Золотой мальчик

У него начинались конвульсии. Тело то вздрагивало, то резко дергалось, губы синели, наверное, запал язык. Хотелось помочь - сцепить на тонкой шее ладони и давить, давить, давить...

Он думал об этом давно. Думал на всякие лады: спокойно, холодно, воспаленно, в приступах гнева... Потом, для верности, пытался нащупать другой выход. Его не было — везде тупик.
Убийство не пугало. Оно не было преступлением – «прес-туп-лением» какой-то недозволенной черты. Оно было очень нужным, жизненно необходимым и даже гуманным. Оно могло лишь спасти. Всех: и сына, и жену, и его самого.
Свечи успокаивали. Ни иконы, ни высокие своды, ни расписанные святостью стены храма — только свечи. Красный огонечек суетился, он словно шептал: «Нужно спешить...» Человек быстрым шагом двинулся к выходу. На минуту задержался у монашки с потрепанной книгой:
— За упокой, — отрезал он, протягивая мелочь.
— Имя? — вздохнула божия старушка.
— Владимр... Сын.
Солнце ударило в глаза. От камня, который мертвым грузом лежал на душе, откололся осколочек. Упал на мрачные ступени храма и слился с ними. Легче не стало.
В Бога он не верил. Больше не верил. Сначала была беда. Огромная, неожиданная и, казалось, невозможная. Потом — отчаяние. Вполне человеческое. Именно оно толкает к Богу: иди-иди, проси... Просил. Очень. Даже на коленях... Обещал, жертвовал, молился. Кроме унижения — ничего. Было больно. Потом стало невыносимо. Лезли мысли, липкие, малодушные мысли о суициде, но он не мог.
Он ненавидел этот город. Громадный, столичный и российский. Он ненавидел его пробки, расстояния, напыщенные, изощренно причудливые строения. Дороги, дома, метро... А люди где? Вот эти? Злые, спешащие, нервные... Глаза у них колючие, чужие... Все чужие, всем наплевать. Хотелось домой, хотелось на родину. Слово ужасно смешное, патриотическое, но только так его начинаешь понимать - через боль. Хотелось к матери. Прижаться к груди и все рассказать... Нет, сначала разрыдаться: по-детски, не стесняясь, забыв о том, что уже лысина. Разреветься до соплей, до икоты. Захлебнуться в материнской нежности, уткнувшись в пропахший потом и навозом передник, и чтоб в глаза целовала.
Цепочка на шее как-то ослабела. Он потрогал ее рукою — порвалась. Крестик полетел куда-то под сиденье машины. Доставать не хотелось. «Значит, не мой... крест».
Он подъехал к дому. Вернее, туда, где сейчас жил. Открыла жена. Бледная. На немой вопрос неуверенно и как-то обреченно пожала плечами. Сын лежал на диване. Под глазами — круги. Признак первый... Пальцы осторожно снимают с лица невидимую паутинку — второй... Голос — ?
— Володь, ты давно дома?
— Да, пап...
Надрывный, мягкий звук, дрожит, вибрирует, глохнет...
Нужно было ударить. Сильно, до крови. Размозжить это чужое, блаженно млеющее лицо. Стереть его, вдавить в подушку, а другой — сверху, чтоб не...
— Отец, отойди, — бледными губами пошевелила жена. Он отошел. Сел в кресло. Ссутулился. Она стала крестить стены, углы, пол (как он устал от этого). Потом подошла к сыну брызнула водой из бутылочки. Святой. Потом начала лить. Намокла подушка, одеяло, диван... Она все лила, лила... Сын, закрыв лицо руками, попросил:
— Мамуль, не надо...
Это «мамуль» ее добило — третий признак. Она села на пол и тихо заплакала.
Нужно было что-то делать. Опять капельница, опять долгие разговоры «по-хорошему», опять ломка, опять нервы, истерики, злость и ненависть в его глазах. Опять пропадающие деньги и вещи, опять унижения в ломбарде... Опять по-скотски, неблагодарно пахать за долги. Потом снова будет «передоз», реанимация, лечение, экстрасенсы, бабки, колдуны, американские лекарства, «12 шагов»... Снова передозировка. И нужно всегда успеть, всегда спасти. И главное — нет выхода. Посади его на цепь, держи, как собаку — будет жить. Отпусти через десять лет — побежит за героином...
За окном шумел город. Здесь никогда не бывает тишины. Болят уши. Он встал и вышел на балкон. Закурил. Дым побежал в легкие. Захотелось водки. Много. Пить, пока... пока...
Сын застонал. Наверное, отпускает... Он смотрел на своего ребенка. Золотоволосого мальчика с большими голубыми глазами и обиженным ртом. Нет, он уже таким не был. На диване лежало худое тело с длинным воспаленным лицом. Его было жалко, это тело. Нестерпимо жалко. В этом теле что-то еще осталось от сына: полувзгляд, случайная улыбка... Что же делать? Что делать?
Он знал - что.
Упала звезда. Как? Здесь? В этом чужом городе? Потом еще одна... Еще... Он начал волноваться, принимая звездопад за чье-то согласие.
Сын опять застонал. Только громче. Послышалось клокотание. Он быстро подошел. Было похоже на передозировку. Тело на диване начало дергаться. Губы синели...
«Скорую» вызывать он не стал. Его ангелочку было и так больно, он хотел только помочь. Только помочь... Спешно обнял сына, перекрестил (так было нужно), поцеловал в лоб. Его большие уставшие руки сомкнулись на худой шее... Сильнее... Сильнее...

...Золотой мальчик убегал куда-то вдаль. Там было тепло и тихо. Ему хотелось бежать за ним, но ноги не слушались. Нужно было взять с собою жену. И тогда все вместе, втроем...
Но об этом он подумает завтра..