Баба Ягаша
Моя соседка любит стоять у окошка в подъезде.
Ставит в угол ведро и палку, тяжело наваливается на подоконник и смотрит, смотрит.
Её однокомнатная квартирка выходит окнами на шумную стройку и вонючую автостоянку. А из подъезда – дом наш в спальном районе, на самой окраине города - видно поле, кусты, овраг и лес на горизонте.
Лес… Честно говоря, там, на горизонте, вовсе и не лес. Так, хилая рощица, заваленная мусором. А за ней – знаменитая сыромясинская свалка, большая помойка большого города.
Возможно - и даже наверняка! - Сыромясино совсем неплохое село. Наверняка там живут славные люди, и есть свои, положенные всякому селу, достопримечательности: дом культуры сельхозработника, библиотека, старая водонапорная башня, доска почета на пыльной площади и памятник падшим среди кустов сирени.
Наверняка.
Но горожанам это неизвестно. Горожане знают Сыромясино по двум нерадостным объектам: огромному действующему кладбищу и полузаброшенной свалке.
Время от времени в зловонных недрах сыромясинского полигона что-то химически реагирует и самовозгорается. Тогда район затягивает ползучий мерзостный дым, от которого пристаёт сухой гадкий кашель, у взрослых болят глаза, стариков мучит бессонница, а у детей кожа покрывается сыпью и случаются истерики. Не удивлюсь, если когда-нибудь в горах отходов зародится жизнь. Хорошего ожидать не приходится: вряд ли это будет разумная жизнь, но однозначно опасная и несимпатичная.
Думаю, она не знает про свалку. Или старается о свалке не помнить. Она смотрит на поле, овраг, на рощу и на небо. Иногда целыми днями смотрит.
Здесь я ее впервые и увидела, на площадке между четвертым и пятым этажами. Мы ввозили мебель, с трудом вписывая шкафы и диваны в узкие повороты лестничных клеток. Она стояла у окна. Точно так же, как стоит сейчас, в этой же позе, с этой же палкой и этим же ведром. Только кот, выглядывавший из-за ведра, был другой. Тогда – рыжий.
- Вы новые жильцы будете? – неуверенно и как-то опасливо спросила она. - А я в семисят восьмой живу, баба Глаша я, - она с видимым усилием оторвалась от подоконника, подняла свою поклажу. Я заметила в ведре пакет с яйцами, несвежие по виду газеты, какое-то тряпье. - Я вам мешать не буду, уйду. Сейчас уйду, не серчайте. Айда домой, Рыжик.
«Повезло - так повезло, соседка алкоголичка», - подумала я. Господи, прости: я не в первый раз подумала о человеке хуже, чем следовало.
Мои сыновья подросли, пошли в школу. Поступили в институты. Женились.
Закрылся мой институт. Развалился СССР.
Перед подъездом вырубили черемуху и поставили киоск, торгующий просто-водой.
А баба Глаша ничуть не изменилась. И зимой и летом она одета одинаково: в серое, обвисшее, поношенное. Всегда многослойно, всегда неряшливо. Мой аккуратист-дед назвал бы такую одежду смешным словцом «шобона», с ударением на «а».
На голове у нее вечный ситцевый платок, на ногах – что-то войлочное, бесформенное, заскорузлое. Ее палка – даже не старушечья клюка, и уж конечно не эстетская трость, обычная сучковатая палка, неровная, но, видимо, крепкая.
В ведре баба Глаша выносит из дома мусор и в нем же несет обратно хлеб, молоко, собранные во дворе бутылки. Ведро цинковое, покореженное, очень грязное.
У нее всё очень грязное.
И от нее пахнет. Резко бьет в нос запахом старого, давно немытого, одинокого и нездорового человека. Тяжелая смесь мочи и тухлой капусты мешается с вонью кошачьего туалета и характерными сладковатыми нотками корвалола.
Жители подъезда, проходя мимо, ускоряют шаг и задерживают дыхание.
Она здоровается и заговаривает с каждым: чаще всего спрашивает, какое сегодня число или который час. Часов у нее нет, про радио и телевизор она, кажется, даже не слышала.
Соседям, которых боится, баба Глаша жалуется на ноющие ноги и больное сердце.
Тем, кого не боится, рассказывает про своих котов: что ест Пушистый, куда залезла Серенькая, кто потерялся или нашелся, кого покусала собака, кто ждет котят. Сейчас у нее четверо взрослых зверьков и несколько – трудно сказать точно – малышей.
Кошки у Глаши чистые и сытые.
Я спускаюсь до третьего этажа, а она всё кричит мне вслед:
- А Дымка-та! Дымка, зараза, опять троих принесла. Слышь, Нин, троих! За что мне тако наказанье-та?
И я понимаю, что вскоре мне предстоит вновь стоять на птичьем рынке, раздавая за пятак баб-Глашиных выкормышей. Разбирают их, кстати, охотно, хоть никакой особой породой и красотой кисята не блещут.
Поначалу мы только здоровались, но уже через пару недель после нашего приезда, немного попривыкнув и присмотревшись ко мне, она поинтересовалась:
- Нин, а ты что без мужа? Али вдова?
Кого другого с таким вопросом я бы послала далеко и всерьез, но на её бесхитростность сердиться было невозможно.
- Я в разводе, баба Глаша.
Она всплеснула руками в таком искреннем возмущении, что рассердиться было опять-таки нельзя.
- Бросил, поганец? С двумями мальчишками? Ах он паразит этакий! Другую небось завёл, кобель проклятый?
Что мне оставалось? Только улыбнуться.
- Он не кобель, он писатель. Романтик.
(Если откровенно, то в «романтике» моем всегда был здоровый процент прагматизма. Совместно нажитое он честно разделил на три части: себе, мне и нашим сыновьям, почему-то посчитав их за одну человеческую единицу. От большой квартиры в центре получилась нам - двухкомнатная, а ему - «однушка», которую он быстро соединил с квартирой новой супруги. Дача в пригороде – нам, машина – ему. Нам холодильник, ему – фотоаппарат и телевизор. Черт побери, я не говорю, что несправедливо. Нет. Но в результате как-то вышло, что мы трое – в двух комнатах, а они вдвоем – в четырех).
- Нин, а Нин? Хошь, мы его обратно приворожим? Я наговор знаю. Принеси прядку волос…
- Нет, баб Глаш. Спасибо, нет. Не верю я в это, а и поверю – делать не буду. Зачем он мне насильно? - Я неожиданно-ярко представила, как старушенция берет в руки волосы моего мужа.. бывшего мужа… в свои пухлые, неловкие пальцы с отросшими нечистыми ногтями… и начинает что-то петь, приплясывая, как шаман… ой, мамочки… - Нет, и не говори о таком больше.
- А могу на евойную бабу порчу навести. Не до смерти, не до смерти, не пужайся. Ну чирей на нос, али типун на язык. Вшей напустить могу, зубную боль, почесуху, частый чих.
(Я замерла посреди лестницы, словно воочию увидев городскую знаменитость, томного парикмахера (слово «стилист» еще не вошло в моду) Юлия, вычесывающего вшей из мелированных кудрей нашей новой супруги, Нонны Полетаевой, широко известной как «дочка Полетаева… да, да, того самого»).
Баба Глаша пожевала губами и доверительно шепнула: - Еще могу ей шишки в жо… ой… этот… как яво? – иморой устроить.
Тут я не выдержала, расхохоталась:
- Спасибо, баба Глаш, не нужно. Пусть живут, как хотят. Бог им судья.
- Эх, Нин-Нин, – горестно покачала головой она, - добрая ты, - баба Глаша задумчиво поковыряла пальцем в ухе, внимательно рассмотрела добытое, отерла палец о подол и внезапно добавила: - А все едино нет им пути-дороги, - она помолчала и повторила: - Дороги-ть им нету.
Странный, дикий, смешной и одновременно жутковатый вышел разговор. «Не алкашка. Но сумасшедшая, факт», - сделала вывод я.
По документам (я как-то случайно видела, не помню точно, кажется, в списках домуправления) баба Глаша тридцать третьего года. Почти ровесница моей мамы. Помню, я очень удивилась, узнав ее возраст. Выглядела она – всегда – старухой.
Через три месяца после переезда мы праздновали одновременно новоселье и первый Новый год на новом месте. Еще утром пришли мои подруги, Татьяна и Светка. Вместе накрыли стол: запекли в духовке гуся с гречневой кашей, накрутили пельменей, настригли салатов, в том числе и мой любимый – селедку под шубой. Светочка притащила свой фирменный слоеный торт, медовый с черносливом, Танька – домашнюю вишневую настойку.
Зажгли огоньки, сели.
Мой старший, Вадька, внимательно глядя, как наполняются передаваемые по кругу тарелки, предложил:
- Ма, давай соседской бабуле чего-нибудь отнесем? У нас столько всякого вкусного. А она вон какая.
Стыд: как же я сама не догадалась. Умиление: умница моя, а ведь ему всего седьмой год. Ужас: сыну скоро семь, следующей осенью в школу – боже мой, я буду мама школьника, это же почти пенсионерка! (Никогда я не была такой пожилой, усталой женщиной, как в тот год. В двадцать восемь лет. С тех пор я заметно помолодела.) Гордость: а ведь это я его воспитала заботливым и чутким, все-таки я молодец, хоть сама и медленно соображаю. Неопознаваемое чувство: а этот-то, этот… не видит… не знает…
- Кролик, ты гений. Обязательно надо бабу Глашу угостить. Я сейчас соберу, а ты передашь.
- Колбасы положи побольше.
- Колбаса у нас копченая, жесткая, не для ее зубов. Я лучше салатов, их жевать почти не надо.
- Все равно колбасу положи, - убежденно сказал сын-мясоед, колбасофил, - ее и сосать можно.
Я поверила, поскольку Вадик определенно знал, что говорил: его зубы как раз менялись, во рту зияли дыры, но колбасу он поглощал мастерски.
Принимая тарелку, она расплакалась. Говорила что-то быстро, невнятно, взахлеб. У ног крутился Рыжий, принюхивался к колбасе. Было ужасно стыдно – не за нее, за себя. Непонятно, почему.
У Бабы Глаши тонкий детский голосок и детское личико. Словно она шагнула в старость сразу из пяти своих лет, так и не побывав взрослой женщиной.
Я иногда пытаюсь представить ее молодой, догадаться – была ли она красивой или хотя бы симпатичной?
Нос немного искривлен в переносице, может быть, был сломан. Густые, хорошей формы брови. Серые… кажется… глаза. Да, глаза серо-голубые. И сейчас ясные, живые глаза. Зубов почти не осталось, но когда-то ведь они были? И волнистые волосы - не всегда же они были седыми и жиденькими? Я всматриваюсь. Всматриваюсь. Где-то там, внутри, спрятана круглолицая, кудрявая девчонка. Не понимаю.
Говорит о себе она редко и неохотно. Путается, смущается, замолкает на полуслове.
- Баб Глаш, а ты замужем была?
- И-и, Нин, какое там. Нет, не была.
- Что, даже не нравился никто?
- Ну почему ж. Нравилси. Помню, пастух один...
- Пастух?
- Дык мы ж не в городе жили, а, почитай, в самом лесу. Это в тот, кажись, год было, когда царя… - она тихо охает, прикрывает рот ладонью.
- Не поняла, в какой год, баб Глаша?
- Запамятовала я. А день-то сёдни какой, Нин? Пенсию не пора нести? Деньги-ть вышли совсем. Хлебушка бы мне купить. И котам кильки сам-дешевой.
- Не переживай, баб Глаш, я куплю.
Больше всего баба Глаша боится соседа с первого этажа. В доме он известен как Лётчик. Наверно, не зря. Видимо, он действительно в прошлом – летчик, этот невысокий, жилистый и совсем не старый пенсионер. Военный летчик или гражданский – мне, конечно же, неизвестно, но подозреваю, что военный: чувствуется выправка и характер.
Особенно характер.
Лётчик держит в страхе весь подъезд. Он всегда готов поругаться с соседями и бдительно следит: кто курит в форточку, кто хлопает входной дверью, кто выронил мусор на ступеньку, кто вытряхнул половик с балкона.
Дети – в том числе и мои сыновья когда-то – его персональные враги. Бабы Глашины кошки – враги номер два. Что объединяет детей и кошек.
- Нин, на меня вчерась Летчик так кричал, так кричал. Чё я ему сделала, а, Нин? Говорит, ему под дверь кот нагадил. Врёт ведь, Нин, как есть врёт.
Действительно, Бабы Глашины коты честным образом делают свои дела на улице. И даже если с кем из малышей, впервые вышедших за пределы квартиры, случится конфуз, хозяйка всё торопливо вытрет и уберет, пряча испачканную ветошь все в то же ведро - лишь бы соседи не увидели и «не заругали». И за чужими котами, по случайности забредающими в наш подъезд, она тоже подчищает все следы, чтобы по ошибке не подумали на ее питомцев.
Когда Феликс, мой меньшой, еще плохо выговаривал сложные слова («молоко» у него было «ляматё», «телефон» - «или-тот», а «колбаса» звучало как «табатя»), баба Глаша была ба-Кася, потом превратилась в бабу Кашу. По мере созревания буквы «г», «Каша» удачно трансформировалось в «Ягаша». Получилось смешно, да так и прижилось – баба Ягаша.
Я припоминаю нашу сказку, в которой соседка оказалась настоящей бабой Ягой, только доброй.
Вечерние сказки, «рассказки-перед-сном» мы с сыновьями сочиняли вместе, такая была традиция. Почему я не записывала их? Вот поди вспомни теперь, что мы придумали.
Кажется, по нашей версии, баб Ягашин лес вырубили («плакала Глаша, как лес вырубали», хулиганила я), избушка на курьих ножках с испугу убежала и заблудилась, и пришлось бабушке переселиться в город. Кот её, понятное дело, потомок кота-Баюна, ступа для конспирации прикинулась старым ведром, метла превратилась в обычную палку.
Остальные подробности забылись. Смутно вспоминается какая-то запутанная история с Летчиком – змеем Горынычем. И еще что-то про скатерть-самобранку, которую зажевала стиральная машина. Впрочем, стиральная машина – это совсем уж вольный художественный вымысел, никакой машины у соседки, конечно же, не было, и, судя по цвету ее одежды, она никогда не стирала.
Грех мне, опять наговариваю: стирала. Иногда на ее балконе появлялись развешенные на просушку «шобона». Редко, но появлялись.
Как на самом деле складывалась бабы Глашина жизнь, я толком не знаю. Она никогда не стремилась рассказать. Да и я не спрашивала особо, так, пара необязательных вопросов мимоходом, мимолетом, невнимательно, между дел. А чаще вообще ограничивалась «здрассте» - и бегом по лестнице. Достаточно того, что я иногда приношу ей продукты, казалось мне. Увидев однажды, как соседка копается в мусорных баках, я стала время от времени подсовывать под ее дверь небольшую денежку – рублей десять, под праздник – пятьдесят. Наверно, я гордилась этими мелкими подачками больше, чем они того стоили. Это так легко и приятно – гордиться собой. Эх.
Лучше бы я лишний раз остановилась поговорить. Не останавливалась. Не интересовала меня биография живущей по соседству старухи-кошатницы, своих проблем хватало.
Проблем действительно хватало. Всегда. Вот денег – тех систематически не хватало, и времени не хватало, порой не хватало сил, иногда даже не хватало слёз. А в проблемах почему-то недостатка не наблюдалось.
Сначала у Феликса обнаружился сколиоз, потом у Вадика – художественные способности и одновременно - астигматизм и гастрит. Потом Феликс захотел организовать рок-группу, а Вадик – бросить художественную школу и заняться восточными единоборствами. Про драные штаны и грязные рубашки я просто молчу. Молчу про кастрюлю супа каждый день и вечное «мам, а что поесть?», молчу про невыученную биологию и записки от учителей «прошу прийти в школу, Ваш сын опять дрался на перемене», про первое пиво и не первые сигареты, про обвинения в краже перочинного ножика, пятые потерянные очки за год, мечты о собаке и компьютере.
Помогали мои девчонки, Светик и Таник.
Помогала (надо отдать должное, очень помогала) бывшая свекровь, Вилора Федоровна. На занятия и по врачам мы с ней бегали по очереди: она отводит – я забираю, она забирает – я отвожу.
Вилора расшифровывается как Владимир Ильич Ленин – Организатор Революции, ага, ни больше не меньше. Свекровь реально могла бы организовать средних размеров революцию, натуральный крейсер Аврора, чуть что - давай палить из пушек по Зимнему. Удивительно, как у такой энергичной и пробивной дамы вырос хрупкий интеллигент Андрей Аристархович, натура архитонкая и высокопоэтическая.
За помощь Вилоры Федоровны приходилось расплачиваться выслушиванием историй из этого самого Аристарховича жизни.
Я регулярно узнавала, как счастливо и дружно живут Андрюша и Инночка, что нового приобрели они в свою четырехкомнатную. Свекровь рассказывала об этом словно бы ненароком, словно бы к слову. Вот у Андрея вышла новая книга, вот парочка поехала отдыхать в Ялту, вот Инночка получила права и осваивает машину - видимо, Андрюше придется купить новую, а на старой (на нашей! на моей! на той самой белой «пятерке», которую мы покупали, когда родился Вадька!) будет ездить Инна, она же неопытна пока, а старую машину не так жалко калечить.
Я по утрам мыла подъезды, чтобы подработать. Вилора об этом не знала. Она видела, что живем мы скромно, но ведь не голодаем. Денежные вопросы мы с ней не обсуждали, а слово «алименты» избегали так старательно, словно это непристойность, о которой не вспоминают в приличном обществе.
Опять же не поймите неправильно: бывший супруг регулярно передавал нам оговоренную сумму в конвертике. Но и сам процесс вручения, и индексация содержимого конверта с учетом инфляции, растущих заработков и опережающе растущих детских организмов - всё это было тяжело и как-то обоюдно унизительно. Мне казалось, что я – вымогательница, получаю нечто незаслуженное, разве что не краду. Казалось, Андрей чувствует себя несправедливо обиженным, обманутым, подозревает меня в нецелевом использовании денег, в неумении экономить, в жадности, в хитрости и еще бог весть в чем.
Танька пилила меня:
- Попроси у Вилоры на кроссовки Фельке, что он все время за старшим донашивает, того и гляди какой-нибудь комплекс неполноценности заработает. Будешь потом по психологам бегать.
Я только рычала и шипела в ответ. Нет.
Бабу Глашу Вилора сразу невзлюбила. Звала ее «бомжиха», презрительно кривила губы. Выглядела бывшая свекровь лет на пятнадцать, даже на двадцать моложе моей соседки, хотя на самом деле разница между ними была всего три года.
Три года и будто целое столетие.
Вилора и сейчас, в свои семьдесят с копейками, строга и подтянута, словно только что заседала в президиуме чего-то всесоюзного, а то и международного. Деловой костюм, яркая косыночка на шее, плоский маленький ридикюль и непременные туфли-лодочки, черного лака – уже без каблука, по возрасту, но самые элегантные из тех, что нашлись в магазине.
Бабе Глаше Вилора тоже не нравилась.
- Нин, эта злая, с синей головой (свекровь подкрашивала седые кудри, придавая им легкий сиреневый оттенок) – она кто?
- Это моего бывшего мама. И не злая она вовсе.
- А-а. Змиюка. Ить как зыркает по сторонам, то и гляди кусанёт.
- Зря ты так, баба Глаш, она хорошая, много для нас делает. И ребят моих любит.
- Уж помалкивай, коли не понимаешь. Я же вижу. Вижу: она как правильно живёт, а не как сердце просит. Сухое сердце у ней, безголосое.
Мне было не до рассуждений о влажности и голосистости Вилориного сердца. Мой НИИ лихорадило, денег не платили месяцами, впереди маячила чуть ли не безработица. По ночам, уложив пацанов, я бегала к Светке осваивать компьютер. По утрам терла красные глаза, зевала, собираясь на работу. Потом устроилась в крохотной фирме, стала набивать какие-то таблицы-базы, тыкая пальцами в клавиатуру со скоростью вареного таракана.
- Сочетания клавиш учи, иначе так и будешь по строчке в день печатать, - нудела над ухом Светка.
Я учила сочетания: гладила белье и повторяла: контрол-ц - скопировать, контрол-в - вставить. Чистила картошку и бубнила: альт-шифт – переход на английский…
- Ты что, колдуешь? Это заклинания такие? – округлив глаза, спросил как-то Вадик, - баба Ягаша похожие говорит, я слышал. Чтоб котята не болели.
Не помогла тогда соседке волшба, похожая на названия компьютерных кнопок.
- Нин… Ни-ин… И-иии… - она стояла, не утирая слез, не замечая их. На серой кофте темнели два мокрых пятна, - Ни-и-ин…
Не люблю свое минорное имя, не люблю тягучую, унылую букву «и», недаром в латинице она пишется как палочка с точкой – перевернутый восклицательный знак, знак горестного вскрика, всхлипа, знак трагедии, маска с опущенными вниз уголками рта.
- Ни-ин, померли маленькие… Рыженькей и полосатенькая. Цел день лежали, не ели, плакали. Ни-ин, как плакали оне, как мучились, сердце рвалось. Я им молочка… Вырвало их, зеленым, с пеной. Отравил какой-то зверь, отравил… маленькех. Ни-ин, что за люди такии, нешто жалости нет?
Мне сложно было поверить, что кто-то мог сознательно, целенаправленно травить месячных котенышей.
- Может, это из ЖЕКа… от мышей отраву насыпали… в подвале? – предположила я.
- Не ходили оне в подвал. Оне же крохи совсем. На площадку иногда выскочат – и сразу в дом бежат, - баба Глаша говорила убежденно, и я вспомнила, что малыши действительно не отходили от ее двери. - Летчик это, Нин. Колбаса на ступеньке лежала. Я думала, добрый человек положил, дура я, дура… ох я дура-дура… Пусть бы тот, кто это сделал, сам бы так… с зеленой пеной…
- Баб Глаш, а третий? Серый? Их же трое у тебя было?
- Третий ничо, живенькей.
- Отдай его нам, - вдруг решилась я. Мы вообще-то хотели щенка, овчарку. Чтобы и друг, и защитник. Но пока как-то не получалось, большая собака это все-таки большие проблемы, да и расходы не маленькие. - Мы его любить будем, честно-честно.
- Мам, мам, смотри, к нам баб-Ягашин котенок забежал! Гляди, гляди, какой смешной: когтем за ковер зацепился и упал.
- Он не просто забежал. Он теперь с нами жить будет. Давайте решать, как назовем.
Вопль индейцев: А-А-А!!!
Пляски индейцев вокруг ошалевшего серого зверя.
Целование – по очереди – кота, лучшей в мире мамусички, снова кота.
Драка из-за котячьей клички: Вадька скалой стоял за гордое имя «Стерегущий», Феликс твердил «Пушок! Пушок!» и пытался кусаться. В конце концов нарезали бумажки, написали варианты, разложили по кругу. Посаженный в бумажное кольцо совершенно измученный безымянный кисик попытался было улечься и уснуть. Но потом встал и сделал несколько нетвердых шагов к листочку с надписью «Капс-лок».
А что, вариант как вариант. Да, я автор. Да. И горжусь этим. Немножко траблы с фантазией были – а вы попробуйте почти неделю не спать, я посмотрю на вашу фантазию.
От меня были еще «Энтер» и «Шифт», от Вадика – «Варяг» и «Шерлокхолмс», от Фельки – «Матроскин» и «Бонифаций».
Породнившись с нами через кота Капса (домашнее имя Капа, Кап; вариации Капля, Капустик, Капитоша, Капризный Капельмейстер), баба Ягаша окончательно прониклась ко мне доверием. А доверять кому-то было для нее жизненно необходимо. Дело в том, что Ягаша, как выяснилось, абсолютно неграмотна.
То есть настолько неграмотна, что вместо подписи ставит – нет, не крестик, но почти – кособокую и дрожащую букву Ж. Жукова ее фамилия, Жукова Глафира Васильевна.
«Где ж ты жила, Глафира Васильевна, в какой несусветной глуши, что не научилась минимально читать, хотя бы по слогам»? – думала я, объясняя соседке смысл счетов за квартиру и приглашений на избирательный участок. Появляющихся в почтовом ящике конвертов с печатями она боится панически, до дрожи, иногда даже брать в руки их отказывается, прежде чем я просмотрю и растолкую ей, что это.
Вилора, увидев как-то сцену зачитывания и трактования записки из поликлиники с приглашением пройти флюорографию («Какой такой биркулёс? Вот еще удумали. Нету у меня никакого биркулёса. А скока платить заставят?» - «Бесплатно, баб Глаш. Бесплатно, быстро и не больно совсем, сходи»), была шокирована.
- Нинуля, я же точно знаю, в те годы был обязательный всеобуч. Всех учили, всех. Кто не справлялся – на второй год оставляли, но минимум-то, минимум … Не постигаю, дремучесть такая невероятная.
- Какой всеобуч у бабы Яги? – всунулся вездесущий Фелька. - Жила в лесу, молилась на косУ, - сын схлопотал по макушке, отскочил в сторону и радостно заключил: - РодИлась триста лет назад, сдать надо в зоосад. Гы.
- Может, из-за войны? В сорок первом ей семь или восемь было, как раз пора в школу. Как знать… - пытаясь найти объяснение, бормотала я.
- А вдруг она на оккупированной территории жила? Или в концлагере? Или вообще в партизанском отряде? – предположил мечтательно Вадик, - Вот бы мне. Я б фашистам с ноги, с ноги…
- Баба-Яга – партизанка. Уау! Класс! На метле, с пулеметом, тра-та-та-та-та. Фрицы такие: «Мама! Ахтунг!» и в кусты. А она такая: «Стоять! Гитлер капут!», - Фелька раскраснелся, увлекся, неосторожно приблизился и снова получил по загривку.
- Внук, прекрати эти глупости про бабу Ягу. Ты уже вполне взрослый, тебе должно быть совестно про старого человека ерунду болтать.
- Ниче не ерунда, возмутился Фелька, - Летчика же она заколдовала! Его вчера скорая увезла, я сам видел. Так ему и надо. Нечего котят убивать. Гад. Вот кто настоящий фашист…
(У летчика действительно был приступ аппендицита, врачи еле спасли, но убедить моих мальчишек, что это не ворожба соседки, а обыкновенное рядовое происшествие, мне не удалось).
Буду честной, бабы Глашины бумажки меня напрягали. Добрые дела делать легко и приятно, когда делаешь их по собственной инициативе. И один раз. А еще лучше – перед аплодирующими зрителями. Совершил подвиг, раскланялся, и ушел за кулисы, помахивая букетом роз и умиляясь сам себе. Красота.
А когда доброе дело превращается в твою обязанность – нудную, повседневную и совсем даже не почетную, картинка совсем другая. Ты уже не ангел-благодетель, а рядовой исполнитель. На тебя уже не молятся, глядя снизу вверх, а требовательно стучат ложками: дай!
Я читала соседке письма и справки из пенсионного фонда, внутренне досадуя. Пыталась увиливать. Мне совестно, но что поделать, если так было.
Но читала же! И это сыграло однажды свою роль.
Услышав обычное тоненькое «Ни-ин, Ни-ин!», я поморщилась («Опять! Ну что еще там?»).
- Нин, слышь, мне тут двое приходили, молодые. Продать квартиру просют. Дом, говорят, дом мне будет. В Сыромясине. Буду в деревне жить, Нин, как ране. Картошку садить не стану, года уж не те. Лучок, укропчек. Козу заведу, будет нам с котами молочко. А, Нин?
Как же я испугалась.
Ладно, сегодня вечер честности, сознаюсь во всем и сразу. Я испугалась за себя и свою семью. О махинациях с квартирами говорили много и страшно. Обман, убийства стариков, поддельные документы, продажные нотариусы.
Местная мафия. Бан-ди-ты.
Есть вещи, от которых хочется быть подальше. Лучше вообще на другой планете. Не всегда получается, к сожалению.
Было понятно, что не всунуться я не смогу, а что будет, когда всунусь – неизвестно.
Первое, что пришло на ум – попытаться отговорить соседку:
- Баб Глаш, дом же сил требует. Денег. Дом топить надо. Дрова покупать, привозить, пилить, колоть. Как ты станешь колоть дрова?
- Газово отопление там. И водопровод в доме есть, и ещё баня на дворе, и даж теплый тувалет. И еще денег доплатят мне, тридцать тыщщ, как думаешь, не абманут, Нин?
«Обманут, точно обманут», - хотела сказать я. И не смогла.
- Может, и не обманут. Только, баб Глаш, давай договоримся. Ничего им не обещай и ничего не подписывай. И вообще – как только эти молодые еще раз появятся – зови меня. Вместе разговаривать будем.
- Чай, я знаю. Я им так сразу и сказала: я в ваших тугаментах не разбираюсь, как Нина присоветует, так и сделаю, - баба Глаша понурилась и неохотно признала: - Не пондравилось им, Нин.
Может быть, подозрительным покупателям действительно не понравилось мое возможное вмешательство.
А может быть, к соседке приходили вовсе не мошенники, а обычные законопослушные граждане, и они нашли для обмена лучший вариант, чем захламленная и запущенная квартира на верхнем этаже.
Через несколько лет в нашем городке разоблачили группу «черных риэлтеров», возглавляемую милейшей дамой-нотариусом. Выяснилось, что работала эта компания в основном со спившимися и полностью опустившимися одинокими пенсионерами. Бедолаг лишали жилья буквально за бутылку плохого самогона и банку рыбных консервов. Так что есть и третий вариант: ребятки попросту предпочли не связываться с непьющей, хоть и неграмотной бабулей.
Так или иначе, больше эти двое не появлялись, и мне не суждено было геройски погибнуть, заступаясь за старушек. И не случилось ничего из того, что я успела вообразить, а успела я многое, на зависть Кингам-Хичкокам: пытки утюгом и другими подручными предметами, семь вариантов моего жестокого убиения, отрезанные пальцы, похищенные дети и много еще интересного.
Я ведь вообще трусиха. Я боюсь пауков, лифта, ночных улиц, боюсь летать самолетами аэрофлота (другими летать просто не приходилось, но наверняка тоже боюсь). Организованная преступность в список раньше не входила, мне всегда казалось, что мы с ней существуем в непересекающихся плоскостях.
Впрочем, мне по молодости многое казалось далеким и невозможным.
Пока я рожала и воспитывала детей, мир, в котором я родилась и выросла, незаметно исчез. Целый мир. В одночасье. А на его месте возникло нечто опасное, смутное, непредсказуемое. Какое-то минное поле, непонятная «зона», как у Стругацких, где с тобой может произойти всё, что угодно. Совершенно всё.
Я привыкла жить как домашний кот Капс, как, собственно, жили все: не видя деликатесов, но и не голодая; в тепле, размеренно, мирно и смирно, сонно и очень предсказуемо. Всё было понятно, всё расписано на годы вперед. За колбасный хвостик приходилось иногда походить на задних лапках перед хозяином. Кого-то это унижало и злило, а кто-то самозабвенно ходил, да еще и восторженно урчал при этом. Некоторых, особо прытких, кастрировали. И все мы зачарованно смотрели в форточку, скребли нетерпеливой лапкой сетку, мечтали выскользнуть наружу. На волю.
Вот вам воля, пожалуйста.
Ничего, что она выглядит, как мчащийся на вас КАМАЗ?
Я не потеряла накопленного на сберкнижке: у меня не было накоплений. Я не вложила деньги в МММ: у меня не было лишних денег. Я равнодушно поменяла непонятные ваучеры на понятный и остро необходимый стиральный порошок; я аккуратно (как химик скажу: прецизионно) делила кости, купленные по «талонам на мясо», чтобы хватило на месяц; я каждый вечер вязала, глядя в телевизор. Без ложной скромности: вязала я со скоростью и педантичностью вязальной машинки. Часто – на заказ.
У меня было два сына, и я быстро училась быть осторожной и внимательной в этой жизни-за-форточкой.
Хитрая наука. Не всем давалась.
- Нинуля, это кошмар какой-то. Бомжиха ваша совсем из ума выжила. Схватила меня на площадке за рукав, - Вилора с ужасом покосилась на свой белоснежный отутюженный пиджачок. В районе локтя серели неприятные пятна, - Говорит, «Возьми котёночка!» Какой котёночек, Нинуля, от неё воняет, как от ассенизатора! «На счастье», говорит. Я в шоке, я просто в шоке. И, при всём моем сочувствии, куда мне кошка? Я ведь, вероятно, в Москву перееду, на новую работу. Не знаю точно, когда. Думаю, скоро, - свекровь выдержала мхатовскую паузу и торжествующе закончила, - А зарплата будет десять тысяч. Долларов!
Цифра была настолько нереальной, что я даже не позавидовала.
- Письмо мне пришло, - пояснила Вилора, - Прочитали мои работы… Публикации мои… предлагают место. И всего пятьдесят долларов попросили переслать, за оформление бумаг.
- И ты отправила им деньги, ба? Это же типичное кидалово! - у Вадьки ломался голос, и модное словечко «кидалово» он произнес почти басом.
- Отправила. Кхм. Да, отправила… - свекровь внимательно рассмотрела пятна на рукаве, достала из сумочки вышитый платочек, попыталась оттереть грязь. Некоторое время изучала испачканный платочек. Сложила, спрятала в сумку. Закрыла её. Снова открыла… - Вы думаете? Думаете…
- Ба Лора, такой развод еще у О.Генри описан. «Супружество, как точная наука», – с энтузиазмом вклинился в разговор Феликс, - Читать надо классику, ба!
Я поняла: пора что-то предпринимать.
- Вилора Федоровна, не слушайте их. Подождем, посмотрим. Я уверена (ох, совсем не уверена я!), что все будет в порядке. Кстати, а как у Андрея книга? Скоро выходит?
Свекровь совсем поникла. Пробормотала про книгу и Андрея что-то бессвязное. Засобиралась домой.
Я впервые заподозрила, что у бывшего мужа жизнь отнюдь не безоблачна.
Нет, красные сигнальные лампочки помигивали и раньше, но я уже говорила, что порой медленно соображаю. А были поводы задуматься, были.
Например, год назад, когда Инночка поехала на Кипр с подругой, а не с мужем. Почему, собственно? Или в феврале, когда Андрей заявился на мой день рождения с бутылкой какого-то сногсшибательного, чуть ли не коллекционного шампанского. Веселый, красивый. Сыплющий анекдотами.
Дело не в том, что без приглашения, я никого и не приглашала, жизнь пролетает - не вижу поводов для ликования. Те несколько человек, которых я жду, приходят сами, по умолчанию: Татьяна, непременно с белой розой, Светка с новой прической и очередным смущающимся ухажером. Вилора - строго к семи и только на чашечку кофе. И вот, здрассте-пожалуйста, бывший.
Так вот, дело не в том, что незванно. Дело в том, что до этого - все семь лет, прошедших с нашего разрыва! - мы не общались. Ни-ра-зу. Хотя звонил он регулярно. Скороговоркой, без пробелов выстреливал в трубку: «Здравствуй-как дела-мальчики дома-позови пожалуйста». Ответ на «как дела», упаси боже, не требовался.
Не пронимала и не понимаю. Конечно, в процессе развода мы наговорили друг другу разного, несправедливого и обидного. Бывает ведь, что в запале и бессилии выкрикиваешь то, во что и сама не веришь, и сразу, еще даже до конца не выкрикнув, знаешь, что сказанное тобой – неправда и удар ниже пояса, и уже стыдно, и удивляешься сама себе: как же я такое сказала? Но ссора - она ссора и есть. А вычеркнуть человека из жизни насовсем, будто это злейший враг твой, будто с врагом вы жили, спали, ели, целовались, ссорились, рожали детей… Не понимаю и, видимо, не пойму.
Несколько раз я хотела позвонить сама, были случаи, когда воспитательный процесс требовал мужского совета, суровой мужской руки, а то и бесстрастного мужского ремня. Я тогда подолгу топталась у телефона, репетировала слова, подбирала аргументы. Но так и не решалась набрать номер.
Все это пёстрой кавалькадой пронеслось в глупой моей голове, пока я провожала Вилору.
- Отец вчера звонил… кажется, пьяный, - сумрачно сообщил Вадик, когда дверь за бабушкой закрылась, - похоже, абзац у него с Инкой.
- Как это, абзац? Почему абзац? – Фелька не понял формулировку, я не поняла ничего.
- Абзац – это как кабздец, капец и трындец. Только хуже, - невесело усмехнулся мой старший, - да не смотрите вы на меня так, я точно не знаю, только догадываюсь. А вот о чем я не догадываюсь – это зачем Летчик у Ягаши из почтового ящика бумажки крадёт. Я сегодня сам видел. Что ему надо, мам?
- А? Что? Не знаю, - невнимательно отозвалась я.
Позже и из других источников я узнала, что Инночка нашла новую партию – известного режиссера, который пообещал снять ее в кино. И, что интересно, она действительно сыграла несколько ролей, успешно и, по-моему, талантливо.
Но это потом, а в то время я видела только, что Вилора стала заходить всё реже, а Андрей, наоборот, чаще. Иногда навеселе. Сильно навеселе.
Баба Глаша, глядя вслед моему экс-супругу со своего постоянного наблюдательного поста между четвертым и пятым этажами, комментировала:
- Ишь, пошёл, пошёл. Гляньте-ка! Хвост расфуфырил, щеки надул. Ну чистый индюк, - она упёрла руки в бока, поджала губы, изображая Андрея. Я хихикнула: вышло на удивление похоже. Черный Ягашин кот тоже фыркнул, будто оценив юмор.
- И нос у твово Андрея как есть индюшачий. Нос-нос, на семерых рос, одному досталси. А гордый, «кто я!», - она отвернулась от окна и непонятно заключила: - Ты гони его, Нин. Чего ходит? Гони. И тень за им плохая.
Конечно, я не собиралась никого гнать. Мне, с моим клиническим тугоумием, перемены в жизни казались нормальными и естественными. Ну… почти.
Свекровь появляется у нас изредка и ненадолго? Ничего странного. Невестке больше не нужна помощь, внуки выросли. Никого не надо водить за руку в школу и обратно, не надо укладывать поспать после обеда, не надо разогревать суп и помогать завязывать шнурки.
А сама Вилора (как это ни странно признавать, как ни фантастически это звучит) понемногу состарилась. Что-то перегорело в ее вечном двигателе, стерлись какие-то детали, а запчастей не было. Модель снята с производства, сейчас таких, увы, не выпускают.
Теперь уже я отправляла мальчишек проведать бабушку и помочь, если что.
Отец стал больше времени проводить с пацанами? Очень даже понимаю. Закончился скучный период горшков, грязных носов и мокрых штанишек. Не надо быть нянькой, следить-кормить-выгуливать-высмаркивать, вытирать попы, носы, щеки, ладошки и снова попы. С детьми можно дружить. С ними стало интересно.
И уже приходится напрягаться, чтобы соответствовать.
Я видела в глазах бывшего азарт. Никаких затхлых советов и морализаторства! Он не желал быть нудным взрослым: воспитанием пусть занимается мама. Себя он видел товарищем, чуть старшим, классным, современным, раскованным, немного безбашенным, способным на хулиганство, и при этом капельку волшебником.
Со мной, кстати, он по-прежнему не разговаривал.
Однажды я собралась с духом:
- Андрей, скажи… почему ты никогда не спрашиваешь у меня про ребят? Тебе не интересно?
- Зачем? – он ответил медленно, изобразив крайнюю степень недоумения. Собрал брови домиком. На всём узком лице, до самого кончика длинного носа - сплошное изумление и искреннее непонимание, - Я уверен, что всё знаю. Мы замечательно общаемся.
- Дурак ты, Андрей Аристархович, и дураком помрёшь. Ты не думаешь, что у подростков могут быть проблемы, которые они сами не в состоянии осознать? Что они могут тебя элементарно обмануть? Что в некоторых случаях необходим взгляд со стороны, взгляд взрослого?
- О-о, началось. Перестань. Никто меня не обманывает, а «взгляд взрослого» мне мама излагает. Я в курсе всех дел.
- Ну да. Конечно. В курсе. Действительно, при таком раскладе моё мнение тебе ни к чему. Подумаешь, кто я такая. Мать твоих детей. Почти пустое место.
Зря, конечно, я так. Резко. Глупо. Бессмысленно. Наверно, ревновала немного. Несомненно, злилась. Андрей возникал у нас шумно и эффектно, с подарками, с завиральными идеями. Утаскивал мальчишек на какие-то закрытые показы, учил их кататься на горных лыжах, водил в китайские ресторанчики, увлеченно обсуждал последние компьютерные новинки.
Про свою жизнь говорил одинаково: «лучше всех!».
А еще он был избыточно весел, чрезмерно жестикулировал, и от него пахло коньяком. Хорошим и дорогим коньяком.
Феликс смотрел отцу в рот, Вадим, мне казалось, тоже. Но однажды я услышала:
- Отче, всё хочу спросить… Извини, конечно, но чего ты такой однообразно поддатый? Я-то ладно, не маленький уже. А Фельке пример фиговый. Вот… Как-то так.
Андрей закашлялся. Я на цыпочках ретировалась.
Подействовало сразу: больше бывшего я выпившим не видела. Да и визиты его вновь стали редкостью.
Долетали только слухи, но слухи нехорошие, смутные, липкие, гадкие.
Про некрасивый скандал на презентации новой книги, про пьяную разборку на каком-то писательском форуме, только что не с мордобоем и милицией; про выходки в стриптиз-клубе, про непонятные мне фишки, ставки и проигрыши в казино.
Казино я знала ровным счетом по книгам: там есть какое-то «зеро» и все кричат «ставлю на красное». И еще там рулетка, ассоциировавшаяся скорее с измерительным инструментом, чем с юлой и шариком.
Страшно далека была я от казино. Куда больше меня интересовали, например, латы.
Воинское снаряжение понадобилось одновременно обоим: старшего занесло в ролевые игры, он бегал по лесам и размахивал сомнительной штукой, изображавшей двуручный меч; младшего непонятная дорожка привела в молодежный театр, ставивший оперы из жизни эльфов. Я честно вникала: читала вечерами нудного профессора Толкиена, заучивала слово «сильмарилл» и скулосводящие эльфийские имена, состоящие сплошь из букв «у», «э» и многочисленных мягких знаков; копалась в интернете в поисках выкройки «старинных русских штанов с завязками вот тут и ластовицей», вязала сценические кольчуги (Вадьку вязаный доспех не устраивал, он кропотливо ваял себе что-то железное, тяжелое, кандально звякающее).
И оба мои витязя попеременно следили за Летчиком. Робингуды лохматые, что с них возьмешь.
- Ма, он сегодня опять у бабЯги в ящике рылся. Чего-то своровал, точно говорю, лист какой-то вытащил и унес.
- Сына, ну что у нее можно взять кроме мусора? Ну бред ведь.
- Сразу бред. Если я говорю – обязательно бред, да? Вот если б Вадька сказал, небось, не бред бы был! – обиделся меньшой.
- Ну давай подумаем. В почтовом ящике кроме ненужных газет с рекламой и разных квитанций ничего не бывает.
- А письма? А… телеграммы? А может, ей по почте деньги прислали, а он стырил?
- Так. Стоп. Хорошо, хорошо. Я пойду и спрошу. Вот сейчас спущусь, позвоню и спрошу.
Я долго колебалась, прежде чем предъявить соседу вздорные детские обвинения. Оказалось, зря колебалась.
- Да, - вскинулся он, - краду! Достала она меня со своими кошками сраными, чтоб они все передохли вместе с хозяйкой! Я имею право жить среди нормальных людей! Я имею право дышать воздухом, а не сортиром! Эта идиотка даже не заметила, что счетов за квартиру полгода нет! Она же дебилка полная! Пусть ее выгонят за неуплату, нечего всякой погани среди приличных людей жить!
Ох, и взорвало меня…
Кажется, я орала что-то непечатное. Помнится, остановилась на фразе «Да чтоб ты собственным дерьмом захлебнулся, старый ублюдок!».
Оглохнув от собственного крика, запоздало, в кромешном ужасе сообразила: дети же слышат… вот всё это… о-ой…
Дети, действительно, слушали. Во все уши. Смотрели во все глаза.
- Мать… ну ты… Мать! – выдохнул Феликс. А Вадик молча показал большой палец.
В это мгновение в квартире за спиной Летчика что-то вздрогнуло, хряпнуло, булькнуло, зашипело. Хозяин метнулся внутрь и где-то в квартирной глубине взвыл на абсолютно бешеной, истерической ноте. Любопытный Фелька просунулся в оставшуюся открытой дверь и через секунду вынырнул, ошеломленный.
- Ма, это ты? Ты его прокляла, да? Круто!
- Что-что?!
-Там канализацию прорвало. Фонтаном! Гыыы. Пусть теперь дышит воздухом среди нормальных людей, козел.
- Нельзя «козел» про старших, - на автопилоте сказала я. И поняла, что в голове нет мыслей. Ни единой.
- Сейчас ремонтники приедут, - Вадим сохранил рациональность, - Наверняка воду отключат… Идемте домой, запасем. В ведра. Кстати, хочу напомнить: мы оказались правы. Осознай, ма: надо верить сыновьям. Они у тебя молодцы. Они плохого не посоветуют.
- В кои-то веки брат сказал умную вещь, - скакал вверх по ступенькам Феликс, - умный брат и ведьма-мать, к этому надо привыкнуть!
Засуха в доме была три дня. Специальной машине никак не удавалось откачать… ох, оставлю подробности за кадром.
Засуха была три дня, и нам пришлось напроситься на помывку к Вилоре Федоровне.
- Только не шумите, - попросила она с порога, - Андрюша спит, - и на мой немой вопрос пояснила: - От теперь здесь живет. У меня. Уже месяц.
Все оказалось печально и просто: Инна и Андрей официально развелись. («И уже давно, Нинуля. Разве тебе мальчики не говорили?»). Делить квартиру Инночка не хотела («И её можно понять, правда? Только ремонт сделали, и вообще это такая морока…») и выплатила мужу, теперь уже и для нее – бывшему, компенсацию. Предполагалось, что Андрей приобретет себе новое жилье, но как-то так получилось, что деньги он потратил. Или потерял. Или их украли. Или-или-или. Не в характере свекрови выпытывать, где деньги. Это сын. Он пришел домой. Больше вопросов нет.
Когда отмытые внуки разбежались по своим эльфийско-богатырским делам, Вилора разрешила себе заплакать. Нет, не разреветься до красного носа и поплывших глаз, как сделала бы я. Эта уникальная женщина даже рыдала с достоинством королевы в изгнании.
- Если честно, Нинуля, я не знаю, что делать. Не знаю. Он пьет. Все время, не переставая. Машину разбил. Работать бросил. Выходит из дома только чтобы купить… И снова пьет.
Что я могла сказать? Сделать? Вымыла посуду и позорно сбежала.
Дед мой, человек суровый, кадровый военный, к пьяницам снисхождения не имел и меня учил тому же.
- Доча, запомни: пьёт тот, кто себя жалеет больше, чем других.
- Говорят, это болезнь…
- Врут. Эгоизм пока в справочник фельдшера не вписан. Хотя – ты права, не излечим. Ленку-продавщицу знаешь? Всю жизнь на диете сидит, а задница на восемь кулаков, - дед демонстрировал свой кулак. Ленкина пятая точка выходила неохватной, - Та же болезнь. «Не могу себе отказать» называется.
- Тебе легко говорить, ты не пил никогда, - подначивала я.
- Зато курил, дурак, по молодости. По пачке «Беломора» в день смолил, пока не понял.
- Что понял, дед?
- Что твоя бабушка и мать твоя беломорным дымом дышать не должны. А как понял – всё, как отрезало. Враз.
- Сильный ты, деда. Не все ведь такие.
- Нет, доча. Тут не сила. Тут любовь, - тихо отвечал дед и замолкал, надолго.
Эх, дед-дед…
Наверно, ты знал о любви что-то такое, чего не знаю я.
Казалось бы, откуда? О какой вообще любви речь, если вас с бабушкой Ольгой сосватали? Тебе было семнадцать, ей девятнадцать, и вы были незнакомы. Совсем незнакомы, даже не видели друг друга до самой свадьбы. Где любовь, какая любовь, ау?
Твои неохотные ответы на мои расспросы ничего не проясняли.
Все мои допытывания заканчивались одинаково: сначала ты коротко, по возможности односложно отвечал мне, потом махал рукой и уходил к себе. Запирался.
Я сама пробовала домыслить, сочинить, представить, как все получилось у вас с бабушкой (Олёнкой, как ты её называл), но фантазия моя буксовала. Даже в фантазиях, наверно, нельзя подсматривать, когда личное и только для двоих.
Мне, по молодости, процесс сватовства представлялся мне стыдным и унизительным. Взрослые собрались, договорились, решили всё за двух бессловесных, покорных чужой воле недо-людей. Идите, не рыпайтесь, плодитесь-размножайтесь.
Ну в прошлом, дедо-бабушкинском веке, снисходительно думала я, еще ладно. Мы, современная молодежь, никогда бы не допустили… Детали того, что не допустили бы мы, были путаными и жаркими, думать о них хотелось, но не позволяла гордость.
Я вышла замуж в большой, очень большой степени для того, чтобы доказать всем (Кому всем? Себе? Тебе, дед? Тому, кто наблюдает сверху и не нуждается в доказательствах?), что я могу сделать это сама.
Тоже мне подвиг, думаю я сейчас.
Тогда казалось, подвиг.
Он же столько лет не смотрел на меня!
Не смотрел, как не смотрит нормальный десятиклассник на дурочку-пятиклашку. О, я помню, я очень помню, какой он был на последнем своем звонке! Волосы длинные, как у битлов - скрежет зубов завуча, раздраженный рык директрисы. Андрей мой, Аристархович, здорово похож был на Джона Леннона, только темноволос, да еще круглых очков не хватало. (Сейчас, спохватившись, думаю: как коммунистическая Вилора позволяла сыну эти буржуинские лохмы, этот полосатый шарф до пола, эти черные свитера, эти брюки клеш? Тоже загадка.) Тяжело было нашей директрисе: мальчик с первого класса шел на медаль, как Матросов на амбразуру, приходилось мириться с нелепой челкой, из которой торчал такой же нелепый острый нос, с возмутительным отсутствием галстука, с хамским прогуливанием физкультуры.
Он по-прежнему не смотрел на меня, когда я заканчивала школу. Помню, я уходила на выпускной, плыла на цыпочках по размякшему асфальту: платье в крупных сиреневых букетах, босоножки не в цвет, соседкина помада на губах и старательно накрашенные ресницы. А он уезжал в стройотряд, в Астрахань, к арбузам и солнцу. Рюкзак, гитара, равнодушный взгляд: вскользь, без интереса - по моим босоножкам, по цветам на платье. Я проревела весь выпускной.
И вдруг, на втором курсе, в летнем институтском лагере, у костра:
- Привет, соседка. Не узнаёшь, что ли? Можно с вами посидеть?
Носатый аспирант с Философии казался загадочным до невозможности, мои подруги пооткрывали рты, я взлетела к облакам.
Он пел хорошее: Окуджаву, Никитиных, Матвееву. Но играл плохо, да и пел не очень чисто. Слабенько. Я заметила. Даже с облаков.
И вот, через полгода, неожиданно: он пытается целоваться и зовет меня замуж, а я – до паралича боюсь его маму, боюсь огорчить деда, боюсь ошибиться, сделать глупость и не понимаю: это любовь? Вот это – любовь? Прочему же тогда все так обыденно, и нет ничего, о чем пишут книги? Где кружение головы? Где желание видеть его каждую минуту? Восторг от прикосновения - где? Целоваться мне не понравилось.
Потом снежной лавиной навалилась свадьба, как-то сразу получился Вадька, почти в то же время умер дед, и стало уж совсем не до любви. Выспаться бы и не проследить молоко.
И вот теперь, тихо и не в первый раз переругиваясь с Татьяной («Нинка, неужели ты этому козлу еще и денег даешь?» - «Не ему даю, а Вилоре.» - «Это одно и то же!» - «Нет.» - «Ты святая или блаженная?» - «Я ей стольким обязана, не сосчитать.» - «Обязана, обязана. И, в первую очередь, этим козлом обязана!» - «Ты не забыла, что он мальчишкам - отец?» - «Я-то не забыла. А он?»), я думала в десятитысячный раз: а была она, любовь?
Вспоминала и не могла вспомнить.
Может, я и не способна, может, я родилась с каким-то дефектом, может мне и не дано вовсе – любить?
Или мой принц на вороном коне еще в пути?
Вообще принцу положен белый конь, но то ли я лицом не вышла, толи год на белых коней неурожайный… Смеюсь. Вороного коня мне нагадала баба Глаша, давно.
Я несла домой что-то дамское, легкомысленное, кажется, молоток и пакет с гвоздями. А может, ножовку и пакет с шурупами.
Мы с детьми затеяли ремонт, одновременно и обучаясь, и уча друг друга. Я многое умела или понимала, как делать. Без испуга залезала в розетки и выключатели (всё детство у деда в мелких подмастерьях), умела работать мастерком и шпателем (стройотрядовская наука), красить и клеить могла тем более. Немного пасовала перед деревяшками, просто не всегда с ними справлялась. Ведь женщины зачастую проигрывают мужчинам в строительно-домашне-монтажных делах только из-за слабости бицепсов и прочих трицепсов. А я к тому же ростом метр с кепкой, гвоздь забиваю только с двадцати частых, деликатных, гномьих ударчиков.
Вадька же – в папу – вымахал подъемным краном, Андрюхин наследственный нос – балочной стрелой. Я объясняла технологию, Вадик прикладывал силу, результат выходил немного кривоватый, но прочный.
Феликс же рос непонятно в какую родню, может, в мою, и ещё не определить было, каким он станет – остановится в росте или, наоборот, ускорится в старших классах (как в результате и случилось). Он был нетерпелив, вертляв, болтлив и неаккуратен, больше мешал, чем помогал. Зато он – неизвестно откуда – приносил информацию:
- А здесь нужно присобачить малярный уголок, - бросал он, пробегая из комнаты в комнату.
- Стоять! Какой уголок?
- Ну с дырочками такой. Железный. Не буду стоять. На дюбелях. А так у вас все обвалится, обвалится, обвалится, - мелкое чучело строило рожи брату. Брат мрачнел, - А под подоконником надо монтажной пеной зафурыкать. Что вы ничего не знаете-то, отсталые как Ягаша. Мать, не смотри на меня с выраженьем. Пена такая, в баллончике как дезодорант, чтобы лучше пенилась – надо намочить.
- Что намочить? Баллончик?
- Ыыы. Стенку. И свои руки-крюки! Ой, мамочки, чего он дерется, я тоже могу!
Впрочем, я отвлеклась. Я несла домой какие-то гвозди-шурупы-саморезы, соседка как всегда, стояла у окна, на подоконнике две кошки, на полу в ведре – старые валенки и яблоко.
- Готовишься?
- Здрассте, баб Глаш.
- Готовишься, говорю?
- Не поняла. К чему? Ремонт у нас.
- Ты смотряй, готовься. Жди.
Я уже привыкла, что бабушка порой говорит невнятное, «заговаривается». Считая старушку немного невменяемой, я не удивлялась и быстро забывала услышанное.
- Чего ждать?
- Не чего, а кого. Лыцарь к тебе едет, в белом доспехе, сам на вороном коне, - она показала в окно настолько серьезно, что я на мгновение поверила, что от Сыромясинской рощи к нашему дому и впрямь скачет всадник на черной лошади. Честное слово, я была настолько одурманена, что выглянула в окно, но увидела, что и ожидалось: случайных прохожих, дворовых собак, пыль, грузовик, сломанную песочницу. Сознание вернулось ко мне:
- Баб Глаш, а почему на вороном? Должен на белом. Я точно знаю, каждой женщине положен принц на белом коне.
- Кем положен? Куды положен? Ты меня не путай. Сказано: на вороном. Иди, жди.
Я пошла ждать.
Понятное дело, тема моего рыцаря и прилагающегося к рыцарю коня веселила нас с девчонками долго.
Конь единогласно трактовался как автомобиль.
- Ты сразу в зубы гляди, - советовала знающая Светик, - если не иномарка, то нафиг такого коня.
- Не слушай ее, - бурчала Татьяна, - был бы конь… Главное не конь…
- У твоего-то бывшего как раз черный «японец», - подливала масла Светочка.
- Про Андрея не упоминай, не вариант.
- А что? Нонка его бортанет, я тебе точно говорю. Не сейчас – так через год. Тут-то он к тебе и приползет. Вот тебе разом и конь и рыцарь.
- Нет, нет и нет. Я на эти грабли второй раз не наступлю.
- Ой, вот не надо. Ты – известная Флоренс Найнтингел. Притащится, поплачет тебе в широкое плечо, - Светка с выражением глянула на мои цыплячьи плечики, - ты и растаешь.
Оказалось все не так. И он не притащился, и я не растаяла.
Информация от Вилоры поступала неравномерно, порциями и всплесками.
Андрей кодировался, не пил, работал – она звонила часто, заходила охотно, рассказывала радостно.
Потом – вдруг – звонки прекращались, наступала затяжная тишина. Иногда на месяцы.
Я звонила сама, но спрашивать об Андрее не получалось, язык мой в эту сторону как-то не поворачивался. А свекровь молчала.
Потом, в новый светлый период потихоньку выяснялось, что бывший пропадал на неделю, и всю эту неделю были поиски: сначала по друзьям, потом по больницам и моргам, а потом ниоткуда появлялся Андрей, побитый, в грязном и рваном, без денег. Рассказать, где был неделю, не мог. Или не хотел. И начинался новый запой.
Подруги находили мне телефоны новых врачей, кодирующих гипнозом, иглоукалыванием, нейролингвистически, по японской методике и по методике Иманбаева, лекарствами, двадцать пятым кадром.
Казалось, все без толку.
Бывший муж – алкоголик. Господа психологи, консилиум, «вы хотите об этом поговорить?»
Поговорим.
Больше всего меня поражало мое же собственное равнодушие. По большому счету мне было всё равно. Всё-рав-но.
В какой момент пришла эта усталая холодность? Почему я не заметила, когда она появилась? Вроде бы еще позавчера я злилась и досадовала, слыша о жизни Андрея, о его успехах и достижениях. Кажется, только вчера (Светка не слышит?) примеривала мысль, что он вернется…
О, мне нравилась, очень даже нравилась эта мысль. Я вдоволь наигралась с ней: увлеченно планировала, как арктически-холодно отвергну я ухаживания: Снежная Королева, римейк, просмотр только для избранных.
Я смаковала, как гордо укажу Андрею на дверь. Рыдающему, всенепременно рыдающему Андрею. Залитому горючими слезами.
Горючая жидкость – это как раз с высоким содержанием спирта, между прочим. Или бензин-керосин-ацетон и прочие ЛВЖ.
Вот только указывать никому никуда не пришлось, может, это меня и взбесило? Но тогда было бы бешенство, а не скучная пустота.
В пустоте одинокими мелкими насекомыми пролетали: сочувствие Вилоре (приправленное гадким, нечестным «сама виновата», клянусь, я старалась так не думать, но иногда думала); злорадство (ты нас бросил, а вот теперь тебя бросили, каково?), гордость (меня тоже бросили, а я не сломалась), стыд (мне проще было не сломаться, у меня были дети), злость (без пояснений), страх (придется мальчишкам мыкаться с пьянью-папашей, сколько его Вилора тащить сможет?).
Но всё это так, жужжало над ухом секунду-две и растворялось в свинцовом, чуть брезгливом безразличии: живи как хочешь, только не трогай нас.
Нам и без тебя весело.
Когда в семье два пацана, веселуха обеспечена бесперебойная. И если вы иногда ревете в близлежащую подушку – это просто от неумения веселиться. Как краевед говорю.
Где-то в это время мои сыновья влюбились. Разом.
Как сговорились, бисовы дети, чтоб мать доконать.
Я поначалу не поняла, что происходит, никто же не придет с официальным заявлением. А неплохо бы:
Любимой ма
от сына Феликса
З А Я В Л Е Н И Е
Прошу не нервничать, поскольку я ухожу гулять до утра. Прошу также выдать одноразовое пособие на покупку цветов (розы, 3 шт.). Основание: сегодня, в 12 дня я влюбился в одноклассницу Наташку.
Дата. Подпись.
Сначала я заметила, что сложнее стало попасть в душ. Он все время кем-то занят, и раздается оттуда то «шоу маст гоу о-о-он!» (значит, внутри Феликс), то «ели мясо мужики, пивом запивали…», музыкальные предпочтения Вадьки меня пока не радовали.
Увеличился расход дезодорантов и моющих средств. Участились случаи внеочередной почистки зубов. Вырос стиркооборот рубашек. Раньше их приходилось отвоевывать с применением угроз и холодного оружия: «Я в ней только два дня ходил, ничё не грязная, отстань, мать, у тебя чистюльские закидоны».
События происходили в целом не секретные, просто о ней как-то забывали, не удосуживались сказать. Стеснялись, наверно, немножечко. Не умели еще говорить о таком. Сама и виновата, раз не научила.
Я думала, слава богу, выросли детки. Ну и, если смотреть в целом, была права. Выросли.
Если бы ребенок был один, я продолжала бы пребывать в счастливой материнской эйфории. Выпестовала, мол, деточку. Аккуратист получился, в прадеда Петра Иваныча.
Когда сынов двое, у матери повышаются шансы на достоверную информацию.
- А что, Вадька опять к своей Ани ушел? – всовывал голову в кухню меньшой. – Я тогда его плеер заберу.
- Тут салат готов и котлеты дожариваются, будешь? – осторожно реагировала я. - К какой Ане, Поляковой? -
- Котлетам – да, салатам – нет! Не к Ане, а к Ани, прочисть ухи, мать.
- Поняла-поняла, Ани. Зря от салата отказываешься, «зимний», с колбасой. Ани не помню, редкое имя.
- «Зимний» буду. Будем брать «зимний». Вилки наголо! Ани - эльфийка, ты должна помнить, она на Вадькином дне рождения была.
- Помнить? Ну да. Там целая армия завалилась, разве всех упомнишь! Гномы, тролли, орки. Штук восемь эльфиек крутилось и две, если меня не пришиб склероз, валькирии. А разве Ани – эльфийское имя? Или она полностью – какая-нибудь Аниэль Тили-мили-рили-энь?
- Не, она натуральная Ани. По паспорту. Точно говорю.
Теперь в толпах приходивших гостей я прицельно высматривала Ани. Высмотрела.
Хороша была Ани. Смуглая, тонкая. Глаза карие, огроменные, смеющиеся. Ресницы без всякой туши - веером, нижние веки чуть припухшие. Взглянешь один раз – и весь день в голову будут лезть ягодные, вишне-черешне-смородиновые сравнения.
Убила бы.
Сын перестал есть, постепенно приобретая окончательное сходство с подъемным краном. Хмурился. Хамил. Среди вороха фантастики на его столе был замечен томик Ованеса Туманяна, в качестве закладки – тетрадь по химии.
«…Коль не суждена ты мне никогда —
Не стерплю тогда, кровь пролью тогда,
В горы я уйду, сгину без следа!
Эй, полночь — глаза!
Эй, море — глаза!
Погублю себя
Я из-за тебя! …»
Черноволосую эльфийку Ани не интересовал мой сын. Ну объясните мне кто-нибудь, как это? Как такое вообще может быть?
Вот когда я узнала, что такое настоящая беспомощность. Вы думали, это когда вас бандиты приковали к батарее? Нифига. Беспомощность – это когда сын влюбился, безответно.
Тревожно названивал Вадькин тренер Тимур: мальчик пропускает занятия, поговорите с ним, вы же мать! Сначала звонил, потом явился лично. Забавный молодой человек полуазиатской наружности, невысокий, крепкий, коротко стриженый, с геометрической татуировкой на шее. Внешность, вполне подходящая для кимоно и татами. Мне непонятно было, почему он так переживает из-за моего сына, мне всегда казалось, что Вадька не делает особых единоборческих успехов, да и сложение у него неподходящее. Добиться внятного ответа от тренера-Тимура я не смогла, он был неразговорчив, просидел на кухне несколько часов, сумрачно пил зеленый чай, потихоньку спуская круассаны со сгущенкой под стол, коту Капсу. Воспитанника своего он так и не дождался. Вадька явился поздно, груда сморщенных чайных пакетиков в ведре его впечатлила, он пообещал возобновить тренировки и обещание, надо признать, сдержал.
На младшего стрелы Эрота произвели совершенно обратное действие. Есть он стал вдвое больше, к тому же у него как раз шел период бурного роста, за сутки это чудовище вытягивалось сантиметров на десять, натуральный бамбук. И в голове у него было так же пусто, как в бамбуковом полом стебле, так мне казалось. Но не пугало.
Ну исписал ребенок подъезд дразнилками, ну приходила жаловаться мама Наташки со второго этажа: на сушеных тараканов в почтовом ящике, на привязанную к дверной ручке дохлую крысу.
Подумаешь. В четырнадцать лет дохлые крысы – это нормально.
Я была уверена, что в жизни шебутного и переменчивого Фельки будет сотня Наташ, всяких-разных. Дурой я была, опять же.
Одна оказалась Наташа, и на всю жизнь.
Открыв дверь на очередной звонок Наташиной мамы, я заметила в коридоре удивительную сцену. У окошка стояли и мирно, как две закадычных подружки, разговаривали баба Глаша и Вилора Федоровна. Между ними по подоконнику, беззвучно разевая крохотный розовенький рот, бродил черный котенок. Идиллия, нафиг. Я даже перестала слышать взвизгивания будущей своей сватьи.
Вилора подняла голову, помахала мне ладошкой:
- Добрый день, Нинуля. Я минут через десять к тебе поднимусь. Угостишь кофе?
- Да, конечно, - ответила я, и добавила, уже Фелькиной почти-тёще: - Я его обязательно накажу, не сомневайтесь. Обязательно.
- Как накажете? За что?
Кажется, я что-то прослушала.
- Ну за всё. За всё это… - я сделала неопределенный жест рукой, продолжая наблюдать за невероятным поведением Вилоры: та взяла котенка на руки, осторожно погладила пальцем за остреньким ушком. Зверь зажмурился и замолчал.
- Странная вы какая-то, - задумчиво сказала мама Наташи, - я Феликса хвалю, вообще-то… Наташа упала с велосипеда, палец сломала, ваш сын ее в травмпункт отвел… А вы…
Впоследствии выяснилось, что Наташа упала не сама по себе, а столкнувшись со встречным великом. На котором ехал, разумеется, Фелька. И что виновато было мое чадушко стопроцентно, поскольку выпендривалось, держа руль ногами. И что самому ему в травмпункте наложили два шва на распоротую ногу, а пострадавший в результате ДТП велосипед требовал серьезного ремонта, а лучше – экстренного выкидывания. Но Наташиной маме эти подробности на всякий случай не сообщили.
Свекровь появилась у меня не через десять, а через верных шестьдесят минут. Я дважды осторожно выглядывала в коридор, пожимала плечами, тихонько закрывала дверь. Кофе остыл.
- Нинуль, ты только не смейся. Мне самой смешно, когда подумаю. Или не смешно?… Если честно, не очень мне смешно, не очень.
- О чем вы, Вилора Федоровна, я не пойму.
- Андрей… - вздохнула Вилора.
- Опять?
- Увы, милая, увы. Опять.
- Ой… - огорчилась я. - И что делать будете? Снова кодировать?
- Отчаялась я, Нинуля. Руки опускаются. Никогда в знахарок не верила, но других вариантов не вижу. Всё ведь перепробовали: и методы разные, и клиники всякие. Безрезультатно.
- И вы к Яга… к бабе Глаше?
- Я же просила: не смейся…
- Вилора Федоровна, вы же грамотная женщина, - хотела сказать я. Не сказала. Иногда у меня получается вовремя заткнуться.
- Обещала помочь она, - со странной усмешкой продолжила свекровь. – Помочь… Не скажу, как. Кота вот дала, - свекровь кивнула на свою сумочку, стоящую у стены.
Я заглянула туда и увидела то, что уже давно обнаружил изумленный Капс-лок: на дне, свернувшись клубочком чуть большим пудреницы, дремал давешний черныш.
- Парацельсом назову. Филиппом Ауреолом Теофраст-Бомбаст фон Гогенгеймом. Да у тебя же кофе убегает! Внимательнее нужно быть, Нинуля. Ну вот, вся плита грязная. Пойдем мы, пожалуй. Чует мое сердце, что сегодня у тебя нормального кофе не дождешься.
И ушла. Прижимая ридикюль с котом Парацельсом.
Очередной запой бывшего вызывал чувства разные, но - опять покаюсь - в том числе и сильнейшее раздражение: нашел время пить, именно тогда, когда мне нужна помощь!
Мне была нужна его помощь. Не финансовая, нет. В материальном плане я к тому времени устойчиво стояла на ногах, благодаря судьбе и подругам: вовремя покинутый институт, своевременно освоенный компьютер, неторопливый и, в общем-то, закономерный рост от наборщика буковок и циферок до начальника отдела логистики. Фирма наша не то чтобы буйно процветала, но уверенно и стабильно держалась на плаву, и эта спокойная стабильность устраивала меня куда больше, чем гипотетическое буйное процветание.
Поддержка требовалась скорее моральная. Позарез нужен был отцовский, мужской вклад в процесс воспитания подрастающего и уже подросшего поколения. И я совсем было настроилась (а это непросто!) обратиться к Андрею с просьбой, как нате вам. Мы снова пьем-с. У нас трагедия-с. Горе горькое. Внезапно подкралось и напрыгнуло.
Ё-п-р-с-т два раза!
- Я что-то пропустила? – непередаваемо-ядовитым тоном интересовалась Светка. – С каких это пор ты стала рассчитывать на нашего гениального литератора? Мне казалось, ты справляешься сама? Я тобой даже гордилась, по наивности.
- Ну Свет… - смущенно тянула я, - ну понимаешь… ну есть такие вопросы… такие темы…
- Это надо же! Такие, офигеть-не встать, темы! Как и когда пользоваться презервативами, тема века! Как беречь свою девушку, тема века номер два! Секс и как с ним бороться! Страшная тема! Мама в обмороке, зовите папочку!
- Светка, ну зачем ты так! Понимаешь же, что мне непросто… - несмело и, надо признать, неубедительно отбивалась я.
- А раньше что, просто было? Если ты сейчас струсишь, предрекаю как потомственная Ванга: потом уже не наверстаешь.
- Тебе легко говорить, у тебя девочка. Маленькая…
- Ой-ё. Ну хочешь, я с твоими пацанами сама поговорю?
- Нет, не хочу, и перестань ругаться. Конечно же, я смогу. Соберусь с духом – и смогу. Но так хотелось перевалить на кого-то… И все-таки мужчина по-другому объяснит…
- Во-первых, подходящих мужчин в округе не видно. Мой балбес точно не подходит. Твой алкаш, как видишь, тоже. А во-вторых, я считаю, что в любом случае, даже если и найдется такой мужчина, ты должна сама. Обязательно сама! Дети должны знать, что с тобой можно говорить обо всем, в том числе - и об этом. Что для тебя такой разговор не страшный и не стыдный. Только в этом, только в этом случае они придут к тебе за поддержкой, если что. Если что!
Я уныло кивала. Да, все правильно. Да, именно так. Да, я уже сильно опоздала с разговорами. Непозволительно опоздала.
Да, большой вопрос, кто кого может поучить, я их или они меня.
Да, суть не в том, кто лучше владеет информацией и (мама дорогая) применяет ее на практике, а в том, чтобы не было запретных тем. Чтобы показать, что я не боюсь. И что я – друг.
Да, да.
Эх, вот бы заполучить справку. Удостоверение с красной корочкой. «Образцовая мать – ДРУГ ДЕТЕЙ». На бумаге с водяными знаками. С печатью и голограммочкой. Я даже не против ежегодно проходить переосвидетельствование, техосмотр, сдавать экзамены и тесты на готовность и способность дружить с детьми. Но чтобы потом – предъявить - и ничего уже не доказывать. Эх.
Да, дед, только теперь понимаю, как тебе тяжело было растить-пестовать меня, девочку.
Девушку.
Женщину.
Как нелегко тебе далось мое воспитание и это самое пресловутое половое просвещение.
Помню, ты приносил мне журнал, статью, или стопку напечатанных на машинке листов – не знаю до сих пор, где ты все это отыскивал, у каких знакомых врачей добывал для меня. Приносил, клал на мой стол и, чуть смягчая командирский свой голос, отдавал распоряжения:
- Прочитать. Изучить. Пересказать. Если что непонятно - подготовить список вопросов. К завтрашнему вечеру чтобы было исполнено.
- Есть прочитать-изучить-пересказать-подготовить! – скалила зубы я. Щелкала каблуками, брала под козырек. Меня смешило твое так тщательно и так тщетно скрываемое смущение, а единственный вопрос, который мне действительно хотелось задать, был про вас с бабушкой. Вот вы, два испуганных подростка, остались наедине. Что вы сказали друг другу? Как, когда, на какой день, из каких слов родилась ваша любовь?
Я часто представляла, как вы сидите вечерами: бабушка Олёнка склонилась над пяльцами, ты в кресле, вроде бы читаешь, а на самом деле смотришь на нее поверх страниц. Незаметно, не мешая.
Наверно, затаив дыхание.
Красавицей была бабушка, знаю и по рассказам, и по немногим мутно-коричневым фотографиям. А еще бабушка была замечательной вышивальщицей, расшивала бельё тамбуром и атласной гладью, занавески - гладью прорезной, со множеством дырочек, листиков и хитрых завитушек, украшала платья шелковыми цветами и бисером, умела и по бархату золотом, и чудесные мережки на белых рубахах. Ты рассказывал, что первое время она, по сути, содержала семью, шила приданое на заказ, ты учился.
Дед-дед, как же тяжело без тебя…
Целую неделю я обдумывала беседу «об этом», помогая работе мысли мороженым и шоколадками. Мороженое испарялось на глазах, но мысль упорно буксовала. С чего начать? Как подступиться? Я перестраивала предложения, подыскивала интонации и выражение лица, даже пробовала проигрывать разговор в лицах, заранее понимая, что с первых же фраз всё наверняка перевернется непредсказуемо и помчится вскачь необъезженной своенравной коняшкой. Я вспомнила, как пробовала усидеть на ковбойском тренажере-быке. Да. Семь секунд страха и далее – свободный полет. По направлению к синякам и шишкам.
Понятно было, что поросята начнут подшучивать над моими наивными материнскими волнениями, сначала влегкую, затем перейдут к жесткому стебу. Потом Вадька, скорее всего, рассердится и замкнется, а Феликс, наоборот, постарается разозлить меня.
«Может, поговорить с каждым в отдельности?» - размышляла я, вскрывая очередную плитку «Аленки».
Как смешно теперь вспоминать мне ту неделю метаний. Я ведь действительно полагала, что у меня – жизненные трудности.
Давно я, выходит, трудностей и проблем не видела.
Они это чуют.
Унюхивают.
Могу сказать: «в тот день у меня с утра болела голова». Действительно, болела. И сны накануне снились нехорошие, давящие, черно-белые - что-то ползло из угла, надвигалось, не успеть убежать. Могу добавить, что вечером как-то странно кричал под дверью кот Капс. Хрипло, тоскливо кричал. Протяжно: «Ма-а-а-а-а...» Словно чувствовал приближающееся горе. И занавески на ветру тревожно вздрагивали, и испуганно ежились их тени на стене.
Но, если откровенно, ерунда это все.
Кап всегда осенью в коридоре вопит, обратно на дачу просится. Голова у меня болит в среднем раз в месяц, к перемене погоды.
И сны я вижу всякие, часто. Да кто ж их помнит? Удивишься поутру сновиденческим несуразностям, прикинешь трактовку по Фрейду, хихикнешь, забудешь.
Но когда приходит беда, всплывают такие вот, еще вчера безобидные, мелочи. Сны, коты, шевелящиеся занавески. Начинаешь думать о них, говорить о них, перебирать еще и еще раз.
Зачем нужны человеку эти недостоверные и порой даже глупые подтверждения истинности случившейся с ним трагедии? Как они помогают переживать несчастье?
Что это? Какая-то паранойя, горячечный бред, порожденный страданием: «смотрите, мое горе – самое незаурядное, выдающееся, самое подлинное, беспрецедентное, грандиозное горе?
Зачем это: «В тот день светило солнце, словно хотело напоследок порадовать»… «В тот день лил дождь, словно сама природа рыдала»… «В тот день был туман, будто весь мир замолчал и задумался…» Не ищем ли мы признаки, что всё случилось само, закономерно, помимо нашей воли? Что это карма – судьба – божий промысел - слепая мойра что-то там неудачно и не вовремя перерезала? И, значит, нам не в чем себя винить?
А может, в такой момент особенно хочется верить в существование высших, или потусторонних или сверхъестественных, хоть каких-нибудь, все равно, сил. Получить от них весточку именно тогда, когда от тебя ничего не зависит, и все, что ты можешь – это исступленно кричать ли, шептать ли этим силам: «Господи, сущий на небесах…»
Стоп. Что я сейчас делаю? Что за блуждания вокруг да около? Что за пространные рассуждения о приметах и предсказаниях? Я ведь попросту боюсь вернуться в тот день, даже мысленно, даже ненадолго.
Позвонили под утро:
- Приезжайте. Срочно.
Как Вадим в реанимации? В какой реанимации, не может быть, неправда. Мы же всего четыре часа назад созванивались. Он же сказал, что всё океюшки, любимое его словечко, океюшки, спи, мама. Он же… боже мой, куда ехать, я сейчас, сейчас…
Сейчас.
Сейчас уже весело вспоминать нашествие эльфов-орков-троллей на пятнадцатую горбольницу. Эту звякающую доспехами очередь на сдачу крови. Эту груду мечей на пустой каталке. Можно пошутить на тему «совместима ли кровь гнома и мутная жидкость из вен вервольфа». Сейчас уже смешно.
Когда я вошла, они кинулись навстречу: испуганные Светлые Рыцари, заплаканные Эльфийские Принцессы. Заговорили разом. Такие славные. Такие дети.
И уже нельзя было закатить истерику, завыть в голос, вцепиться в халат проходящего врача:
- Что?! Что с моим сыном?! Спасите!!!
Держаться. Держаться.
Господи, сущий на небесах…
Еще идет операция. Нет, в реанимацию потом. Еще на столе. Тётя Нина, только не плачьте, он выкарабкается, он у вас такой, такой… Пока неизвестно. Говорят, еще час. За городом. Драка. Ножом. Не успели. Этот успел, лысый. Те уехали. Четверо. Нет, трое. Четверо, точно! Машина черная, джип. Лысый, он, кажется, тренер. И Ани пропала. Нет, не пропала, дозвонились, она дома. Вадькин тренер, ему руку зашивают. Тётя Нина, не плачьте. Лысого Тимур зовут, я его знаю. Те, четверо, к Ани. Трое! Четверо! Убежала. Лучшего хирурга с постели подняли. Мне мама сказала. Да, она тоже приехала, вон в углу сидит. Тимур мог запомнить номера. Милиция. Тётя Нина…
Господи, сущий на небесах…
Почему родственникам нельзя в операционную? Я не буду мешать и хвататься за скальпели! Я не стану причитать, плакать, падать в обморок, вокруг меня не придется скакать с валерьянкой и нашатырным спиртом, я очень дисциплинированная родственница, я эталон разумной и законопослушной родительницы, пропустите, а?
Почему родственникам нельзя в реанимацию? Я не занесу инфекцию, я уже два года даже насморком не болела, хотите - я могу обтереться спиртом с ног до головы, вымыть голову хлоркой, прополоскать рот йодом, я буду самая стерильная мама в мире, только пустите, а?
Вы действительно думаете, что мне лучше пойти домой, выспаться и вернуться утром? Нет, правда, вы так думаете? Честно? Честно-честно? Мне-лучше-выспаться? Лучше? Да мне и так отлично, просто зашибись. Мне не надо лучше. Куда уж лучше-то.
Это всё мысли, это - невысказанное вслух.
Не могла я разговаривать. Глазами лупала и при виде врачей мычала вопросительно. Как-то у меня рот свело и скулы сковало, вот слова и не выговаривались, только булькали под языком.
Повезло мне.
А то я много ненужного бы сказала.
Тренеру Тимуру, например. Что это он, скотина такая, во всем виноват. Что без его чертовых тренировок Вадька не возомнил бы себя брюсвиллисом и джекичаном, способным без хлопот раскидать четверых отморозков с ножиками. Что это его, Тимуровы, проклятые занятия дали сыну иллюзию неуязвимости и силы, мнимое чувство могущества вместо здравого смысла, вместо способности рационально и трезво оценивать ситуацию.
И плевать мне было, что именно вмешательство Тимура спасло Вадьку и Ани, и ровно так же плевать было на то, что Тимур осторожно прижимал к телу забинтованную руку, мне на все было плевать, мой сын умирал, и я ненавидела того, кого проще было ненавидеть, того, кто был ближе и не сопротивлялся. «Множественные переломы, гематомы, повреждения внутренних органов, разрыв селезенки…» Я с удовольствием отмотала бы пленку жизни назад и с младых ногтей учила бы сына никогда! не вести себя как мужчина, не вступаться! за девушек, не бороться! с подлецами и подонками, быть маленьким, гаденьким, трусливым слизнячком. Живым.
Тимур сидел рядом молча, смотрел в стену, морщился, изредка дергал бритой головой. Здоровой рукой держал за руку меня. Было больно.
Прошел час.
Кто сделал ЭТО с моим мальчиком? Гореть им в аду, в аду, в аду!
Прошел час.
Приехали с дачи взъерошенный Феликс, Наташа, Наташины мама и папа.
Прошел час… час…
Зазвонил телефон:
- Ма..а.. ты где?
- Сыночек? Сыночек! Как ты, как? Что?
- Ма… нормально все… только говорить тяжело… Спать… Ты позже приходи.
- Ваденька, меня не пустят, нельзя мне в реанимацию.
- Да? А Милку пустили…
- Какую Милку, детонька?
- Детонька? Это я-то детонька? Ну ты, мать, даёшь, - слабым голосом пробормотала моя ненаглядная детонька и отключилась.
Позже Вадька сказал:
- Мама, я хочу уехать. В такую страну, где никто не оскорбит мою девушку. Где ни одна сытая сволочь не посмеет… Нет, не так. Где ни одной сытой сволочи даже не придет в его тупую сытую голову сказать: «дрянь черномазая» или «чурки понаехали».
- Эх, сына, есть ли на свете такая страна…
А Феликс спросил:
- Ма, ты говорила, что раньше все жили дружно? Ну не было этого: «хачики, чурки, азеры»…? Получается, мам, такая страна – была?
Я вспомнила детство, мою многонациональную шумную «хрущевку», единодушно высыпавшую на субботники, убираться у дома, сажать хлипкие березки и настырные американские клены. Вспомнила всех моих приятелей, выросших, как и я, на кинофильме «Цирк». И еще вспомнила, как завидовала не-русским семьям: мне казалось, что меня обделили, ведь русский язык, русские сказки, русские книги были доступны всем, и я была - как все, не было у меня своего, индивидуального, сокровенного. Своей, внутрисемейной, непонятной для окружающих, речи. Своих традиций, своих дохристианских тайных праздников и обрядов, примет, наговоров, амулетов.
Мне всегда казалось – и сейчас кажется, что возможность говорить в семье на двух языках – огромный подарок ребенку, невероятный по силе стимул в развитии, в расширении кругозора, отличная стартовая площадка. Мне всегда хотелось быть ребенком в межнациональном браке, например, папа-грузин, мама – молдаванка, вот бы здорово, вот бы класс. Чтобы две бабушки – и каждая поет колыбельные по-своему. Чтобы в двух сундуках старинные наряды с вышивкой, и два строгих, внешне разных, но одинаково мудрых деда. Дед, прости, ты был лучшим в мире, и ты ведь понимаешь, о чем я? Ты всё понимаешь…
Сейчас говорят – плохая была страна. Тоталитаризм, говорят. Демократии не было, говорят. А были, говорят, только очереди за колбасой и политинформации.
Феликс потёр затылок и заявил:
- Ма, я, пожалуй, брошу театр и буду к Тимуру ходить. И вообще я с сегодняшнего дня – антифа.
Вы думаете, что беспомощность – это когда сын безответно влюбился? Если бы всё было так просто.
Через сутки после операции, когда меня наконец-то впустили в палату, когда я ввалилась туда, обвешенная пакетами, гремящая баночками с бульоном и соками, прячущая за старательной деловитостью панику и пронзительную жалость, меня ожидал сюрприз.
Рыжий, круглолицый такой сюрприз. Сидел на топчане и болтал ногами и языком одновременно.
- Ой, здрассти-тётя-Нин, я – Милка!
- Кх…э. здравствуйте, Мила.
- Ма, она все время тут. Спала на каталке, представляешь? – прояснил ситуацию сын (деточка моя маленькая, что же с тобой, лицо зеленое, глаза ввалились, на лбу кровоподтек…).
- Я сказала, что я «от Фарита Шакирзяновича», меня так мама научила. Мне и разрешили. Я этого «Шакирзяновича» целый час зазубривала, даже на ладони написала, - хихикала девчонка, совершенно довольная собой.
- Эм. Эльфийка? – решила проявить осведомленность я.
- Не. Друидка, - улыбнулся Вадька. – Её дерево – рябина. Правда, ей подходит?
Действительно, подходило.
- Мила – это сокращение. Полностью – Миляуша.
- Как-как? – удивилась я.
- Ми. Ля. Как ноты. Ми-ля. У-ша. Как уши, ушат, ушанка. А все вместе – Миляуша, что значит Фиалка. Прикинь, ма, рябина, покрытая фиалками. Красиво.
Покрытая фиалками рябина смотрела открыто и радостно, ничуть не смущаясь ни меня, ни соседей по палате, ни белесых больничных стен, словно это совершенно естественно, словно она каждый день проводит в интенсивной терапии около полуживых одногруппников.
«А где Ани?» - хотела спросить я. Слава богу, не спросила. Позднее мы узнали, что семья Ани уехала из города очень быстро, буквально через несколько недель после происшествия. Уехали в спешке, увезли дочь, не дав ей попрощаться с друзьями, ничего никому не объяснив. Отчасти я их понимаю. Отчасти.
Отцу и бабушке мы решили ничего не говорить. От папашки проку в любом случае мало, а у Вилоры проблем и без нас полно. Зачем ей без толку нервы мотать? Что она может? Прийти в отделение с котом-Парацельсом? Сомнительное мероприятие: оздоровительный эффект кота даже с таким именем, на мой взгляд, сильно преувеличен. Чтобы не врать совсем уж нагло, решили ограничиться рассказом о сломанной ноге. Тем более что нога действительно была сломана. И нога в том числе.
По ночам дежурил Феликс.
- Я же мать! Я должна!
- Ты – женщина. Думаешь, Вадьке в радость, если ты ему будешь судно приносить?
- Но я же…
- А я – брат, – Фелька закатывал глаза и жаловался потолку: - Ну надо мне на голову: мамашка – курица, в натуре. Кудах-кудах. Иди домой, спи. Суп вари. Картошку протирай, через что ее протирать положено? Через ситечко? Вот и дуй к ситечку, сил моих нет! Должна она, понимаешь…
Толпами прибредали ребята из клуба, из секции, из группы, из класса. Дома у нас скопилась гора апельсинов и краснобоких яблок, продукты мы несли не в больницу, а из.
Регулярно забегал Тимур.
Рыжая Милка торчала в больничной палате безвылазно, забросив учебу в институте (легкомысленно отмахивалась: ерунда, нагоню!). Я смотрела на нее, скрывая сочувствие. Эх, доча моя золотоглазая, ничего тебе не светит! Первая любовь – страшная штука. Она отпечатывается где-то в сетчатке, в подкорке, она навсегда вмуровывается в подсознание, она заставляет всю жизнь искать свое подобие в толпе прохожих. Она меняет формулу крови. Вадька обречен влюбляться в смуглых и черноволосых, в нежных восточных красавиц, в карие нездешние глаза.
Порадуйтесь вместе со мной: я опять оказалась идиоткой.
Как это иногда классно, понять, что ты – душераздирающая, самоуверенная, непонятно отчего решившая, что знаешь о жизни все - дура, да, дура.
Вадик выкарабкивался тяжело. Полтора месяца по больнице, две операции, лекарства, уколы, системы, костыли. Первое время появлялись из милиции, что-то по тысяче раз переспрашивали, записывали, исчезали.
Потом позвонил Тимур:
- Антонина Андреевна, дело закрыли.
- Как закрыли? Почему?
- Помните, вчера в программе «Город» аварию показывали? На кольцевой джип перевернулся, загорелся? Помните?
- Ну вроде бы…
- Это тот самый джип, четыре человека, никто не выбрался.
«Гореть им в аду! В аду! В аду!»
Господи-боже-мой…
Я проснулась ночью, внезапно, толчком, словно по пронзительному звонку неслышимого будильника. Даже так: сначала резко села и открыла глаза (причем решительно ничего не увидела - чернильная темнота, ватная тишина в квартире, если не считать сопения кота где-то в районе подушки) и только потом проснулась.
«Гореть им…»
Ну не может же быть, что за чепуха лезет в голову!
Легла, укрылась, свернулась калачиком, попыталась опустить ставшие непривычно самостоятельными веки. Нифига. Глаза таращились в никуда, что-то высматривали в стопроцентном мраке. Закройтесь, ребята, картинка-то не изменится.
«Гореть им…» Черт, неправда, не хочу.
«Гореть им…»
Да что ж такое! Осеннее обострение?
Сон наотрез отказывался возвращаться.
Мои проклятия исполняются. Из-за них гибнут люди. Ой, мамочки. И поговорить ведь не с кем. Засмеют, либо закидают дурацкими советами.
Трезвомыслящая материалистка-Светочка посочувствует, посоветует отдых, прогулки перед сном, ванны с экзотическими и местными травами, какие-нибудь не слишком кардинальные, легонькие снотворные. А сама будет аккуратно и ненавязчиво присматривать: не скатывается ли подружка в шизофрению, не начинает ли буйствовать, кидаться на людей, писать письма президенту о заговоре сионистов против ее кота. Не пора ли принимать меры.
И будем мы, как две параноидальных старых девы следить друг за другом: она – за моим предполагаемым психозом, я – за ее шпионскими действиями. Так действительно с ума сойти недолго, постоянно подозревая и подглядывая.
С Татьяной все наоборот.
Таник у нас – девушка внушаемая, податливая, как она сама себя характеризует – «существо с тонкой организацией», она находится в непрекращающемся духовном поиске, всё время буквально за шаг, даже за шажок до полного, широкомасштабного, всеобъемлющего просветления.
Наверно, грех смеяться. Не от хорошей жизни, вообще говоря. Не от хорошей жизни Танька постоянно ищет источник сил, света и истинного знания и припадает к нему со всей искренностью, во всей открытостью совей одинокой души.
Первым Танькиным увлечением была нумерология. У меня как раз народился Вадим, и Татьяна, добросовестно обсчитавшая все святцы, донимала меня требованием назвать сына Гавриилом, совершенно убежденная, что в этом случае ребенку светит стать не меньше чем мировой знаменитостью, кажется, великим скрипачом или художником. И с тех пор на каждую Вадькину разбитую коленку реагировала одинаково: «А назвали бы Гаврюшей – был бы цел-здоров-невредим».
Потом была эпоха гороскопов, и мы выслушивали тарабарщину про Черную Луну в третьем доме. По правде говоря, до сих пор не знаю, почему луна – черная, почему про нее требовалось говорить с особым придыханием, так, чтобы заглавные буквы ощущались на слух: «Черная! Луна!». Осталось загадкой, что она там делала, в этом третьем доме, и на какой улице стоит этот самый третий дом.
Нам со Светкой было просто иронизировать… иронизировать всегда просто. Танька одинокая, живет с престарелыми и очень больными родителями, работает на полторы ставки лаборанткой и отказывается что-либо в жизни менять. Если ей проще жить, зная, что Черная Луна пришла в гости к Марсу с бутылкой самогона и домашними пирожками – нам ли вякать. Нам ли.
Когда советские (ещё) партийные лидеры стадами повалили в православные храмы, научившись осенять крестным знамением те самые лбы, которые совсем недавно сурово морщились при слове «церковь», когда они, сведя глазки к переносице, стали бормотать «аминь» теми самыми ртами, которые только-только кричали «опиум для народа!», Танька тоже приняла крещение.
Не потому, что слепо следовала за первыми лицами (рожами-мордами-физиономиями) нашей загадочной страны. Скорее из интереса, раньше ей и в голову не приходило идти в храм, сказано нельзя – значит нельзя, комсомол ответил «есть» и ни разу не задумался. Теперь сказали «можно» и даже вроде бы «нужно». Духа противоречия в Таньке было мало, наивного кошачьего любопытства – много.
Через какое-то время подругу перенесло в католичество. Какой-то "Ковчег Спасения" или как его там, не помню точно, легко завладел ее вниманием. Наши российские батюшки закостеневшие в правильном, незыблемом, одеревенелом православии не могли конкурировать с веселыми, общительными, шумными и непосредственными католиками, поющими на своих, таких искренних и неформальных сборищах. Эти ребята были привозными, и их идеи и манера поведения тоже были возбуждающе не-наши. В них было много от профессионального коммивояжера, они умели подать и продать свой продукт. Танька купилась.
Тоже, впрочем, ненадолго. Сейчас, насколько я знаю, она прислушивается и принюхивается к сайентологии. Все-таки техническое образование дает о себе знать: Танюхе хочется не простой констатации, мол, бог есть, «неисповедимы пути», верь и не всовывайся. Она жаждет объяснений, она хочет если не доказательств, то хотя бы логичности и какого-то соответствия ее знаниям о мире, полученном в химическом вузе. И, кроме того, она всегда была без ума от Тома Круза.
Так что рассказать Таньке о мучающих меня страхах и сомнениях – значит, получить нехилую порцию жарких рассуждений о повышении духовного осознания. Нет, не сейчас.
Если позвонить Вилоре, то придется рассказать ей всю предысторию, и сознаться, что мы сознательно дезинформировали любимую бабушку. Что будет – не берусь даже предсказывать. Жесточайшая обида – наверняка. Как минимум.
Впору стучаться к Ягаше, тем более это как раз ее конек – заклятия и проклятия, наведенная порча и наложенные чары.
- Ма? Ты что? Не спишь? – сунул в комнату нос младший сынище. Вадик уже чувствовал себя неплохо, ночные дежурства больше не требовались.
- Да понимаешь, вчера Тимур позвонил…
- А, Тимур. Гы. По-моему, он к тебе клеится.
- Что??? Ты с какой полки упал? Как к тебе в голову пришло?
- Ага. Шумишь. Значит, сама чуешь, что клеится, - заключил невозмутимый ребенок. – Вот и хорошо. Одобряю.
- Прекрати немедленно! Слушать не желаю такую несусветную ахинею! Он звонил сказать, что Вадькино дело закрыли. И вообще он меня младше лет на десять.
- Закрыли, слышал, авария на кольцевой. Так им и надо, ублюдкам. Жаль, они мне в руки не попались. А десять лет – это только у тебя в голове, - сын ловко уклонился от брошенной подушки. – С головой у тебя, известное дело, нелады. Ну да ничего, Тимур мужик крепкий, справится.
Ерунда.
Ерунда?
Нет, конечно, ерунда. Ерундовая, смехотворная, архиглупая, бессмысленная, фантастическая ерунда.
Просто заботливое дитятко решило отвлечь меня от тяжелых мыслей.
И, по совести сказать, ему удалось.
Я же женщина. Я бы поняла, почувствовала. Женщина всегда чувствует. А может, я особо-тупая, нечувствительная, заторможенная, некондиционная женщина? Черт! Ну Фелька, ну поросенок, остатков душевного покоя лишил.
Конечно же, за мной ухаживали мужчины. Наверно. Когда-то. Не помню.
Может быть, я была сверх меры задета уходом Андрея, его изменой, его предательством, как я тогда это называла. Может быть, я слишком надеялась, что он одумается и вернется – надежда совершенно детская. Непонятно, откуда во мне, матери двоих сынов, было столько первосортной наивности, с чего я вообразила себя героиней индийского фильма, с танцами, переодеваниями и непременно счастливым финалом. Так или иначе, мужчин вокруг себя я не замечала, попытки контакта, если они и были, игнорировала. (Подлетел космический кораблик к планете, попищал на разных частотах, потранслировал картинки и символы, интуитивно понятные всякому разумному существу: два плюс два, молекулу воды, сердечко, пронзенное стрелой. Подождал. Нет ответа. Полетел дальше, отправив на базу сообщение «на этой каменюке жизни нет».)
Как пообще проявляется внимание мужчины к женщине? Вспомнился разговор:
- Баба Глаш, а за тобой мужчины ухаживали?
- А то! Я ж сказывала тебе: пастух увивалси. Тишкой звали. Эдакий лютой, чуб на сторону, я за водой, а он из-за плетня глядит, скалится.
- Так ухаживал?
- И так, и эдак. Всяко. Братке моему нос расквасил, чтоб меня не забижал.
- И что? Чем дело кончилось?
- А ничем. Магазин-то, чай, не закрылси еще? Пойду яичушек куплю. Совсем мне, Нинуля, от кошек житья нет. Сварю яичушко, только коцну скорлупку об стол – все тут как тут. Не достается мне. Всё им, паразитам.
- Но как же…
- Вот так вот. По звуку узнают, что я яичушко луплю. А ты знай - жди.
- Рыцаря на коне?
- Дурная ты девка, хочь и грамотная. Жди, говорю. Скоро уже.
И я действительно хотела советоваться с этой темной бабулей? Спрашивать её о тайных силах и сверхспособностях? Кажется, мне действительно надо отдохнуть. Вот выпишется Вадик, вот убежусь… убедюсь? убежусь, что с ним все в порядке… махну куда-нибудь… к морю. К солнцу. В Египет. Чтоб жарко, и пальмы, и думать только про крем после загара. И всё. И никаких черных коней, одни верблюды на фоне прирамид.
«Гореть им в аду!» Неужели я правда это сказала? Неужели исполнилось по сказанному мной?
И что?
Так им и надо, как сказал Феликс?
А вдруг не все четверо – законченные негодяи? Вдруг хоть в одном еще оставалось, еще теплилось что-то человеческое?
Равноценно ли это: мой сын жив, а четыре человека погибли, страшно погибли?
И кто я, чтобы судить?
Не хочу такой ответственности, не надо, не хочу. Дед, дед почему тебя нет рядом…
Кот Капс бодал меня в плечо, в шею, в щеку. Урчал и теребил лапой, обижаясь на невнимание. Всходило солнце, я лежала в позе эмбриона и думала, что жизнь как-то слишком велика для такой маленькой женщины.
...
Хорошо, когда на работу к восьми утра, и маршрутка имени Ивана Сусанина кружит и петляет по городу, словно задавшись целью проехать по ВСЕМ его улицам. Это хорошо потому, что приходится вылетать из дома самое позднее в семь пятнадцать, иначе придешь позже начальства - а оно тут же, прямо с порога, вычтет процент из твоей и без того хлипкой зарплаты. Просто отлично, когда к восьми на работу: можно встать в шесть, заполнить время сборами и завтраком перед бормочущим телевизором, искренне попытаться вникнуть в прогноз погоды и гороскоп на неделю (одинаково многозначительные и одинаково ненадежные).
А еще здорово, когда на работе куча дел, идет поиск потерянных восьми позиций («дуктилометр полуавтоматический с электронным блоком»), вместо которых неожиданно возникли на балансе столы-вибраторы в количестве пяти штук, здорово, когда все бегают от компьютера к компьютеру, вытаращив глаза, а потный завскладом рычит, что столов этих бибикнутых отродясь не видел, и сам уже вибрирует от злости не хуже вибростола.
Спокойная жизнь и малые нагрузки – это для тех, у кого все хорошо, душа на месте и в сердце мир.
Ночью плохо. Стоит лишь выключить свет.
Машина. Удар. Огонь.
Нет, боже мой, нет, нет. Плотнее в одеяло, не думать, не думать.
Но снова, настойчиво, по кругу: машина, удар, огонь.
И опять, и опять, и еще раз. Машина, напор, скорость. И вдруг – (почему?) - движение становится неуправляемым, полет по прямой превращается в кошмарное кувыркание, красивое становится скомканным и искореженным.
И:
Темнота.
Огонь.
Воистину: причудливо порой тасуется колода. Я всю жизнь избегала даже малейших разговоров об автокатастрофах. Ладно, уточню: всю сознательную жизнь. Несущественное уточнение.
Все знакомые, и тем более – родственники знали, что я ни под каким видом не смотрю передач типа «Город. Хроники. Происшествия», ни других телепрограмм с кричаще-зазывающими названиями, в которых элегантная дикторша, старательно выбирая ракурс, в котором ее миловидное личико выглядит почти красивым, произносит поставленным ровненьким голоском: «сегодня на перекрестке улиц Космонавтов и Сибирского тракта произошла ужасная авария.
Кадр сменяется и на нем… нет, не хочу об этом.
Не буду об этом, не могу.
А в следующем кадре – та же кошечка-ведущая с мастерски дозированной скорбью повествует о следующей трагедии.
И - кстати – удивительное дело: моя семья – годами! - вполне благополучно существовала, не зная, какие в городе ДТП, сколько человек погибло и сколько пострадало в их результате «за истекшие сутки».
Вы можете усомниться.
Вы даже можете не поверить что такое возможно. А вот ведь факт: мы жили (и выжили) не имея этой – такой насущной и основополагающей – информации.
Безграничны, в общем-то, резервы человеческого организма. Да.
В автоаварии погибли мои родители. Мои мама и папа.
Я не знаю, как это произошло: я спала на заднем сидении. Мне тогда было семь. Осталась жива, чудом, даже переломов не получила. Были, наверно, синяки и ссадины, но я об этом не помню. Я вообще ничего не помню. Какими-то неведомыми ножницами из ленты памяти вырезан кусок – полгода до и полгода после. Что случилось, кто виноват? Как? Почему? Нет ответа.
В первый класс меня должны были провожать вчетвером. Отводил дед. Один.
У меня тогда были длинные волосы, до середины спины, прямые и непослушные. Вариант «постричь» дед отмел без обсуждения; хмуря брови и морщась, разучил плетение косы – одной, не слишком идеальной, с несимметричным бантом на конце. Это я знаю со слов соседки – теть-Любы, она какое-то время принимала активное участие в нашей судьбе и моем воспитании, как раз она советовала сделать стрижку и не мучиться, и это к ней я приходила посидеть после продленки и на каникулах. Кажется, она имела виды на деда, но тут ее ждал облом такой же, как и с моими косичками.
Уже потом, классу ко второму, дед освоил (постепенно, очень настойчиво) и ввел в обиход самые залихватские плетёнки, жгуты и «корзиночки». И позже, когда я уже научилась ладить с волосами самостоятельно, он нет-нет да изображал на моей голове нечто величественно-сложно-элегантное.
Да, я не сказала: через сорок дней после аварии не стало бабушки.
Именно «не стало». Я так и не добилась ответа, как она умерла. «Умерла – и все», отвечал дед. Как отрезал. А когда он «отрезал» - лучше было не соваться. Я не видела могилы (притом, что на кладбище к маме-папе мы ходили не реже раза в месяц), я не видела документов, я даже какое-то время подозревала суицид, но когда решилась озвучить это предположение – получила смачную пощечину, первую и единственную, и почему-то совсем не обидную.
Наверно, все эти годы я не разрешала себе даже малейшей попытки вспомнить. Боялась – а вдруг получится.
Вдруг я снова окажусь там, среди развороченной «Волги».
Вдруг смогу увидеть – и услышать – их.
Там, на передних сидениях.
Гораздо проще и спокойнее было заниматься чем угодно, например, обсуждать самопроизвольную конденсацию из компьютерного тумана пяти вибростолов. И растворение в том же тумане восьми дуктилометров. Я как раз предавалась меланхоличным размышлениям на тему «что за чертову фигню измеряют дуктилометром?», когда позвонил Феликс.
- Пока ты на работе дурака валяешь, я тут геройски в магазин сходил. Вот решил тебя предупредить, чтоб ты по второму кругу хавчик не купила.
- Стоять! Бояться! Быстро сознавайся, что случилось.
Не хочу сказать, что не могла ожидать от сына самостоятельного похода в магазин.
Могла.
В тот год младшенький сильно повзрослел. Из-за происшествия с братом, разумеется. А еще под влиянием маленькой, но подающей большие надежды женщины.
Одноклашка Натуська, даром что пепельная блондинка, два хвостика и нос в конопатинах, обещала вырасти настоящей железной леди, вроде Вилоры Федоровны. И мой вечно хохмящий балбес охотно (более того, легко и радостно) менялся. То, что не удавалось мне годами, то, чего я не могла добиться разговорами, криком, слезами, демонстрацией ремня – происходило просто потому, что «Наташа сказала…».
Наташа сказала, что неуч – это балласт общества (неужели сама выдала формулировочку? Наверняка с родительских слов. Там такой серьезный папа. Эх. Был бы у нас папа, мы б тоже, может… Черт, выходит, все дело в папах, а мамы ни на что не годны? Или это я такая бесполезная мать? Вот ведь не хочешь – а задумаешься…)
Так вот, мой неуч – а Фелька всю школьную жизнь балансировал между четверкой и троечкой, лишь изредка расцвечивая дневник пятерками (когда по истории проходили про войну двенадцатого года). Общий баланс, правда, был ближе к оценке «хорошо», но я кипела возмущением, зная, что у негодника светлая голова, и он выезжает только на том, что услышал на уроке. Так вот, повторяю, мой неуч к изумлению моему и учителей выровнялся сначала до твердого «хорошиста», а последнюю четверть закрыл всего с тремя четверками – и то по второстепенным предметам.
Исключительно потому что Наташа сказала «Фи. Тройки – это стыдно». И, выждав время, добавила: «А четверки – примитивно».
А еще Наташа сказала, что «тот, кто не читает – не умеет самостоятельно мыслить».
И ведь читает же, ёшкин кот! Читает. Лескова вон взял, «Соборян». И, самое смешное, нравится ему!
Феликс даже ерничать и задираться стал по-другому. Умнее, тоньше, что ли.
Нет, из него по-прежнему получился бы отличный клоун… Как и из Вадьки… Из моих сынов вышла бы шикарная парочка коверных: акварельно-грустный, пронзительно-трогательный и забавный Вадик - что-то вроде Енгибарова, даже внешне похож. И Феликс, неуловимо напоминавший молодого Никулина…
Да, я ревновала. А вы бы не ревновали?
Радовалась, боялась сглазить – и все равно ревновала.
Воспитывая детей, понемногу понимаешь, что в жизни не всегда есть место логике.
Конечно, и в магазин сходить, и ужин самостоятельно приготовить Фелька мог. Но что-то подозрительно-неправильное слышалось в его голосе, какая-то смутность, какой-то подтекст… Я повторила:
- Немедленно сознавайся, что случилось.
- Ну… я тут немножко с милицией общался.
- Про Вадима? Что? – испугалась я. В последнее время меня многое, почти все, пугало.
- Гораздо смешнее. Этот придурок, Летчик, накатал на меня заяву. Мол, это я его тарантас поджег. Во адиёт, аж завидки берут!
Перевожу: какое-то время (примерно с месяц) назад по городу прокатилась волна поджогов. Жгли машины во дворах. Кто, зачем, одна это была банда или несколько одиночных народных мстителей– так и не выяснили. Ловили-ловили («ищут пожарные, ищет милиция, ищут все жители нашей столицы»), да никого и не поймали. Постепенно пожары как-то сами собой прекратились. В числе последних сгорела принадлежавшая Летчику старенькая «четверка».
Любимая и лелеемая, «ласточка» и «девочка».
Понимаю, что жалко и горе.
Вот только мой сын тут при чем?!
- И что? – продолжила пугаться я.
- И ничего. Менты оказались на удивление вменяемыми ребятами. Видели его. Посмотрели на меня. Ну и сделали выводы. И потом, ведь нет проблемы проверить: я все ночи в больнице дежурил. Это только огнедышащие драконы могут палить машины на расстоянии. Да еще Пушкин, тот глаголом жег. Я же не Сан Сергеич, это даже участковому понятно.
Не успела я подумать, что как раз я, похоже, умею.
В смысле, жечь.
Глаголом.
На зависть Пушкину.
Не успела я подумать и прикинуть: а не желала ли я в недавнем времени зловредному соседу неприятностей, как чуткий сынуля перевел стрелки. Он в последнее время как-то особенно ловко и быстро менял тему разговора, а я послушным паровозиком двигалась по подставленным рельсам. Хорошо, что я научилась это замечать. Плохо, что поздно. И плохо, что регулярно покупалась.
- Ма, я тебе по делу звоню. Во-первых, по еду. Это я уже сказал. А во-вторых, тебя тут обыскались. Папец звонил. Кстати, трезвый. И еще Тимур. Этот раза три названивал. Не иначе свиданку хотел назначить. Ой. Помехи на линии. Я тебя не слышу. Не-слы-шу. Би-ип!
Вот собачий детеныш!
Баба Ягаша дополнено 15 февраля
© Copyright: Галина Викторова, 2008
Свидетельство о публикации №208071300243
Свидетельство о публикации №208071300243
Рецензии
Спасибо!, неожиданно наткнулась при запросе яндексу "Котячьи клички" Не смогла оторваться, прочитала до конца. Срезонировало что-то. Очень приятный язык. Наверное, почитаю и другие Ваши произведения. Елена Колодий. Санкт-петербург.
Елена Колодий 28.12.2009 17:04 • Заявить о нарушении
Елена Колодий 28.12.2009 17:04 • Заявить о нарушении
Спасибо большое. очень приятно слышать такие слова.
Галина Викторова 04.01.2010 16:19 Заявить о нарушении
Галина Викторова 04.01.2010 16:19 Заявить о нарушении