Дом и Дерево или Жизнь возле кладбища

Когда думаешь, говоришь или пишешь о жизни и смерти, всегда получается только о смерти. Она ждёт наш взгляд, жадно ловит его и не отпускает. Она притаилась повсюду, как испуганная птица, и обязательно попадётся на глаза.
Новый год начался неожиданно и по-чёрному. Как будто писали, не стараясь, на черновик, а потом опомнились. Белого листа не будет, всё так и останется.
Под ногами хлюпает грязь, и обидно за зиму, что не смогла сберечь снег, хоть на немного, чтобы по чистому прийти к дому. Старому, дедовскому, вросшему в землю. И всё вроде как обычно, вот только калитка распахнута. И пёс молча припадает к ногам.
- В этом доме умерло пять человек.
Мой дядя сказался пятым. Его восковое лицо в гробу совсем не похоже на настоящее. И рыдания его жены не находят отклика от стен, затухают. Нечего делать. Только сидеть, стоять, смотреть, думать.
Дом так и останется в памяти тусклым и печальным. Даже когда в нём не было мертвецов. Вот ведь раньше жили: за тяжёлыми шторами, под звон часов, на бархатных креслах, в окружении громоздкой мебели с запахом пыли.
- Я ему всегда говорила: Саша, спили ты этот орех, он же на углу растёт – нельзя. Дерево на углу дома, оно и в середине двора тоже… - Бабушки всё знают, всё объяснят. От этого жутко. Сидишь под кроной угрюмого дерева, беззащитный. Дерево на углу, наверное, вытягивает жизненную энергию из людей, живущих в доме. А ведь сажают деревья, порой не глядя, и видишь потом радостные беленькие домики, обсаженные кудрявыми деревцами: и сбоку, и на углу, и прямо у окон. Но сейчас это не воспринимается – гаснет под гнётом тишины. И кажутся реальными все предположения о тёмной, злой силе дерева. Тишину пытаются заполнить словами, плачем и даже воем, но всё тщетно.
А ведь тут, в этом пространстве витает сейчас душа покойного, и правда, похоже: она растворена в тусклой тишине, неподвижна и холодна.
- Да сколько в газету писали – бесполезно! – слышу я старческий голос. – Идёт трактор – и в два ряда могилки, я смотрю, прям, неглубокие… Кого похоронят, а другие пустуют – ждут, зовут…
- Вот дуристика, а? – перебивает молодой, но тоже женский. – И сколько можно? Неужели непонятно: нельзя заранее выкапывать…
- Не, а што, обязательно норма нужна? Так нет: два ряда. А потом: а што это так много хоронят? Конечно, вырыли…
Тоже объяснение. Сейчас все о кладбище только и говорят – главная тема. Да и оно близко: рукой подать. Места здесь глухие, стариковские. Медленно угасают души в этом закутке Вселенной. И облезлые собаки уже не воют к покойнику – надоело.
- И как же вам, тёть Вера, тут жить не страшно: огороды-то к самому кладбищу?
- Так привыкли уже, привыкли. Раньше, когда с музыкой хоронили, так вообще…
- ...тягостно, да?
- …да, тягостно. Летом, в основном. И праздник – не праздник, чёрти што. А потом – привыкли…
Ко всему привыкаешь. Даже к смерти – других, конечно. Приходят люди, уходят, присматриваются в сумраке, щурятся на гроб. Лица выражают сомнение.
- Это от водки всё проклятой: они же в неё подсыпают чёрт знает што… И никто не отвечает потом. А вот, пятьдесят лет, и всё… Такой молодой…
Но что заставляет пить? Безысходность, скука, лень. В холодном окне люди следят за машиной, легко отвлекаясь от бесполезного разговора. Тоскливо. Надо уходить. Вообще, зачем эти посиделки? Живые терпят, всё терпят… пока не умирают.
- Этот дом несчастливый, продать бы его, так он не давал – чувствовал, что здесь его смерть.
Виноваты, значит, дом и дерево. Ну, и кладбище, которое зовёт. Небо на севере странного, лилово-синего оттенка, как будто позволило человеку добавить свой цвет. Вокруг серо-глухое, инертное, и только там – тяжёлое, синее. Холодный ветер бодрит. Путь ведёт мимо разбитой ограды кладбища: мальчишки «тренировались», хорошо, говорят, мертвецов не стали выкапывать.
Весело. Весело жить. Вот придём, а по телевизору будет КВН, и посмеёмся, забудем всё.
* * *

Нет, конечно, назавтра вспомним. Похороны. Лица у всех были важные, значительные; люди кидались за каждой мелочью, пытаясь продлить время прощания.
Когда вынесли покойника, тучи на небе зашевелились, пришли в движение, и скоро обнажилось белое лицо солнца. Я стоял, прислонившись к крыльцу, прямо за гробом и смотрел на свет. По левую сторону от меня столпились женщины с напряжёнными лицами и неестественно серьёзными глазами, а по правую – мужчины. Вероятно, в важные для человечества часы так происходит непроизвольно: поляризуемся, что ли. Пёс бегал возле гроба и не знал, как себя вести, но скорбеть явно не собирался.
Когда надоедало смотреть на покойного, я переводил взгляд на толстый, дивно срубленный крест из белого дерева и венки. Получилось, что я опять стоял на границе или своеобразном разделе: женщины, сгрудившись, смотрели на меня, а не на мужчин, те даже и не пытались привлечь внимания. Потом я легко и устало прекратил это противостояние, смешался с толпой и пошёл за гробом, стараясь не перейти дорогу мертвецу. И ещё раз запечатлел: дерево чётко на углу дома.
Катафалк был с ужасными ржавыми разводами на полу, а вообще ничего: для такого дела никогда хорошую машину не дадут. Окна запотели, и я был вынужден смотреть на тело в гробу. Глупо хоронить бездушное холодное тело, ведь оно уже ничего не значит, как кукла или бутафория. А душа кочует где-то. Женщины из последних сил плакали.
На кладбище было очень холодно, даже не верилось, что грязь не замерзает. Ветер разгонял тучи, открывая синее небо. Когда кидали землю в могилу, солнце ярко осветило округу. Так что, наверное, только ленивый не подумал: это знак. Везде мы ищем знаки, предначертания, определённость, а ведь вокруг – хаос. Солнце скрылось, и замёрзшие люди побрели к автобусу. Не хочется переживать такое ещё раз, но придётся.
       
4-5 января 2006 г.