Родина

Посвящается Москве и близким мне людям.

Вместо эпиграфа:
В фильме Тарковского Солярис, по роману Лемма, который был просмотрен ещё раз незадолго до моей поездки в Москву, внимание привлекли три момента. Момент первый: девушка Эн (Бондарчук), которая появилась на Солярисе, осознавала, что она не настоящая жена Криса (Банионис) и сама попросила её аннигилировать, когда осознала свою «не аутентичность». Момент второй: эпизод, когда женщина моет Крису руку. Ставит тазик, берёт кувшин и льёт воду на грязную руку героя. В этом эпизоде показана такая «космическая» нежность и забота этой женщины, а герой произносит одно единственное слово: мама. Момент третий: Финал. Крис снова дома, на Земле. Он подходит к своему отчему дому и смотрит в окно. Там он видит отца и смотрит на него через оконное стекло. Крыша течет. Вода льётся сверху на плечо отца, и он будто бы не замечает этого потока. А потом он замечает героя и выходит наружу. И тут Крис падает перед ним на колени, и всё это потом удаляется и происходит как будто на острове в этом самом разумном океане. Я смотрел этот фильм много раз и не понимал его. А теперь, вернувшись из Москвы… Нет, я не только понял, что этот фильм стал моим пророчеством, моей религией. Москва стала для меня тем самым океаном, бушующим живыми волнами прошлого…


Аэропорт. Снова меня равнодушно встречает огромная, железобетонная махина. Невозможно разобраться в этом нагромождение элементов, причудливо сваренных и зацементированных в одну гигантскую конструкцию. Прочная сталь и могучий бетон связывают воедино огромный скелет циклопического, монстроидного детища цивилизации.
Некрашеные, толстые железобетонные стены монолитны и нерушимы. Бесконечный лабиринт ведёт к трапу самолёта.
Влекомый людским потоком я, в задумчивой отрешённости, подхожу к пункту регистрации. Потрёпанный саквояжик катится позади, громко шурша по щербатому полу маленькими, слабенькими самодельными колесиками, жалобно побрякивая содержимым. Соблюдая традицию, накупил дешёвых никому не нужных сувениров, которые заняли половину пространства моего саквояжа. Два года я не был дома…
Дома? Где теперь мой дом?
* * *
Контроль. Ужесточённый до предела после 11 сентября 2001 года. Жутко утомительная процедура. Шмонают по полной программе. Ощупывают буквально каждый сантиметр чутким металлоискателем, который реагирует буквально на каждую ничтожную каплю металла. И тогда раздаётся противный писк.
- Что у вас там?
- Нательный крест.
- Покажите!
Показываю.
- Снимайте ботинки, пиджак, ремень.
Прохожу паспортный контроль, и оказываюсь в свободной зоне. Кафе, магазины duty free. Маленький мирок, затерянный в пространстве где-то между небом и землёй. Подхожу к парфюмерному прилавку. Взгляд сам по себе останавливается на названии Арамис. Не очень дешёвый мужской eau de parfum (Шишков, прости, не знаю, как перевести). В детстве когда-то мы играли в трёх мушкетёров, и я был Арамисом, а теперь больше смахиваю на Портоса – вес завалил за центнер. Помню, когда-то в советские годы такую туалетную воду продавали в Москве. Бывало порой и такое. Это называлось так: выбросили. На прилавки советских универмагов иногда выбрасывали и французские духи, и французский коньяк, и другие импортные товары, полученные по бартерным сделкам за нефть. Великая компартия, таким образом, баловала терпеливо безмолвствующий советский народ. Маленький сладкий пряник после жёстких ударов бичом.
Флакон Арамиса однажды подарили моему отцу ко дню рождения. Отец, как это ни странно, тоже в своё время был Арамисом и, наверное, кто-нибудь из старшего поколения «мушкетёров», а, может быть, даже кто-то из прекрасных дам, преподнес ему такой сувенир. Мне этот аромат очень нравился и я тоже иногда тайно поддушивался, чтобы произвести неотразимое впечатление на ровесниц. Вот и сейчас оглядываюсь, вижу, что никто в мою сторону не смотрит, и обильно поливаю себя из пробника. Меня, кстати, этому приёму отец и выучил.

* * *
Толпа в «отстойнике». Русская речь. Русская неорганизованная стихия. Русская привычка: везде пытаться обойти и пройти без очереди. Я чувствую, что я уже дома. В России, в Москве.
Самолёт подают на сорок минут позже. Аэробус. Толстая такая, брюхатая сарделька с крыльями. Под каждым крылом приделан металлический бочонок, похожий на пивной – движки.
Лайнер вспорхнул ввысь, добрался до небесной ваты облаков, и прозрачная яркая синева неба разверзлась над головой. Полёт так и не потерял для меня своей мистической, загадочной сущности. Внизу города, похожие на гигантские муравейники. Узкие серые ленты дорог. Машины, разноцветные блестящие жуки, торопятся по ним взад и вперёд.
Три часа висим в небесах. Только внизу постепенно меняется ландшафт. Правильные геометрические фигуры европейских пашен сменяются Российским бесформенным хаотическим ковром диких лесов и лугов. Бесхозная земля, в которую русский человек привык плевать, не боясь, что когда-то придётся пить из засранного им же колодца.
Лайнер совершает крутой вираж, ложась на крыло, и за толстым стеклом иллюминатора появляется панорама огромного города. Прильнув к холодному стеклу, всматриваюсь и невольно ищу знакомые силуэты. Сорок лет жизни связаны с этим городом. Детство, юность и зрелость. Самолёт кружит над Москвой. Издалека видна высотка Московского Университета.
- Екнуло, поди, сердечко? – спрашивает сосед.
- А то!
Внизу – широкий десятиполосный МКАД. Среди застывших зелёных волн Битцевского парка пестрит разноцветными многоэтажками Ясенево. Прямо под нами – огромный торговый центр, построенный с внешней стороны МКАДа пару лет назад.
Лайнер, гася скорость реверсом, пробежался по бетону взлётно-посадочной полосы мимо раскрашенных в разные цвета воздушных кораблей с символикой разных авиакомпаний на бортах, остановился и замер. Пассажиры засуетились и, толпясь, пробираются к выходу.
Прохожу таможню, погранконтроль и вот… я снова на родине. Я в Москве! Выхожу из дверей в зал, а навстречу идёт… сам, Его Величество Маньяк. Король авиации. Маньяк это погоняло моего приятеля, командира полка истребительной авиации, пилота первого класса полковника ВВС Мишки Чужакова. Мишка отличный парень, но со своими странностями. Со своими, как сейчас модно говорить, тараканами в голове. Он никакой не маньяк, но о его причудах в авиации ходят из уст в уста не то, что байки – целые легенды. О них можно написать целую книгу. Например, если ему удаётся соблазнить женщину, он называет это следующим образом: «я сбил мессершмидт…»
Майкл (я его так называю) появляется, словно Карлсон, откуда-то сверху. В майке и тёмных очках с «фирменной» лукавой улыбкой на тонких губах. Обнимаемся, целуемся. Не потому что голубые, а потому что выросли в эпоху Л.И.Брежнева. У кого повернётся язык легендарного генсека в гомосексуализме обвинять? Просто кощунство над святынями! Матёрый был человечище! Но целоваться взасос с сильными мира сего жуть как любил.
Здраствуй, Родина! Здравствуй, Москва! Душа фонтанирует радостной эйфорией. Майкл по-джентельменски подхватывает мою сумку. Спасибо друг! Мы выходим из аэропорта и идём прямо через рощу к Киевскому шоссе. Майкл припарковал своего «Мурзика» прямо у отбойника. Здесь же «у борта» – первая рюмка водки на российской земле – прямо в багажнике уже «накрыт стол». Большая полная рюмка, по-русски щедрая. Пью её до дна. Залпом.
На «Мурзике» (так Майкл называет свой жигулёнок) мчимся по московским трассам. Отвык я от московского стиля езды. Резкого, бесноватого. Сто километров в час – инфернальная скорость. На «Audi A8» по пятьсот пятьдесят пятому автобану 200 км/ч не доставляют такой богатой палитры ощущений.
Посеревшая от времени девятиэтажка – мой милый покинутый дом. Вхожу в родной обшарпанный подъезд, дурной запах кошачьей урины, в котором воспринимается уже «как вечный знак забытых истин». Поднимаюсь на третий этаж. Мама открывает дверь. Моя милая постаревшая мама! Есть люди на свете, светлый образ которых нерушимо впечатан в анналы души. Образ мамы как будто бы застыл в бесконечном ожидании тебя из вечного путешествия. Такая уж роль матери – ждать…
Сидим втроём за столом, отмечаем мой приезд. Мама, Майкл и я. Мама! Её заботливые руки состряпали мне еду. Никто не готовит вкуснее матери. Из простых компонентов, а какие божественные запахи источают эти блюда! Вкус и аромат домашнего тепла и уюта. Я проголодался и соскучился по маминой стряпне. Набрасываюсь, забывая про стеснение и, чавкая (есть такой грешок) жую до умопомрачения. Майкл ставит на стол початую бутылку водки. Мама наливает себе в бокал недорогого красного вина, разбавляя его минералкой. Она так любит. Майкл встаёт с рюмкой и произносит тост. Несколько высокопарный, торжественный и по-армейски пафосный.

* * *

Просыпаюсь в семь. Спать больше не хочется. Ощущаю невероятную лёгкость и бодрость во всём теле. Непривычная какая-то юношеская бодрость. Отвык. Встаю, а вернее буквально вскакиваю с кровати. Хочется всё видеть. У меня всего три недели, даже меньше, чтобы насладиться, напитаться родным эфиром.
Одеваюсь и иду гулять в парк Дружбы. «Что изменилось здесь? – спрашиваю сам себя – Что осталось таким же? Ничего не меняется так быстро. Что это за срок: чуть больше двух лет. Те же деревья, те же окрашенные зелёной краской заборы». Аттракционы, появившиеся здесь два года назад. Музыка. Молодёжь гуляет. Я всматриваюсь в их лица. Свежие прекрасные лица ещё не уставшие от жизни, не потускневшие от повседневности. Молодёжь повсюду прекрасна! Я лечу по парку, как на крыльях. Я соскучился по Москве, по этому парку, по этой пыли, по этому цирку-шапито, разноцветный шатёр которого уже стал привычным элементом местного пейзажа.
День проходит мгновенно. В половине десятого я снова выхожу на улицу вдохнуть вечерней московской прохлады. Возвращаясь с короткой прогулки, прохожу между двумя домами-башнями. Темно. Тихо. Впереди мелькает женский силуэт. Я, кажется, знаю чей. Сердце трепещет в груди как четверть века тому назад. Это она! На ходу разговаривает с кем-то по мобильнику. Бесшумно подхожу сзади и не очень ловко пытаюсь выхватить из её руки ридикюль. Крик. Затем на меня обрушивается поток громкой и сочной площадной брани. Глупая получилась шутка. Она разворачивается и уходит. Виновато опустив голову, плетусь сзади как тогда…
- Карина Эдуардовна, – говорю я у подъезда – мы с вами целых три года не виделись. Не стоит, может быть, так гневно реагировать на безобидную шутку?
- Шутку?! Знаешь что! Ты меня чуть заикой не сделал!
- Ты меня, Карина Эдуардовна, поблагодарила бы лучше. Ты хотела, чтобы на тебя настоящий маньяк налетел?! Он тебя не то, что заикой…сбил бы как мессершмидт…
Она, наконец, успокаивается, и разговор переходит в нормальное русло. Выглядит вполне. Стройна, подтянута. Наверняка, следит за телом, отдавая кучу денег массажистам и визажистам с маникюршами. Способна возбуждать желания и, возможно, даже чувства.
Выйдя на балкон покурить перед сном, думаю о ней. Копаюсь в своей душе. Осталось что-нибудь в сердце от былого чувства? Безусловно. Вспоминаю свою молодость, когда я безумно был в неё влюблён. Какая она была красивая! Как она танцевала! Юная восточная богиня занималась бальными танцами, побеждала на конкурсах. На меня смотрела свысока. Она на многих тогда так смотрела. Нельзя сказать, что я люблю её до сих пор…но…всё же! Мне было чертовски приятно её видеть.

* * *
Утро следующего дня. Звонит брат. Приглашает в Красный Путь. Раньше так назывался то ли колхоз, то ли совхоз. Теперь это просто посёлок. Название сохранилось.
Метро. Шумное, многолюдное московское метро. Невольно сравниваю с немецким U-bahn. Там тише, там меньше людей и… гораздо дороже. Доезжаю до станции Воробьёвы горы. Мост над Москвой-рекой перестраивали лет, наверное, пятнадцать. Восстановили станцию на мосту под автострадой.
Мой брат, Виктор, живёт в двухкомнатной квартире на Ленинском проспекте, которую он выбирал долго и скрупулёзно. Как невесту выбирал, как на всю жизнь, а теперь тесновато. У брата большая семья – двое озорных пацанов. Первого, Гарика, я помню годовалым младенцем, а второго, Антошу, вижу впервые. Он родился, когда я уже жил в Германии.
«Красный Путь совсем не изменился!», – отмечаю я про себя. Почему мы, покидая надолго то или иное место, вернувшись, невольно ищем повсюду следы перемен? Может быть, мы, сопоставляя, хотим знать величину своего отсутствия по сравнению с внешним миром и узнаём свою значительность? Так же, надолго расставаясь с человеком, встречая его вновь, мы тоже обращаем внимание на то, как он изменился. Так ли уж значительны мы для мира сего?
Игнат Иваныч построил баню. Раньше её не было. Нам предстоит праздничное парево! Игнату Иванычу, как истинно русскому человеку, хочется отметить событие на широкую ногу. Приглашены все близкие и часть «дальней родни». Хозяин нахваливает самого себя, произнося монотонный речитатив. Эдакий русский рэп (без музыкального сопровождения): «У меня тут огурчики, там помидорчики, кролики, куры несут яички, там у меня вот бассейн, тут баня, вечером паримся, Римма приедет…».
Каждый русский мужик в душе – немножко барин. Ему приятно похвастать своими достижениями. У бани, которая сделана в большом сарае, под навесом накрыт стол. Отсюда открывается великолепный вид на пруд-бассейн с бетонированным дном, наполненный мутной зеленоватой водой. Зато бассейн! Как в лучших домах! Сидим за столом перед «водоёмом». На столе еда и несколько бутылок водки. На столе важно пыхтит самовар (может быть, я его придумал).
Я собирался вечером уехать, но остаюсь. Захотелось вдруг мне Римку повидать. Намекнули, что она вот-вот должна приехать, но не сразу, а «попозже». И я остался.
В отличие от бесстыдников-немцев, русские люди очень стеснительные. В Дойчланде принято париться alle zusammen. Нагие самки и самцы совсем не смущаются разницы гениталий. У русских баня ортодоксальна как храм. Сначала идут женщины, потом мужчины.
Я эпатажно заявил, что уже отвык от консервативных традиций и хочу париться «по-немецки». Проявляя ко мне уважение, как к ви-ай-пи, хозяин разрешил…
Завернувшись в простыни, Римка, Ксюха и я вошли в парилку. Ксюхе, жене брата, велено было нас с Римкой контролировать. Как бы чего не вышло! Убедившись, что я могу вести себя достойно и в силах сдерживать пылкую страсть, нам было позволено второй раз париться с Римкой вдвоём. В этот момент, естественно, мой самоконтроль несколько ослаб. До серьезных дел дело, увы, не дошло. Но и грань шутки осталась далеко позади. Через десять минут из стоградусной маленькой Сахары она нырнула в душ, под студёные струи, и из-за полиэтиленовой шторы раздались истомлённые охи и ахи.
Ночью мы долго сидели в предбаннике. Пили водочку и чаёк, беседовали и танцевали «грязные танцы», но когда, уже почти под утро остро стал вопрос о ночлеге, Римка, подарив мне на прощанье нежный поцелуй, как-то очень уж демонстративно укатила на машине домой, к «любимому» мужу.

* * *
Полчаса тёмно-зелёный «Мурзик» мчит по МКАДу, плюс полчаса – по забитой машинами волокаламке и мы в Малиновке. Посещение дач для меня процесс особенно любимый. Надо сказать, что я выбрал удачное время – дачный сезон заканчивался. Мне повезло – я застал последние отблески подмосковного лета. Цвели флоксы, золотые шары. Дыхание осени чувствовалось в мягкой вечерней прохладе. Темнело всё раньше, лёгкая почти незаметная желтизна появилась в листве. Дача Чужаковых маленькая, уютная, ухоженная и не богатая. Такая интеллигентская дачка, которая существует не для показухи, а для уюта и встреч близких людей. Вишнёвый садик. Когда-то русский Вишнёвый Сад Лопахины порубали на дачи, а потом было то, чего Антон Палыч уже не мог видеть, потому что он умер в Баден Бадене в 1904 году. А потом революция, которая сокрушила огромную империю, и её как тот сад тоже порубали на участки. А потом снова революция, потому что немощная империя уже больше не могла держаться. А в маленьких вишнёвых садиках русская интеллигенция всё также рассуждает о смысле жизни и о судьбе Родины.
Милые подмосковные дачи! Как я люблю вас! Я вырос в Жаворонках. Там был мой сад. Там, на старой деревянной скамейке, пуская кольца дыма, сиживал мой дед. Там моя мама была молода и красива. Там, в белоснежных пелёнках, несмышленый и беспомощный, делая первые вдохи и выдохи, лежал я. Потом я бывал на других дачах. Такие же милые маленькие участочки с фанерными домиками, окружёнными зарослями кустарника, и вонючими уборными в глубине сада. Сколько водки перепито, сколько баек перетравлено, сколько бессонных ночей просидели мы до зорь у затухающих костров!
Тихими подмосковными вечерами перед потрескивающими в пламени поленцами, сидели мы под чёрным бархатным небосводом, с бриллиантовой россыпью звёзд, с бледной полосой Млечного Пути, излучающей свой тусклый долгий свет. Поэтому у ночных костров, наверное, и разговоры такие долгие. Они только здесь, в Подмосковье, такие тихие, интимные… про душу, про судьбу. Летние подмосковные вечера. Ничто не сравнится с вами! Только здесь, в прохладе утренних заморозков, можно встретить начало нового дня так, как будто это начало новой эпохи.
Псевдопатриоты говорят: «Вот, мол, уезжаете, а потом берёзки целуете и тащитесь от всего русского». Нет! Человек всегда уезжает от системы, а тоскует по Родине. Никто никогда бы не уехал, если бы в России система заботилась и поддерживала простого, маленького человека. И вообще – на таком маленьком шарике переезжать не должно считаться зазорным. Сейчас переехать в другую страну это как переехать в другую квартиру.
Родители Майкла держатся молодцом. Традиционно сидим на маленькой, обитой досками веранде. Шашлык «от Чужакова» вкусен как, впрочем, любой подмосковный шашлык. Мясо впитало аромат костра. Огурчики-помидорчики от собственных грядок, холодная водочка в заиндевевшей бутылке. Что может быть вкуснее на Земле!
Ночь подкрадывается незаметно. Сумерки сгущаются, ночная прохлада постепенно проницает воздух. Свежо. Дмитрий Иосифович, Майкл и я выходим на традиционную вечернюю прогулку (как в армии) с тою лишь разницей, что не строем и без песни.
«Молодёжная площадка» напоминает площадку молодняка в зоопарке. Там разные зверята растут и играют вместе, например тигрёнок и оленёнок. А здесь – дети. Ребята подрастут и станут: кто-то хищниками, а кто-то их добычей.
Алина. Была красивой кукольной девочкой – стала моделью. Направляю узкий луч фонарика на её безупречно прекрасное лицо, привыкшее к яркому свету софитов. Майкл бросается к девичьим голым ногам, приветствуя их громким восторженным криком, и лобызает девушку, словно ребёнок новую красивую куклу.
Потом у него весь вечер горят глаза. Жизнь удалась!
- Ты видел как я её? – спрашивает он у Дмитрия Иосифовича.
- А что ты её? – лукаво усмехается тот в ответ.
- А-а…
Майкл с досадой машет на отца рукой, на некоторое время замолкает, а через десять минут сцена повторяется снова.

* * *
Белорусский вокзал. Как много в этом звуке для сердца моего слилось! Сажусь в родную, зелёную (в Германии они красные) вонючую электричку и мчусь на Кубинку. Пока состав медленно ползёт вдоль насыпи, я, жадно вдыхая родной, с привкусом гари, воздух, впитываю запах травы с горчинкой, любуюсь багряными гроздьями рябины… ах, нет, в конце августа они скорее оранжевые, як хохляцька революцiя.
Кучи мусора у насыпи. Гулкие стальные железнодорожные мосты. Поезд вырывается из суетной шумной Москвы и бежит в Подмосковье. Берёзы, ёлки и сосны шеренгами стоят вдоль пути. Высокие травы колышутся вдоль откосов. Лиловые зонтики и пух, пёстрый ковёр ярких осенних цветов. Начинающие желтеть листья. Синее небо и ласковое осеннее солнышко. Сколько раз я ездил туда-сюда в далёком незабвенном детстве!
Люди в вагоне такие разные. С печатью заботы на лицах. Девушка напротив, искрящаяся своей молодостью, два пенсионера, громко спорящие о большой политике. Женщины с проблемами ранних заморозков в головах. Позади остаются Жаворонки, затем Голицыно. Зелёная электричка мчит всё дальше и дальше… на запад.
Кубинка. Стоит посреди шумной рыночной площади осиротевший ресторан. Старое здание поникло, пластиковые стены совсем потускнели, посерели. Огромное детище Находнова осиротело, потеряв своего творца, и смотрится жалким как пёс, лишившийся любимого хозяина. Белый Бим чёрное ухо. Бедный Бим! Когда-то яркие и беспечно весёлые окна твоих глаз стали пусты и серы…
На этот раз я даже не зашёл внутрь. Храпов ждал меня снаружи. В его облике, особенно в густых усах и бровях, тоже сквозило нечто собачье. Хотя Храпов никогда не был слугой Находнова. Они были просто старыми добрыми друзьями. Теперь Храпов остался один.
Маленькое сельское кладбище. Свежая ещё могила. Вот как получается: тебе говорят о смерти человека, и ты не веришь, потому что он ещё жив в твоих воспоминаниях, ассоциациях, ты всё ещё помнишь его живым и не веришь, что его больше нет. Но когда ты видишь могилу, унылое надгробье вдруг безжалостно расшибает твои иллюзии холодными символами смерти. Именно в этот момент ты осознаёшь:
- Да, его действительно больше нет в этом мире!
Я зажигаю привезённую из Германии лампадку и ставлю её на забросанную венками кучу грунта еще почти свежего и смотрю на фотографию. Совсем ещё юнец! Молодой, широкоскулый, каким был лет пятнадцать тому назад, каким его уже почти никто не помнит. Я ухожу, за мной семенит Храпов. Слёзы невольно наворачиваются на глаза. Храпов говорит:
- Ничего, все там будем.
Говорит так, как будто там – это где-то чуть подальше, но тоже в Подмосковье, у другого костра, где он снова, как-то очень по-барски, по-русски будет сидеть и полупьяно-полусонно слушать наш восторженный бред.
Наверное, хорошо, Храпыч, что ты так и не понял, что такое смерть и даже гибель друга тебя, словно рёбенка, не убедила, точнее не переубедила в том, что всё бренно в этом бесконечном мире, и тех посиделок у костра больше не будет никогда! Он говорит что-то про Доминиканскую республику и своё твёрдое намерение уехать в эту страну навсегда.
- Храпыч, куда же подевался твой вечный оптимизм? И почему именно Доминиканская республика? Поехали жить в Европу.
- Доминикана одна из немногих стран, которые готовы пустить к себе простого русского человека безвозмездно. В Европе дорогая жизнь, лето не круглый год, дорогая недвижимость. Бизнес очень конкурентный. Меня достала зима, достали тёплые вещи! Снег я видеть больше не хочу. В отличие от Доминиканы, я не знаю, что делать в Европе. От России хочу уехать подальше. Думал отсидеться зимой в Тайланде или Индии, но понял, что только зря потрачу время и деньги. Хотел свалить Робинзоном на острова Полинезии, но понял, что от семьи и детей свободен я один, а надо помочь другим людям иммигрировать или хотя бы получить второе гражданство. Больше в России я сидеть не могу!
Мы снова у костра. Старая компания постаревших пацанов, превратившихся в сорокалетних мужиков. Гений, так и не ужившийся со своей Викторией и перманентно с ней разводящийся. Полусонный Атаман с лицом, лоснящимся как огромный свежевыпеченный блин, только что снятый с горячей сковороды. Волоокая Дашка Попова, грудастая, широкобёдрая с роскошной, пышной двадцативосьмилетней задницей.
Может быть, здесь обломится? Она любила меня когда-то. Почему бы не воспользоваться этим сегодня ночью, на старой скрипучей дачной шконке на втором этаже?
Но Дашка уходит, даря мне сладкий поцелуй на прощание. Она не дура – у неё душа! Она не хочет марать священную романтику своего непорочного детства и сохранить непрекосновеным образ полупьяного красавца из большого шумного города, который первый посмотрел на неё как на самку, на неё, тринадцатилетнюю девочку. Она это запомнила. Лолита (не Милявская – Набоковская) стала мадам Грицацуевой только телом, душой оставаясь нимфеткой.
Моросящим мелким всхлипывающим как ребёнок дождиком я покидаю Кубинку. Мелькнут сейчас за поворотом её неизменные будочки и обшарпанные домики, спокойно пережившие наступление третьего тысячелетия. Рухнули два гиганта-небоскрёба, а домики стоят, переживая эпохи. Однако ничто не вечно в этом мире…

* * *
Быстрая Тойота Камри мчит меня на восток. Водитель – молчаливый простой русский мужик с пшеничными усиками под носом. Через час Камри замирает у порога большого каменного дома. Два охотничьих ружья стоят у стены. На кухне за столом сидит мой друг Илья. С ним двое незнакомцев в камуфляжных костюмах. Охотники, наверное. У одного из них (я не сразу это заметил) три большие звезды на погонах.
Разговорились. Полковник – начальник местного УВД. Второй – судья. Налили. Русские не произносят долгих речей. Судья не говорил много. Он просто приговорил нашу дружбу к пожизненному сроку. Трогательно.
Утро. Завод. Инферно. Чёрное чрево цеха. В полумраке мелькают шахтёрские лица рабочих. Мрачные и суровые. Повсюду лязгает сталь. Я был на немецком заводе. Один приятель водил меня на экскурсию. Немецкий завод иной и сталь там иная, немецкая – белая, полированная. Русская сталь мрачнее, тяжелее, ржавее, чугуннее. Из жерла станка медленно вылезает раскалённая докрасна труба, гнётся и с глухим звяканьем падает на покрытый чугунными шестигранниками пол. Илья идёт впереди медвежьей твёрдой, кряжистой походкой хозяина. Чумазый перманентно-усталый работяга что-то кричит ему про неисправный вентилятор. Хозяин твёрдо ему отвечает:
- Вентилятор работает нормально!
Не замедляя шага, ступает он вперёд уверенной походкой. Кто он в этом металлическом царстве? Бог или Сатана? Он поднял производство, установил шестичасовой рабочий день. Но рабочие смотрят на него по-волчьи и бояться. Мне, во всяком случае, так показалось.
Совет администрации в кабинете директора. Собрались большие, серьёзные дяди. Я ещё не до конца осознал, что сам стал таким вот дядей, ведь в теле, завалившем по весу за центнер всё та же душа ребёнка.
Мы снова в доме у Ильи, похожем на поместье. Приехали дети. Как всё переплелось в жизни! Старший Владик уже долговязый юноша с большим носом. Никита эдакий василёк, совсем не похож на отца, каким я помню его в детстве. Не дюжий, но и не нежный, скорее оптимист и сангвиник.
И снова летит быстрая Тойота. Обратно. В Москву. На Родину.

* * *
Химки-Ховрино. Опять я дома. Сижу один в пустой, осиротевшей квартире, в которой я пытался построить счастье с нелюбимой женщиной. Роюсь в вещах, собираю необходимое, чтобы забрать с собой «туда, где лучше». Звонит Бондарев. Приезжает. Один. Елена Анатольевна устала на работе. По традиции шляемся по району. В ночном ларьке берём пивка, которое нам продаёт Ритка, бывшая одноклассница. Пьём прямо у дома на лавочке. Хорошо. По-нашему. Как же мило на Родине! Так вот приехать… и уехать. Воистину, хорошо там, где нас нет. Рутина накладывает на жизнь свои сети, и она становится скучной. А вот уехал, чуть больше года пожил за границей, и такими милыми кажутся эти полузабытые маленькие радости.
Потом водочка по рюмочкам у него на кухне… пьем, закусывая её пикантной брауншвейгской колбаской и сюрфаем (такое вот слово интернетовское) по волнам нашей памяти. Я вспомнил, как впервые в жизни напился водки и, осмелев, стал приставать к Карине, одной из смачнейших девчонок нашей округи. Карина – наш секс-символ, как сказал, двадцать лет спустя, один из наших одноклассников. Она, тогда шестнадцатилетняя стервочка, проделала со мной обычный женский трюк: сначала строила глазки, а потом, когда я начал приставать к ней всерьёз, сказала, чтобы я отвалил, да ещё наступила на больную мозоль, сказала, что я ей совсем не нравлюсь, потому что у меня слишком большой нос и прыщики на лбу. А я со своими комплексами начал бузить, да ещё и пьяный, агрессивный. Короче, я тогда Карину до слёз довёл. А бухали мы на её территории. Дурак я был молодой.
Второго сентября звоню Руслану Глазкину.
- С днём рождения, дружище!
- Спасибо.
Встречаемся и идём в гости к Сашке Лагутину. Слушаю их рассказы про смерть Скрипкина и Давиденко. Ничего трагического – ребята просто спились. Спились и умерли, не дожив до сорока. А у Глеба Фалевича (художника) сначала квартиру обчистили, а затем самого кинули. Лагутин рассказывает, что Сахалин (бывший урка – гроза нашего квартала) заставлял бедолагу Скрипкина, вконец опустившегося и спившегося, стрелять бабки у населения, а потом выпивал львиную долю купленной на «выручку» водки, оставляя Скрипкину жалкие остатки пойла на дне сосуда.
- За неделю до смерти я говорил Скрипкину, мол, ты же помрёшь…
- Русский человек пить не умеет. Русский человек не пьёт – он бухает.
Скрипкин спился, опустился, тварью дрожащей сделался. Отпусти нам, Господи, долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим.
Некоторые люди живут, словно животные. Хищники и добыча. Вечером на улице ко мне неслышно сзади подкрался средних размеров монстр. Обритая наголо голова, сломанный, свёрнутый набок нос. Огромный отвратительный шрам во всю левую щёку. Двадцать пять лет назад пришёл из десанта супермен по прозвищу Сахалин и пытался научить нас, интеллигентских сынков, живущих в кооперативных домах, не бояться драчливых пацанов из соседних рабочих кварталов, которые приходили и, при помощи угроз и зуботычин, выбивали с нас «дань». О нём ходили легенды. Его боялись. «Чегевара» районного масштаба сел вскоре после своего «явления народу» лет на десять за грабёж.
- Дай денег!
Хриплый голос звучит требовательно и в то же время умоляюще безысходно. Достаю из кармана и протягиваю ему последнюю сотню. Не потому что боюсь, а потому что жалко. Узнал. Поговорили. Помянули прошлое. У него на глазах заблестели сентиментальные слёзы, но деньги он взял. На водку. Он купит пойла, чтобы опять на короткое время улететь в нирвану. Пока на время. Его бывший раб, Скрипкин, уже там, где не нужна ни водка, ни деньги…

* * *
Хочу расслабиться и сходить на массаж! Пожив на чужбине, оценил все прелести отечественных услуг. Когда трахаешь немецкую проститутку, на её лице возникает выражение трудового сосредоточения на процессе. Как будто бы она не трахается, а трудится. У меня от этого пропадает эрекция. До иммиграции я был постоянным клиентом у Джулии, массажистки из Днепропетровска, которая выполняла свою работу качественно и брала не дорого. Набираю Джулию.
- Тhе number is temporally blocks! – заявляет сухим голосом какая-то тётка.
Беру газетёнку – звоню по объявлению. Записываю адрес. В районе Белорусского вокзала. Вхожу в типично обставленную квартиру. Полумрак. Мамочка приглашает в show-room девушек. Входят три колченогенькие серенькие мышки в дешёвом нижнем бельишке с Черкизовского. Мировая эпидемия эротической индустрии: цены ломят поднебесные, а товар – или третьего сорта или второй свежести. Спасибо, не стали уговаривать пойти попробовать эротического супердрайва с какой-нибудь из этих пэтэушниц, и даже дали другой адрес, заведения, входящего в network.
Прямо возле роскошного помпезного Казино Голден Пэлэс, в стандартной железобетонной коробчонке, на шестом этаже расположился вертеп наслаждений. Cтальная бронированная дверь открылась не сразу. Неполадки со светом. Я устранил. Получил призовое очко.
- Присаживайтесь. Чай, кофе? Девушки сейчас придут, – улыбается моложавая «мамочка».
Выходят три девушки. Две такие же банальные, как в предыдущей квартирке, за часик любви с которой обидно отдавать даже тысячу рублей, потому что в студенческие годы таких спокойно снимал в метро и трахал бесплатно. Но третья девушка…
Она вошла, кажется, второй и меня…ну не громом поразило, конечно, но в состояние шока средней тяжести я, кажется, впал. Меня с первого взгляда, лучше всего, наверное, будет сказать, позабавило её внешнее сходство с той, в которую я так долго и безуспешно был влюблён и безрезультатно без надежды на взаимность вожделел. Которой, не писал стихов, но практически посвятил свой самый первый дневник, исписав вербальными излияниями неразделенного чувства, целую толстую тетрадку в дерматиновом переплёте.
Да, эта девушка внешне удивительно сильно напоминала Карину, которую я так бездарно напугал, по-дурацки пытаясь изобразить маньяка. Теперь надо попытаться сыграть нормального.
Я раньше думал, что двойники бывают только в книгах и в кино. В кино достаточно часто эксплуатируется этот приём: два разных человека удивительно похожи друг на друга. Так похожи, что никто их не может отличить. Играет, естественно, один актёр. Перед глазами проплывает Солярис Тарковского. Наталья Бондарчук играла эту роль не настоящей женщины, состоявшей из нейтрино. В голове возникает идиотский каламбур: «Эта Некарина, наверняка, из нейтрино!»
- Как тебя зовут? – спрашиваю я почти машинально, наверное, проверяя закон совпадений.
- Жанна.
Тоже неплохо.
- Прекрасное имя.
Несовпаденье или? Пускай её не зовут Кариной, однако Жанна – имя просто символическое! Сейчас произойдёт воплощение мечты. Сейчас я пойду с ней. Пойду заниматься продажной любовью. Целый час двадцатилетняя нейтриновая Некарина всего лишь за тысячу рублей будет притворно стонать в моих объятьях, ублажая мою стареющую плоть, изголодавшуюся по Карине реальной.
- Какую из девушек вы выбираете?
- Некарину! – я, молча, кивнул в её сторону головой.
- Сейчас она приготовится.
Как банально! Мы вдвоём в маленькой тёмной комнатке. В полумраке сходство кажется ещё более сильным, почти полным. Живой океан «Москва» начинает выдавать ассоциации. Та, «нейтриновая» тоже сидела в полумраке перед заикающимся, почти потерявшим дар речи героем.
- Как ты меня нашла? – спросил Крис.
Она не нашла меня – я нашёл её, хотя и не искал. Даже запах её тела очень похож. Не говоря о росте и фигуре.
- Судьба в очередной раз отлила мне пулю, – подумал я – она просто глумится надо мной!
Я считаю себя коллекционером. Моя коллекция – самая необычная в мире. Это коллекция совпадений. Собирая её, я даже открыл закон. Совпадение никогда не бывает единственным. Если что-то совпадает, совпадёт ещё чего-нибудь. Я всё время ревностно пытаюсь проверить свой закон на безупречность. Сработает ли он на сей раз? Чтобы как-то разрядить молчаливое напряжение, озвучиваю первую пришедшую в голову мысль:
- Девушка, в вас есть что-то восточное.
Реакция более чем неожиданная:
- А на кого я похожа?
Да! Именно так, слово в слово спросила она.
- Ты похожа на девушку, которую четверть века назад я безумно любил.
Вот он – глупейший ответ в мире! Но я не мог дать иного ответа! Она грустно улыбнулась.
- Ты армянка?
- Я грузинка.
- Ты из Грузии?
- Нет, я родилась и выросла в Махачкале (Раз.)
- У меня – говорю я – тоже там живут родственники. Они, кстати, известные люди. Заслуженные артисты республики Дагестан. Танцевали в Лезгинке.
- Я тоже танцевала в Лезгинке (Два.)
- Ты учишься?
- Училась… в Махачкалинском университете. Я лингвист (Три!)
- Да. Я тоже филфак МГУ закончил.
- Какой язык?
- Французский… (Четыре!)
- Je parle Francais, moi aussi. Alors, je voudrai chanter un peut pour toi. Ecoute-moi bien. Belle c’est un mot qu’on dire inventer pour elle, quand elle danse et qu’elle met son corps a jour tel un oiseau qui entend ses ailles pour s’envoler alors je sens l’enfer s’ouvrir sous mes pieds, – пою я, сильно фальшивя, но вдохновенно.
- Ну как?
- Нудновато, – отвечает она, виновато улыбаясь, как бы извиняясь своей не комплиментарной искренности.
Нудно – любимое словцо Карины. Не обижаюсь. Она печальна.
- Почему?
- Вот я сижу и думаю…
- Не надо думать. Ты и так слишком много думаешь!
- А что заметно?
- Мне это стало ясно ещё три года назад.
- Когда твой день рождения?
- 16 августа.
- Лев.
Символично! Знаково! Как же глупо я веду себя! Какая глупая ситуация! Абсолютно голые лежим рядом. Как дети. Как брат и сестра. Я чувствую трепет и какой-то священный страх. Она, этот образ, который так дорог мне. Идиотский парадокс ситуации заключён в том, что ту я уже давно разлюбил, а эту… люблю. Люблю как пацан, как ребёнок! Я хочу её украсть, унести с собой, увезти… я хочу её увезти, я не хочу с ней расставаться! Никогда!
Но невозможно увезти в багаже, в двадцатикилограммовом саквояже всю сорокалетнюю жизнь.
Бреду по дороге обратно к метро. В душе клокочет странная эйфория. Звоню Майклу. Не рассказываю. Хотя только он в силах понять всю иррациональную красоту этого эпизода. Расскажу позже или… лучше напишу. Я пишу гораздо лучше, чем говорю…особенно когда меня не захлёстывают эмоции.

* * *
Сегодня день города. Осталось всего три дня. Майкл пригласил меня к Марине Борисовне – своей бывшей тёще, с которой поддерживает хорошие отношения. Она славная тётка. Умная и интересная собеседница. Доктор наук, между прочим! Мы затрагиваем тему очень романтичную. Мы говорим об авиации. Но и про женщин тоже. Всё-таки романтичная у Майкла профессия – лётчик. Это даже не профессия, это – образ жизни. Мне иногда кажется, что я тоже какой-то несостоявшийся лётчик или разведчик…
Майкл рассказывает о своём коллеге, который всю войну пролетал над Афганом и остался целёхонек, но сгорел над мирным небом родины, в машине, на которой мечтал летать всю жизнь, – в том самом сврхзвуковом Ту-160. Что-то вроде гонщика серебряной мечты. Посмертно его наградили золотой звездой Героя Советского Союза.
Идём с Майклом по мосту. Фотографируюсь. Прямо как иностранец. Ночной Кремль. Концерт уже кончился. У древних стен Кремля останавливаюсь, пошатываясь напротив пьяненького Майкла, и изрекаю с пьяным пафосом в голосе:
- Я понял, Майкл, Москва это не город, это не мегаполис и даже не государство в государстве… Москва это – планета!

* * *
Предпоследний день. Завтра улетаю назад. Хочу быстрее улететь. В гостях хорошо. Я теперь здесь гость.
Хочу снова увидеть её. Что это? Неужели я влюблён? Или это скорее новый приступ любопытства. Неужели она действительно так похожа или мне просто показалось? Я звоню. Мне отвечают, что она должна уйти.
- Задержите! Я приеду! Я непременно должен её увидеть!
Времени впритык – хватаю тачку. «Она уйдёт!» – строчит в висках мысль-пулемёт.
Она не ушла. Я даже не опоздал. Спасибо тебе, милый московский частник на стареньком потрёпанном москвичонке. Ты как паромщик. Ты что-то изменил в моей судьбе, и я благодарен тебе за это.
Она открыла. Удивительно и трогательно похожа. Только моложе. Насколько? Да разве это имеет значение. Сорокалетняя Карина неплохо выглядит. До «сухофрукта» ей ещё далеко. Стройна и элегантна. Есть вкус, есть деньги. Нет только того самого женского счастья. Вся страсть ушла в карьеру.
- Жанна, я пришёл попрощаться.
- Как, ты уезжаешь?
Всё как-то не так. Неправильно это! Чувства мешают расслабиться. Я обнимаю бесконечно дорогую мне женщину. Гостью из прошлого. Дружок то вспыхивает, то снова угасает. Неужели старость, импотенция! Или это избыток чувств. Мы обнимаемся. Мы просто прощаемся…
- Don’t go away, don’t go away…forever remember… тихо терзает нас безжалостный магнитофон.
Маленькие слезинки катятся по её щекам.
- Don’t go away…
- Je t’aime…
Это было почти правдой. Я лежал на спине, а она на мне сверху и беззвучно плакала, орашая моё лицо дождиком своих слёзок. Потом произошло это. Как-то само собой. Грустно и сладко. Это длилось минут десять, но это было абсолютное счастье…
- Это подарок – сказала она (массажистки обычно не делают это со своими клиентами).
- Почему я не могу забрать тебя с собой?
- Это невозможно.
Я понял что она, как та нейтриновая женщина в Солярисе, может существовать только здесь в Москве.
Последнюю ночь думаю только о ней. Бедная, милая девочка! Не той жизнью ты живёшь! А я жалею, что я не олигарх, у которого куча денег, который может вытащить девушку из публичного дома, жениться…
- Пошло, и старо как мир!
Почему судьба всё время делает это со мной? Я уже записал себя в пожизненные холостяки и решил, что любовь не для меня – слишком много ненужных травмирующих душу переживаний. А здесь она, эта – Жанна, похожая на Карину.
Вспоминаю песню из семнадцати мгновений, как-то само собой получается: «О мистике не думай свысока, придёт момент – поймешь ты без сомнения. Судьба нам посылает неспроста совпаденья, совпаденья, совпадения».
Я собираю шмотки. Беру, что-то дорогое сердцу, а потом оставляю много того, что не могу забрать. Бросаю, что попало в сумку, в которой могу увезти не более двадцати килограмм. Разве можно увезти в такой маленькой сумке сорок лет жизни?! А я бросаю и бросаю. Махну рукой – я снова уезжаю. Надолго.
* * *
Я сижу у иллюминатора и смотрю на яркие огни. Под крылом самолёта о чём-то заунывно поёт металлическая бочка реактивного движка. Скоро взлёт. До свидания, Москва, до свидания…
       Москва – Зигбург 2005 г.