Перед рассветом

Их разделяла стальная решётка.
Эта фраза не звучит ужасно. От неё не хочется плакать, она не разрывает сердце. Просто решётка. Ровно двадцать тонких, но крепких прутьёв, вонзающихся с обеих сторон в бетонные блоки. Между ними можно было просунуть руку.
Решётку можно было отпереть. Был ключ и замочная скважина. Пара поворотов – и два человека встретились бы лицом к лицу.
Но всё-таки их разделяла стальная решётка. И ни один из них не хотел, чтобы её вдруг не стало.
Оба были убийцами. Оба _убивали_ убийц.
Один был солдатом в плену. Другой палачом. Они несли службу войне.
Через два часа начинался рассвет. Почему-то расстреливали всегда на рассвете. Может, чтобы казалось, что это алеет не кровь, а лучи солнца, а может, кому-то нравилось, что раны на мёртвых телах так неестественно красны.
Они были незнакомцами. Никогда не встречались раньше. Один из подошёл к камере другого часом ранее, сел напротив и просто… замолчал.
Разговор начал Йозеф. У него были большие голубые глаза и ямочка на левой щеке. От правого уха до губ шёл рваный шрам. Когда Йозеф говорил о чём-то крайне для него волнительном, то невольно прикасался рукой к шраму. Это была своего рода защита. Как тогда, когда старшие ребята из приюта загнали его между столовой и кладовой и разрезали щеку гаечным ключом. Ключ был тупой, поэтому чтобы он смог разрезать кожу, пришлось надавить на него всем телом. Йозефу дали высвободить только одну руку, чтобы попытаться остановить хлынувшую как из ручья кровь. Йозеф не помнил, как сильно ему было больно. В памяти осталось лишь одно воспоминание – как это неприятно, когда ты лежишь, а слёзы, бегущие из глаз, заливают тебе уши.
- Я, - сказал Йозеф, - никогда не задумывался о счастье. Что это – счастье? Как его измерить? Бывает ли счастье большим, маленьким? Есть ли у счастья начало, есть ли конец? Как определить, что счастье началось? Почему закончилось?
Он замолчал, потому что из-за решётки на него впервые посмотрели. Это был долгий и внимательный взгляд. Человека по ту сторону решётки звали Ной.
У Ноя было грустное лицо. Оно всегда было таким, даже когда он улыбался. Глаза были разноцветными – один зелёный, другой карий. Иногда казалось, что он смотрит ими в разные стороны. Когда Ной говорил, то чуть-чуть выпячивал нижнюю губу. За это в детстве его прозвали Трусливым Зайцем. У Ноя тоже были шрамы из-за детской жестокости. Только его шрамы исполосовали не лицо, а душу.
- Счастье, - сказал Ной, - это когда лето.
Его слова не были ответом на вопрос Йозефа. Он словно размышлял вслух, сам для себя.
Йозеф задумался:
- Счастье – это… когда ты лежишь в траве и смотришь на звёзды.
- Счастье – это когда тебе не нужно никуда спешить.
- Счастье – это когда можно остановиться, если ты устал.
- Мы с тобой здесь только вдвоём, и нам не нужно никуда идти, - сказал Ной. – Разве ты чувствуешь себя счастливым?
- Тогда, - ответил Йозеф, - счастье – это когда ты можешь остановиться, ещё не успев по-настоящему устать.
Ной кивнул. Он вдруг подумал, что это и правда здорово – лежать ночью в высокой траве и смотреть на небо.
- Когда мне было пятнадцать лет, - Йозеф улыбался, - я решил, что раз я не могу сделать в этом мире что-то доброе, то, видимо, должен стараться не делать что-то злое. В этом заключалось моё счастье. Но что бы я ни делал незлого всё равно для кого-то становилось недобрым, ведь невозможно сделать что-то, не причинив кому-то боль.
- И ты отчаялся?
- Нет. Я никогда не переставал пытаться.
Повисло молчание. Палач и его жертва прислушались к тишине.
- Я никогда не задумывался о том, что такое добро, а что зло, - признался Ной. – Я думал, что, увидев между ними границу, сойду с ума. Но границы не существует. Ты понял это в пятнадцать лет? Я как будто бы знал об этом всю жизнь.
Йозеф вдруг произнёс:
- Жить больно, правда?
Ной повёл плечом.
- Во всём есть боль.. Мы даже не замечаем, как живём рука об руку с болью. Долгожданная встреча двух друзей – это боль из-за ожидания новой разлуки. Клятва вечной любви, - при этих словах Ной почувствовал горечь во рту, - боль из-за страха обрести новую.
- Неделю назад я видел мать с ребёнком на руках, - сказал Йозеф. – Они казались счастливыми. В них не было боли.
- Во всём есть боль, - повторил Ной. – Мать боится, что её ребёнок, повзрослев, покинет её, забудет. И даже в том ребёнке затаилась боль. Боль перед будущей жизнью, боль разочарования матери, боль первой любви, боль смерти.
- Разве это зовётся не страхом?
Ной не мог объяснить, почему это чувство не страх, а именно боль; почему наши сердца, счастливые и радостные, наполняются внезапно таким острым, резким, сильным чувством, таким отчаянным и опустошающим, что ему не дать более подходящего названия, чем боль.
Йозеф вспомнил о матери. Какие тёплые у неё были руки. Как она ласково целовала его в щеку перед сном. Какой маленькой казалась на огромной постели, когда доктор качал головой, слушая её увядающее сердце.
Тот, что был палачом, поднял взгляд на окно и увидел луну. Она тонула в объятьях неба и разбрасывала по округе свой свет, будто бы хотела каждого в эту ночь сделать святым, подобно себе.
Ной глубоко вздохнул. Ему хотелось говорить с человеком по ту сторону решётки. Он даже не знал его имени. Но он чувствовал к нему какое-то необъяснимое родственное чувство. Будто бы они были братьями.
Ной не знал, что Йозеф чувствует то же самое.
- О чём ты сейчас мечтаешь? – спросил Ной. Как легко и естественно было задать этот вопрос. Как будто один из них не умрёт на рассвете. Как будто у них у обоих впереди вечность.
- О том, чтобы снова увидеть улыбку Анастасии.
- Кто она?
- Она была моей жизнью.
- Она мертва?
Йозеф перестал улыбаться.
- Мы с ней ещё встретимся.
Он не то что бы не хотел говорить о ней. Он просто не мог. Слова не могли описать то, что было между ним и Настей, Настенькой – как он её называл. Их чувство было подобно атомной войне – оба знали, что после неё им не выжить. И всё-таки… они любили.
- Я тоже любил когда-то, - сказал Ной. – Когда я был почти на краю, я звал её по имени и вспоминал, как ярко горят зелёным огнём её глаза. Её имя исцеляло мои раны. Её звали Солей.
- Солнце… - прошептал Йозеф.
Ной отвернулся. Ему не хотелось, чтобы тот, другой, видел его слёзы. Те же слёзы, что наполняли его глаза, когда он смотрел на Солей, стоявшую в дверях последнего вагона поезда, резво набирающего ход. Он навсегда запомнил, с каким неистовством она махала ему на прощание рукой, будто желала разорвать воздух на части.
Йозеф прислонился лбом к холодным прутьям и закрыл глаза. Он сказал:
- Знаешь, что я сейчас вижу? Тёмно-синее небо. Ярко горят звёзды. И плывут белые облака. Оторванные друг от друга полупрозрачные клочки ваты. Так безмятежно, неспешно, меняя то и дело свой бесконечный курс. Какое им дело до людей? Разве их вечность волнует что-то настолько приземленное? Что для них быстротечность нашего времени? Плывут и плывут, небесные корабли по синеве космоса. Господь, это и есть он – в этом вся правда и суть. А существование человека закончится завтра, и даже Земля не вспомнит об этих мгновениях, любуясь белоснежными парусами..
Йозеф прикоснулся рукой к шраму.
Ной чувствовал, как спокойствие и безмятежность обволакивают его, дурманят разум. Он тоже закрыл глаза.
- Не знаю, верю ли я в то, что смерть – это конец. Мне слабо верится в переселение душ, ещё слабее – в рай и ад. Но я не могу поверить в то, что мы просто исчезаем. Вот был я, а вот меня не стало. Куда уходит душа и есть ли она? Я не знаю, я спорю сам с собой.
Ной глубоко вздохнул и продолжил:
- Мне кажется, что я не исчезну просто в пустоте. Мне хочется верить, что части меня останутся в этом мире. Одна станет ветром и будет мчаться над полями и лесами, пробегаясь по верхушкам деревьев, прислоняя колоски и головки цветов к земле. Другая превратится в летний дождь и будет падать на мостовые, на зонты, на протянутые детские ладошки, на деревянные крыши, на широкие листья растений. А, может, какая-то часть меня превратится в свет звезды, но не той, что мёртвым камнем висит по соседству в Галактике, а той, что видят, поднимая взгляд к небу, влюбленные, сжимая руки друг друга среди ночных шорохов.
Йозеф ошеломленно слушал. Он не мог шелохнуться. Ему казалось, что он летит, будто ветер, над полями и лесами своей давно покинутой Родины. Он чувствовал себя и дождём, и светом звезды.
- Даже если этого не будет и всё это мои фантазии… Так чудесно верить в это и улыбаться. А может, - Ной тихонько рассмеялся, - может, когда-нибудь кто-нибудь услышит меня в шелесте леса?
Йозеф посмотрел на своего собеседника, в горле застрял ком, он хотел сказать ему…
Но тут прозвенел колокол. Его голос возвещал о рассвете. Время убивать за убийства. Умереть за смерть.
Они оба одновременно поднялись. Оба отвели взгляд. Один из них открыл решётку.
- Пора.
- Пора.
Смертник шёл впереди.
- Мне жаль, - вдруг тихо сказал Йозеф, - что мы так мало говорили.
- Мне тоже, - ответил Ной. – Но уже поздно о чём-то жалеть.
Длинный коридор казался бесконечным. Казался, но не мог таким быть. Они приблизились к открытым настежь дверям.
Ночная прохлада приятно освежала лица. На востоке синева неба была вспорота остриями красного солнца.
Йозеф думал о том, как отчаянно может махать рукой женщина, видя своего возлюбленного последний раз в жизни.
Ной думал о том, как это унизительно, когда тебя оглушают твои же собственные слёзы, стекающие по щекам в уши...
Словно что-то поменяло картинки их воспоминаний. Словно они смогли понять друг друга так, как никто другой. Больше, чем братья. Иначе, чем возлюбленные.
Палач поставил смертника лицом к стене. Стена была абсолютно белой. Вчера вечером шёл дождь…
Один развязал руки другому. «Завязать глаза?», «Нет, я хочу видеть небо в последний раз», «Хорошо», «Хорошо».
Один поднял взгляд вверх. Другой отсчитал десять шагов и взял в руки висевшую на плече винтовку.
- Я буду считать, - сказал Ной.
- Считай, - сказал Йозеф.
Тень на стене казалась бордовой.
- ДЕСЯТЬ.
Вдалеке запели первые птицы.
- ДЕВЯТЬ.
Йозеф думал о том, как ветер летит над лесами, как качаются из стороны в сторону верхушки деревьев.
- ВОСЕМЬ.
Ной думал о том, как облака, будто парусники, плывут по лазурным волнам неба.
- СЕМЬ.
Йозеф думал о том, как ветер летит над лесами, как качаются из стороны в сторону…
- ШЕСТЬ.
Ной думал о том, как облака, будто парусники, плывут по…
- ПЯТЬ.
Йозеф думал о том, как ветер летит над лесами…
- ЧЕТЫРЕ.
Ной думал о том, как облака, будто парусники…
- ТРИ.
Йозеф думал о том, как облака, будто парусники…
- ДВА.
Ной думал о том, как ветер летит над лесами…
- ОДИН.
Палач взвёл курок. Смертник набрал в лёгкие воздух.
- НОЛЬ.

Выстрел. Выстрел. Выстрел…

Ной упал.

Йозеф устремил взгляд на восход солнца.

***

Он умер спустя три дня. На рассвете.
Говорили, что перед смертью он сказал вот что:
- Меня догнал ветер… я верю… я стану дождём.

11-12 июля 2008