ли? Или все дело в том, что она давно не видела его?
Урбан шагнул через порог, и Астрид сделала непроизвольное движение и прижалась к нему. Он был почти на голову выше, и ее щека почувствовала шершавость мундирного сукна.
-- Это правда, Астрид?
-- Что -- правда? -- Ларсон отстранилась.
-- То, что вы работаете с Дойблером?
-- Так надо! -- вырвалось у Астрид.
-- Надо? Кому?
-- Вы даже не поздоровались со мной. Выходит, все слова, которые вы говорили мне прежде, ничего не стоят?
-- Я люблю вас, Астрид. И только потому я здесь.
-- Мы долго не виделись и разучились, наверное, понимать друг друга, -- уже мягче сказала Ларсон.
-- Возможно, -- согласился Урбан.
-- Садитесь. Я сейчас приготовлю кофе.
-- Не надо, прошу вас. Я не хочу, чтобы вы уходили даже на минуту.
Астрид была сбита с толку: холодность, с которой он вошел, и вдруг лед быстро растаял.
-- Хорошо, я не уйду. Давайте, Матиас, все по порядку. Откуда вы? И почему не писали?
-- Я из госпиталя. А на второй вопрос мне не так просто ответить.
-- Вы не хотели мне писать?
-- Нет! Совсем не то. Совсем не то, Астрид, -- повторил он. -- Но должен сознаться, что я хотел забыть вас.
-- Почему?
-- Ростов показал мне, что я для вас ничего не значу.
-- Но вы все-таки мне писали потом, -- заметила Ларсон.
-- Да. Писал. Но от вас не было ответа. И это стало для меня мукой. Я, как мальчишка, всякий раз бежал к почтовому самолету. Потом попал в госпиталь.
-- Вас ранили под Сталинградом?
-- Нет, я не был ранен. Дурацкая история. Машина, в которой я ехал, свалилась в овраг. Водитель и я здорово покалечились. У меня было сотрясение мозга и сломано ребро.
-- Я много думала о вас, -- призналась Астрид.
-- Какой же я дурак! Я едва не совершил непоправимую ошибку.
-- О какой ошибке вы говорите? -- спросила Ларсон.
-- После госпиталя меня оставляли в рейхе. И я уже дал согласие. Но когда понял, что жить без вас не могу, что должен, по крайней мере, увидеть вас и объясниться, то подал рапорт вернуть меня на прежнее место службы. Рапорт удовлетворили. И вот я здесь.
-- Да, это была бы непоправимая ошибка. Если бы вы не вернулись, вы бы сделали меня несчастной.
-- Счастливы ли вы сейчас?
-- Мне хорошо, Матиас. И спокойно. Это и есть счастье.
Урбан молча взял ее руку и стал целовать. Она не отнимала ее. А когда он отпустил ее, ласково провела рукой по его щеке.
Весь вечер Матиас говорил без умолку.
-- В госпитале я много работал. Сделал наброски нескольких картин: «Сталинградская мадонна», «Воронье», «Холод». Мне просто не терпится показать все это вам. И честно сказать: немного трушу, вдруг вам не понравится. В новых работах я использовал только два цвета: черный и белый.
-- Сталинградская мадонна, что это? -- спросила Ларсон.
-- Так я назвал свою новую картину. Молодая женщина -- в избе. Видно, что она только что из русской бани. Она готовится ко сну. На ней полотняная ночная рубашка. Она расчесывает длинные русые волосы.
-- Но мадонна -- это нечто другое. Это прежде всего -- материнство? А у вас?.. И потом вы сказали, что берете только два цвета...
-- Конечно, я использую оттенки, -- вставил Урбан.
-- Но почему только черный и белый цвет? -- спросила Астрид.
-- Под Сталинградом царствовали только два этих цвета. Война -- это, по-моему, только черное и белое. Черное -- это смерть, холод, голод. Черные от мороза лица. Черный цвет сгоревших деревень, городских развалин. А белый -- это снег. Но не только снег. Это надежда. Это -- человечность. Что касается «Мадонны»... Наверное, вы правы. Я назову картину по-другому. Женщина, которая послужила мне моделью, -- русская. Она жила в деревеньке, где уцелел только ее дом. И еще баня. Русская баня. Вы когда-нибудь парились в русской бане?
-- Конечно. Я же говорила, что жила одно время в Сибири. А там почти в каждом дворе русская баня. Я очень хочу посмотреть все, что вы там наработали, -- сказала Астрид.
-- Я принесу завтра.
-- Только приходите попозже. Я должна навестить Кёле.
-- -- Тогда мы, может быть, сходим вместе?
-- Нет, Матиас. Не стоит.


* * *
На следующий день Астрид навестила Кёле.
Врач разрешал ему небольшие прогулки, и они вышли в сквер, разбитый неподалеку от бывшей больницы.
Вид Кёле очень огорчил Ларсон. Цвет его лица стал совсем землистым.
-- Врачи настаивают на операции. Рентген ничего хорошего не показал, -- сообщил Кёле.
-- Значит, надо делать, -- сказала Астрид.
-- Наверное, придется, я предпочитал бы, чтобы ее делали в Германии.
-- Там лучше врачи?
-- Дело не только в этом. И даже не столько в этом, -- добавил Кёле. -- Военные хирурги знают свое дело. Тут у меня другие соображения.
-- Вам надо серьезно подумать о себе, дорогой мой.
-- Как вам работается с Дойблером? -- спросил Кёле.
-- Дойблер поручил мне распространить литературу пропагандистского толка о необходимости быть бдительным.
Астрид затем рассказала о Фибихе. Назвала адреса организаций, которые занимались экономическим шпионажем.
-- Это вам надо записать. Вообще вам придется, Астрид, наверное, вести записи и прятать их пока в укромном месте. Записи делайте шифром. И ждите связного. Боюсь, скоро меня уже не станут спрашивать, согласен ли я на операцию или нет.
-- Может случиться, что вас отправят в ближайшие дни? -- спросила Ларсон.
-- Думаю, что да. Мне действительно стало невмоготу: вот и сейчас, честно сказать, я еле стою.
-- Почему же вы мне раньше об этом не сказали? Я вас, наверное, замучила своими разговорами?
-- Да нет, Астрид! Я рад был вас увидеть и поговорить. Увидимся ли еще когда-нибудь? -- вырвалось у Кёле.
-- Я верю, все будет хорошо, -- сказала Астрид как можно бодрее.
-- Прежде я вас утешал, подбадривал, теперь вы меня. Я напишу вам, -- пообещал Кёле.
***
Урбан принес эскизы своих работ. В первый раз меж ними произошла размолвка. «Сталинградская мадонна» Астрид не понравилась. Тип лица нерусский. Какое-то отдаленное сходство портрет имел с ее лицом. Интересно была задумана картина «Холод». Серовато-белый фон. Таким бывает снег ранней весной. Хорошо чувствовалась перспектива. Степь была абсолютно голой. Только чахлое деревце торчало среди бескрайнего, безмолвного простора. Изогнутый в борьбе со степными ветрами ствол походил на скрюченный канат. Редкие сучковатые ветки. Это черное пятнышко только подчеркивало затерянность всего живого в этом гиблом месте. От картины веяло холодом, и этот холод леденил душу.
Наиболее завершенной Ларсон показалась картина «Воронье». Когда Матиас развернул холст, Астрид даже глаза зажмурила. Степь ослепительно белая. Солнечный морозный день. Серебристые блестки разбросаны по холсту. И все испятнано темными бугорками -- могилы. Метель наспех захоронила погибших: где-то из-под снега торчат скрюченные пальцы, в другом месте носок сапога, каска... И воронье. Жирное, черное. Насытившееся до отвала.
-- Почему бы вам не назвать эту картину «Сталинградская трагедия»?
-- А чем вам не нравится «Воронье»?
-- «Воронье»? Это слишком общее название, -- продолжала рассуждать Астрид. -- Где это и что это?
-- Искусство -- всегда типаж. Как в литературе, так и в живописи, -- не согласился Матиас.
-- Одно не исключает другого. «Гибель Помпеи», например. Не дай художник такого названия, эту картину мы воспринимали бы, наверное, по-другому. Наше знание исторического факта только усиливает ее драматизм.
-- «Воронье» содержит в себе двойной смысл. Это не только, так сказать, «пейзаж» под Сталинградом. Черные обожравшиеся человеческим мясом вороны -- это те, кто послал на убой несчастных, останки которых мы не столько видим, сколько угадываем под белым саваном.
-- Почему вы назвали картину «Сталинградская мадонна»? Эта конкретность, которую вы избегаете. К тому же тип лица у нее -- нерусский. И почему она у вас такая синюшная?
-- Синюшная? -- Матиас усмехнулся. -- Я всегда считал вас тонким ценителем искусства, а вы говорите, как школьный учитель. Вспомните, что говорили в свое время критики о «Самари»*.
-- А что они говорили?
-- Особенно Ренуару досталось за синий тон. У Самари синим отливает и подбородок, и губы. А один из наиболее благожелательно настроенных критиков выразился примерно в таком духе: великолепное блюдо из красок. Здесь есть все -- ваниль, фисташковое варенье и зеленый крыжовник. Это так здорово, что портрет можно есть ложкой.
Астрид улыбнулась:
-- Забавное и великолепное сравнение. Но ваш синюшный цвет не вызывает такого желания. Вы говорили -- женщина после бани. Вы видели когда-нибудь женщину после бани? Она цветет, как роза. А у вас будто ее вытащили из проруби.
-- Вы толкаете меня к бесплодному натурализму, -- несколько раздраженно заявил Урбан, -- Золя говорил импрессионистам то же самое. Он видел в их попытках только отход от натуры, жалкое приближение к ней. А в лучших работах -- ученические попытки. Золя не видел того, что видели Ренуар, Моне, Писсаро. Они расщепляли солнечный спектр. Он заполняет их картины. Золя же тащил всех к копированию действительности, к тому, что только видит наш глаз, инструмент хоть и великолепный, но недостаточно совершенный.

* «Портрет актрисы Ж. Самари» -- известная картина художника-импрессиониста Огюста Ренуара.

-- Не сердитесь, Матиас. Возможно, я не права. Но ведь только через сомнения можно прийти к истине.
-- Я не сержусь. Вся жизнь -- страдание, -- неожиданно заявил Урбан.
-- Это вы вычитали у буддистов?
-- Я ничего не знаю о буддистах. Я сам пришел к этому выводу. А вы не согласны со мной?
-- Будда считал, что рождение -- страдание. Соединение с немилым -- страдание. Болезнь -- страдание. Разлука с милым -- страдание.
-- А соединение с любимым? -- спросил Матиас.
Астрид снова улыбнулась:
-- Вот об этом у Будды ничего не сказано,
-- Как ведет себя Дойблер?
-- Почему это вы вдруг? -- удивилась Астрид.
-- Очень уж мне не нравится этот тип.
-- Вчера он мне сказал, что фюрер этим летом выиграет Фарсальскую битву*.
-- Я тоже слышал, что к курскому выступу стягиваются большие силы.
-- Вы верите в успех летнего наступления?
-- Нет, не верю. Гитлер ведет себя как азартный игрок: проигрывать, так уж до нитки.
Ларсон приготовила легкий ужин. В разговорах они засиделись до полуночи.
-- Час поздний, -- сказал Урбан, поднимаясь из-за стола. Ларсон подошла к нему. Он взял ее руку, поцеловал.
-- Останьтесь, Матиас, -- просто сказала Астрид.

* * *
Эти летние дни были так безмятежны в жизни Астрид, что внутренне она даже как-то стыдилась своего счастья. Кругом столько горя, война, а она счастлива. Матиас был с ней удивительно нежен и предупредителен. В какой-то вечер он не пришел -- был на дежурстве, и она почувствовала пустоту, которую ничем не удавалось заполнить.

* В Фарсальской битве Юлий Цезарь одержал победу над войском Помпея, которое значительно превосходило армию Цезаря.
***
На Южном фронте пока не было активных боевых действий.
Однажды, Придя на службу, Астрид застала Дойблера в приподнятом настроении.
-- Фарсальская битва началась, -- заявил он.
О колоссальном наступлении германской армии под Курском писали все немецкие газеты. Вторила им, конечно, и русская -- «Новое слово».
По радио звуки фанфар, как в лучшие для германской армии времена, предшествовали сообщениям «Из главной Ставки фюрера».
Но тон сообщений о битве под Курском очень быстро стал не патетическим, как в первые дни, а сдержанным.
«История войн не знала по масштабам такого танкового сражения, которое развернулось под Курском и Белгородом, -- вещал диктор берлинского радио. -- В выжженных огнем степях неумолчно стоит грозный гул, похожий на стон. Кажется, стонет само железо. Германские воины полны решимости одержать верх над русскими бронированными армиями, но надо признать, что русские проявляют необыкновенное, нечеловеческое упорство».
-- В конечном итоге не победа сама по себе важна, а истощение русских армий, -- через несколько дней после начала битвы сказал Дойблер.
Работы у Астрид было много. За два месяца она накопила немало интересных сведений. Как ей и наказывал Кёле, она все это записывала, причем на всякий случай записи делала в двух экземплярах. От связного, который должен был прибыть к ней, она ждала приказа, как ей быть: эвакуироваться с немецкой армией или остаться в Таганроге. Если почему-либо связной не прибудет, в тайнике в своей квартире она должна оставить записи, а сама -- двигаться на запад вместе с Дойблером.
10 июля англо-американские войска высадились в Сицилии. Вскоре последовало сообщение об отставке Муссолини.
-- Дуче арестован! -- сообщил Дойблер. -- Итальянский народ недостоин такого вождя, как дуче. Но, я думаю, фюрер не оставит Муссолини в беде.
Дойблер оказался прав. Специальная группа во главе со Скорцени выкрала Муссолини и вывезла его в Германию.
Новостей было много. Бывая по поручению Дойблера в различных подразделениях разведки и контрразведки, а также в русской полиции, Ларсон умело заводила разговоры с офицерами и, щеголяя своей осведомленностью, вызывала их на откровенность. Жаль только, что все эти сведения она не могла тотчас же передать по назначению.
-- Для нас главное --Донбасс и Украина, -- говорил ей Дойблер. -- Пока у нас есть уголь Донбасса, криворожская руда, марганец Никополя, хлеб Украины, мы непобедимы.
Италия вышла из войны. Назначенный королем маршал Бадольо -- новый глава правительства -- выступил об этом с заявлением по радио.
-- Ноев ковчег распадается на глазах, -- сказал Урбан вечером, когда они встретились. -- Нам не избежать всемирного потопа.
-- Кому это «нам»? -- спросила Астрид.
-- Германии, -- ответил Матиас.
-- Вы что-нибудь слышали о национальном комитете «Свободная Германия»? -- спросила она Урбана.
-- Это какая-то группа офицеров, которая сдалась в плен под Сталинградом?
-- Я имею, Матиас, точные сведения, что эта не какая-то группа, как вы выразились. Это серьезное движение, и возглавляют его серьезные люди. В их числе не только генералы: небезызвестный вам Зейдлиц и другие, но и деятели немецкой культуры -- Брехт, Бехер, Вейнерт, бывшие депутаты рейхстага, словом, это солидные люди.
-- Откуда вам это известно?
-- Я ведь работаю в контрразведке. К нам поступают все сведения о деятельности «Свободной Германии».
-- Что ж, я рад, что нашлись немцы, которые имеют мужество открыто выступить против Гитлера.
Помолчав, Урбан спросил:
-- Я почти наверняка знаю, что не получу ответа на свой вопрос, и все-таки я спрошу. Когда весной, встретившись с вами, я задал вам вопрос, зачем вы согласились работать с Дойблером, вы ответили: «Так надо». -- «Кому?» -- спросил я. Вы промолчали. И сейчас, наверное, промолчите. Но я хочу вам сказать, что если вам будет нужна моя помощь, можете рассчитывать на меня.
-- Спасибо, Матиас.

* * *
Второй раз она перечитала письмо, потому что строчки расплывались в ее глазах, затуманенных слезами.
«Уважаемая госпожа Ларсон!
Партайгеноссе Кёле попросил меня написать вам в случае неблагоприятного исхода операции. К сожалению, случилось худшее: майор Кёле умер на операционном столе. Врачи сказали мне, что он потерял много крови. У него было прободение язвы. Здешние медики только удивляются: как он терпел? От него никто не слышал ни одного стона. А боли в таких случаях бывают невыносимые. Это был настоящий член партии. До последнего дня своей жизни он верил в нашу победу. Прискорбно, что наша партия и армия лишились этого мужественного воина. Такому человеку смерть пристала не на больничной койке, а в бою.
Искрение ваш ортслейтер Отто Циглер».
Астрид была потрясена смертью Кёле. Она не могла скрыть подавленного настроения. Это заметил Дойблер.
-- Вы не должны унывать, Астрид. Временные успехи русских на курском выступе не могут повлиять на ход восточной кампании. -- Дойблер решил, что отступление вермахта причина подавленного настроения Ларсон. Что ж, тем лучше.
-- Я слышала, что командующий 2-й танковой армией генерал Шмидт отстранен?
-- Да, Астрид. Он не оправдал надежд фюрера, -- подтвердил Дойблер. -- Теперь, когда мы перешли к жесткой обороне, нашей армии нужны такие генералы, как Модель*. Это настоящий «лев обороны».
*Модель отличался фанатической приверженностью Гитлеру. Назначение Моделя действительно свидетельствовало о том, что немецкая армия нуждалась со второй половины сорок третьего года не в таких генералах, как Манштейн, -- творцах блицкрига, а в специалистах по обороне.