Фортунат

ФОРТУНАТ

Fiction. Выдумка. Все, от начала до конца. Кроме чувств. Да и чувства, иной раз – выдумка. = Автор=

О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями...
А.С. Пушкин

Пролог

Сказано слово о Господе и ничего о дьяволе... воле... воле... во-ле... Чьей воле?
Меня память не мучила. Я был избавлен от нее «невинно» про-сто и быстро. Как поросенок от яичек. Все. Все. Хрю. И только свер-кающее йодом место не разделенной ни с кем любви. И спираль не-воплощенного будущего, брошенного собакам вместе с требухой зарезанной для борща курицы. И все.
Три пули «кольта» сорок пятого калибра. От третьей, в печень, было совсем плохо. Так плохо, что полежал полчаса, помучился и помер. Было писано: помре от боли и крови истекши. Кровь текла. И было больно. Больно в груди. Больно в руке, чуть повыше локтя, наверное, кость. Было больно в запястье от скрученного браслета и стекла от бутылки под ним. Было больно в глазах, глазницах и где-то внутри. Было больно, оттого что хотелось посмотреть на себя всего, но голова не слушалась, не ворочалась, и только глаза коси-ли. И от косины сознание темнело, или от боли? Или от смерти? Или, что всего хуже, от смертной тоски и брошенности.
Даже этот придурок, что стрелял, не подошел, не глянул – как я еще тут или уже там? Ничего не вспомнилось из той жизни, вме-стившейся в эти полчаса-полсекунды. Ничего, кроме одного взгляда из детства. Взгляда Шпака, раздавленного полутонным противове-сом качели. Ничего, кроме розовых пузырей из его рта, так похожих на теперешние мои. Ничего, кроме его застывшего крика-шепота: «Пацаны...» нам вслед, убегающим врассыпную, кто куда, по без-людному поздней осенью парку. Ничего.
День рождения Брони. Мы бы разминулись, не вспомни я про подарок Броне. Бронино любимое. Как оно сверкает через бокал, на солнце ли, на простой лампочке – ярко, желто! Цвет красный, тем-ный с оранжевой поволокой, но кажущейся оранжевым, не грязня-щий, в неуловимых оттенках ярко-рубинового, вишневого. Но нет, это не рубин, не вишня, не кровь. Цвет, слитый с изумрудом стекла. Это только цвет. А вкус?! Он терпок. Перчит горечью бочки, корнем лозы. Кислит зеленью листа. И сладок, как женщина. Сладок ягодой, напоенной воздухом Испании, песнями и слезами.
Я допил его, грезя, опьянел предчувствием. Я топал вверх по ле-стнице, не отрывая взгляда от ступенек, локтями в перила, выбира-ясь из винного погребка-подвала с охапкой бутылок, с заточенной в них драгоценной жидкостью. Я нес радость Броне и себе. Не донес. Мелькнула тень в пролете. И запоздалая мысль следом:
– Где-то я эту рожу ви...
Глухо ударило в грудь, в руку, обожгло справа в боку, под реб-рами. Успел удивиться ошибке: в раскадровке, картинное сползание по стенке; густые потеки малинового сиропа. А на моей ни хрена не осталось.
Бутылки покатились вниз, стуча по ступеням. Бум. Бум. Бум. А одна, разбитая, верной невестой впилась в кисть. Последним поцелу-ем, таким болючим... Меня перекрутило, как фигуриста на льду, клацнуло о бетонный пол так, что противоударные часы встали. И все.
А далее была замедленная съемка комы: подергивание конечно-стей, конвульсии... Стоп-кадр: мое комическое лицо и профи, бро-сивший ненужные парик и пистолет. The End.
P.S. Профи? Не удосуживший меня даже контрольным в голову? Он не стрелял в голову, потому что не любил. Он знал, что я все равно умру. И не столько от боли, сколько от самой смерти. Я бы умер, если бы он выстрелил мне даже в пятку.
Кто-то из соседних коттеджей, выглянув на треск мотоцикла, ус-пел заметить светловолосого парня или мужика от двадцати до сорока лет. Какая-то спина, какая-то куртка. Может, кто-то бежал на станцию за водкой. Мотоциклист? Говорят, он проехал раньше...
Я знаю, кто в меня стрелял. Знаю, кто убил. Знаю, что могли и хотели бы многие. Но многие не взаправду. А если и да? Все равно. Не суди... Чушь. Да уж. Да уж. Яко Всевышний. Ох, и глупость.

ОНА

Она. Первая из визитеров. Она? Девочка, выпустившая воздуш-ный шарик. Она, искавшая истину, которая не нужна никому, даже ей. Если бы она только об этом знала. Она отмолила минутку у ар-хангелов. Она прилетела ко мне, не веря, что я уже навеки, навсегда ее. И не ее. Она обнюхивала мое голое тело, еще не отпустившее, не отдавшее целиком то, что принадлежит Богу и ей, и натыкалась на невидимый барьер напридуманный, нагроможденный.
Она билась, как о стекло в потустороннее, не дающее объять, слиться с тем, что когда-то сплеталось с ее телом, и было таким же-ланным, едва ли не больше, чем душа. Боже, Боже, верни к тем дням. О, как сладко любилось! Как щекотно было кончику языка, скользя-щему по мурашкам ее кожи к чудным ложбинкам. Какие нежные и тонкие волосики это были. Мягкие, курчавые, не знающие бритвы, не карябающие. О Боже! Этот ее запах! Эти бисеринки пота. Кисло-сладкие горчинки, которыми не утолить жажду, как тем вином. Пить ее, ее, ее, только ее. Всю. До донышка. До малюсенькой капелечки. Зацеловывать ее, ее, ее. Всю. Всю. Доводя до сумасшедшей дрожи, дикого стона, змеиного извивания. Ее... Себя... Ох, Боже! Прости. Это когда-то я... И совсем недавно. Как все незанятно, не так, совсем не так, как в жмурках. Но больно. Как после той пальбы. И здесь должны были быть слезы. И чуть не встал, прямо там, в морге. Но передумалось. За меня? Кем?

БРОНЯ

Я прибегал к Броне всегда, когда мне становилось худо. Прибе-жал бы и сейчас. Если б смог. Прости, прощай, Броня.
– Ну что? Набегался? – горюя, Броня баловал себя русской во-дочкой и интернетом.
– Америка? Азия? Европа? Свет потусторонний... Это тебе – сте-зя, бегунок... А мне и дома, на земле неплохо.
Он мог бы жить где угодно, но любил здесь, в России. Броне бы-ло неплохо. Беспокойно, но неплохо.
– Хотя, может ты и прав, Беня... Родись я в Штатах был бы Гейтцем. Был бы Броня – Билл.
– Да ты и так Гейтс, здесь, в России.
– Но то в России...
Броневой, Броня. Это я его так звал – Броня, больше никто. Бро-невой – оттого, что пер как танк. Оттого, что пули отскакивали. Пробовали. На самом деле. Хороша жилетка. Где ее Броня добыл? В ЦРУ, в Моссаде? А от головы с задницей? Для них Броня мерс с прибамбасами купил, президентский. Пробовали. Отскакивало тоже. Броня, Броневой. Броневой – оттого что с артистом схож, где тот – добрый дядечка из гестапо. Лысый, хитрющий, мудрый, притяга-тельный, яркий. Гад и ядовит.
Бронников Самуил Исаакович, он же урожденный Бронштейн. Он же Троцкий. Он же Паук, ничего общего с Webnet, так его старики кличут, в честь-память батюшки Каина, что держал перекупку и ссужал валюту под процент. (Ниже расстрельных статей батяня Брони бизнесом не баловался.)
Броневой, он же Самвел. Он же Бронсон. Он же Гейтс.
Я подавал патроны, а Броня стрелял. Одному в ухо и ногу, дру-гому в живот. Остальные разбежались. Мне было двенадцать лет от роду, Броне – пятнадцать. Меня выдрали, а Броню – в малолетку, а оттуда на взрослую зону. Когда меня хотели забрать, мне было лег-че. О Броне там ходили легенды, а я был вроде как близкий.
Приловили меня, а отдувался Броня. Слободские, в нахаловку, днем, вперлись «подчистить» детдомовских, зная, что почти вся тол-па на пляже. А я, охраняя «добро», не долго думая, влепил из «гаси» их вожаку в лоб гайкой. Он с копыт, в кровище… И мне бы хана, если б не Броня... А потом нас погнали. Броня петлял, как заяц, кру-гами, сужая и сужая к сараю, где прятал обрез. Я бежал с другой стороны от поленницы, с неполной пачкой украденных неделю тому назад патронов.
Мы часто бились: ватага на ватагу. Слободские на детдомов-ских. С кольями и ножами. Но Броня был первый, кто открыл стрельбу. Потом все смешалось. Потом? Потом был суп с котом. Мы выросли и стали теми, кто мы есть.
***
Про Броню и ФСБ ходили неприятные слухи. То ли он украл, то ли у него украли. Факты? Какие факты? В стране, где в тридцатых годах пять главных маршалов было, главнее некуда, и все шпионы Антанты и Японии по совместительству... А тут Броня какой-то. Да и не маршал он. И разведка не чужая. Жил Броня на дачке за высоким забором, работал на второй, гостей принимал на третьей, за за-бором еще выше, чем на первых двух. Там мы и пили, ели и пели с его «товарищем чекистом». До последнего Броня не лез в политику.
– Но куда деваться, бегунок? На-до! Хочешь ты этого или нет.
Я не хотел, но мне Бронин патрон нравился. Даже «оттуда». А как умен был... И стоили они с Броней друг друга. И стоили друг другу много. «Чекист» Бронин далеко пошел, пока не остановили. А Броня, отстроив нам всем, кто наперед него, памятники, мемуары кропал. И умер сердешный, не нам чета, в постельке от старости. Смирился...

ДРУГИЕ

Никитич
Никитич! Никитич – веселый парубок. Когда-то он сидел в Хох-ляндии от союзного министерства, курируя все подряд. Ездил в ко-мандировки по базам судостроения и ремонта за границей, снимал «нал» за украденный объем работ и снабжение, приторговывал топ-ливом. Отсылал «бакшиш» наверх, подрабатывал на КГБ и неплохо жил с тех процентов. Эпикуреец, он был счастлив, насколько ему позволяли.
Мы схлестнулись с Никитичем в элитном борделе на Канарах. Кому горе, кому радость? Мне, бегущему от китайских подданных, сорящему деньгами, как осенний лес листьями? Никитичу – «Пара-моше»? Никитичу, проигравшему свое заведение мне, со всеми его «телками», включая саму «мадам», в придачу с охранником? «Ма-дам»? «Мадам», считающей убытки и прибыль? О, «мадам»! Когда-то давно они любили с Никитичем друг друга. Наверное, любили и позже... виртуально. Девкам, девицам, девчушкам, соблазнитель-нейшим и не очень? Охраннику, со сверкающим подбитым глазом?
– Никитич! Пятьсот штук сверху и... Открываемся! А ты азартен, Никитич.
И содрогнулась земля от воя казака сечевого, и полегла трава...
– Никитич, никто не умер! А охранника за что?
– А-а... он знает.
– «Мадам»! Не считай! Прибыли больше. Ты поделись с Ники-тичем, а?! Ух! А вы, лапушки-красавицы мои, маленькие!!! Девонь-ки!!! Бойся!!! Ключ на старт! Поехали!
И мы «поехали»... Никитич, Никитич... Не зарекался бы... Живет или не живет после калифорнийской отсидки? Поди, уж нет.

Кеша
Он держал правой рукой мой ворот, пытаясь схватить за горло. Я успел опустить подбородок, взмахнув справа половником. Левыми – мы вцепились в ручки кастрюли с горячей баландой. Два взъеро-шенных пацана, как два барана, упертых лбами на утлом вере-вочном мостике над пропастью. Налитые кровью и ненавистью глаза, побелевшие губы, жующие жвачку беззвучного мата.
Он был чуть выше, худой, прыщавый, с острым книзу лицом. Совсем не похож на себя теперешнего, гладкого, с трудно различи-мыми меж мужественных морщин шрамами от бывших прыщей, с массивной ковбойской квадратной челюстью. И фигурой за сотню килограмм крепких костей и мышц. Еще минута, и я разбил бы ему тогда харю, а он вырвал мне глотку. Но он съюзил взглядом. Как юзил и потом ...
Кеша. Кеша. Кеша. Уже тоже не живет. Мы встретились, выле-тая из Сеула. Рассаживаясь в просторных виповских креслах полу-пустого салона, оба ворча бог знает на что, оглянувшись друг на друга с немым вопросом vis-;-vis: «Кто ж это тут такой умный?». Глаза в глаза, покачивая головами, телами с амплитудой, дрожаще-го над горной речкой мостка, вспомнив одновременно далекую юность, узнав друг друга тут же, и стирая непрошеное воспоминание улыбками.
Кеша летел в Австралию с пересадкой в Сингапуре. Я же – в Сингапур, для переброски отмытого «профита» дальше. Что он за-был в своей Австралии, я узнал позже.
Когда-то Кеша «держал» нашу провинцию, но после великого отстрела первой половины 90-х, оставив хирургу на память треть внутренностей, отошел от дел, вывез семью в Испанию, где жил и сам большую часть года. Он приезжал на родину лишь изредка – навестить могилки родителей да показаться в «епархии», где все еще считался боссом, и на доходы от которой и катался по свету, облагороженный золотом цепей, перстнями да побрякушками бриллиантов. Может, и благородство не при чем, просто «все свое ношу с собой», сэр...
Иногда Кеша куражился и забирал у конкурентов темы на миль-оны баксов. На много мильонов... Так, ради смеха. Наверное, ради смеха Кешу и подстрелили второй раз. Дома. Насовсем.
– Ты меня делаешь нервным, Фрэнки.
– Отчего, Кеша?
– Ходишь, бродишь вокруг да около. Ты ближе подойди, ближе.
– К тебе подойдешь – без ног останешься.
– Не понтуйся, Фрэнки. Тебя запугаешь...
Мы отвязались, выев почти весь боинговский буфет, не сдержи-вая более инстинктов врожденных и приобретенных, и толковали о вещах не общеизвестных. Я кидал Кеше комплименты о его все еще «имени», все еще «уважении». Он проглатывал вскользь, потраф-ленный, намекал кое о чем своем, очень личном. И поддакивал мне под стопку. Да! Все еще «Я». Все еще. Да мимоходом спрашивал, как жизнь. Он смеялся над анекдотами о моих походах в Персию, над рассказами о моих друзьях в китайских «семьях». Хмыкал над брехней о Латинской Америке, да делах в Городе. И после послед-ней стопки, уже почти над Сингапуром, поперхнувшись или сделав вид, смеющимися, полными веселых слез глазами подмигнул: «Дома увидимся!.. А ты звони, Фрэнки, звони...»
Входя в вираж на подходе к аэродрому, самолет открыл наш борт солнцу, и луч его, неожиданно для Кеши прорезавший салон через незакрытую темную шторку иллюминатора, высветил в глазах Кеши совсем не смех. Таким я его и запомнил. «Веселым»... Подни-мающимся на эскалаторе куда-то в стеклянную высь. Машущим похожей на чугунную сковородку пятерней. Кричащим через аэровокзальную малайско-английскую тарабарщину что-то. И не разобрать – что, кроме своей давно забытой детской клички. Увидимся.
АМЕРИКА
Начало
На Япончика меня вывел Кеша. Мы раскатывали по западному побережью Штатов от Сиэтла до Сан-Диего на белом линкольне и, казалось, ничего другого не делали, как только кидались «бабками». «Обраткой» через меня Япончик хотел втянуть Кешу в игорный биз-нес, но тот ушел в подполье, и я, вылавливая Кешу из эфира по всему свету, целыми днями висел на мобильнике и изображал ярость. Дело протухло. И если бы не команда «камчатских», подсевшая в линкольн где-то на полдороге, Япончик выбросил бы меня на мекси-канской границе в пустыню, развивать местное самогоноварение. «Камчатские» отвлекли Япончика от грустных дум прожектом вели-кой оси Америка – Камчатка, и я был забыт. Я расстался с компани-ей во Фриско и мотанул во Флориду, отдохнуть от всех. И лишь там узнал, что Япончика взяло в клещи ФБР. Кеша... Кеша...
А я? Я женился. Здесь. В Америке. Мы зациклились с Женькой друг на друге, как первоклашки.



Я
Я? Я – Бэ, бэ... Благополучный бизнесмен, облыжно числимый за братана бандита. И, бесконечно перебирая статьи из словаря на «б», могу предложить еще несколько слов, на выбор: барин, бастард, беспечный, бродяга, буквоед...
Из краткой биографии: я детдомовец, едва не угодивший в «ма-лолетку», адаптированный, вырученный, выученный одной чудесной бездетной супружеской парой. Как меня «нашли» родители, это отдельная история Маугли. Я не звал их папа и мама. Они напичкали меня Сервантесом и Шекспиром, Гете и Гюго в оригиналах. Сделали из троглодита – полиглота, вытянув со мной экстерном школу и иняз. Им многие были обязаны. Что их мучило? Муки совести собственного благополучия? Тени Песталоцци, Пигмалиона? Прости, Господи, им их заблуждения. Для меня они святые люди. Царствие им небесное и вечный покой, хоть и не верили они ни в то, ни в другое.
Из краткой характеристики: я – жеребец, возраста первого кли-мактерического периода. Конь с я-я-я-ми. С выгоревшей на солнце соломенной гривой. С ровным, по всему телу, разве что не на ягоди-цах, загаром. С играющими бицепсами, трицепсами и прочими «-псами». Перебирающий бедрами, икрами, роющий копытами песок пляжей, стучащий членом по рельефному прессу живота. Громко ржущий над пустяками, не знающий удержу в порывах души и тела.

Она. Женька. Женя. Эужения
Я пробрался к ней с огромным букетом белых роз, миновав двух вышибал, по сравнению с которыми Майк Тайсон курит «гавану» и отдыхает. Она открыла рот от удивления. В гримерной у нее не бы-вало мужчин. А я просто оказался в нужном месте, в нужный час и тронул ее обнаженное тело не пальцами, а лепестками роз. И, неча-янно задев шипом ее детскую кожу, чуть ниже плеча, я прильнул к царапине как доктор-вампир. И отринул, с песней псалма: «Пронеси Мя Господь и Даруй счастье». Она была ошарашена, и ее рука за-мерла на полпути к кнопке вызова охраны. А я, пав ниц, целовал следы ее ног, целовал ее ступни, ее колени и выше, выше... Я ткнулся как котенок робко, в самую нежность самого низа ее голого плоского животика. И отполз, унося грех и безгрешие на губах, смиренный, покорный. Все вышло трагично, комично, мило, тактично, почти прилично и очень смешно.
Ей так надоели латиноамериканские поклонники, с их гор-ластым клекотом, с их попытками засунуть «капусту» во все доступные части ее туалета после шоу, все их навязчивые ухаживания, что я, с родной речью, свалившийся на нее невесть откуда, как ком снега, показался ей ангелом. Гавриил, «ипена мать».

Версия Женьки
Родители спровадили Женьку в Америку, им это было доступно. И Женя закончила Гарвард. Ей так шли шапочка, очки, ученая сте-пень экономиста и алтарь-кафедра, едва ли не больше, чем ее теат-ральные наряды в свете радуги софитов. Страсть к театру? Как мно-го в мире том талантов! Бомонд? Аплодисменты? Какая прелесть. У нее были изумительный голос и данные. А как она танцевала?! И что мешало ей покорить подмостки Бродвея и весь мир? Всегда что-то и кто-то. Кажущаяся несовместимость профессий? Другая страсть? Родители? Универ? Замужество? Да. Так вляпаться могла только она. Не влезть ни в какое дерьмо за четыре штатовских года и выйти замуж на пятом, за сокурсника, сынка председателя «клуба самоубийц» и спонсора нескольких сенаторов. Муж? Муж объелся груш. Вместе с объевшимся мужем и дипломом она получила аме-риканское гражданство, стараниями того же папаши, и тихо-мирно существовала на вилле мужа под Лос-Анджелесом. Ожидая единст-венного с работы и командировок «той» русской женой, она со скуки наводняла через Интернет мировое экономическое пространство своими прожектами. Иногда пространство откликалось, то празд-ничными открытками, то рецензиями, чаще хвалебными, то пригла-шениями на какие-то симпозиумы. Что еще нужно, чтобы встретить старость?
Но Женьку понесло в Голливуд. И она бросила все, включая но-вых родственников вместе со всеми их аксессуарами. Те плакали недолго. А муж? Муж не плакал вовсе, оказавшись человеком трез-вым, он, чуть погрустив, развелся, не положив Женьке ни цента. Она и не спорила. Она была «той» русской. В конце концов, она была не сирота.
Что я обо всем этом думал
Просмотр еще одной голливудской версии Золушки в режиме перемотки от ее счастливого конца до безутешного начала. От пер-спективы стать первой леди Америки до примы сцены кабаре в про-винции, пусть многолюдной. Это трогательно в середине блокбасте-ра, не в конце. Но мне было все равно. Я, кажется, влюбился. А она? Она, кажется, тоже. Но ей не хотелось помнить, как она заработала свою вожделенную свободу. Мне – тем паче. Две птички, два щебе-тенка на райской веточке иллюзий. «Пусть будет так» – нам пел Джон Леннон. (Пел вообще-то Пол, а Джон свистел, но: «Let it be».)

Ж + Б =
– Как ты узнал обо мне?
– Увидел.
– Увидел и все?!
– Я по глазам читаю.
– Обманщик!
– А ты, почему охрану не позвала?
– Я тоже по глазам читаю.
– Вруша!
Она крутанулась в пируэте, махнула рукой, норовя дернуть меня за мочку уха. Я увернулся, притянув ее к себе. Она, теряя равновесие, толкнула меня в грудь, на стоящую позади меня тахту, и, пытаясь удержаться, сама, схватилась за мои руки. Но мы уже летели. Сначала на тахту, а с нее на пол, на мягкий ковер, как будто на небо.
Секретничая, Женька рассказывала: «Если бы не Игнасио, я бы давно повесилась. Серьезно!» Я, надув губы, спрашивал: «А я?». Она ничего не отвечала, а, опрокинув меня навзничь, кусая надутые губ-ки, шептала жарко: «Не будешь дуться! Не будешь дуться!». И на-тыкаясь на тут же подскочивший мой «перчик», успела одним дви-жением сбросить простынку, и, охватив меня бедрами как замком, искала своим заветным местом мое. Потайная дверца открывалась, и я входил, с обрывающимся дыханием, в мягкое скользящее теплое пространство. Все мое существо было на кончике, одном кончике края моего тела, его вздутии, выпуклости, торчащей древесным суч-ком. Я пропадал в Женьке весь, ощущая касания ее души. Я не ду-мал ни о чем. Я жил. Я чувствовал. Я отдавался ей. Мои губы нахо-дили ее. Наши языки сплетались. Мы были едины. Мы дергались в судорогах от нарастающего зуда сцепившихся где-то внутри части-чек наших тел, и не в силах преодолеть этот зуд, не могли оторвать-ся друг от друга. Мы стонали, в конвульсиях объятий, уносились порывом чувства, как ветром, высоко высоко. И внезапно, в подступившем из ниоткуда приступе безумной нежности-бешенства, срывались стремительно вниз и там, на грани потери сознания, там возле самого самого донышка, как от удара вдруг все, держащееся доселе, все копящееся нечто, выплескивалось из нас. Мы застывали в дрожи, и как в чудесном сне, ничего не видя кроме мириад падающих рядом звезд, шептали друг другу: «Ты моя... Ты мой... Я так тебя люблю...».
– Хочешь, я тебя познакомлю с Игнасио?
– Мы встречались...
– Нет, не так. Дома.
Я потянул паузу, пытаясь отшутиться.
– Он тебе родственник?
– Он и-н-те-ре-е-с-ный...
Она задумалась, глядя далеко, далеко в море... А я? Я не хотел, чтобы она ушла в себя, стала серьезной, недоступной... И я все лез и лез к Женьке с дурацкими вопросами.
– А Карла?
– Карла?.. Правда, смешное имя. Она разрешает мне звать ее Ка-ра.
– Кара?
– Не смейся! Она другая. Но она любит меня. А нападает на Иг-насио только на публике. Кара хитрая, но добрая. Знаешь, Кара в детстве была проституткой, родители заставляли. Потом они умерли как-то странно. А Кара? Каре повезло. Она встретила Игнасио. Они не любят вспоминать о прошлом. Ты их не расспрашивай, ладно?!
– Ладно...
Я тоже задумался о чем-то давнем, забытом. Потом мы долго си-дели в падающих сумерках молча, слушая дыхание друг друга, прижимая ладонь к ладони, чувствуя биение каждой жилки и боясь нарушить тишину. Нас напугал ветер, дернув занавеску, и мы сли-лись, целуя друг друга в соленые щеки, в глаза...

Игнасио и Карла
Магия недоступности? Что заставляло свору таких же, как и я, ценителей «искусств» битком заполнять зал кабаре на Женькины сольные номера? Что в ней было такого, отличного от сотен голли-вудских кукол с серо-зелеными глазами и развевающимися темными длинными волосами? Что в ней было такого, что из-за нее спорили, дрались, пускали слюни и кончали тут же у сцены? Наверное, что-то… По счастью, та суета мало ее касалась. Хозяин кабаре берег ее как жемчужину и баловал как дочку, иногда вовлекая в про-должение шоу свою супругу, разыгрывая сценки. Карла, шустрая миниатюрная, усатая Карла, крича на весь квартал, била сухими кулачками в огромное пузо своего милого муженька, центнера в полтора весом и под два метра ростом. А Игнасио смеялся. Игнасио было за семьдесят, и завистливые взгляды диких кобелей, вьющихся вокруг, ему льстили. О, Игнасио и Карла!
Когда-то после Великой депрессии, Игнасио отбил осиротев-шую Карлу от сутенеров. Карлите было едва пятнадцать. Он увез ее в Штаты. Трудился на благо родного капиталистического отечества. Бился на ринге. Совсем сопляком ушел воевать. Вернулся после двух войн, обвешанный медалями, с сержантскими нашивками ар-мейской разведки, иссеченный шрамами и с пенсионом. А Карла? Карла ждала его все эти годы у дальних кубинских родственников, помогая его брату держать казино, кабаре и бары. Так и жили, не тужили. А когда брат ушел в мир иной, толика хлопотного хозяйства отошла и к Игнасио, но большей частью рутина, как и прежде, висе-ла на юркой Карле. Стратег Игнасио «крышевал». Грел на солныш-ке пузо, изредка отстреливался от наседающего молодняка и ждал. Ждал приезжающего раз в год из Новой Зеландии на День благода-рения, единственного сына – ученого биолога, с потомством, в кото-ром не было ни одной девочки.

Дела
Игнасио вычислил меня сразу. Мы поздоровались. Он крякнул что-то нечленораздельное, приобнял Женьку, чмокнул ее в лобик и хлопнул ее отечески по попке, крикнул: «Карлита!»
Та выскочила в переднике, прикрыв ладошкой глаза от солнца, узнала нас, смешалась на секунду, хозяйкой, захваченной врасплох гостями. Карла смущенно поздоровалась со мной, совсем не так как в офисе кабаре. Поцеловалась с Женькой. И они, обнявшись, со спи-ны ровня, как школьные подружки, скрылись на веранде, откуда до-носился аромат таинств карибской кухни. Игнасио крякнул, махнул рукой в сторону столика в тени пальмы, двинулся как слон к своему креслу. Я сел рядом на плетеный стул. Игнасио кивнул на бутылки и взял свой запотевший бокал. Добавил льда, текилы и, двинув рукой в мою сторону, приподняв локоть, поднес бокал ко рту. Я следом плеснул на куски льда джин, разбавил его тоником, приподнял свой стакан в ответном молчаливом приветственном тосте.
– Мне твои бостонские евреи звонили, – глядя на зеленую лу-жайку за бассейном, произнес Игнасио. – Беспокоятся. Предупреди-ли, чтоб не лез ты сюда.
– Да мне насрать на ваш бизнес, папашка! Я Женю люблю.
– Я тебе не папашка, засранец! Хотя мог бы...
– Не понял?
– И не поймешь, сынок! Знаю, все знаю. Потому ты и дома у ме-ня, а не акул кормишь. Твои друзья из Бостона передали: утечка по каналам ФБР идет. Но у «федов» нет ничего, пока... Кто-то им тебя сует. И сует нахально. Ехал бы ты дале, сынок.
– Я Жене предложение сделал...
– Карлита знает?
– Нет еще.
– Гм-мм-м...
Игнасио замолчал, переваривая новость. Молчал и я, вдумываясь в то, что услышал от Игнасио. Бостон. Это – Броня. Когда-то на заре свободы мне Броня гражданство еврейское сподобил. И ездил я с тех пор с Броней на поклонение Гробу Господню, как на вторую родину. Племянник я теперь «их» всех, по Брониной израильской линии. Оттуда же и бостонская «крыша». Броня засуетился, услышав от них о деле Япончика. А когда узнал, что я вхож в дом Игнасио, и вхож как близкий, потерял сон вовсе. Не входило это в планы Брони.
Не хотел он publicity, а тем более через меня, нигде. Ни в глуши, ни на весь свет. По просьбе Брони бостонцы делали все, чтобы вы-вести меня из-под «федов» и вытащить из Флориды, но это у них плохо получалось. Я сошел с ума и был неуправляем. Был кто-то и третий в той игре, в смысл которой мне было некогда вникать. Я просто забыл обо всем на свете. Обо всем, кроме Женьки. Я подсоз-нательно отпихивал мысль, что я пешка в чьей-то шахматной пар-тии. Я не хотел говорить на эту тему и с Игнасио. Я и так выглядел глупо. А Женька? Я не хотел ее вмешивать ни во что. Ни в свою прошлую жизнь, ни в темную часть будущей. Она, как бабочка, в счастливом неведении порхала по цветкам гасиенды и радовалась, и огорчалась в каждом прожитом дне своим простым женским радо-стям и горестям. Она тоже сошла с ума. И забыла обо всем. Женька оставила свое кабаре, свои песни и танцы. Свои выдумки о Голливу-де. Она стала мечтать о чем-то другом. Я выкупил ее контракт у менжевавшейся Карлы, перебив сомнения двойным верхом. Карла взяла, не сказав ничего Жене. Разумная бабка. Держи, не держи – улетит даром. Игнасио не вмешивался. O, “love me tender”.
Мы строили с Женькой планы свадебного путешествия, хотя еще не решили где и когда поженимся. Мы проводили дни в безза-ботном безделии. Долгожданном для нее безделии, когда не надо думать о завтрашнем дне и передумывать отмученный вчерашний. Я вставал раньше, до восхода, и не будил ее, а любовался ее счастли-вым по-детски лицом и ждал, пока солнышко тронет его первым нежным ласковым лучиком. И она, чувствительная, как принцесска на горошине, просыпалась от этого неслышного прикосновения. Бредя о какой-то репетиции, с полузакрытыми веками, припухлыми губами шептала:
– Который час?
– Спи, Ляля...
И я целовал ее сладкие, сладкие губы.
А вечерами мы ходили по барам и пляжам, и нигде не могли найти уединения. На побережье было полно народа. Был сезон. И даже ночью не утихал смех и гомон. И было светло как днем. Светло от луны в пол-горизонта. От фонарей. От фонарей повсюду: в окнах, на заборах, на кустах, пальмах. Даже из травы выглядывали перели-вающиеся блистеры с яркими лампочками внутри.
Я зафрахтовал на месяц яхту, и мы ушли с Женькой от город-ской суматохи и гама в сторону Key West, в чистую гладь океана, в его бирюзовую поверхность, в его шорохи, всплески волн, в его ут-реннюю и вечернюю свежесть, в запах морской травы, к белым чай-кам-кувшинкам, спящим на неподвижной воде. Над нами раскину-лось голубое-голубое бесконечное небо, нагретое, раскаленное сол-нечным золотым диском днем, и синее, синее до прозрачной черноты и холодящее миллионами снежинок, рассыпанных по небосводу звезд, ночью. Мы плавали с Женькой по лунной дорожке и брызга-лись друг в друга капельками перламутра. Мы ловили рыбу, забра-сывая удочки наобум, не молясь на удачу. Она была с нами. Мы до тошноты объедались пятикилограммовым марлином, и он казался нам китом. Мы обливались шампанским и липли друг к другу живо-тами. Мы были вне мира и не от мира сего.
Я вспомнил Игнасио, когда вокруг яхты на третий день нашего плавания закружился резиновый глиссер, создавая мощным мотором сутолоку и беспорядочные волны. Женя спала внизу, разморенная жарой, намаявшись в наших оргиях. Я бодрствовал, чертя курсы, перебирая карты в рубке, и почуяв неладное, пригнув голову, ныр-нул в салон к рундуку с «подарком» Игнасио. В памяти всплыл раз-говор с Игнасио, и весь курортный туман, застилавший мне мозги, слетел с меня меньше чем за секунду.
– Не будет мне покоя, пока жив Джавдет...
– Что, что? – спросил Игнасио.
– Да нет, ничего. Это я про себя...
– Я слышал, вы на прогулку собираетесь, на яхте, – проскрипел Игнасио. – Да, вот приготовил тебе «игрушку». Старомодная, но надежная. Ты из «базуки» стрелял?
– Стрелял, стрелял...
– Ладно, держи...
Я вбросил, как впаял в ладонь, сорок четвертый «магнум», при-лаживаясь к рукоятке, проверил взвод, крутанул и вывалил барабан, щелкнул спуск.
– Смотри там, аккуратнее, – Игнасио поморщился от ритуаль-ных, ни к чему не обязывающих слов, и выдохнул от сердца. – Йя, йя... Старость не радость. И не за тебя, засранец, волнуюсь, хотя и за тебя тоже.
Протянув вслед за «магнумом» две пачки патронов и два бара-бана Игнасио замолчал, пристально всматриваясь в меня. Ответно я вперился в него, но так ничего и не углядел в этих глубоких близко посаженных, спрятанных под нависшими седыми бровями непод-вижных глазах.

Дела, дела
Через приоткрытый иллюминатор салона боковым зрением я за-метил «гренадера», готового выпрыгнуть на палубу яхты из глиссе-ра, и плечи в татуировках сидящего за рулем второго.
Сходство. Поразительное сходство. Поз. Движений. Свободная рука, охраняющая тело, ощупывающая пространство впереди полу-растопыренными пальцами, цедящая воздух, хватающая его как осязаемое плотное, как вязкое вещество. Накидка, скрывающая формы. Под ней вторая рука, невидимая, придерживающая осторожно живот. Так на темную лестницу вступает беременная женщина. Ветерок колыхнул полу накидки...
Я выстрелил «гренадеру» ниже пояса. Он споткнулся, сложился на взлете, и медленно приседая, повалился назад в глиссер. В руке его тарахтел «узи». Он не успел поднять ствол, и автомат пропары-вал воду между глиссером и яхтой, цепляя свой борт и днище. Без пауз я добавил в «гренадера» еще два, следом три по кабине и один в мотор. Мотор глиссера не загорелся, а чихнул и заглох. Глиссер крутанул градусов на шестьдесят, подпрыгивая на короткой, резкой, но уже затихающей своей же волне, зарылся носом и, покачиваясь в нескольких метрах от яхты, замер. В такт глиссеру билась, а затем приткнулась к лобовому стеклу голова татуированного, оставляя расплывающиеся темные потеки на пластике и резине. Перезарядив «магнум», я пробрался в нос яхты, защелкнув по пути замок каюты, где спала Женя, и через носовой люк с полминуты пас лежащего в глиссере «гренадера». Не спуская глаз с его руки, кисть которой, держащая «узи», мне не была видна, я медленно поднялся и, держа на прицеле горло «гренадера», двигался боком, готовясь стрелять и падать одновременно. Но «гренадер» был мертв, как и его напарник. Я завел мотор яхты и, обойдя глиссер с обоих бортов, разрядил в резиновые отсеки второй барабан. Обмякшая лодка, нехотя выпуская воздух, шипя и плюясь фонтанчиками из пробитых пулями отверстий, начала тонуть. Корма лодки, утяжеленная мотором, ушла вниз. В какой-то момент лодка встала торчком, нос ее, фырча как дельфин, вспучился и сел к поверхности воды, то показывая, то пряча блестящий хребет между волн. Я еще раз обошел топляк и «отсалютовав» безвременно почившим, двинул яхту на север.
Останки глиссера и его экипажа медленно дрейфовали в сторону океана, прочь от заходящего солнца, в сиреневую муть начинаю-щихся сумерек, уходя глубже и глубже под воду, и вскоре пропали из вида.
Женька так ничего и не слышала. Нет, она слышала что-то. Что-то чудилось ей сквозь тяжелый похмельный сон на закате. Будто бы гром и отблеск зарниц. Но я сказал ей, что это был сон. Сон-кошмар от тропической жары. От яда рыбы, которой мы объелись, от шам-панского... От падающего давления... От зарождающегося где-то далеко, набирающего не по дням, но по минутам, секундам мощь и силу, дающего знать о себе вытянутыми красными дьявольскими когтями перистых облаков – харрикейна.
Через день мы были в Майами. Я бросил яхту у пирса плавучего ресторана и отвез Женю прямо к Игнасио с Карлой. Я молча отдал Игнасио пистолет. Он также молча взял его, постучал пальцем по пустому барабану, зачем-то дунул в ствол. И, мельком глянув на меня, понял все. Игнасио не расспрашивал. Я рассказал сам. Что он крутил в своих мозгах, Бог его знает. Он знал, что делает. Он знал, кто чем дышит в этом городе – от мэра до последней сявки. Что от-куда растет и куда тянется. Откуда мне было знать, что мы по глупо-сти своей природной, что стар, что млад, думали друг о друге одно и то же. Он думал, я замалчиваю что-то, ждал, ждал, пока созрею. Ес-ли б я знал, до чего зреть?! Чертов Игнасио! Я думал, это он молчит о своем, о чем мне вообще знать не следует. Думал? Вся беда, что нет. Я болтался, как юродивый, у всех под ногами со своей любовью, и на все думы мне было глубоко плевать. Если бы не Игнасио...
– Я подставил тебя, старик?!
– Ладно, сынок, сочтемся. В город не показывайтесь. Я скажу Карлите, она попридержит Эужению, неблагоприятные дни. Да, еще, ты не дергайся. Никому пока не звони. Яхту отгонят в Форт Лаудердейл, в марину*, есть кому, не переживай, а затем на «вре-менный» ремонт в Джексонвилль. Мой адвокат разберется с фрах-товщиками. Если что, я пришлю тебе счет. Завтра до рассвета по-дойдет катер. Добросит вас до Палм-Бич. Если что и будут искать, то прежде всего яхту, а уж затем вас. В Палм-Бич вас встретит Симон – мой второй шофер. Эужения знает его как облупленного, да и ты видел не раз. До Орландо доберетесь на ниссане. Ключи у Си-мона. Пикапчик с парусной доской на крыше. Замки от крепления виндсерфинга открываются из бардачка, под рулем, там кнопка. Так, аварийный сброс, на случай, если кто прыткий сзади подопрет и захочет вас снять. Доска подпружинена – летит как ракета. Газа-нуть не забудь, после. Но это к слову. Думаю, не понадобится. На «хвосте» у тебя будет, насколько это возможно, Симон на красном форде. Он был гонщиком когда-то. Постарается не отлепиться, хотя рядом не будет. Его тоже светить нельзя. Ты сильно не гони, но и не останавливайся. Да, да. Safety first**. В аэропорту машину бросите. Симон ее и отгонит, у него –вторые ключи. В Бостоне вас уже ждут. На этих рейсах пусто. Не сезон. Билеты свободно продаются на стойке. Заранее не заказывал – сейчас любой в компьютерах знаток. Все. Так будет лучше. Эужении скажешь – это сюрприз, от старины Игнасио. Буэна виста, сынок.
Буэна…Легко сказать. Вы плохо знали Женю. В Палм-Бич ну-дящего Симона мне пришлось послать на семь букв: fuck off. Выки-нув из башки все игнасиевские под мистера «Q»*** штучки, я но-сился вслед за Женькой по карнавальному городу. Что я еще мог сделать? Как? В сияющие Женькины глаза, как я мог? Сказать в эти глаза, почему мы должны скрываться?! От кого? Как я мог разру-шить ее праздник? Как я мог разрушить все?
Спеша, как угорелые, на открытие турнира по поло, мы заплута-лись в разбеге уютных зеленых аллей, скрывающих стадион, харчевни, парковки. Рядом грохотала музыка, тараторили шоумены, ржали кони. Вокруг кишела Джилли-Куперовская* публика, фанаты принца Чарльза. Поло–поло. Где-то рядом должна была быть арена.
– Женя, стой!
Женька поддалась на мой жест. Поддалась. Замедлила шаг, обернулась, глянула в упор. Резко рванулась в сторону, с обидой. Что она прочитала в моих глазах? Что? Сквозь эйфорию празднич-ного настроения... Испуг? Она раньше никогда не видела его в моих глазах, никогда не чувствовала от меня волны такой нервной дрожи. От взгляда Жени было невозможно увернуться, отшутиться. Он за-стал меня врасплох. Он пробивал меня прямо насквозь, просвечивал, прожигал, вопрошая: «Что с тобой? Что?» Как ответить? Как вме-стить в одно слово все о себе? У меня не хватало духу даже ответить взглядом на ее взгляд, рассказать о страхе? О том страхе, с войны, когда каждой порой кожи ощущаешь приближение того, последнего мгновения...
– Ах, ты ж, сука! – вырвалось у меня со вздохом в первую секун-ду. Во вторую не вырвалось ничего. Это были две руки, как две вет-ки, хлестанувшие меня по бокам. Как в непроходимой чаще чертова леса. Ветки чертова дерева.
Я стоял на коленях и виновато смотрел на Женьку, снизу вверх, на ее замерший крик, закушенную губу. Я подумал, куда это она так смотрит, таким диким взглядом? И опустил глаза. Передо мной, фосфоресцируя в волшебном люминесцентном свете, скапливалась черная лужица. И в нее капало сверху. Кап. Кап. И я никак не мог сообразить – откуда это капает? Кап. Кап.
Бывает. Зацепили мясники гнедого, зацепили. Был хитрый, да весь вышел. Хорошо, что не насмерть, да благо, что в Штатах. Ам-буланс. Госпиталь. Носилки. Капельницы. Операционная. Зеленые хирурги-штопальщики. Нянечки-сестры. Палата. «Женька... Женька! А!.. А!.. А!»
Женька лежала рядом, бледная, с блестящими капельками на вспотевшем носике. Убранная во все больничное, она напугала меня сильней, чем медбрат-негр, доивший из меня мочу. Это был беско-нечный сущий кошмар, пока Женька не повернула голову ко мне и, слабо улыбнувшись, не прошептала что-то.
– Громче! Громче! – Нет. Я просто не слышал. Я снова впал в небытие. Голова закружилась, и стало горячо-горячо. Второй раз я очнулся, оттого что Женька смотрела на меня. Смотрела спокойно, грустно. Глаза ее странно сухо блестели. Она почему-то лежала на боку, но рука ее была вытянута ко мне, и от нее тянулась прозрач-ная пуповина с хлюпающей, пульсирующей красной жидкостью.
– Что это? – казалось мне, крикнул я.
– Т-сс, – прошептала Женька, – т-сс... спи, малыш.
Я не кричал, я хрипел. И Женька успокаивала меня. И я засыпал, и чувствовал, как она вливается в меня, как когда-то я вливался в нее. Только сейчас все было совсем по-другому. И я уменьшался, уменьшался, пока не стал младенцем и не спрятался за теплую, большую, оборонявшую меня от всего злого на свете грудь, обняв ее маленькими ручонками с криком: «Мама!» Слова, которого я не знал никогда.

Дела, дела, дела
В меня вфинтили по инструменту два кабальерос из лиц местной национальности, похожие друг на друга, как две капли воды. Они растворились в пространстве так же бесшумно, как и возникли, оста-вив меня посвистывать, как резиновый ежик, дырочками в правом боку, и в левом. Ни следа, ни намека. Но Женька их вспомнила. Позже. Она видела этих ублюдков. Видела. Или в Новом Орлеане, где она работала с полгода, после Голливуда, или уже здесь, во Флориде, в кабаре среди своих фанов. Женька молчала о своих догадках. Она вынесла набеги детективов, репортеров, еще бог знает кого, наверное, так, как Русь выносила нашествия татаро-монголов или фашистов. Просто вынесла. А для меня все прошло easy-easy*. Как в тумане, ежику... Меня тоже беспокоили чьи-то голоса, но я молчал опутанный проводами-присосками, со шлангами в носу, во рту, в заднице и переднице. Осьминог, «ити его душу». Я откликался только на Женю. Она владела мной. Она была моей хозяйкой. Но даже она не могла оградить меня от «насекомых допросчиков», лез-ших во все щели и дырки. Затем все стихло. «Тараканье» сдуло, словно дихлофосом.
И появился Док. Док-Шива. Он рассказывал притчи о внутрен-ностях. О моих внутренностях. Видимо, что-то важное, важное для него, осталось цело в недорезанных сердце и печени: «Дырки в лег-ких? Да чепуха. Что дырки в карманах. С воздухом сложнее, buddy! Но ты в Америке! What’s happening?». – Док, ко всему, был патриот и Лос-Анжелеский «земляк» Жени. – «Ты был почти труп!»
Почти труп... Труп... Была жизнь, была смерть. Вы? Оживили? А Женя? Мой ангел – Женя. Ты и я – одной крови. Женя… Если бы не ты, все бы кончилось много раньше... Может это и есть Божье нака-зание – продлить мне срок мучений здесь, на земле, ибо там, за чер-той, как и всем грешникам убиенным, не ад, но рай? Кому что, а спа-сенному рай? Зачем?
– О-ха-ха, – гоготал Док. – Ты везунчик! Еще пять-десять минут, еще доля миллиметра, и все!
– Что все, Док?
– О-ха-ха, ты пессимист... О-ха-ха... Через две недели будешь бе-гать.
Док смешил нас анекдотами о сериале «Скорая помощь», и Женька улыбалась. Док заглядывал к нам, когда надо и не надо, но не был надоедлив. Он «запал» на Женьку, впрочем, как и все, кто хоть раз ее видел. Док словно сбрасывал годков двадцать с плеч, обращаясь к ней, и светился от ее доброй ответной улыбки. Он был готов разбиться в лепешку, лишь бы она не грустила, и ее глаза не заволакивали бы слезы. А я? Я слышал, как Женя плакала ночами, но вырваться из своих пут, зацеловать ее слезы был не в силах. И скрежетал зубами и терял сознание от беспомощности.
– О-ха-ха... Кровь?! О-ха-ха... Кровопускание полезная вещь, милок. О-ха-ха, от обмена крови молодеют. Ты – дважды.
Он посмотрел в сторону Жени, поймал ее отрешенный, обра-щенный только ко мне и весь в меня взгляд, оборвал гоготание. Хмыкнул: «Выживайте». Старый Док был великий психолог. Он вышел из палаты, напустив на себя деловой вид, но через минуту заглянул опять. Не заходя, а щерясь в приоткрытую дверь, он ска-зал: «Кстати, к вам родственники!». Его голова исчезла.
Дверь прихлопнулась на секунду и открылась нараспашку, как от удара ноги. В палату внесло Карлу. Она кинулась к Женьке, обцеловала ее всю, взлохматила ей челку. Оглянулась на меня. Подошла, потрепала по щеке. «Бастард»... Тон ее голоса ласковый, укоряющий, чуть не вышиб у меня слезу. Она нахлобучила на меня наушники, кинув на грудь плеер, включила его длинным наманикюренным ногтем. «Наслаждайся»…
Я наслаждался. Lucky guy. Везунчик. Любитель классики. Кто кому объяснит смысл слов, фраз, мертвых мыслей? Волос, накру-ченный на палец. Тонкая удавка, змеиный язычок. Кончик пальца становится бордовым отравленный укусом змеи. Кончик пальца ста-новится синюшным, как морда удавленника... И волос рвется. Зачем я здесь? Чертик непрофессионал. Я знал, знал эту историю... «Клара у Карла... Карла у Игнасио...». Бред. Мне бы водки... «Шшшшшшш...» Пленка шипела голосом Игнасио. Игнасио кое-что вытряс. Его люди выловили «кабальерос» на день раньше ФБР. Си-мон чувствовал себя виновным во всем. Он сидел почти у нас на хвосте. До самых кустов. Ему бы метров пятьдесят, и в дырках был бы не я. Симон выследил «рипперов» в Новом Орлеане. Их подвеси-ли за ноги в старом складе, но много они сказать не могли. Несчаст-ным киллерам не повезло трижды. Купив их за фанов, на ревности, и пообещав крутые «башли» за мое «боди», заказчик кинул их с день-гами, от души настучав близнецам по ушам за плохую работу. За все симоновские муки совести им выпало бубнов от Симона сотоварищи, и киллеры мочились под себя сутки, пока их не забрали на госдачу. Что там с ними ФБР делало, бог знает.
Здесь голос Игнасио обрывался, он кашлял. Ему тяжело было говорить. Да. Он, старый Игнасио, не всесилен. Что-то не вязалось. Какие-то доморощенные убийцы. Какой-то, круче вареного яйца, фантом-заказчик, о котором никто толком ничего не знал.
Скользящие по воде камушки-голыши с разных берегов. И блин-ки от ударов... Один... Второй... Третий. Осторожные расспросы со всех сторон, исподволь от «коллег», из азиатских кварталов, от «фиббиевского» информатора, не скрывающего от Игнасио по ста-рой дружбе ничего, от каких-то непонятных людишек, как будто случайно.
– Не слышал ли о глиссере?
– О каком глиссере, ребята? Я не береговая охрана...
Расходящиеся круги... Чтвертый... Пятый.
– Ты сколько у кого украл, сынок?
– Всей правды не скажешь, папашка!
Это длинная, длинная история увеселительной прогулки по га-дюшникам моего бытия в нескончаемом запое непреходящего по-хмелья...

“SIN-BAD”СКИЕ СКАЗКИ

Начало
Персидский залив. До него еще надо добраться. Да простит меня Царь Иудейский за отступничество – мусульманство. О, Аллах! И ты прости за отступничество дважды неверного.
За дымовой завесой, за пыльным дождем, за градом россыпи камней пропал я без вести под Кандагаром. Степка валялся в мед-санбате, а то бы вытащил. Его заместитель пьянствовал с друзьями-танкистами. А на меня «промысловики» клали. Что так, что этак – лажа. Что сиди, что иди. На отходе от тайника, где хранили товар от разбитого ООНовского обоза со шмотьем, жратвой, медикаментами, мы напоролись. Все бы там и остались, если бы не разведчики сосе-дей, что рыскали рядом и сидели на всех «волнах». Они подскочили под своей «вертушкой» и, призрев – отбив побитых, раненых, ото-шли к долине, где разворачивались на шум наши. А мои кроссовки, торчащие из сухой глины, оставили на трофеи «духам». Откуда раз-ведчикам знать, что я – это я, и за кроссовками еще ноги и тело. Степка рассказывал планшетку приволокли, в крови, истыканную осколками.
– А хозяин где?
– Розiрвало. В шматочки.
Так и числился я в Персии разорванный, до послегорбачевских времен. Ан и неохота было климат резко менять. Мало радости на чужбине, да и дома «на тюрьме» не слаще.
Кровь на планшетке была не моя. Я отдыхал контуженный, а «розiрвало» «духа». Бурнусы у нас одинаковые, с одних складов. Попутали парни. Мы сдуру сцепились с «духом» врукопашную. Об-куренный придавил меня к скале, метрах в тридцати от валунов, от-куда постреливала его засада. «Что ж ты меня тридцать метров как овцу собираешься тащить, урод?!» С психу шею свернул бедолаге, да никак не мог из-под быка выбраться, здоровый оказался, сука. Чего его на меня вынесло? За скальпом, что ли?
«Вертушка» пошла на круг, подняв столб пыли, отсекла прикры-тие от огня «духов». Саданула по засаде. По ней «стингером» удари-ли с верхнего кряжа. Вертушка отвалила, саданув напоследок еще. Но я этого уже не слышал. Я лежал, присыпанный землей и запча-стями «духа», и думал: «Откуда тут пчелы?» Они жужжали в ушах, залетали в голову, ползали по клеточкам-сотам мозга, трещали крыльями, сплетничали, ругались, зудели. Улетали и возвращались. И уж не осталось свободных рамок, а они все приносили и приноси-ли взяток, забивая, заполняя все, что можно заполнить, пока сладкая, липучая жидкость, выдавливаясь, не потекла, в поисках выхода, за-бивая уши, глаза, нос, рот откуда-то изнутри. Она заливала легкие, желудок, проникала по всем жилкам и сосудам в конечности, на-полняя их непомерной тяжестью, раздувая, раздувая...
Как они находят дорогу в темноте? И они услышали – засвети-лись светлячками. У каждой вспыхнул огонек-фонарик. Они прочер-тили трассы, точно трассирующие пули, сбиваясь в темной дали в огромный шар салюта. Они взвиваясь высоко-высоко и рассыпались в тлеющие гаснущие звездочки с неслышным хлопком в неподвиж-ной стоялой тишине.
Пчелки-фонарики исчезли. Я летел воздушно-свинцовым «лед-цеппелином» в бесконечный космос, не холодный, ледяной, безжиз-ненный, но жаркий, красных оттенков, населенный симбио-насекомыми-птичками: чудищами-мохну-шками, со стрекозьими, выпуклыми глазами, шарами с человеческими зрачками и с крепки-ми совиными клювиками, совиной невозмутимостью и кажущейся слепотой.
Они следили, поводя бесшейной головой за полетом моего ничто в никуда, не двигаясь, ожидая конца. Чтобы съесть меня, такого сладкого? Господи...
Я очнулся, придушенный своей же отекшей серо-синей пыльной кистью. Был вечер. «Духи» вернулись за своими, не позабыв мой «Адидас». Наверно, я лягнул кого-то в беспамятстве. И, получив несколько пинков в ответ, пришел в себя окончательно. «Вы, скоты! Чего изгаляетесь? Не видите – живой!» Я не врубался где я, что со мной, и не открывая глаз, отплевываясь от тошноты, крови, песка, бурчал по-свойски. Бурчал? Оглохший, я не слышал, как я орал. «Духи» присели с перепуга от крика, от эха моего голоса. Но быстро отошли, выдернули меня остального из земли, рассматривая, гортан-но спорили. Один из них достал тесак, собираясь отрубить мне голо-ву. Второй, с бородкой подлиннее, носом погорбатее, рожей по-страшнее задержал его руку, что-то сказал, отведя в сторону, пока-зывая на зарево лучей уже невидимого из-за гор солнца, на яркую звезду или планету в темнеющей сини неба, на луну, громадную, желтую, живую, восходящую с другой стороны гор. Так я стал му-сульманином. Хвала Аллаху! Мертвому солнцу? Живой звезде? Лу-не?

Зиндан
Немного узнаешь о Востоке, сидя в яме с обоссанными стенами. Философия – голой задницей в термитник. Случайность. Уверуешь в смерть – будешь долго жить и мучаться этой жизнью. Уверуешь в жизнь – и не заметишь как сгниешь среди прочих, уже гниющих. Не уверуешь – уверуешь. Сколько угодно.
От ямы воняло. Иногда и сейчас мне кажется, что я воняю имен-но той вонью. И сейчас, через столько лет, он стоит вокруг меня — этот запах. Я принюхиваюсь, ничего не улавливаю, кроме аромата Диора и не верю ни Диору, ни своему носу. Этот запах чудится, чу-дится. Иногда я просыпаюсь не от взрывов снарядов и хлопков вы-стрелов. От запаха. От него. И запах становится звуком и теребит тело. И оно покрывается гусиной кожей и зудит, как короста запек-шейся на ранах крови. И зудит, как от жучков, ползающих в паху, и как от песчинок-вошек, копошащихся в волосах. И сам стоялый воз-дух вокруг зудит и вибрирует от песнопения насекомых-муэдзинов и ждешь конца их намаза, как Судного дня и Господина его, и начала Суда, и жития после. Только не будет никакого жития после. Пото-му, что все кончится еще до. И для неверных и для самых верных.
— «Гюльчатай, покажи личико!»
Откинулась паранджа. И на старуху бывает проруха... А тебе, Петруха, всего ничего было. Да и откель знать, что там Абдулла. Откель, откель? Оттель!
— «Гей, Абдулла, дай попить?!»
Сверху брызнуло мочой и раздался хохот... Попил божьей ро-сы... Эх, Тимоти! Что ты, что Петруха. Жаль, я не Сухов.
Тимоти. Тимошка. Т.Опферман. Еще один земеля из гонимого племени. Идеалист от разбитого ООНовского корыта. Тимошка удобрял яму несколько недель и жалился «духам», и отпустить его, болезного, упрашивал тщетно.
– Кого жалобить, Тима? У них идея. Ты им денег предложи.
– Я письма писал. И в Бельгию. И в Кабул...
– И давно?
– Наверное, сразу. Не помню...
– И ответили?
– Не знаю. Я уже не надеюсь. У меня ведь нет никого.
– Да, Тима, «дождесся» ты от своей Европы... А вы! Борцы мест-ные, хрен знает за что, чего хлопца мордуете. Нашли заложника?! От него нищетой и Красным крестом за версту несет!
Не объяснишь... «Белый» значит, богатый. Или «шпиен». Что все одно. Ну куды ты волонтировать поперся, Тимошка? Куды?! Чего не жилось тебе под твоим Льежем? Ни к черту твой французский про-нонс в нашей яме. Но там... Там на зеленых равнинах-пустынях, где вместо пирамид холмики стогов и игрушечные мельницы, и забитые до краев амбары. Где гладь каналов рябит ветер и дождь, где листва гнет ветки деревьев к воде, и деревья глядятся в свою тень и роняют листья в воду, и те плывут вслед байдаркам, яхтам, пароходам и сбиваются в заводях, и липнут на мокрые носы ленивых объевшихся буренок, запивающих свою вкусную жвачку, и мычащих от удоволь-ствия в тон пароходным гудкам...
Там, да! А вечерами? Вечерами — белое жирное молоко капает с титечек буренок, Тимошка! С розовых, замшевых титечек, похожих черт знает на что. И молоко капает с бюргерских усов на губы таких же замшевых и розовых крестьяночек. И девкам щекотно и томно от поцелуев, и сладко. И от такой жизни, Тимошка?! Какого черта? Идиот, твою так! Ладно я. Но ты-то, ты. Ты же светишься насквозь...
Синюшный Тимошка таращил на меня глазищи, мигая белесыми ресницами на воспаленных коньюнктивитных веках, пыжил щеки, придерживая кашель, кхекая в сухой грязный кулачок. Кивал. Qui. Qui... Пока я не охрип и не замолчал. А через полмесяца замолчал и Тимошка. Сирота сам осиротил «духов» все ждавших от него манны небесной. Он затих холодной ночью от приступа астмы, оставив мне весь свой мир, по которому я долго плутал, выбравшись на волю. Я скучаю по тебе, милый мой Тимошка. Как и по другим.

Отступление
Колян... Витяй... Серж... Мы вместе залетели на комиссию, ме-нять «приписные» на военбилеты. Планка 185 см, спасибо генам, щекотала подбородок. Весы гнулись, а зубы перегрызали гвозди. И на вопрос: «Не хочет ли кто послужить?» Отвечали дружно: «Да! Но, позже.» И когда над моей графой: род войск, последней, из всех четверых, уже почти занеслась рука боевого ВДВэшника... Не свез-ло. Или свезло?
Вошел «органист» и на моей фамилии черкнув ногтем, сказал подполковнику в тельняшке: «Нет! Этот мой!»... Его?
– Ты спутал, дядя! У меня диплом «на сносях», и романская группа.
– Помолчи, «племяш». На сносях бабы ходють! А касаемо груп-пы, группа у тебя первая, не была, а есть. И резус-фактор «плюс». Здесь вам не тут! Пойдешь, куда пошлют. Распишись. А за разгла-шение государственной тайны со всей суровостью, ежели что. По закону военного времени.
– Какая война?
– Это я так, к слову — не смутился майор — бульбатер* полу-чишь в конце коридора.
Анекдотчик хренов. Он заулыбался, подпрыгнул, топнул ножкой в скрипучем ботиночке, и лицо его залучилось счастьем. Органист ты мой...
И замелькали километры. И когда проскочили украшенный олимпйскими мишками 101-й , и рыдающих на перроне путан, и по-езд не замедлил ход, я понял, что это серьезно. Так я ступил на тро-пу войны.
Начав недоделком-переводчиком при штабе, я плавно переполз в разведвзвод, волею судеб заменяя вечнодвухсотых.
Стрелял и резал, как все вокруг, уничтожая отдельных homo sa-piens в чалмах и халатах не от страсти к убийству, но исключи-тельно из остро-мстительного чувства интернационального долга. И за друзей.

Друзья.
Коляну закатило в голову. Раскинулся спящей царевной, поце-луй – и встанет. А во лбу маленькая аккуратная дырочка вместо звезды. Я и не поверил бы, что так бывает.
А Витяю? Тому ее отрезали. Башку. Тесаком. Таким же, как и мне... Хотели.

Серж... Серж. До сих пор тошнит от кусков его горелого мяса...
Мушкетеры. Были и кончились. Теперь еще и Тимоха. Тиму ни-кто и не думал вытаскивать. Он так и сидел, скорчившись на дне ямы с чуть приподнятым кверху лицом. Днем он казался мне живым, когда случайный комок земли, падавший сверху от беготни пацанов, с шорохом прокатывался по нему. И Тимошка будто б шевелился, смахивая пыль. Или тень пробегала, или мышь? Или я задевал его нечаянно, и мне слышался его вздох. И я косился на него, а он на меня из-под полуприкрытых век. Ночью он больше походил на мертвого. Из-за мертвой тишины вокруг, из-за собачьего холода и темноты. Я начал заговариваться и болтал сам с собой без умолку. И с Тимой. И все спрашивал, спрашивал Тимошку о чем-то. И уже не удивлялся, что он не отвечает. Я придумывал оправдания его молча-нию. «Мне трудно говорить, – казалось шептал Тима, – я могу за-кашляться и не остановиться...»
– Молчи, Тима, молчи. Молчи, грусть. Может, и я к тебе присое-динюсь скоро.
Может, и присоединился бы, не вернись в конце Рамадана в аул Али со своей бандой. Женщины щебетали, встречая воинов. Воины плясали. Сбиралась снедь к ураза-байраму, а я тихо попрощался с Тимой. Его, наконец, пристроили в расщелине за ближайшей горой, червячкам и птичкам на радость. А меня этажом выше – в пустую-щий «кораль», в овечий помет и клочки шерсти, вынашивать шизоф-рению. И ждать, пока беременного ею, не зарежут под праздник.
Бежать! А куда бежать? Как? С конечностями худо. Руки дерга-ются, дрожат. Левую в кулак не сжать. С нервом что-то. И ноги со-всем не те, и босы. Уйдешь тут... Затравят и без борзых. Сиди овцой, дуркуй под глухого. Му-му... Время, Господи, время мне хоть чуть дай! Господь не дал – Али дал. Тот самый, спаситель... Пригляделся б пораньше к нему, меньше седых волос имел бы. Мать твою…Альма-матер…Бывает же. Небо и земля. Три курса разницы, а в общаге как родня. Соседи. Водка. Девчонки. И драки на танцах с «химиками»... А я про луну, про звезды... Совсем повредился, меди-татор... Нам было что вспомнить. А делить? И делить.
– Тебе ли кипешиться, обрубку?!
– Все так, Али! А куда деваться?
– Обратиться!
– Фрэнки-Фарид? Обращусь! Да хоть с суннатом*. Только уби-вать своих не пойду, Али. Не обессудь.
– Все в воле Аллаха. Нет своих и чужих. Есть правоверные и ос-тальные.
– Есть, Али! Есть и третьи. Иначе на хрен тебе сдалось мое об-ращение? Ежели помнишь — за живот не продаюсь.
– Ладно, еще наговоримся. Диалекты учи, пригодятся.
Пригодятся. Чтобы молчать. И ждать. Ждать месяцами. Ждать весны, зимы...
Сколько их? Сначала я считал дни, потом луны. Потом бросил глупить. Прижился. Благодарствую, Али! Благодарствую... Избави-тель... Аллах всемогущий! И на заре, и пополудни, и ввечеру, и за закатом, и в ночь – гну колени и спину, вдавливаю лоб в коврик но-сом на Кыблу**. Молюсь новому владыке и не помышляю ни о чем. С виду. Но мысли крутятся и шустро. Башка варит. Варит. Фарид-Фрэнки. Фрэнки-Фарид. Потому как ноги дергаться прекратили, и руки не дрожат и держат камни. И хворост, и воду носить – не раб-ская повинность и мучение боле, а спорт. Про «достоинство» не го-ворю, тревожит по утрам регулярно. И уж придумал, как его успоко-ить, и приглядел с кем. И мало того, сладил... Но побегу! Побегу я от тебя Али, друг ты мой закадычный. Не нравится мне тут, хоть убей. А Али? Али как будто читал мои мысли. Чувак в природе. Хмурился, уходил в себя. Занятия наши остались в прошлом. Он почти прекра-тил общаться со мной. Все больше и больше замыкался. И видел, что я «косил», и все же не сдавал. Одна альма-матер. Два сына. Один – раб... Второй – раб... Али-«пророк» – раб? Он и от Аллаха, казалось, был независим. А от себя? Чушь. Казуистика. «Копалька». Бежать, бежать надо быстрее. А то кончат. Да побежишь... «Духи», мрачные от последних неудачных вылазок, цепляли меня все чаще. Беги, «па-цифист», беги. Единоверцы, тоже мне... Животные... Побежишь, как минимум две пары глаз, куда б ни ткнулся.
В горах морозило. И сверху сыпали серые колючие снежинки. И я, подставив ладони, ловил их, загадывая желания, пока они таяли. Но желания не исполнялись. Потому что снежинки не таяли до кон-ца, оставаясь на ладонях не узором капелек, а грязными, бесформен-ными, родимыми пятнышками. Здесь всегда пыль и песок. И в дожде, и в снеге. И в лицах. И в любви. Так мне казалось в своем сарае.
Я любил Зару. Любил в каком-то надрыве, наждачном трении. В поцелуях – касаниях сжатыми, скрипящими зубами в полуоткрытых сухих губах... Скрип-любовь. Или это был ветер и скрип двери? Скрип шагов соглядатаев?
И затихал ветер-скрип. И опять, в секундное, минутное беззву-чие, торопясь, путаясь в бесконечных ее одежках, борясь с ее стра-хом, с боязнью открыться мне, в суматошных объятьях я мучал ее и себя. И Зара отвечала мне тем же, то судорожно втискиваясь в меня, то замирая на полпути, становясь недоступной.
И отодвигаясь, отталкиваясь, в желании оборвать это мучение, разъединиться, и не сумев, опять в иступлении бросались друг на друга. И она била меня ладонью по щеке, и я впивался в эту ладонь, впивался в нее всю, в ее тело, и она обнимала меня, сдавливая не женски, зверино, не стоном – хрипом, выдыхая в меня жар, сухой пыльный ветер ее души, отдавалась, обмякая. Все приходило к нам вдруг, избавляя нас от мучительного что-то.
Сумасшествие? Драма в овечьем загоне? Страсти по бараньему дерьму?..
– Порежет нас на ремни, Зара, моджахед твой командировоч-ный... Не сегодня завтра...
– Он не мой!
– Так приглядывал он тебя.
– Много кто приглядывал, мало кто углядел и ты не барашек...
– Зара?!
– Т-с-с...
Она закрыла мои губы пальчиком. И защемило. От узкого с тон-кими голубенькими ниточками венок пальчика, не крестьянского совсем пальчика, с ровным ноготком, хрупким. И исчез мраморный пальчик. А губы все чувствуют, онемелые, храня след его.
– Вечером машина на юг идет. Мама упросила Али отправить меня, подальше от войны...
– От меня подальше?! – перебил ее, а она больше и не сказала ничего... И я. Не было слов любви. Тепло ее лица, прижатого к мо-ему. Рука ее цепкая, за край одежды... Дыхание. Ветер. Облако-верблюд. Желтое, горбатое облако. Ветер-погонщик каравана, пыль, песок. Девочка в чадре... Плывучий, горячий воздух, дымка. Мираж жизни...
О, Палестины! Видал я вас в гробу... Из гроба! Кому что расска-жешь. Если б слушателей моих заочных из следственных кабинети-ков да в яму, в говно. Где, оп-почки, дернулся и пулечку в интересное место, а не звездочку на погончик за штанишки, в стул пропуканные. Тогда б они за измену такую любимой Родине, карали б званием Героя с орденом Лысого впридачу, а не пятериком лесоповала. Это я уж не за себя, а за Степу, в сердцах... Его «духи» взяли, не как меня, но похоже. Не в себе он был от осколка в голову. Отключился, хоть и задело скользом. Отошел, но поздно. Нельзя было им отрываться, да больно крутые они у Степы... И Степа сам. Ну супер-пупер! Хотели Священную корову за вымя взять. Вот их Господь и наказал. Он, Господь наш, хоть Аллаху и конкурент, однако коллега. Веришь – не веришь: веди себя прилично с Всевышним. Довыначивались. Прости, Боже, меня грешного, и вы, ребята, простите. И ругательства мои не от злобы - от бессилия... Витяю башку сразу сняли, в футбол поиграть. А Степку на иглу, чтоб не буянил. Пленку в новостях на полмира ВВС крутило. «Хенде-Хох! Сдаемсу!» И Степка полупьяный, и ряженый. Нашли антикоммуниста. Да Степка уда-вился бы за Советы. У него полмешка грамот и значков. Вот придур-ки...
Бедовый очухался от «ломки», да сбег. Что Арни трупов в кино, то Степка «духов». Как медведь-шатун сквозь тайгу, так Степа на Родину. Про геройство Степкино, шварценеггеровское, на перевале акын песнь сложил. И вошел бы Степка в эпос, слепи горбатого, пе-ресиди, яко птенчик, под крылом комдива, но то уж не Степка был бы. Огорчил, огорчил он всех поведением своим по возврату, и след-ствие столичное, Особенное в особенности. И чего такого им Степа сказать мог и сделать, что не видел его никто боле. И была, говорят, весточка то ли с этапа, то ли с зоны, да кому ее Степа слал, тех уж и не было, а кто и был то далече...
Что я тебе, Степа, скажу, кроме глупости? Умность? Да нет, Степа, я все про то же... Тебе, Герою, язык в задницу заткнули и пя-териком приправили! А что мне ждать за мою коммерцию? Не-е, Степа! Мне перспектива плезира на нарах с детства прискучила. Я мечтаю не о Фросе в Шепетовке. А о Нью-Йорке и Париже! Городах-сказках, где по куполам и крышам, пикам-башням скачет, скачет олень-Серебряное копытце, и скребет левым задним небо, и с него, бирюзово-поскребанного, льется вниз брильянтовый дождик. А там и я, с лукошком... Гад! Только б выбраться!


Зиндан (продолжение)
Опять ты, Фарид, колобок в сказочке. От одного теплого бока к другому. И от бабушки ушел и от... Из одного дерьма в другое.
Лагерь, куда упрятал меня Али после отъезда Зары, – не горы, где каждая трещинка, дом. Оттуда не сумел уйти, отсюда и подавно. Здесь в укромной долине близ границы с паками, за колючей прово-локой, в бараках схожих с тюремными, ковалась мощь боевиков из «рахитов» типа меня. Муслимы всех наций в куче. Но не из русских. Сортируют, заразы, чтоб не кучковались.
Слышал я еще об одном лагере, под Джелалабадом, в горах, с укреплениями, подземными казематами. Может там «наши»? Но детали мало кто знал, а кто знал – язык прикусил. А у нас по-простому. Спортзал. Тренинг-филд: взрывайся, гори. Полигончик. Пара складов. Техблок. Санблок. Проволока. Ворота. Вышка. Ох-рана – внутри у складов из «курсантов», внешняя и у ангара с верто-летом из спецбойцов. Инструктора-паки* работали посменно. На-чальство, хрен знает из кого. Однако сдается, что не из тупых и упертых.
Затевали стратеги что-то глобальное. Тренировали не только нас, но и амазонок. Шесть бой-девок, что хуже мужиков. С седьмой волчицей-сержантом. Пить дать, идея «белого». Аноним-невидимка. Кто и зачем? Мы не ведали. Однако крохи через девок просочились. Intellingence... Невидимка, но вычислить — тут он или нет, по суете в лагере труда не составляло. По охране усиленной и машинам, что начинали сновать из лагеря туда-сюда в два раза чаще. Вычисления-развлечения. Правда, по мне не скажешь, что от скуки страдал, у меня другая беда была.
– Эй, рахит! Поцелуй гирьку!
«Бугай» швырнул пудовую гантель мне под челюсть... Хвала Аллаху – хватка вернулась. Ладонь сжалась, пальцы сдавили ручку гантели и мышцы еще раньше, чем в мозгу что-то шевельнулось, метнули железку «бугаю» пониже пояса. Яйца свои амбал отстоял, а с коленкой хуже. Побило. «Бугай» скривился, переступая ногами. Но прыти уж не было. Такому ему со мной не совладать. Он это понял, сверкнул злючими бычьими глазами и, склабясь во все тридцать три зуба, выхватил нож. Нырок, перехват, как учили в «школе». Вспом-нилась она, вспомнилась. Нож вспорол мне на бедре карман камуф-ляжки, но глубоко не воткнулся. Царапина, а «бычок» уже терял си-лы и сознание, скрипя всем своим перламутром во рту и хрустя по-ломанной костью предплечья. Амбалу – госпиталь, а мне – карцер. Я смолчал, иначе амбалу – смерть.
В сумеречном пустом спортзале что-то вошкалось в углу, за ма-тами. Чертово любопытство. В свете уличного фонаря, размытого матовым стеклом, белела женская плоть. Почти придушенная Мэг еще дрыгала голыми ногами и руками. Одной она пыталась подтя-нуть кверху разорванные шорты, другой стянуть завернутую на го-лову майку и освободиться от захвата амбала. Мэг. Мэгги. Албан-ка? Хорватка?! Почти своя. Бэйби Мэг. Ох, как не вовремя или во-время меня сюда занесло?
Полуобнаженная, бледная Мэг, с закушенными до крови губами. Амбал с бордовым, наизготовку «болтом» сквозь прорезь ширинки комбинезона. С чумным, потным и мерзким лицом. Черт бы их взял. Это конец. И им... И мне. Но Мэг тоже смолчала.
– Зови меня Фрэнки, Мэг!
– Фрэнки?!
Мэг просунула меж прутьев решетки брусок шоколадки.
– Спасибо, Фрэнки! – благодарили губы, не взгляд. Взгляд был тот же: дерзкий, независимый, готовый к отпору.
– Всегда к отпору, Мэг? Мэг...
Уголки губ сморщились в горькую усмешку. Мгновение, и в следующее она опять была бой-Мэг.
– Фрэнки! Я ненавижу ваше конское, что болтается у вас между ног, и вы, не зная что с этим всем делать, суете это куда попало. Я «не куда попало», Фрэнк! Если я что и хочу, я делаю это сама, Фрэн-ки! И не с такими скотами!
– Мэг! Я-то тут причем?
– Все вы одинаковы, Фрэнк! И ты...
Мэгги резко дернулась и схватила меня за, где мужикам и в мор-ге лежащим, больно. Я даже не шелохнулся, в шоке, что-ли?
– Да, Фрэнк?!
– Да! Да! Да! Мэгги!
Господи! Проклятое воздержание. Из меня никогда не получится разведчик. Какой там самоконтроль? Это было невероятно, но мы сделали это с Мэг через решетку. Она улыбалась с закрытыми глазами, прижимаясь затылком к прутьям, и я целовал ее стриженый затылок, и колол губы, и шептал ей какие-то слова, что шепчут всегда, или просто дышал, и это дыхание было словами?
Мэг исчезла. И спустя минуту мне показалось, ее не было вовсе. Наваждение. Привидение, не живой человек... Если бы, если бы не мое тело, все еще жившее, трепещущее от воспоминаний прикосно-вений настоящей, плотской Мэг.
Эта жизнь, где я на фиг не нужен. Где тяжесть, где легкость? Где все с утра и ничего с вечера. Где все с вечера и ничего с утра. Эта непрерывная молитва, где нет ничего кроме причитаний. Ничего. Опять пыль, задуваемая ветром под полог. Опять шорохи... Мыши? Шурупчики в голове? Что? Что? Что?
Али не вернулся. Его банду накрыли, и удачно. И все наши раз-говоры зачем? Действительно, зачем? Заполнение объема времени? И что рассказывать об этой муре, что называлась моей жизнью? Ну и молчи!
А-а-а!!! Заткни меня таперича! Сука! Баба-яга! Она бросает меня на сковородку. Жар! Жар-ко-е. Я обливаюсь жарким потом-соусом, он остывает, становится холодным, я обливаюсь холодным. Оба – жаркий и холодный – липкие. Оба – клейкие, как сок лип или манго, или пот. Тот пот. И одна радость – мертвые не потеют. Потому как не пьют и не любят... Им или никак, или не нужно. О чем я? И где я? Я начинаю путаться. Мертв? Жив?
В лагере появился младший брат Али – Наджи, «торговец». Он торговал всем: рабами и наложницами, продовольствием и оружием. Всем. Виски и американские сигареты, сигары для сибаритов. День-ги. Те самые, с зеленым отсветом. Деньги, вкусно пахнущие туалет-ным ароматизатором. И кто сказал, что не пахнут?
Наджи-«голубь» принес в клювике новость и об Али. С того све-та. Мы поминали Али на этом, в крайнем гостевом «вигваме», по-дальше от любопытных ушей и глаз. Мы обкурились и долго бес-связно толковали о вечности на небесах и бренности на земле. И здесь, на земле, мне Наджи поведал притчу, отчего я жив и пока бу-ду, а когда он закончил, я увидел, что он при памяти и как не «ку-римши и пимши зовсим». Азиат-с...
Я болтался с утра по лагерю, не зная, куда себя деть. Похмелье отошло быстро после усиленной прогонки, что устроил мне «пак». Отстрелялся с гудящей головой, но стандартно. Была не моя смена. Два часа до «караула». Поспать бы, и не спалось.
Я хотел поймать Наджи, поставить точки над «i», над тем что, он вчера мне наплел, что мне наслышалось. Но Наджи как испарился. Не видать и его круизера. Мотается где-то. Ангел.
В лагере суетились боевики, приезжие, конвой наджиевских тра-ков. «Наши» толкались у пустого, уже выгруженного грузовика, у склада. Другая фура, на другом конце лагеря, примкнула к воротам ангара, но там было тихо: ни тех, ни других на подлете. Может, внутри?
– Иди, покурим!
Водила Наджи махнул в сторону ангара.
– Там не курят, конспиратор, – однако, подумав, ответил. – O’kay, my friend! Иду. «Зов Наджи – зов родины...»
И верно, нутро вещало – не курить звали.
Наджи, ласковый песик, дружок, хвост колечком, ощерился вол-чонком. Кивнул солдатам, пропустившим нас с водилой в ангар, рыкнул: «Давай! Давай! (По-русски, как-то) Быстрей!». Пахнуло выхлопом дизельки из глушителя, водила стартовал.
– Наджи!? Привет!
– Пока.
И все напутствие. Наджи еще раз кивнул, на сей раз стоявшим сзади, у забитого плотно спрессованными мешками фургона двум бандитским рожам. И те, словно не было во мне центнера живого веса, подхватили меня под белы ручки и бросили вовнутрь.
– Все, закрывай!
Клацнуло щеколдой. Поехали. Яко во гробу на колесном ходу. Щелястом, цедящим не свет, но звуки. Музыкальный гробик. Отъехав от ангара, фургон притормозил у ворот лагеря. Водила перебро-сился парой слов с охранником. Обычный заказ на «большую зем-лю». Фургон пошел на выезд, на повороте плюща и меня и мешки о свои стенки. Еще поворот, еще. И потянулась тряская, петляющая дорога. Я закемарил, не помня снов, проснулся от струи свежего воздуха, ворвавшегося в мой гробик, и от ярких лучей фар, бьющих в открытые створки дверей фургона. Джип Наджи. Он. Моторы обеих машин молчали. Светили фары, собирая насекомых живчиков. Дзинь! Дзинь! Позвякивала на дверях щеколда, железка о железку. У-ух ты, камертончик! И выходить не хочется. Так вечно и лежать, слушая тишину и тонкий чудный звон сквозь нее и бомм-бом-бом-бом... Как много дум... Нет, не то!
– Вылезай! Давай в кабину! Домой едем. – говорил Наджи и улыбался, глядя на мое изумленно-сонное, щурящееся лицо..
– Домой?
– Домой.
Домой к Наджи. Давно не слышал я колоколов... Сколькими пер-стами в щепоть? Кому кланяться? Каким пророкам следовать в пус-тыне? До сих пор это меня не занимало, а как приспичило – увлекло. Как увлекает новая любовь. Любовь, Любовь...
Я потерял след Мэг. Может, она уже убивает кого-то, может, кто-то ее. Горечь на дне желудка, где, кажется, хранится душа, а вовсе не в сердце. Не горечь – печаль. Подагра. Ноющая конечность.
Дома у Наджи я встретил и потерял Зару. Мы виделись только раз. Опять в лихорадочной сумятице прикосновений. В неутолимой жажде любви. В страхе. В пугающей пустоте бесконечного падения. В темноте. Ни зги, ни стен, ни пола... Невесомость и слитые губы, давящие крик. Тот беспутный...
В последний раз мы так коснулись с Зарой друг друга.
       -Зара! Ты и Наджи…Почему ты не сказала?!
       -Не смогла. Прости…
Чужие... Чужие.

Персия – Европа
Сплошной каменный забор. Широкие, высокие железные ворота. Кованая калитка. Цитаты Хомейни в изумрудной мозаике над вхо-дом. И флаги. Под ними стражи ислама с автоматами. Облако пыли из-под тормозящих колес. Два гудка: короткий и протяжный.
– Хай, мужики!
Ворота распахнулись, и открытый рот забора поглотил фургон и джип Наджи. Джип замер у крыльца виллы, а грузовик проскочил по раскидистой аллее мимо осветленной лампами террасы к складу возле гаража. Мелькнули резной орнамент, дорожки, выложенные мраморной плитой. Иди ж ты! Сад – эдем... Стриженый газон. Стручки поливалок торчат на вершок из травы. Цветники, клумбы. Птиц синих, хвостатых не хватает...
– Держу, но не здесь, – улыбнулся Наджи. – Орут противно.
Сад был полон других певчих. Хорошо устроился. Чего не ска-жешь снаружи, с северной подъездной, основной дороги, глядя на плотный, непроницаемый, высоченный забор, сливающийся с лы-сым, серо-желтым, с редкими вкраплениями волосистой зелени, по-стным ландшафтом. Но внутри, еханый бабай! Оазис. Финики! Из артезианских колодцев били вверх струи фонтанов. Каскадный во-допад мягко журчал водой, подсвеченной из фонарей, спрятанных в глубине водоема. Оазис Наджи. Рай за «китайской» стеной. Стена обносила виллу, какие-то постройки, декоративные деревья, ухо-женные кусты, поля, и замыкала все эти прелести на несколько гек-таров у небольшой скалы. Охотничья резиденция шаха. Только шах в изгнании, а хранитель Наджи здесь. Хранитель? Родственник ша-ха? Родственник Хомейни? Потомок Магомета? Наджи, брат Али. И хрен их поймешь как, но как-то умеют «трудящиеся» устраиваться, что Совьет Юнион, что Иран. Про другие части света и молвить грешно. Умеют...
За стеной, к югу, шумела роща, разрезанная узким ручьем. Ру-чей сбегал в долину, окаймленную предгорьем. Юг был просто очарователен. Еще б не был! На воле и травинка – пальма. Хорошо, скажешь — когда-нибудь приестся, но это «когда-нибудь»? Очаро-вание. Оно не исчезало и за оазисом, где полоскался о глинистый берег мутный арык, и ютилось несколько домиков с маленькими, под самыми крышами, окошечками-бойницами с ребристыми ставнями. Где дальше на восток, куда-то за горизонт тянулась нитка ма-лоезженной грунтовки.
– На хутора?
– На плантации! В Хелманд. Не прыгай наперед батьки в пекло – козленочком станешь! Освоишься, все узнаешь. Помолимся, потра-пезничаем и поговорим. Обо всем. Ты в завещании Али упомянут. А воля Али священна.
– What’s the Hell? Хел-манд, Хелманд! Это ж... back to... Аfghan...That was a poppy!* Попал так попал... «Так вот ты какой, цветочек аленький...». Упомянут – помянут...
Наджи пил сербал, заваренный из зеленых листьев, чай. И потел. Не мертвый он – живой. Наджи.
– Поспешай медленно, Фарид! Поживешь у меня, пока волны улягутся. «Пока вопли улягутся», – это я про себя, ему в унисон.
Наджи продолжил, прикусывая цукатки.
– Пусть тебя забудут. И там и здесь. Заняться будет чем. Али!
Наджи крикнул, не поворачиваясь куда-то себе через плечо. Я вздрогнул. На террасу вышел высокий, крепкий «вьюнош», с полос-кой пробивающихся усов над верхней губой, застенчиво, не по воз-расту, подошел к столику, тихо пролепетал свой «салям», скосив на меня угольки быстрых глаз. Охотник, не торговец. Опять я про себя, без комментариев вслух. Нашел – молчи, потерял – молчи.
– Али младший! Сын. Мой.
Наджи поднялся с подушек, подошел к нему, нагнул голову и коснулся щеками щеки парня. Наджи был горд собой. Горд сыном. Дак и я был бы горд, имей такого хлопца. Да буду ли? Выбраться б... Выбраться б... Выбраться б...
С Зарой мы не виделись. И если случай сталкивал нас, мы не ви-делись тоже. Она замирала испуганной птичкой, не успевшей взле-теть, подрагивала крылышками. Ждала? Ждала, что подойду, откину эти тряпки, закрывающие ее чудесные глаза, открою солнцу ее бледное чело, оно порозовеет от солнечных лучей или от моих поцелуев? Как прежде, все как прежде? Ждала, что скажу что-нибудь? Ждала? Боялась, что действительно подойду, заговорю? Выйду из охранного круга, паду к ее ногам бездыханным Хомой Брутом? И упыри накинутся на меня, и выпьют мою младую кровь и душу. И переступит она чрез меня осушенного, обездушенного. И оскалится улыбкой утоленной мести, и пнет острым, в позументах, башмачком кости мои ведьмаку на погремушки. И полетит, понесется искать других молодых, красивых... Черти-что про бедную девочку, у нее и в мыслях, может, нет ничего. Может, и мыслей нет. Ждала? Не ждала?! Я приостанавливался, не доходя до нее в полупоклоне, опускал глаза долу, прижимал ладонь к своей груди, и мы расходились на двух метрах. Не видясь. Чужие. Как я узнавал ее укутанную? Узнавал...
На самом деле Али-младшему было всего пятнадцать. Это вы-глядел и соображал он на готового «бойца». А умение? Было б здо-ровье. Ты, папан, просил — я устроил. По полной боевой. Я учил Али всему, чему учили меня. Держать оружие и стоять за себя без него. Житейским, мужицким мудростям. Выживать и без меня нау-чится. По полной боевой, Али, по полной! Но не только этого хотел Наджи.
– Я ж не учитель, Наджи!
– Все мы учителя, Фарид, когда нужда. У мальчика способности к языкам, а в медресе, сам понимаешь, как ты, Фарид, никто не нау-чит.
Ох, и дипломат Наджи. Светскости захотелось. Парижанин.
– Оки, док! Будь по твоему, Наджи, но не пеняй.
Али не был диким зверьком, а я педантом. Мы меняли род заня-тий, когда нам становилось скучно. Иногда нет. И тогда мне каза-лось, что Али еще упертей, чем я. Мы подружились. И играли ма-ленький театр братства. Я знал. Али знал. Наджи знал? Знал не знал, делал вид, что не замечает или видел наперед — «провидец».
А мы с Али играли. И я занял в его жизни место, где должен был быть брат. И он заполнил ту брешь, что всегда была в моей душе. Отчего? Оттого что мне не хватало, не хватало всего? Всегда. Игра. Мы привязались друг к другу, помимо своей собственной воли. Но когда-нибудь игра кончится. А и кончится ж! Али станет настоящим мужчиной и забудет меня, как детскую, да еще чужую, игрушку. Забудет. Привычное слово. И потому, что отец есть отец. Брат есть брат. А чужой он и есть чужой. Забудет? Забуду и я. Луны, которые не считал. Месяцы, которым не помню названия. Годы из чужих ка-лендарей…
Али подтянулся, стал совсем взросло выглядеть, и больше похо-дить на своего дядьку-«пророка», чем на отца. И игры кончились. И кончилось братство. Али отправили в Тегеран. Учиться ненависти к врагам дальше. Как завещал великий аятолла... Учиться и еще раз... А меня? Еще раз в...
– Пора, Фарид. Ты и на самом деле не учитель.
Вот оно и пришло это когда-нибудь «Это». Всегдашняя моя осень-зима. Вот я и встретился с тобой опять, Тима.
– Вспоминай, Фарид-Фрэнки, свою христианскую жизнь и дружка своего Опфермана.
– Не напрягайся, Наджи! Это мое.
Это мое. Каждую ночь. Каждую. Яма. Тимин взгляд из-под полу прикрытых век, мертво-живой. Со мной. Серый, в темных просту-пающих сквозь кожу синяках трупных пятен, подвздутый, но еще крепкий, Тима и мертвый помогал мне выбираться из ямы, закочене-лыми, удобно согнутыми крючками своих рук цепляя меня за шею. Он как бы старался не волочиться по земле одной, оставшейся пря-мой ногой, а отталкивался ею, вычерчивая прерывистую линию до последнего пристанища...
 – «Я не сильно мешаю, Фрэнки? Я не обуза?»
Я слышал! Слышал Тимин шепот. Слышал!
– Нет, Тима.
Я замер на краю пропасти с Тимой на горбу и ждал, ждал пин-ка... Но конвоир остановился, не доходя метров пяти, ниже, курил, привалившись спиной к скале, и с тоской смотрел в сторону аула – гудящего, поющего, пляшущего, делящего добычу без него. И не было никому на свете дела, ни до Тимы, ни до меня. Шаг. Только шаг, Фая! И все кончится. Сразу. Сейчас. Без мук. Туда, шаг. Только шаг. Не раздумывая, не смотря вниз. Шаг. Но я посмотрел вслед ска-тившемуся из под ступни камушку, прыгающему кузнечику, считая секунды. Десять, двадцать... И в страхе, животном страхе, предста-вил как лечу вниз сам, и хочу остановить полет и вернуться туда, вверх на твердь, и понимаю – это невозможно... И вот-вот будет удар. И я не умру от него сразу, а переломанный отлечу к другому выступу. И как по редкой кривой лестнице буду падать вниз от усту-па к уступу, уродуя себя, выламывая из себя кусочки жизни. Все па-даю, падаю больно, нестерпимо больно и долго.
«Дух» докурил, медленно отрываясь от панорамы аула, повер-нулся, поднимая голову. И вот-вот я встречусь с его взглядом, и он увидит мой страх... И избавит меня от него короткой очередью... И я не успею сбросить это униженное, просящее выражение лица... Я не хотел умирать так. Я не хотел умирать иначе. Я не хотел в эту се-кунду умирать совсем. Прощай, Тима! Я нагнулся, не обращая вни-мания на дернувшийся автомат «духа», загреб пригоршню пыли и бросил туда, куда на веки вечные упало тело Тимы. Прощай...
Нет, Наджи! «Это» со мной! Если бы ты мог понять? Насколько «это» со мной! Молчи – я! Нашел молчи – потерял молчи!
С бельгийских документов Тимоти Опфермана я рассматривал сам себя. Деловито-равнодушно. Как будто и не было вспышки мстительной памяти.
– Хорошо сделано, Наджи.
– Не хорошо, превосходно! Все настоящее! И ты настоящий!
– Что теперь?
– Ты же знаешь.
Я знал. Бывало вырывался из золотой клетки на «волю», раз-мяться. Соседям... «в помочи». В Афган... к «братьям» афганцам. Воины они добрые и в ориентировке на местности хороши, только с мозгами немного туго. Мыслят узко. Вот я и расширял кругозор тру-дящихся в тактике ведения разведбоя группами, и координации обо-роны в условиях предгорья и равнины.
Проще говоря, засылал меня Наджи в Хелманд отбивать тали-бов от «его» плантаций. А мне – что? Что те, что другие – не свои, коси да коси ... Да хоть пусть и съедят друг друга напрочь. Однако положа руку на... Я супротив тех и других ничего в принципе не имею, а с талибами и вовсе целиком согласен в том плане, что опий – зло и его искоренять – божье, «аллахово» праведное дело. Но правда и то, что религия – опиум народа, очень тогда был за! И во-обще с зубовным скрежетом думал о том, куда талибы своих жен-щин загнали, как скотину, а то и хуже держат и недоступно. И на-верное это последнее – главное в той ненависти было.
С таким, помимо прочего, интересом и настроением, бился я с несчастными за правое дело других несчастных, которым и жить не на что, на что кроме как отраву растить. «Ну куды хрестьянину по-даться?»... Чепуха, конечно, с этой философией, если платят. А худо-бедно – платили. Да и с «тактикой» – чепуха. Несколько машин от Наджи с минами и «птурсами»... Тяжелые пулеметы и патрончики на всю оставшуюся жизнь... И талибам в тех рейдах не светило. Далеко забрались ребята. Нельзя от основных сил так отрываться. Побьют, какой бы ни был вояка. Истинно.
– Ты же знаешь! Я не могу тебя заставить, но ты пойми. Пока все было хорошо я тебя не трогал...
Не трогал, не трогал!? А талибская пуля в боку?
– Чем мог помог, как мог тянул.
– Thank you very much indeed, Наджи!
Я знал. Все знал. С самого начала. Тимоти – Фрэнк – Фарид.
– Но, время! Два года засухи и весь бизнес летит к черту... Не-выполненные контракты... Талибы... Мы потеряли много людей, Фа-рид, и рынок уходит. А у меня семья, дом... И ты Фарид, тоже моя семья...
Только Зару не вспоминай, Наджи! Держи, держи себя, Фрэнки! Сдержался... смолчал. Годы учат, значит старею.
– Ты мне нужен, Фарид... Такие как ты – сильные, решительные... Ты же мужчина, настоящий мужчина!
Я-то да! А ты? Молчи! Молчи!
Вкрадчивый Наджи перебирал четки, вполголоса убеждая не меня – себя.
– Тыл у тебя крепкий, спасибо моим друзьям в Тегеране и Кабу-ле. Бумаги надежные. Прости, Фарид, за Тимоти. Но это лучший для тебя выход. Ты Тимоти знал как себя, а ему уже ничем не поможешь. Такова воля Аллаха. Для начала погоняешь легкий груз с Джокаром. Кожи, табак, электроника... Обкатаешь дорогу, узнаешь людей... Люди узнают тебя. Это первая проверка, Фарид... Может и послед-няя.

Дороги
Джокар – худой, жилистый, буквой «зю», с шишкастым черепом, с залысинами в полголовы. С перебитым, в заблуждениях юности, боксерским носом. Взглядом в разные стороны глаз, никогда не ух-ватишь, куда смотрит. Ох, и обманет его рожа водилы-ботала, про-стого с виду как три рубля, мотавшегося по всем гнилым углам от Турции до Испании. Скажи и выбрось на ветер, что сказал. Свобод-ные уши для длинного языка. И впрямь уши его как лопухи – мягкие, большие... Для чужих тайн. Джокар-«могила» работал на двух хозяев и помимо грузов Наджи, накатывал несколькими ходками путь для груза Хамида. Пробивал расписание, стоянки, смену «ка-раула». Затем садился «праваком» с «грузом», брал водил из своих – проглоти язык, из тех, кого держал на крючке и если не он, так Ха-мид. И гнал. Начал гнать и я. Для Наджи, но с Джокаром. И Джокар менял меня, когда я ронял голову на баранку, и отоспавшись я менял Джокара.
И дни летели как секунды, и сам не заметил, как стал «праваком» вместо Джокара... И забыл, кто я и зачем, став погонщиком караванов. Привык к новому имени. Привык к нескончаемой ленте дороги перед глазами, многоязыкому, лоскутному миру юга и сте-пенному северному клочку земли под названием Европа.
– Уважил, Фарид, уважил!
Наджи довольно потирал руки, не скрывая радости и растягивал, свою несходящую обычно с уст, улыбочку. И было чему радоваться. Ни Интерпол, ни другие «конторы» не «пробили» цепочку, стало быть, чист как младенец Тима, как после купели. И мне бы радоваться, да взгрустнулось. И о прибыли Наджиевой с ревнивой завистью взгрустнулось. Однако недолго грустил.
– Хамид спрашивал о тебе, Фарид?
– А что мне Хамид? Там и Джокар неплохо смотрится, а я вроде как под твоей крышей, Наджи!
– Не все цыпленку под наседкой сидеть, Фарид.
– Ну и?
– И – в том, что работать теперь будешь без меня.
– Сам?!
– Не совсем сам. С Хамидом.
– Под?
Наджи пропустил «под» мимо ушей.
– Это хорошие деньги, Фарид. Настоящие.
А что раньше фальшивые были, что ли? Молчи, молчи, Фаридка, вякнешь – дороже станет. Видать продал тебя Наджи Хамиду вместе с потрохами.
– Да, Наджи. Хамид – это круто! Мы «работали» в параллель в Афгане. Наслышан о нем – забавный мужик. В смысле: забавы лю-бит. То на кол кого-нибудь посадить, то собачкам скармливать, жи-вых, по кусочкам. Но толковый. Не припомню за ним хвостов. Режет по самый копчик.
– Хамид сильный человек, таких как он мало. – Наджи согнал улыбку с лица. – Хамид образован, опытен. У него многому можно научиться. И нужно.
Видать не оптом Наджи меня продал, раз беспокоится, оставил часть, акционер... Приехали! У меня тоже не начальное, церковно-приходское. Чему учиться? Я вроде второй университет прошел, шныряя в твоей библиотеке, Наджи... И в компьютерах... А твой «оборот» на мне с Джокаром? И мой небольшой... Учиться убивать? Так вроде умею. Или за давностью времени рука дрогнет? Да нет, не дрогнет. К этому клонит?
– Знание — сила, Наджи?!
– Успеешь в дервиши, Фарид! А пока не твое время! Помолчи. И про что узнаешь – забудь! Пыток никто не выдерживает.
– О’кей. А после пыток?
– Все шутишь, не успокоишься?
– Каким я был таким останусь или – «лучший ортопед – мо-гила». А что потом, Наджи?
– Потом? Если оно будет для тебя это «потом»...
– «Все приходит вовремя для тех кто умеет ждать», Наджи.
– Потом будет другая работа. А пока – доставка товара по схеме Хамида. И все. Кому, что, куда, как – его бизнес. И деньги. Твое, Фарид, дело – дорога. Пункт отправки, пункт прибытия всей партии. Контроль, формальности.
– Уважил, Наджи... Уважил.
Руки я от радости не потирал. Тиму никто и не думал вытаски-вать. Да, Тима, тебе хорошо... Тебе будет хорошо...
– Будет, будет, Фарид! Будет удача! Практикуйся! На личные нужды – без Хамида. В расчеты Хамида с покупателями не лезь. И носа не суй близко. Придет время – посвятят...

Если посвятят... «Партия специй, пряностей транзитом через Турцию в страны Бенелюкс. Люкс».
– А вы не находите, месье, что порошок curry напоминает ко-ричневый героин?
– Не нахожу, сэр! Мы по деньгам с вами немного расходимся.

Я прикидывал «профит» и получалось не слабо. Между штукой и двумя «зелени» – кило зелья, после первичной обработки здесь, до ста пятидесяти «баксов», тысяч конечно, там в Европе. А у меня в двух фурах, среди прочего пахнущего дерьма – полторы тонны... Япона мать! Куда бежать?! Некуда. У меня не процент. Твердая ставка. Или живешь или не живешь. На чужой каравай... Свинца в горлышко, как тому китайцу. У меня? Ну фраер, с боку припека. У меня... У меня... Это ты у них в ж... Нюхай. Можешь уколоться, если колени дрожат. Да нет, спасибо. Я домашними средствами нервы лечу. И долго я так «тихо сам с собою» – выдержу?
Мы гнали фуры вчетвером. Два старых кадра, два испытанных водилы Джокара, и я с ним самим «праваками». На сей раз я у Хами-да – первый. Хамид шел третьим в группе, исчезал из виду и появ-лялся неожиданно, меняя машины под собой у каждой границы на местные, время от времени подсаживал кого-то к себе. Но кто это был разглядеть сквозь затемненные стекла его машины было трудно. Партнеры. Тотальный контроль. Фуры шли вплотную по согласо-ванному расписанию, иногда проскакивая мотели, иногда задержи-ваясь в них больше чем на ночь, и подходили к границам во время, точно означенное Хамидом. Первый? Первый на побегушках! Я страховал Хамида, следил за водилами. Ловил слежку за мной, вкру-говую. И ни лишнего шага. Во что положено, в то и ткнули. Помню, помню твои заветы, Наджи. Меньше знаешь – дальше едешь.
Мы гладко проходили таможни, и по каким-то неуловимым при-знакам: как работали с документами, как осматривали товар, я чув-ствовал систему. Это был коридор. И становился, понятен рваный график и полушифрованные переговоры Хамида по телефону. И от-крывался масштаб, и чувство беспокойства за себя-микроба росло, пропорционально этому масштабу. Скучновато становится, Тима, скучновато... Но помню твои заветы, с точностью до наоборот, Над-жи! Я вбивал в память все, что видел на этих дорогах, контрольные пункты, лица таможенников, время переговоров Хамида, время прохода КПП, сравнивал с прошлыми поездками и рисовал свои графики. Авось...
Мы проскочили Югославию с ее тогдашним смешным названием СФРЮ, с ее маленькими республиками от Македонии до Словении, и остановились на подъезде к Австрии ожидая «свое» окно. Хамид нервничал. Это был самый неприятный момент. Мы въезжали в ту самую Европу. Проскочи здесь, а дальше по «зеленой». В Югославии мы поменяли прицепы на немецкие и сменили водил.
– Они «ходят» только здесь. – донеслось от Джокара.
- Да пусть ходят, флаг им в руки, – ты от меня вопросов ждешь? Не дождешься, Джокарушка! Я болтал на отвлеченные темы с наро-донаселением, практикуя свой «рурский» диалект и вполне сходил за оригинального «бельджи». Швейцарцы, немцы, бельгийцы... Солидные фирмы. Как любят специи в Европе, кто бы мог подумать? Между делом – бумажки по внутренней доставке «номинального» товара, который успел два раза поменять хозяев, были оформлены без проблем. Мы проскочили, и кому теперь молиться? Двигай! Двигай по «зеленой», да не гони лошадей, ямщик. Спешить боле некуда.
Вот бы и сказочке конец, да выходит — только начало... Ах, ты Наджуличка! Не обманул! Посыпались они, настоящие, посыпались. Эх! Скреби олешек! И скребет сердешный, что к лукошечку и лопатку покупать пора и погребок рыть. И начал было, да краем уха, случайно Джокара подслушал – толковал он о чем-то с Хамидом. Не мой бизнес, если б не имя мое... Шепотно. Секретчик... Ждал, выходит, Хамид, пока погребок тот вырою себе – там меня и оставить. Не хлопотно. Своими руками себе же ямку Тима–Фрэнки-Беня-Фарид. Опять двадцать пять. Нет, Хамид, шалишь. У меня аллергия на ямки. А ты, Джокарчик, прокололся, милый. Места выбирай о таких вещах трепаться. Могила-то она могила, да неровен час и из нее голоса наружу выносит. Мешает со скуки карты дьявол. Понадеялся на себя Джокар, лишь одного своего из крепких взял. Для страховки. Не устраховался.
Взял и я грех на душу. Упокоил двух, однова без свидетелей. И Хамид не узнает – где лежат. Спи спокойно, дорогой Джокар, и ты его верный товарищ – спи. Теперь я и, вправду, у Хамида первый. Меняют лошадей на переправе. Это не Запад. Это Восток. Первый... Последний...
Загляни Хамиду в душу – души нет. Не заглянешь в глаза за темными очками, за тонированным стеклом джипа. Глаз нет. Ум – хитрость. Терпение. Терпит Хамид. А мне сам бог велел.
Но ветер подул. Ветер северный. Донес через горы то, что ждал, не ждал. И охнуло в груди, потянуло к крестцу. И боязно подумать, что была другая жизнь, что есть она и не кончилась. В своей тюрьме и камера ширше, и нары мягче? Так ли, Фрэнки? Заностальжил. А то и так! Что прятал от себя тщетно – вылезло. Нью-Йорк... Париж... Говно на палочке, а не руно золотое. Лукошко ему?! Два на два с полтиной и тех не отвалят. Полетишь Тима к Тиме. Благо горы во-круг. Не «те» горы, но все же горы. Мои мысли – мысли Хамида. Параллель как в Афгане. Да, Дунай не Хелманд. Ан и Хамид не ко-лесо на оси, в паре по одним рельсам ездить... Самое время палочку-выручалочку – Броню вспомнить.
Броню, «понимашь»?! «Понимашь...», словечко какое емкое, плотное. Как отрыгнется, настежь пельменно, луково, водочно... «Понимашь» – духом тошным, пятки навыворот от тоски.
– Броня-а-а!
Эхо с Альпийских перевалов тонуло в шапке Давосских сне-гов…
– Бро-о-ня! Готовь площадку! Броня-а-а-а! Домой еду. Все. На Родину. Под танк... К царю «вновь – расейскому»... В ножки пасть. Ату вас, муслики! Христианин я! С дохристианских времен, с мла-дых ногтей. Был и буду. Прости Аллах, тот Бог старше.
Не каждому! Устроил Броня, как ни есть лучше. Без привлечения и лишнего интереса со стороны. Эко свезло?! В пору тряхнул царь «контору» с перепугу, что вывески послетали, а под новыми – «дру-ги» прежние сил своих не ведали, не открывали, затаились... Муром-цы «потешные»...
– Аки встанем?!
– Годи друганы! Дай я вперед! Уж ждал, ждал...
– Сказки Син-бадские? Занятно, однако, врешь...
– Цитирую!
– Истоки?!
– Самонаиисточные!
– Под танк, говоришь?!
– А могу и на...
– Не на!... Мы ныне мирные...
А про бронепоезд? Проскочило, не вслух, меж строчек... Но про-скочило. Не зря цитировал. Донял. Как ни есть хорошо Броня устро-ил и с главным из главных, и с евреем из главных, сносясь с ними на коротке. Тихо устроил. Так я стал и гражданином Третьего Рима, и земли обетованной подданным иудейским. Подфартило... С конфес-сиями. Великое дело – семья.

Но пока свезло не день, не месяц минули, и не мало крови по-портил... Своей? И своей тоже. И поколесил, и в морях-окиянах по-плавал... И в Ем, родимом, пахучем с головой. Но все ж... Но все ж... И как это в нужном месте, в нужный час – про меня?!

“SIN-BAD”СКИЕ СКАЗКИ

Продолжение
Последний проект Хамида. Приотпустил Хамид привязь — ус-покоить меня. И была моя «свобода» в Европе, с побочной торговлей на свой карман в обход Хамида, подарена мне для отвода моих же глаз. И имел он меня ввиду с моими проделками... Ждал часа?! Ку-пил задешево. За что? А что дешевле жизни? Гоняй адреналин, Беня, поводок короток. Не забудет Хамид Джокара, и я б не забыл.
Сверкнул Джокар белками, дернулся... Не ожидал. Что Джока-рушка? Пришел меня кончать, а самому каюк? Джокар хрипел в удавке, силясь ответить, сучил пятками, отпихиваясь от подельника, уложенного мной минутой раньше, косил лошадиным диким зрач-ком, черной дыркой надвигающегося небытия. Что мне твои слова, Джокар? Ты или я! Сегодня – ты! Прости...
Ох и глупец! Нужен был я Хамиду. Не Джокар, я! И стравил он нас, зная чем кончится. Не знал, не был бы Хамидом. Умница! Он. А я? Хто? Хто... Известно. И зачем башка дураку? Лучше б в Афгане сняли. Кому лучше? Красиво уходит Хамид. Хорошо капканы ста-вит, грамотно. Ладно, Хамидушка, поживем – побачим.
– Так что за проект у тебя, Хамид?
– Новый Свет.
– О’кей, Хамид.
Какой там о’кей, Фрэнки! Это Хамиду – о’кей, а тебе – сеть, в мелкую ячейку, не капроновой ниточкой вязка – колючей проволо-кой. Финиш! Запопал и конкретно. Но не стенается, не рвет душу. Смаргивается слезка жалости по себе любимому, думается: «Да и хрен с ним... Кривая вывезет. А нет – так и нет. В тех думах и про дом и про Броню забыл».
– Чую Фарид дрожишь ты внутри, а причину понять не могу – в бой рвешься или как?
– В бой, Хамид, в бой как скакун застоявшийся!
Так я тебе и сознался чего дрожу!
– Ладно, хочется верить...
Верил ли ты Хамид кому нибудь? Когда-либо? Деваться тебе не-куда, вот и втыкаешь меня в цепочку... И сдать меня, с моими «хво-стами», в любой момент это тебе как два пальца... При случае.
– Аллах свидетель, Хамид...
– Аллах акбар! Готовят мне товара партию в Хелманде, Фарид, доставка сюда в порт. На тебе — детали здесь. А там все мое. Не поехал бы в вотчину, да есть делишки, в коих без меня, боюсь, не разберутся. И не хочется, а надо... Надо. Так что, волей-неволей, Фарид, и ты в малой доле...
Хайам ты мой... Видать пирог не делится, на родине-то, конку-ренты подросли, а? Ехай, ехай, разводящий, чем ты дальше, тем я дольше...
– Ну?!
– Хороший процент?! Не удивляйся. Сработаешь – будет у тебя будущее. Нравишься ты многим... И мне...Так что планируй погруз-ку, отправку, транзит через океан. Срок – два месяца. Команда прежняя, почти...
Хамид сверлил сквозь очки мою деловую рожу... Не досверлил-ся. Проехали, Хамид, сто лет назад. Столько не живут. На таких «ко-пейках» не колемся.
– Лады, лады, Фарид. В Антверпене выйдешь на Gilbert Shipping – судоходство, менеджмент, ремонт. Контакт через Йохана Флюгте-ра. В Амстердаме на связи Фриц Маттен. Вы знакомы. Пока все.
Хамид поднялся, подошел к окну. Глядя на реку с длинными не-уклюжими баржами, достал бумажник, бросил на столик у окна кар-точку.
– Наджи прислал, все не было случая передать...
С фотографии, откинув чадру, смотрела Зара.
– Там надпись на обороте. Прочти!
Хамид вышел, мягко крадучись, неслышно. Ловец душ... Я взял карточку и, не читая, и не вглядываясь в далекое родное, чужое ли-цо, чиркнул зажигалкой. Это-то к чему, Хамид? Случая, говоришь не было?! Передергиваешь. Как и с долей. Нашел дурака! Знаю я свое будущее, Хамид! Как тебя и себя знаю. Совет да любовь и ключи от фазенды с эпитафией над входом. Доля... Джокара-дружка. Что-то голоса я твоего, Джокарчик, не слышу?! Не повредил ли я связочки тебе ненароком? Молчит, молчит мое будущее. Оглядывайся чаще, Беня. На долю... Благодетели... Проценты я считать дорогой буду. По себе портки, Хамид, кроишь, хоть и умный! Небось и встреча в Штатах готова: банкет по поводу вступления в «Trust» и оформления доверенности на управление пакетом акций. А на посошок - «бур-бон» с клофелином и… бадья с раствором. Закладной камень в фун-дамент светлого будущего. Welcomeники сраные! Ждите!
Расставания. Новые встречи. Нежданно-негаданно. Или по принципу – свято место пусто не бывает. Не так все хорошо, но и не так все плохо господин Опферман.
– How are you?
– Fine!
– How are you doing?
Дую помаленьку, братья мои во Христе! Упс-партнеры... Ты и оттуда цепляешь, Хамид?! Предусмотрел, чтоб не выскочил. Доля. Что было б лучше? Останься Хамид жив? Не знаю. Что гадать?! Свезло, не свезло. Не пришла последняя партия Хамида. Не вер-нулся и Хамид. На сей раз за талибами последнее слово... Как-то незаконченно у нас с тобой Хамид вышло, на перепутье... Ни тебе, ни мне. Пустота от этого и тоска. И ненужность. И напомнил ты мне Хамид Али-«пророка» и его судьбу, и мою собственную.
Потерял старик лошадь на перевале, и неизвестно счастье это или горе.*

«Moria»**
И чем бы не кончилась эта осень... Скажи, скажи, скажи: начнет-ся зима! Скажу: нет! Начнется опять осень. В Карибии не бывает зим. Взорванное ураганом море. Несущиеся в воздухе острова... хлещут кнутами щупалец спрута – голые изогнутые пальмы. Со-рванные листья их полощут пену хвостами Моби Диков. Иссеченная голова, царь племени – Белый Кит вздыбился и ухнул вглубь, и небо-цунами вспучилось и молнию отразил кита взгляд. И стихло. И солнце свалилось во тьму, и выскочила оттуда луна пробкой шам-панского, блекло-желтой, веснушчатой, разбухшей. Выкатилась куском «Blue», в метастазах плесени; осыпался сырный край в воду, шлепнул по ней баскервильским хвостиком. Помахивая им задорно, побежала ко мне фосфорная жуть. Ох, ты, Тузичек, не ешь меня, я не вкусный! Выплюнь меня Ионой, кит, в сушь!
В тиши стучала машина, булькал винт, чопал пароход. Окна мостика – пустые глазницы. Крыло мостика – мертвой птицы крыло.
– Проглядишь дырку в горизонте, кэп!
– Yes. Hole.
– Эсс хоул***...
– Через полчаса будем в точке.
Покатились валуны с горы, загремели друг о друга. Смолк скре-жет – смолк хрыч-кэп. Typical — морской волк с лица, морщинистого на двести лет, а всего-то чуть за полтинник с половиной.
– Житуха у тя, кэп!
– Yes.
Тщедушный не тянул на матерого зверя, но с фигуры «воду не пить». Характер – кремень, и жила в нем. А в той жиле – сила Ко-щеева. Ей-богу! Пробирала та сила «филиппков»* из команды до костей и живота. Иной раз и мне не по себе, как пасть откроет. Со-ловей-разбойник. Зенки удава выкатит – Кощей и Кощей.
– Yes!
– Что yes?
Молчок. И на дыбе не крякнет, небось? На моей крякнет. Да не до этого. Пусть его. Дело сделаем и побоку пловца. Герой без мыш-цы, с «береттой» в кармане... Плавали – знаем... Прицепилось же...
– Координаты другие будут, командор! И в точку мы выйдем не через полчаса, а через пятьдесят минут. Готовь лодки старина.
– Хоть ты, блин, и Флинт, но слушай сюда!
Капитан молча кивнул, не yesкнул. Затаил кирпич за пазухой хрыч, да и черт с ним. Пара «кротов» у тебя в команде – мои, кэп, если что и за спиной моей приглядывают. И знать тебе то совсем не обязательно. Но и без этого знания слушался. Потому как дареному коню в зубы не глядят. А правил ноне «жокей» дареным. Мавр ты, а не Флинт! Последний забой перед безбедной старостью и тихим концом. Не квакнул. Он мне положительно симпатичен становится, Кощеюшка. Молчи дальше, старый... А ты, Фрэнки, оглядывайся чаще.
Мы подошли к «точке». Несколько отрывистых фраз в рацию. Минуты ожидания... Свист, напомнивший далекое, тревожное... Воздух! С громкими шлепками плюхались в воду резиновые контей-неры. Один, два, десять, все двадцать. Самолет качнул крыльями и сгинул через мгновение в тучах. Разброс небольшой. Как в прошлый раз. Весь груз кучно плавал в радиусе полумили, и половину зацепи-ли почти в точке сброса. Уже на подходе к «точке» оба «зодиака»* с мощными «меркуриями»** висели за бортом и люди ждали команды. Кэпова посудина еще двигалась по инерции, а лодки, ревя мото-рами, оторвавшись от «матки» уже неслись к дрейфующим контей-нерам. О’кей, ребята. Но быстро темнело и течение не давало рас-слабиться.
– Торопись! Торопись!
Шаря прожектором по округе, вылавливали в сумерках блестки лент-рефлекторов… Семнадцать… Восемнадцать… «Зодиак» возил-ся с ними в кабельтовых трех, наконец, зацепил и гнал к судну. Нас относило от точки сброса.
– Где же последние?
– Я видел там, на зюйд-весте!
Сигнальщик крутанул луч прожектора, разрезав сноп брызг. Ве-тер зашел, крепчая, подгонял зыбь. Становилось неуютно.
– Торопись с выгрузкой, торопись.
Вдруг лодку у борта резко качнуло. Рвануло строп с контейне-рами, ударило им моряка рикошетом и две ноги, сверкнув пятками, полетели вверх, а тело — меж бортами. Доля секунды, не видно и ног. Ушел! Все застыли в оцепенении, ожидая чуда, тупо смотря на оранжевое пятно брошенного в лодке, расстегнутого спасательного жилета. Сбросил его парень, думал все закончилось... Теперь уже закончилось. Секунды. И словно что-то меня толкнуло к фальшбор-ту. Я прыгнул с судна, по носу «зодиака», поднырнул под лодку, но через пару метров, под водой, в кромешной тьме, хватая руками жидкую пустоту, понял, что иду вниз за тем моряком и если не по-верну сейчас, не поверну никогда и стану этой жидкой пустотой. (Чего поторопился, чего выплыл? Шел бы и шел, меньше б мороки потом.) Я вынырнул на поверхность, едва не сняв скальп о крутя-щийся диск винта «меркурия», и царапая бок о жесткий леер, схва-ченный за ворот боцманом, перевалился в лодку. Финиш!
– Семнадцатый, восемнадцатый у борта!
– Где же последние?
– Где-то там! – махнул в тьму «филиппок» со швартующегося «зодиака».
– О’кей! Пошли, боцман!
Боцман дернул реверс, отводя руль от борта, обходя вторую лодку. Мы рванули в направлении руки «филиппка», светя фонарем в сторону последних контейнеров.
– Где?
– Вроде там?!
Меж срываемых ветром гребешков, растущей на глазах волны казалось блеснул отражатель. Мы пронеслись... Нет – пробултыха-лись эти пять сотен метров впустую. Дельфины! Мать вашу! Мы потеряли направление. Я хватился рации на боку, но рука скользнула по пустому чехлу. Выронил, ныряя. Baywatch хренов!
– Боцман! Что твоя?...
– Батарейки!..
– Понятно...
Мы свалились с гребня волны на подошву, со стуком алюминие-вой кастрюли. И «меркурий» заглох. Попс!
– Боцман?!
И не меньше минуты я матерился на непонятном ему языке. Он вытаращился, подумав, что я «поехал». Рука его как-то сама собой потянулась к поясу. Но ножик ты вытащить не успеешь, дружок! Чтобы не пугать мужика, я поддал пару «факов» в тираду.
– Вот теперь понятно! Что боцман? Говорил новые брать! А вы – сэконд-хэнд, сэконд-хэнд. Вот те и сэконд-хэнд!
Я просигналил фонарем «SOS» в сторону парохода и бросил, за-метив в свете палубных огней брюхо второго «зодиака», оторванно-го от воды. Лодку брали на борт. Сверкнул прожектор по окружно-сти, на мгновение остановился на нас и потух. Пароход разворачи-вался, показывая ходовые огни в створе. Умничка, кэп, сообразил. Я подмигнул боцману: «О’кей, боусн, сейчас подойдут!». И увидел, как улыбка сходит с его лица и губы складываются в анус: «Fuck off!». Оглянувшись, я не поверил глазам. Кэп, не останавливая разворот, показал нам корму. Как в плохом кино силуэт парохода зарябил, стал терять очертания, превращаясь из великана в карлика. Мне казалось, я смотрю в перевернутый бинокль и все это шутка. Возьми правильно инструмент, Фрэнки! Шутка? Шутник ты, кэп, как и мои партнеры! Однако, yes! В утлой «резинке», среди океана в надви-гающийся шторм? Нет шансов, Фрэнки! Не пачкая руки, два свиде-теля, из них один – долевик. Аут! Умничка! Умничка, кэп!
– Боцман! Давай к мотору, пока заливать не начало. Посмотри топливо, может шланг пережало?
– Сорвало, босс! Сосануло воду. Прокачаем, может и заведемся.
– Твои слова, да до Бога!
– А ты, босс, какому молишься?
– А ты?
– Я католик...
– Ну и я – католик.
Католиком я еще не был. Дева Мария, Пресвятая Богородица...
Неплохая пословица – жадность фраера губит. Не жадность – судьба. Американцы — те, что и Хамид. Сподобили... Партнеры. Упс... Тем же концом, по тому же месту. Не Хамид, так Хамильтон. Не Хелманд, так Мета. Не Афган, так Колумбия. Не бывает пусто свято...
– А вы не теряете даром время, господин Опферман. Похоже ре-комендации наших партнеров относительно вас, соответствуют дей-ствительности. Вы зря скромничаете. Стать правой рукой Хамида, царствие ему небесное, за такой короткий срок? Хорошо, хорошо сработали, но рано или поздно все заканчивается. Жаль, конечно, но с вашим «каналом» придется повременить. Рынок на южном направ-лении стал очень не стабилен. Нет объемов... Цены... Схему будем перекраивать под наш товар, но наработки ваши, господин Опфер-ман, с Хамидом — в силе, как и договоренности. А теперь некоторые детали, инструкции... Практически ничего нового для вас. Проверьте готовность судна. Вы идете суперинтендантом. Капитана уже ввели в курс дела...
– Насколько?
– Настолько, насколько нужно, чтобы молчал. Он человек Йоха-на, и команда от Йохана. Из ваших людей будет два-три, не больше, для подстраховки. Меняйте любых, кроме капитана и его механика, конечно. Но это лишь в случае крайней необходимости. Нам нет оснований не доверять Йохану.
Вот здесь дискета, код. В файлах — частоты и время связи с са-молетом, координаты. Капитану подробности ни к чему. Мул везет не спрашивая, была бы торба с овсом. Лодки и моторы — на вас. Не покупайте в одном месте... (Господи... Инструктора...). Груз – плаву-чие контейнеры. Материал – слоеная спецрезина, с кольцами для буксировки. Внутри сам товар. Водонепроницаемые упаковки, по два килограмма. Но это тоже не для всех ушей. Вся партия – две тонны. Немного, но достаточно. Для «новичков», хотя какие вы но-вички, если только для ФБР. Надеюсь, у вас с юмором неплохо?
Если контейнер поврежден, проверьте содержимое. Мулам — аванс перед выходом, расчет после сдачи товара. После сдачи в море, после. Это мулам! Координаты точки выгрузки во втором фай-ле. Нет, код другой. В месте «рандеву» будут два катера – прогу-лочные моторные яхты. Товар перегрузите на ходу. Вы остаетесь на борту. Доля? Кэш или слип на любой счет, на выбор. «Нал» для мулов можете попридержать, подстраховаться. С деньгами капитана поосторожней, стреляет метко – шутка, господин Опферман, шутка. Все. Вопросы?
– У матросов нет вопросов, шутники. А еcли я?
– Не стоит, Беня... И шутки в сторону. Кейс с авансом на все про все, ноутбук, система мобильной спутниковой связи, две рации, сет батарей, мобильник... Оружие, насколько знаем, свое предпочита-ешь.
– Ага...
Вот мы уже и на ты.
Знатоки, едрена в корень. Это только у кошек гладко, и то с ши-пением. Но первая ходка прошла гладко. Свезло с погодой в двух концах. Сработали чисто. И мои слипы прошли через Багамы, и дальше. Чисто.
Но «нал» мулам я на всякий случай попридержал. До второй. Прошла бы и эта, милая, гладко... Да какого черта ты в воду сига-нул? Болтайся теперь с боцманом, хорошо, что хоть с ним, с «кро-том» своим, а не с чужаком. Болтайся как дерьмо, посреди моря на надутом гондоне, молись напару с католиком... Католик новоиспе-ченный, удивительно схожий по субботам с иудеем... А по пятни-цам? No comments. Молись всем богам, авось какой и услышит, па-ганец*.

Я никогда не думал, что так узнаю море. И за каких-то не-сколько месяцев привыкну к нему как к родному, как будто всю жизнь жил в нем. Я стал доверять морю, спасибо старому хрычу, кэпу – приучил. Хотя трудно представить благодарность к этой сво-лочи... Но не мне судить, и жив я... пока. И кэп не стрелял, не резал, не вешал. Проводил в путь, по-морски по-христиански, меня-то, нехристя?! Спасибо, кэп. Флинтик – винтик.
А забой тебе кэп и впрямь последний вышел. Ох кэп, спасибо еще разок от души. Иначе б я с тобой рядом... Совсем недавно, каза-лось секунду назад, так хотелось... быть там, в уютной каютке... А как не хочется сейчас. Тебе – мулу за понюшку – двенадцать годков, мне ж за все про все – пожизненное. Нужно оно мне? Пожизненное? А жизненное? Но о том — потом. А покуда не пожизненное, не самое жизненное не светит.
– Что с мотором, Боусн?
– Глухо!
– Вода хоть есть у нас?
– Воды навалом. Залейся...
– Я о пресной!
– А-а-а?! Полтора литра. По сто грамм в день – неделя.
– Куда за неделю доплывем, Боусн?
– На х...!
– О’кей! Поехали, дело привычное.
Я еще никогда так медленно не издыхал. Рассчитанная на неде-лю вода испарилась через четыре дня, как и моя любовь к этому идиотскому соленому детищу божьему на две трети земного шара... Господи, Боже мой, однако наказываешь ты как инквизитор, нельзя по Божьи, а Боже? Молчит, собака... Пресной не стало, от соленой воды воротит. Рожи попухли, что с дикого похмела. Раз рыбка про-летела – летучая посланка? Сожрали вестницу, не дали и слово мол-вить. Больше никто не летал. Уж и не собачимся, ибо сил нет ни на разговоры... Ни на что. Кажется ни на что? Косимся друг на друга только. Широкая скуластая морда боцмана осунулась, и без того опухшие глаза-щелки спрятались под нависшие на щеки – веки-мешки. Виек-упырек?! Увидь там что-то? Рот оскалился и не закры-вался. Ганнибал – каннибал! Расслабься и сожрет! Не сожрет, так кровь высосет, вампир, стоит уснуть. То же и обо мне, небось, дума-ет. Не спит, поглядывает из амбразур. Молится...
Ай-я-яй! Праведный! Вымолил таки. Дождь. И лилось с небес шампанское рекой. И пьяные мы вымакивали, и хлебали со дна лод-ки пенящийся напиток богов, а не обензиненную «резиновую» жид-кость. И орали в экстазе. Ничего вкуснее за жизнь не пил я ни до, ни после... И, казалось, ничему так не радовался больше...
Шторм прошел стороной. Вода высохла в лодке, высохла у нас на языках пупырчатых, желтых уже через день. И не было сил мо-литься. И боги отвернулись от нас, и в жуткий штиль течение болта-ло нас по кругу, в мертвом треугольнике, вдали от нахоженных оке-анских дорог. И мы уже не вставали, даже по нужде, дудоня под себя редкими струйками, яко секс в штаны... Откуда бралось? Хорошо хоть гадить нечем... а затем и мочиться не стало сил. И «секса» не стало. Хорошо. Это чем хорошо? А мумизмом!
– Я Mummy! Боусн!
– Я твой брат, Faro!
Мы высохли, сошли с ума и издыхали... Беспамятством наказы-вает грешников Господь... На какой день и не помню, а померещи-лись в галлюцинациях ангелы. Пришли родимые. Подхватили. Странные какие-то, шершавые, воняющие рыбьим жиром. С детства не любил, ни ангелов, ни жира... Наказали...
Я очнулся в коконе, с чувством что я был здесь когда-то... В цветных снах? В сумасшедшем доме? Жужжал вентилятор. Вместо ангела напротив на койке, выстанывая: «Show must go on – о-о-он!!!» свесив голые волосатые ноги, сидел черт, закутав задницу в просты-ню. Хвост прячет? Но вокруг райски прохладно и в яблоках. Ад, но-вая версия?
– Hell-o,* босс!
– Привет, Боусн... Стало быть не судьба ... Где это мы?
– Аруба**.
С уловом вас, рыбаки. Thanks very much indeed! За спасение. Вернусь – озолочу. И сам в это поверил, и монеткой в воду загадал. Но не срослось. Хотя с благодарностью не соврал и денег кой-каких выслал, не бог весть что, но на мотор и сети хватило. А что еще ры-баку надо? Это старухе его – прорву. А ему самому всего ничего – рыбку.
Если сложить крест накрест пальцы, указательный и средний, и потереть нос, то почуешь два носа. А что сделать чтоб поболе одной головы было? От Горыныча и Марьи-Искусницы родиться? Чтоб с дурной башкой не жалко расстаться ибо в запасе еще одна и еще одна, и, небось, поумнее? Не ошибись Фрэнки, вдруг не ту оста-вишь?! И потом, как с хвостом быть?
Мы отдыхали, пока шли запросы с ответами, прячась от репор-теров и попивая с местным шерифом за «Андерлехт»*, высадивший из европейского кубка голландский «Аякс». Чертовски приятно встретить в Карибском захолустье, среди индейцев-голландеров, одинокую «родную» бельгийскую морду. Мы откопали с ним даже наше дальнее, на седьмом киселе, родство и сотрясали своды бара гимном опфермановской гильдии аптекарей. И слава Богу, что пред-ки шефа покинули Старый свет еще в прошлом веке, и сам он был там в последний раз лет десять назад.
– Привет «иммигрантам»!
– Привет, шеф!
– На рыбалку не ходили?
– Спасибо, наплавались. С жидкости воротит... Нет не с этой. Угощайся шеф...
– Эх!
– Что кряхтишь? Пей пока пьется... Эй, бармен, запиши в счет на мой номер!
– Нет проблем, ребята...
По моим прикидкам пароход подходил в район Чарльстона, Южная Каролина. Где-то там «рандеву». Где-то там сейчас моя по-ловина доли в кэше переходит Удаву-Кощеюшке. Где-то там и кейс с остальными «бабками». Доищется ли Кощей? А ты жди, жди, Фрэнки! Данные паспорта Тимы с моим фэйсом проходили через иммиграционные компьютеры в Виллемстаде, где в короткой стоян-ке на Кюросао мы брали какой-то груз, заметая следы... И если нас не взяли в оборот как пропащих с судна, стало быть никто и не сиг-налил, значит и не искал. Турист я бельгийский, путешественник – палец кверху. И какое кому дело – чем и с кем?! Ах, Боусн? Чеши под дурака, Боусн! Я тебя нанял, думал ты местный. Гони им: «Твоя моя не понимаю, от парохода отстала, не помню какого, немножко пьяная был, домой нада, однако...». Помурыжат чуть и депортируют через миссию. А мне как свезет. Свезло.
В разгар сезона, в наплыв туристов, с завидным постоянством теряющих себя, свои «барсетки» с документами и «лопаты» с кре-дитками – властям замороченным мой случай – за счастье. И под-тверждение из консульства: я – существую, лоялен и со штампом – «Беня-Люкс»... За счастье двойное. А если я (он) – «легал» и ничего не просит к тому же... Да пошел он (я)! Он и пошел. Freedom! Я помог боцману с деньгами, и тот счастливо добрался до своей раскла-душки в Маниле и пышечки-жены. А сам я ждал на Кюросао ново-стей от «крота», кочуя по малым виллам, держа на случай в чартере яхточку – мало ли что. Бог миловал и на этот раз. Едва очнувшись от страха, я растворился в Европе, в Амстердаме. И во время. То, что пароход и груз накрыли я узнал уже здесь, ловя рыбку из каналов Йохана. А от моего человечка новостей все не было. Подробности бы мне. Но близко к Йохану подходить было нельзя. Как и к упс-партнерам. Выцепят тут же. Им, бляха, всем виноватые нужны. И «бабки», Беня, и «бабочки»... Нет уж, погуляй в безвести пропавших. На крючке за ребро в морозилке, еще успеешь повисеть, Беня. Не-бось, уж хватились. Охотники. Нехорошая та тишина. Команду суд-на давно репатриировали. Кощей в тюрьме. Что он там – это хорошо, а вот чего-то он там наговорил не узнать – это плохо. Я петлял зайцем от всех сразу, и от смены мест начал косить как уша-стый. И все ждал, ждал вестей. И чуяло нутро – идет, идет message. И пришло то, что не ждал. И не заманиха, just info. И не переварить сразу.
Славно же ты Кощей удумал. Только сам ли? Пробрался змей под сердце. А ты ему Фрэнки – повод. Нараспашку душа. Любишь чувствам волю дать. На том тебя хрыч и подсек. Такое один раз бы-вает. Он и не упустил... раза. Нечего было бежать к нему радостью делиться. Хоть и палуба на двоих, от других закрытая, каюту на ключ запирать надо, выходя. Выскочил, лэптоп включенный, файлы открытые... И на фиг те пассворды? А Фрэнки? Ты туда – он сюда. Так возле дверей и столкнулись, с разных проходов. Ты думал он входил, а он вышел уже, из каюты твоей, Фрэнки, вышел! Обвел тебя, лицедей! Сканировал в минуту дедок острым глазом, морским – все инфо. Просто удачно ты с борта сиганул, Фрэнки, ей-богу! А не спрыгнул, помогли бы позже! И не скакал бы сейчас ни по Амстер-даму, ни по Антверпену, а лысел бы черепушкой объеденной, на дне в Саргассах. Ох, что удумал?! Ой, и Флинт! Однако ж тебе боком, Флинтик и вышло. Не уничтожил бы документы мои, не стер бы из судовых ролей и памяти экипажа... Глядишь и помог бы я тебе чем-нибудь, по соседству сидючи. Но кто ж знал, скажешь? А он! Who wants to be millionaire? Don’t you?* Счастливый пенсионер. So long! Пока. В смысле прощай. Хотя и в семьдесят жизнь не кончается. Выйдешь еще не старым. Если выйдешь. Не свезло тебе без меня. С возвращеньицем, хрычок. Как же ты не «скачал» про то, что на об-ратном плече моторные яхты уже пасли «федералы». Не все гладко, выходит у тебя с хайтеком? Не только у тебя? И «фэды» не успели? Они то как раз успели! Груз взяли после, на берегу, на складе, всю партию. А тебя, кэп, не с поличным, пустого на хапок, по следу! За-секли частоту и координаты... И как в боевике – упала с неба рать, с головы до ног «забомбленная» и придавила «морских» к палубе, враскорячку. Правда, бить не били. Вопросиками достали.
– Был же кто-то, не так ли, кэптэн Густав? Был?
И сплыл! А тебе, кэп, и без поличного, и «пустому», но влепили! По самые помидоры! Не попадай под «раздачу»! Закон –законом, а вердикт – вердиктом. Какой присяжный не проникнется к чаяниям своей власти?! Но хоть ты и подлая натура, сожалею я о тебе, кэп, и сочувствую. И прошу – оставайся каким есть жлобом, хрычуга. Ведь благодаря пороку «чудному» твоему – потеряли меня все. И «кэша» след потеряли. Нет, знать, худа без добра.
Но рано, рано Беня радоваться. Ищут фэды... Не фэды... Пора бельгийскую легенду закапывать. Не сегодня – завтра выйдут феде-ралы на Интерпол, на Виллемстадский след, если уже не вышли. Пора заканчивать шустрить, Фрэнки! Даже если Кощей не расколет-ся, другой публики навалом, в Штатах каждый второй – сексот доб-ровольный... Вещует оракул: «Дуй домой!» А где дом? Дом? Дом, где Броня?!
– Бро-ня-а-а-а!!!

РОССИЯ.

Фрэнки. Возвращение № 1.
– Постарел. Постарел, Фрэнки... Возмужал...
– А кто от прожитого молодеет, Броня? На себя посмотри!
– Не ерепенься. Все тот же. Поворотись-ка сынку. Тот. Крепок!
– И ты, Броня, не хрустальный. Даром – Броня.
– Ладно, дошутишься. Вовремя ты, Беня, вернулся. Не думал я тебя живым увидеть. Рад.
– А как я рад, Броня! Живым. И тебя живым, во здравии... Слы-шал кое-что...
– Было, Беня, пару раз...
– Пару?
– Может и не пару... Им там в Чикаго и не снилось. Пока утряс-лось, не одного хлопца потерял. Хорошие ребята. Так жаль. Но ты... Тебя жаль пуще всех было. Думал пропал ты ни за понюшку, на-прочь, а гляди – живучий!
– Пока, Броня, пока...
– Все мы пока, Беня. Однако не о том мы! Давай-ка с возвра-щеньицем!
И напились братаны, как в детстве, и «поперло» из них. Но не все искренне. Опасались друг друга? Или боялись за друг друга больше, по братски. Как врачи, с их мудрым «не навреди»? Наверно так. Потому что знали друг о друге много больше, чем думали.
– Броня, я по пятницам не подаю. А если закусит, и в остальные дни недели не дождешься. И рубля. Не отвалится. Дело Броня на несколько лимонов «зелени», налом! Мои лимоны! Не привык я свое за зря раздаривать.
– Несколько – сколько?
– Да хоть и пятак!
– Деньги, Боб, конечно, небольшие, но ощутимые. Отдохни. Ле-гализируем тебя, Боб, россиянином, а там...
– Уж больно звучит звонко – как кремируем! Это зачем, Броня?
– Звучит, как премируем! Зачем, зачем?! Чтобы налоги платил, миллионер! Гульбу твою мусульманскую на коммунистов спишем, тем паче, что нет христианских душ за тобой, или числятся?
– Как на духу, Броня! Ты что?! Откуда за мной!
Врешь в глаза, и не грех. Ибо грех в другом: какая разница чья – ведь душа! Да кто те грехи отпустит?
– Ну ладно, не волосись, «святой», все знаю. Бумаги уже в ходу. Побеседуешь кое с кем, не без того. Не официально, Беня, не дрожи. Тут трудящиеся тоже хлеб с маслом кушать хотят. Так и им дадим пищу, и на нее. А там и на родину!
– Какую Родину, Броня?
– Какую, какую?! Христа Родину, господин Заппельман. Ты мне, Беня, не только русский нужен. А с «тем» паспортом тебе и в Аме-рике, и в Европе сподручнее. Меньше вопросов к негоцианту. И не уцепят, ибо истинно!
– А в Персии?
– Другая история. Забудь на время!
– Навсегда?!
– Забудь, забудь... Пока. И с «лимонами» своими погоди.
– Как годить?! Броня? Мои же! Не сегодня-завтра накроются!
– Не мелочись, Боб! Не уйдут от тебя твои цитрусы. Остынь! И не пытаю я тебя, что это за «зелень», сам скажешь, когда остынешь.
– Как остыть?!...
И как открыть Броне то, что я и на Страшном суде не скажу? А тебе, Бронь, не ангелу, не черту – зачем те хлопоты? Дорог ты мне и без них.
«Крот» передал ни наркоты, ни денег на пароходе не было. Не нашли деньги! И ни ноутбука, ни софта – один эфир. А за наркоту Флинта зацепили, потому что собака след взяла. Где-то чуть сыпа-нули. Пока перекладывали? Сыпанули... «Официальная» версия – сыпанули. Для меня и партнеров моих. А неофициально, чуется ты, Кощеюшка, не только меня надрать хотел затеей с перекладкой. По-рвали или порвались те контейнеры – никто теперь не узнает. «Кро-та» моего при том не было. Кощей сам с «верными» орудовал. Вот и домудрился... Мудрило! За то и сидит... Предусмотрительный... А что «кэш» ни Кощеев ни мой не нашли – радует. Значит, молчит ста-рик, надеется. Надейся, надейся, может и перепадет... Всего не пре-дусмотришь, а все ж... Не-е! Я свой «отпуск» не на русские бани по-трачу.

Броня против Брони
Торопыга. Торопыга. А что ты знаешь об этом мальчике, Саму-ил? И провел он подле тебя времени меньше, чем твоя собачка. И за всеми баснями его, так и не обмолвился о главном и ни о чем в сущ-ности. Саратовские страдания, разве что для Антоновны, домохозяйки моей. Слезы вышибает, а информации – нуль. Или нуль он сам, или уж больно хитрый. И оба случая тебе, Броня, одинаково неприятны. Как Бульбе ссучение Андриево. Неприятны до смерти. А нельзя без этого, Самуил? Без иголочек под ногти, без снятия кожи, по живому, без вскрытия? А выходит нельзя. Вся жизнь моя говорит – нельзя. И папашки-каина жизнь... И старичков-законников его, сги-нувших. И «коллег», «бессмертных» по жизни. Живи сам. Один. И думай сам. И себе не верь. Значит никому. Никого рядом. Собачки и той. Бултыхаешься ты, головастик, бултыхаешься... И была б та жидкость – молоко, давно бы масло сбил и лягушкой выскочил, ан не судьба. И всех успехов – рот едва выше поверхности – воздуха хватануть. А он и не воздух, если вспомнить, что за духан над боло-том.
Что за связь у вас, Самуил Исаакович, с этим пацаном? Потусто-ронняя... И не веришь ему ни на грош, и вопреки себе рискуешь – пусть. Пята эта Ахиллесова твоя, Броня, язва. И острое удовольствие поковыряться в ней и проверить на себе – смертен ли как Гай Це-зарь? Чешется? А, Броня? Себе-то сознайся. Чешется, проказа! Тще-славен, батенька. Для того и пускаешь сорванца в святая святых – догадку проверить? Ну что ты, Броня, перед Господом, что ли? Иль того хуже, на выборы собрался? Ты еще рассказывать начни самому себе – какой ты хороший. Скольким старушонкам через дорогу пе-рейти помог... Тимуровец! Тьфу! Будь ты, Беня, неладен. Словно черт тебя подсылает, на господина Бронштейна? На что еще сгодит-ся? Пощупать изнутри – не помягчал ли часом? Гай Юлий?.. Тайное это. И от самого себя. И про болото... Мысли перескакивают с одно-го на другое. И бьешься ты, Паук, в собственной паутине, потеряв сущность паучью, бьешься как муха... Нет, Самуил Исаакович, нель-зя так с собой. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Банально, но так. И пауки-с... К-с! В единственном! Броня! Брось! Не твой формат! Брось, Броня! Хоть брось, хоть подними... Все одно – хочется! Не по-цезарить, так по-талейранить...
С детских времен, с самых детских живет это в тебе, Броня. Жгучее. Почему вверх не прешь, если в зад так жжет? Не тянешь? Тяну! Тяну за собой то, что другому на две-три жизни хватило бы. Тягостна тяжесть. Не до римского, в парижанах бы удержаться... Пораскинь умишком, Самуил! Кто тебе дружка детства, брата на-званного, «кровного», подкидывает живым и невредимым? Ни за-цепки. Сквознячки. Может, и вправду, чист? Не верится. Невреди-мым? Простачком? Не верится, Исаакович, не верится. Так не быва-ет. Друзья, соотечественники, сограждане, коллеги! Так кто и где? Самуил Исаакович? Вопрос времени вообще-то. Рассуждая логиче-ски – логично где-то должен был нос высунуть, да макнуться. Дол-жен. Еще раз, еще раз по связям пройдись, Бронечка. Нагрузи ребят. Покопайте, ребята, канаву. Исподволь по конторкам пройдитесь. Interpol, DEA, FBI, CIA, с конца-то на конец. А то ни дать ни взять – не Беня, а Штирлиц нордический и прочее. Ну тогда я – Борман, ух епь... его, вынудил. На что тратиться? Нет, тут что-то не то. А что не то – не ухватишь.
Эх, Броня, Броня. Умный ты слишком. Очнись! Погляди в себя! Промелькнула мысль, как ангел крылом махнул. Сморгнули ресни-цы, и следа нет от того дуновения. Придавила тяжесть опять. Темно-та. В глазах и на сердце. И под ложечкой не сосет, а тупо тянет. Тя-гомотина, не жизнь.
А если, Броня, дать братику меньшому еще порезвиться? Побе-гать кругами дать. Пошире. Подальше. Да поглядеть – куда забежит и с кем? К сердцу прижать всегда успеешь. Успеешь ли, Броня? Ты за Господа? Бессмертным себя никак чтишь? Эко хватил, Бронечка, остудись. Замоли грех в сей же час! «Бессмертный»... Не умничай!
Броня разнервничался – было б с чего? А было! На самом деле было же... Прошелся по кабинету, пнул кожаное кресло, оставив вмятину в нижней боковине. Плюхнулся на мягкие сидушки, потя-нулся было к подставке с трубками, но передумал. Застучал по глади мореного дерева столешницы пальцами, прислушиваясь к глухому звуку... Ладно. Ладно кушать себя, Броня. Других охотников на то нет, будто? Только кликни. А и кликать не надо. Охрану сними, и тут как тут... Остыть не успеешь – склюют. Так что обратись, Самуил, от себя бренного на общество. Р-р-р – зубки-то еще свои! Есть чем куснуть. И сделаем мы, Самуил, с тобой, Исаакович, вот что... Мы, «Николай Второй!» Ить ты! С чего это тебя потянуло, Броня? На историю? От мебели антикварной? Да, наверно, от противного! Итак, упрощая, – сыграем с Бенечкой втемную. Погоняем пернатых. Запустим мохнача столбнячка покрутить, чтоб зеваки головы позадирали. И проявится Беня во всей красе, а пуще Бени – други-«коллеги», в полете «соколы» мои, вкруг... Эх, пропал в тебе голубятник великий, Броня. Если б только он...
Ладно, лети птица мира... Попугай чертов! Ведь это он – Беня – твой билет, да себе, в детстве вытащил, Броня! И промотал счастье. И пропал в никуда, и выплыл из ниоткуда. Феникс. Броня вымате-рился сам на себя. Опять в душу полез? Разбередил. Разбередил, что и забыл давным давно сам. Зависть. К несбывшемуся. Тебе б тот билетик?! Уж взлетел бы. Хватит глупости молоть. Вспотроши колоды, Броня, погляди расклад. В чьей талье джокер? Не подстава ли? Ох, давит. Черт! Где там эти таблетки? Не подстава, ясны очи, нараспашку душа... Не подстава... Играет им кто, как ты, Броня, голубком прирученым? А и сам играет – игрунок? В кураже свободы игрушечной – на ночь в клеточку? На што тебе та клетка, Броня? И так не улетит! На;; што? А чтобы крысы не поели пташку. Жди, Бро-ня, крыс. Жди. Не так-эдак – судьба. Одно легче – по-всему выходит – чист братан. А деньги его? Ну, допустим еще не его. А потом, когда они чистыми, деньги, были? И после стирки отбеленые нет-нет, да и выдавятся сукровинушкой, пахну;;т дохлятинкой.
Деньги. Деньги... Допустим если мулил Беня по доставке «нар-коты» или оружия... То это Афган. Оттуда хвост. Мулил не с нашей, с той стороны – на ту же. Не к нам. У наших не свеченый, а то б дав-но прикололи, что на оружии, что на наркоте. Тут все взятки битые, тут мы держим. Так куда ж ты, Беня, крутанул? На Юго-Запад?! Иран – Турция – Европа... Уже легче – не Штаты. Хотя, хотя все до-роги ведут в рай... В Рим, Броня, в Рим...
Следующее: судя по деньгам, не с одной ходки скоплено. Люм-псум. Или надрал партнеров на «общаке», за что – кара... Знает, по-тому и молчит. Или накрыли всех... Да не всех... И не все. Общак не общак, накрыли не накрыли... Черт их разберет, и Беню с ними.
Броня пробежался по сайтам, убил день но ничего интересного не выудил. Мелочевка – «автомобилисты», «шпагоглотатели»... Кто в бамперах, кто в заднице, кто в вагине таскает, в зависимости от марки и пола. Смех и грех, хотя бедным таскунам не до смеха. Осо-бенно, когда приловят. Нет. В Европе ничего. Пока. Ничего серьез-ного. И чего ты к наркоте прицепился, Самуил?... Пароход... Паро-ход... Мало ли с чем и для чего пароходов плавает... Ходят! – так говорят, правильней... А-а-а... Ох, Исаакович, нехорошо что-то. Опять навалилось. Предчувствие. Чуешь-то, Самуил, чуешь, однако суешься. Суюсь – потому, что суюсь! Не рисковать – задохнешься! И про орла со свежей кровью – про меня анекдот. Тридцать – не три-ста, да и хрен с ним. Попьем. Не в падали ж век ковыряться.
А ну-т-ка, Сезам, откройся! Открылся... Бляха-муха! Веселенькая картинка... Рамочку бы для нее, эрмитажную, с позолотой и... в туалет. Две партии – одна в США, другая – в Канаде. Опта – на семь тонн героина в вещдоках за последние пять лет и одну неделю. А сколько ж меж пальцев? И где ты там, Бенечка, живучий? Как же тебя «федики» просвистели?! Однако, маловато будет подробностей. Придется «коллег» тряхнуть. Простите ребята, зацепило. А коль за-цепит – сам черт не остановит. Однако. Нехорошо это, Броня. Ува-жаемый, а ломаешь как пацан. А ты пойди и расскажи как есть. Сдай себя и Беню за грамотку и значочек... Почетный Донор... Ай-яй-яй... И удивился самому себе, насколько закусило... Очнулся от холодка. Внутри. У самого корня холодка, мятного, свежего из бесконечного туннеля. И еле удержал внутренности, чтоб не провалились в тар-тар, и иже с ними сам. Со страху. Прохватило. Как умер. Вся жизнь – за мгновение. А ведь так и умру.
Броня вылез из «сети», захлопнув классифицированный, для за-крытых пользователей, сайт. Выпил рюмочку, отошедши, заругался опять, выписывая кренделя, несусветно. Завелся на старости... Фар-товый... Ладно. Пока достанут, времечко убудет. А что прибудет, «Ломоносов» долбанный? А? Проще выбить бы было все из Бени, чем так наследить. А... От своих отбрешусь, а те дальше, по команде. Это не Штаты, где б хлопнули хакеришку в сей секунд. Наши пово-зятся, а то и не захотят. Не захотят, не захотят, Бронечка, знаешь же. Не задарма не захотят. Или не «захочут». До поры? Успокаивай себя, умник...
А ведь спросят, и прежде всего «друзья» спросят: «Чего ты там лазил? Уважаемый, чего искал? Что нашел?». Что ответишь, Самуил Исаакович? Что сбрешешь? Как разделишь? По-честному, или по-справедливости? Надо-ть, Бронечка, подумать! Дело-то хреново поворачивается... Не на кого списать...
Прежде надо было думать, а не ворот закусывать! Опять самоед-ство, Билли?! Мало тебя били? Ох, уж Гейтцик... Стоп! Стоп! Стоп! Броня! Так и до инсульта недалеко. И кому ты потом криворожий, кособокий, обкаканный, хоть и богатенький, нужен? А потом, и бо-гатство-то уж больно «левое», как у Меншикова, князя – сегодня есть, а завтра? Ну до завтра еще дожить надо, Бронечка. А ведь на-до! Ты уж постарайся.
 
“SIN-BAD”СКИЕ СКАЗКИ
Продолжение продолжения

Фрэнки
– Спасибо всем за «бумажки». Как я понял, тебе, Броня, спасибо особое. И о предложении твоего «большого друга» – я ему обещал подумать.
– Подумай, подумай. И мы подумаем. Кстати, не забудь об ав-тографах, личность.
«Историки» вы мои... Мыслители. Вы думайте, а я за «налом» смотаюсь. И весточка от агента – в тему. На приколе тот пароход. В Сингапуре, за долги продается. Из команды – три сторожа, малайца. Не суть. Уж как-нибудь. Прятал я сам, в танке грязевом, мазутном. Туда ни одна собака не сунется. Его и в чертежах-то нет. Один моряк знал, да и тот утонул.
– Давай-ка, Броня, твой, то есть мой еврейский паспорт. Отдохну я от вас.
– Ладно, непоседа. Всегда о чем-то будешь жалеть. Что сделал, что не сделал... Знаю, все равно поедешь. И не благословение тебе, Беня – совет стариковский. Не суйся ты ко мне с теми грошами, пока не отмоешься, ибо чую – не зря молчишь, хлопчик. Вернешься чис-тым – приму. Не вернешься – Бог тебе судья!
– Вернусь, Броня, вернусь. А куда ж я от тебя денусь?!
– Из всего, что слышать и видеть доводилось – это не самое главное. Ты наш разговор на дачке хорошо помнишь?
– Нет, – соврал, экономя время.
– Бень, не дури! Ни минуты отдышки тебе. Секунд десять, макс... Сингапур... Малайзия... Мала- хольный! Когда повзрослеешь? До седых волос дожил, а все как пацан. Бегунок и есть!
– Седые у меня еще в детдоме вылезли, как помнишь, Броня...
– Да уж, помню. Ладно тебе с памятью своей, не сейчас.
– А когда?
– Когда-нибудь. А сейчас отпускаю тебя, Беня, на все четыре стороны. И как ты свое собачье дело справляешь недосуг мне догля-дывать, хоть ты мне и меньшой брат. Справляй как хочешь. Ой, и не дерни тебя поводок в интимный момент. Дай Бог!... А может оно и к лучшему. Натурально. Так и поедешь под своей шкурой, искатель приключений. Однако, Бенечка, о главном не забудь, почему едешь на юг, а не на север.
– А почему, Бронечка?
– А потому, Бенечка! Попросили меня люди за одним человеч-ком посмотреть, в Таиланде.
– Где, где?
– В Таиланде, Беня! Не один ты в географии силен. Рядом это с твоей «бахчой».
– Плантацией!
– Ладно, «плантатор», плантацией... Ты уж, будь добр, посмотри как просят, и меж делом, знаю в камешках ты цветных силен, собери там коллекцию, в благодарность о «свободе» своей. Да, да «благоде-телям» истинным, в благодарность, Бенечка, не мне же.
– А тебе что?
– Сам вернись, непутевый...


Экзерциция
От воды между свай потягивает духманом: рыбой, морской тра-вой, чем-то вкусным и грязным. Тухлятина... Отлив оставляет со-хнуть курчавую бороду ракушек, ил, дохлых крабов и живых червя-ков. Темень плещется, шелестит, пугает, даже непуганных дураков. Ни воздуси, ни пучины. Ни batmanов, ни manов – дайверов-диверсантов. Ни-ни. Интересно, до щекотки глубоко в гайморовой пазухе. И не чихнуть, не набрав воздуха. И не наберешь из ниоткуда. Легкие сжаты диафрагмой, вдавленной вовнутрь селезеночным спазмом. По поговорке – не вздохнуть, ни пернуть. И в гло;;;тке встал кол, не пропихнешь. И сухость шкрябучим песком Сахары дерет язык и трахею... Ох.
Законы взаимоотношений памяти. Память – самое взаимоотно-шений. Память мелочей и ненужностей. Память денег. Память суще-ства сущего. И все это в куске пленки или на лазерном диске. Колет с полотнища экрана, трубки, кристаллического дисплея, колет глаза... Давит из динамиков – слух... Чужая, как своя жизнь, память – перхоть. Память – иней, вымороженного вовне мозга. Память – жертва? Я жертва? Если так, то я – жертва кинематографа. И для самоуспокоения хочется добавить: я – жертва хорошего кинемато-графа. И хоть это самоуничижение и сходственно с несчастьем быть чьей-либо жертвой, и самое ближнее, что приходит на ум из сравне-ний – с жертвой аборта... Это ничуть не смешно и очень не ругатель-но, а грустно и невыносимо «печальо», если сравнить с «коэльо» – как неисправленная ошибка преждевременной жизни и непришед-шей смерти. Инверсия кажется такой же ошибкой, но это не так. По-тому что вся философия – это выдумка, и мысль наоборот. Длинная, подразумевающая и то и другое. И это бесконечность нуля, который вмещает в себя пространство, бегущее к нему от своих плюсов и ми-нусов. И это опять неверно, скажет мне соскучившийся нолик и за-молчит. И в молчании его я угадываю единственное желание лоп-нуть в и... И это опять не конечное, и не конечная жертва. Вполне вероятно, что все это уже говорилось и слышалось, но это ничуть не доказывает мне бесполезность данной экзерциции. На круги своя... На круги своя... Смерть лучше встретить здоровым, чем больным. И ей приятней-с. Это с каких пор ты Бенечка угодник? Дамский? А с ранних...

Второй поход в Индию купца Афоньки
Я стоял и любовался закатом. От пращуров трепеща перед солн-цем и, проводов его, от света, разбросанного по небу радугой-дисперсией, уходящего в темень-темень, как если б коснулась ла-дошками любимая сзади, неожиданно, щек и глаз. Как сквозь ресни-цы, тот же нежный свет всех оттенков до черного – трепет и дрожь. Я смотрел на огонь, цвета заката, от тех же древних – со страхом и любопытством перед чудом, в гипнозе языков пламени, в дурмане от сгорающего кислорода и мистерии дыма. Я созерцал, не отвлекаясь на позывы и возню в утробе, где с дикарской веселостью бесились и скакали чертики. С селезенки – под сердце, в живот и куда-то вниз, и подпрыгивали к мозгу, в голову, ударяясь в виски... И сваливались, чуть не обрывая хребет-лиану, вниз, туда, где сантиметр другой до-до... И взлетали вверх... Up & Down.
Я наслаждался гаммой чувств и светом, без всяких мыслей, глядя на то, как горит «мой» пароходик. Как пузырится и лопается краска на бортах и надстройке. Как чадят трубами крематория «гусаки»* мазутных танков. Как звенит, свистит, перебегает, играя в прятки сам с собой, дьявольский свет. Как вспыхивает, с хлопками в неожиданных местах, выдыхая струей горячего воздуха – всепожи-рающий огонь. Он. Синоним адского. Где выгорают все и вся. И дотла...
О, эпицентр Хиросимы души моей! Я разрывался от ярости, рев-ности и видел воочию, как предаются ласке огня, скручиваются в червячков, обугливаются от страсти, и рассыпаются в пепел пачечки зеленой бумаги, и как не спасают их от жара холодные водяные зна-ки, и как нечто превращается в ничто. «И ты – ничто, Фрэнки!» – стенали они предсмертно. Да уж, так, так. Без вас-то... Да-к. Мои... Президенты... Франклины вы мои погорелые... Пыль веков. Еще б триста лет назад сдул бы золу, да набил мешки чеканными, золоты-ми, серебряными покойниками... А? Жертва печатного станка... Ну и теперь что? «Мериканьцев» материть? До компьютеров додумались, а тут?! Ну не западло б не горящие печатать?! Зла на них не хватает. Эдисоны... В рот компот!
Вариант второй: я не стою и не созерцаю. А кричу, прыгаю под стать чертикам-бесенятам внутри меня, тушу... Что тушить, Фрэнки? Горящий металл, стекающий по самому себе белыми слезами, пла-вящий все и вся вокруг? Тушить? Золу? Смешить местную худобу, выковыривающую цветмет из железных трупов набросанных рядом? Бедноту, поджигающую вместе с останками грязного мазутного мас-ла, чтоб не чистить эти каркасы, бывшие когда-то гордыми красав-цами-кораблями? Бегать с сумасшедше-выпученными глазами по этому мертвому пляжу – кладбищу? Это ты Фрэки хватил! Да я б за в два раза большие «бабки» жопу не драл. Да и не последнее, чего Бога гневить...

Я смотрел на пучки волос, как хвосты ананасов из земли, расту-щие из ушей моего нового индусского друга – Манаса, на его чер-ный, совсем не индусский обезьяний фейс, на белые без изьяна, ска-лящиеся клыкастые зубы... И улыбался в ответ, и молчал. Рассказы-вать этому жулику, по случаю, укравшему в Сингапурском банке кредит, и купившему этот кусок железа, и перегнавшему его сюда, под Мадрас, на разборку и продажу под «скрап», рассказывать ему – что он купил и что сжег? И не жалко тебе его, Фрэнки? Жалко. Пуще себя. Но буде, буде страдать! Может оно и к лучшему. А? Может ты и прав, Боже...

– Разыграем партейку, мистер Запп?
– Давай Манасик, мечи банчок, по средненькой...
И не пойми мой ответ, как ответ Чемберлену, на свои откровения – превратно. Бункерная компания, говоришь? Сториджи, топливо в ассортименте? И кредит под нее? А что же «скрап»? Хобби? Как-то неловко твое хобби с моим пароходиком перехлестнулось... Поручи-тели, говоришь, все еще ждут? Правильно ждут. И не дiло це, Мана-сик, прятаться в джунглях. С чужим имуществом, Манасик, с чу-жим... Деньги надо возвращать. В Сингапур тебе, конечно, ходу нет – я поеду. Зачем? Дела твои улаживать! А ты – туда, где мне заказа-но. Есть такой город на западе – Бандар Аббас называется... От нас с тобой на западе, Манас Абрамыч... В Иране это – юг. А искать никого не надо, самого найдут! Ты как кашмирски рожденный большое сочувствие в Пакистане встретишь. Где-где! Там, где я тебе адресочки дам.
А далее? А заяц далее полетел, анекдот такой, не обращай вни-мания. Так вот далее, в Бандар Аббас паром с пакистанским экипа-жем ходит. Вот ты, капитан Манас, на нем и пойдешь, дублером. И консульство не нужно, и ничего не нужно, Манас Абрукадабрович. Привет передашь. И ходу, ходу назад, пока какую-нибудь руку не отрубили. За что? За воровство! Шутка! Кому от кого привет? А вот здесь слушай сюда!
Зомбировать Манаса пришлось долго, пока не «внял». А чего не «внял», того уже никогда не догонит. Какие они все ж разные, азиа-ты. Но что схватят, уж не отымешь. А сердцевину Манас ухватил. Не просто схватил – заглотил до прямой кишки. Не сорвется.
«Здравствуй, дорогой Наджи-бей! Посылает тебе говорящее письмо твой боевой товарищ и брат, коего может ты и похоронил давно, почем зря. Но, как слышишь – я жив. И, что это мой голос посланец озвучивает, тому пара подробностей, о коих кроме нас двоих на целом свете только еще одна душа и знает. Не сочти за дерзость, вспомни, дорогой Наджи-бей, перстенек мой, с безымян-ного, не изкалеченного еще. Вспомни, кем дарен и через кого. Возвращаю тебе тот перстенек и четки твои, как последнее, что тебе должен... Жду тебя, Наджи-бей, в Истанбуле, тогда-то и тогда-то, там-то и там-то. Будь, ласка, найди окошечко, приедь потолковать. Жду, как в старые добрые времена. С поклоном и уважением к тебе и твоей семье. Фарид.» Примерно так, Манас Батькович, и скажешь. И если не сильно чего приврешь – не обижусь. И там не обидятся. Перстенек и четки не утеряй! А то не сносить тебе пред кончиной не только ушей, но и богатства «камасутрого», коим ты шестерых малых своих настрогал и еще собираешься. Ведь собираешься? А, Манас?!


Гонг-Конг, Кинг-Конг
Мигал неон за окошком, и стекло, днем приглушавшее яркий солнечный свет матовым коричневым оттенком, ночью покойницки зеленило огни, пробивающиеся снаружи, сквозь триплекс, словно волшебная линза размывая, увеличивая, уменьшая, меняя очертания лиц, предметов. Ужас. Ужас, как надоело. Фрэнки задернул штору и отошел от окна. Присел, приложился к столу, выдернул из бара склизкую бутылку, открыв зубами краснозвездную пробку Хейнеке-на, хлебнул... Люблю, черт подери, в память о Советской Армии... Вздохнул... Рыкнул... Сощурил глаза, привыкая к темноте... И пу-гающее очарование морского дна, и зеленого тела русалки, и водо-рослей волос, раскинутых по зеленоватой с белым гребешком волне покрывала, растворилось в серой дымке гостиничного полумрака, очертаниях спальни и широченной кровати, в полоске света из не-плотно прикрытой двери в залу, где мучился, догорая ночничок. И дыхание моря исчезло в сонме казенных гостиничных запахов, не имеет значения насколько дорогих – казенных, казенных! И аромат прелестей феи, так сладко спящей напротив, и тела ее юного, упру-гого, и мягко-податливого, и ножки от бедра до ступни, поверх про-стыни, закрывающей все остальное, и ее, феи, ровного, красивого носика уютное посапывание – все казенное, Фрэнки!
Было и надоело. Но не могу, не могу один. Не могу оставаться с собой и глядеть в себя, и вспоминать, вспоминать, вспоминать... Черти что, а не жизнь! За тридевять земель заказать «экскорт» и на-пороться на землячку?! Ох, уж эти мне услужливые, до не могу, ки-тайцы!

– Как зовут тебя, милая?
– Здесь – Лу.
– Так ты не китаянка?
– Вьетнамка, по батюшке.
– А по матушке?
– Я же сказала: «Пскопские мы». Мать с отцом в «Лумумбе» вместе учились... Отец закончил. А мать …Красивая она была... В театральный хотела, а очутилась в «Дружбе народов». Но не доучи-лась все равно, куда со мной? Отец появлялся, поначалу часто, с подарками. Высокий такой, не то, что эти...
– Макаки, что ли? – влез я. Лу промолчала, отвернувшись на секунду, тряхнула прямыми, черными от отца волосами, и вернула мне свой точеный профиль. Да, Лушечка, лицом-то ты в маму, кра-савицу...
– Помню, в школу отец меня в первый класс отводил... А после исчез. Так и не знаем куда делся. Открытки все слал. Затем реже, реже. Пока и вовсе не замолчал. Как я ждала... Ох, как я плакала. Ревела белугой, особенно когда дразнили узкопленочной. Потом ничего. С девятого класса женихов–защитников пруд пруди...
– А каким ветром сюда тебя занесло?
– Перемен...
– Домой хочешь?
– Не-а-а...
– Что, так здесь нравится?
– У-гу...
– В Сингапур со мной полетишь?
– Н-не-а-а...
«Людоедочка»... Плюс восточный факультет и единоборства. В отличие от мамки, Лушечка доучилась. Не только доучилась, шуст-рая... Лу мыкала набитым ртом, запивая кекс молочным коктейлем, аккуратно подбирая салфеткой крошки с уголков темно-подведенных подкрашенных губ, кивая гейшевски на каждое мое слово...
– Помада у тебя демоническая, Лу...
Лу покосилась, хотела что-то сказать, но поднесла к лицу длин-ный стакан с коктейлем, спряталась за него... Могла и не прятаться. Все одно с их лиц хрен, что прочтешь. И яд из их рук примешь, как лекарство...
– У меня встреча внизу, в бизнес-холле. Ты со мной, Лу? В баре посидишь, я не долго, полчасика.
– Можно я не пойду, а Фрэнки?! Что-то голова разболелась...
– Да нет, пожалуйста, отдыхай если что... Тогда я на часик, хо-рошо? А ты поспи. Тебе заказать что-нибудь?
– Нет, нет!.. Спасибо, Фрэнки! Повесь табличку, пожалуйста, чтоб не беспокоили... Я полежу...
Не ждали! С возвращеньицем, Фрэнки! Выносит же тебя... Голо-ва, вегето-сосудистая дистония... Это тебе, Фрэнки, вместо лекарства от забывчивости. Какое кунг-фу!? Против нашего пролетарского кулака! Фрэнки легонько пристукнул Лушечку своим пудовым по лобику... И послушная, без приемов, отлетела в угол, задирая строй-ные ножки. Но не прельщали боле они.
Фрэнки взял из мельхиорового набора палочек для еды, на сер-вировочном столике, одну – с резным дракончиком, и подоткнул ею Лушечку под яремную жилку. Так кто твой хозяин, милая? Какой интерес тебе в моих дискетках? Ведь то, Лу, не плэй стэшн, не смен-ный макияж! Ведь там нечто, милая, могло быть, за что срежут та-кую красивую головку с ее длинной шейки, сиротя плечики и все остальное в момент... И хоть и останется в остальном, что промеж ,чем соблазнять, только никто не соблазнится, Луша, тем, что оста-нется. На счастье наше общее, ничего в тех дискетках уж такого? А!? А-га..? А посему, до завтра ты у меня и побудешь. Не серчай, склеенная, на злобного дядьку. Для тебя же лучше. Ты дернешься, я не рассчитаю и переломлю, не дай бог, лотос ты мой, хрупкий твой стебелек, что не сростется. И для кого ты после, калекушка, в ра-дость?! А завтра? Завтра разбежимся. Я – в Банк оф Гонг-Конг, бизнес у меня там... Не была бы такая любопытная прежде времени, может и узнала бы все. Медленно, постепенно... Варвара ты б с но-сом, а не Лу... А сейчас что? Кусать губки? Не сильно! Окстись! Куда ж ты... Не порть их, прелесть моя! А завтра ты прямиком к боссу, боссика своего поедешь. Был и он в закромах твоих? Не отне-кивайся! Так вот, завтра пусть по этому телефону позвонит. Хоть по-английски, хоть по-французски, хоть по-китайски. Что это? Страховая контора моя! Юго-Восточное отделение. Прошу. Если что интересует. Пожалуйста. В полном объеме, в рамках дозволенного, милая.

Бизнес это тебе не наркота, Беня! Проскочил и в дамках... Тут ой, как шевелиться надо, а всего за копейку. Но нравится, я смотрю, суета тебе. И как ты, Фрэнки, не разорвешься? Иран – Гонг-Конг – Камыши... Япония – Гонг-Конг – Камыши... И Цедило в Сингапуре... Этого ты хотел? А черт его знает, что я хотел! Знал бы уж давно б получил. Получишь еще. Погоди.

Камыши.
Ну что ты Лу, под горячую руку, ей богу?! Не могла подождать? А? И меня в холостяки прокинула, и сама несолоно хлебавши... Босс боссика у тебя, я те доложу – фуфло! Так, пришей к п... рукав. Соби-рает через девок мелочевку всякую, да сдает кому ни попадя. Хотя есть, конечно, у него и серьезные клиенты. Для этого у него и ты. Скажи мне, что своему китайчонку Ли нашептала ты, Лушечка, про меня, что клюнули они? А? Или бэкапчик с другой стороны поиме-ли? Проверить бы, да развод наш некстати, и некстати потому, как я вижу, что «твои» китайцы с «моими» общий язык перестали нахо-дить. В чью дудку дудишь, Лушечка? Свояк от борта не пошел, пря-мого бить решили? Так не ваш шар! Что, я не вижу, как в моих делах в банке ковыряетесь? Топорно ковыряетесь, между прочим. И что я там делаю? Интересуетесь тоже грубо. И не след простых банков-ских клерков подставлять! Что делаю, что делаю? Огурцы солю! Багамские хвостики прячу, и душу бедную Тимы Опфермана. Этого хочется узнать? Может еще и штаны снять, и раком загнуться? Уж Броне на исповеди смолчал, не покаялся… Тут на весь свет перевал базы афишировать буду?! Да чист этот Банк, ребята. В других местах покопайте, боюсь лопаток не напасетесь. Однако, «друзи» мои, я «хучь» и упрямей осла, но flexible. И на некоторые уступки согласен. И пока в Сингапур езжу вы, котята мои, попрыгайте, поиграйтесь бантиками, что на хвостах у вас понавешаны, коли лапшу с ушей уже всю посъедали. А «возвернусь» – поговорим без дураков.

– Здравствуй! Здравствуй, господин Манас. Земля слухом пол-нится.
– И хорошими новостями, мистер Запп... И если вы найдете под-ходящий тоннаж...
– Ну ты прям с горшка и за работу... Не я – мы, Манас, найдем... Мы!
– Да, мистер Запп... И если мы найдем подходящий тоннаж, в те-чение месяца, то есть возможность работать по очень хорошим це-нам в Заливе. Вы меня понимаете, мистер Запп?! По очень хорошим ценам.
– Что же непонятного... Опять чего-нибудь своровать удумал.
– Мистер Запп...
– Ладно, ладно. Шучу! Ножницы, говоришь, получаются хоро-шие? И у меня получаются. Кредит я твой закрыл, под залог акций компании, частично уже моей топливной компании...
– Мистер Запп...
– Но я бы на твоем месте не сильно радовался, с такими процен-тами. Но радовался, потому, что теперь тебе – как свободному от уголовного преследования, ее замечательному сотруднику, доступ в солнечную страну-город открыт, как и прежде.
– Спасибо, мистер Запп...
– Спасибо скажи поручителям, порядочные люди оказались, только на глаза им не лезь. Хлопнут по башке за милую душу. Но хватит о плохом. Ты лучше расскажи, как тебе Наджи-бей?!
– Сорри, мистер Запп, господина Наджи-бея повидать не уда-лось. Но я все передал, все обговорил с господином Али-беем. Мо-лод, но очень солидный господин. Очень. Хорошего сына господин Наджи-бей вырастил. Думаю вы не будете ругаться, что я так сде-лал?
– Нет, Манас, не буду.
– Али-бей тоже так сказал.
– Значит Али эстафету принял?! Хорошо. А что Наджи? Будет в Стамбуле как условились?
– Сказали все зависит от вас, господин Фарид-бей...
– Фрэнки, Манас, для тебя – Фрэнки...
– Да, мистер Запп...
– От меня зависит? Все зависит от меня... Конечно от меня, Ма-насик... Только не все и не всегда. О’кей! Ищи тоннаж, агентов. Я – в Стамбул, за деталями.
– Я уже кое-что приготовил, мистер Запп...
– Мягко стелешь, Манасик... Давай, давай свои заготовки. Что еще у тебя?
– Греческий танкер. Капитана Стратакиса я очень хорошо знаю. Он же и владелец судна.
– Знакомец, говоришь, старый? Очень, очень... Пореже «очень» упоминай, раздражать начинает.
– Хорошо, мистер Запп...
– Ну что там твой Теодоракис?
– Стратакис, мистер Запп...
– Пусть будет Стратакис...
– Мы работали вместе, в одной компании, как вы понимаете, мистер Запп...
– Работали, работали, наработали! Это не тот ли Стратакис, что по делу «Shell» на два года в Лондоне сел за «смаглинг» нефти в Заливе?
– Мистер Запп...
– Что мистер Запп!? Не сел, говоришь, задницей скамью потер? Выкупили?! Значит не теряете надежды, подельнички, назад непра-ведно нажитое у меня оттяпать, да еще на процентах нагреть?! Ох и жулье! Ну что с вами делать? А?
– Мистер Запп...
– О’кей, О’кей! Запускай схему. Пока все состыкуется, и я из Турции подоспею. Надо же кому-то финансы отслеживать. А то дай вам волю – ни танкера, ни нефти, ни компании, с вашими милыми мордами, вовек не увидишь. Что до тебя, Манас, с композитором твоим, так я – за! Но касаемо первых трех пунктов – категорически против!

Стамбул. Фрэнки –Наджи.
Трудная встреча. Она для обоих трудная. И долго сидели на от-крытой веранде SWISS-отеля, глядя на пасущуюся внизу, на парко-вой лужайке гипсовую корову, и каждый думал о своем, и вместе с тем о том же. Мне грезились настоящие бельгийские буренки, вдали от химзаводов, на маленьких клочковатых квадратиках, трапециях равнинных пастбищ. Деревеньки, мельницы, все-все-все, что я про-жил или не прожил с чужим именем...
 А Наджи был там, далеко-далеко, там в безбрежных небесах, со своим богом, со своим братом...
– Sorry, anything else? – следящей за порядком стамбулочки-швейцарочки-официанточки негромкий извиняющийся вежливый голосок разрушил (и невозможно, чтобы такой ангельский, воркую-щий, услужливый голосок что-нибудь разрушил), но – да! Разрушил – наше порознь с Наджи, с прошлым и будущем соитие, с землею и небом...
– Нет, спасибо...
– О, нет, sorry, мне пожалуйста виски, Баллантайн, «old as ages», без льда, но охлажденный, пожалуйста...
– Мартини со льдом, но не взбалтывать, – усмехнулся Наджи, – все в Бонда играешь?!
– А то! Как Али?
– Совсем взрослый мужчина. Одна беда – жениться не хочет.
– Внуков увидеть и помереть? Что за мечты, Наджи?! И внуков и правнуков увидишь, какие твои годы...
– Ты веру сменил, Фарид?
– Ну что ты, Наджи! Или, предавший раз, предаст второй – ко мне относишь? – и не дав ему ответить. – С Али можно встретиться?
– Не знаю. Это Али решать...
– И тебе, Наджи...
– Хорошо. Забудем, что было плохого в прошлом.
Наджи придвинул к руке моей на столе бархатный продолгова-тый футляр, коснулся, накрыл ладошкой своей пальцы мои, чуть сжал. Но не чувствовал я тепла его, только холод, покалывание по руке. И в сердце, и в висок – укол, боль.
– Как сказать и как промолчать не знаю, Фарид... Нет больше Зары... Это все... Что от нее... Прости...
Не слышал я Наджи и ничего не слышал, и не видел ничего, кроме дымки песчаного вихря, желтого облака, и не мог вспомнить лица Зары, задыхаясь в черном глухом мешке беспамятства, накину-тым мне на голову, силясь высвободиться из него тщетно...
– Anything else?
– Nothing, thanks!

***
Алло! Алоха! Но это уже Гавайи... И так близко к... А я еще здесь – там, в «далеком прошлом» Азии...

Азия-с
А-Лу-у?! Ау-у!!! Лушечка-а-а... Помиримся? А? Дельце на миль-он, а выхода на десять... И твои, капитан Манас, навигацкие способ-ности, как нельзя, и твое очень, очень... Ребята – давайте жить... Если не семьями, то взаимовыгодно. Манас! Бери компас! Покупай бар-кас!.. И великое русско-китайское братство воспрянет на этих бере-гах! Это ты-то, Фрэнки, русский? Ну что за расизм?! В душе – я все-гда! Братья мои –Родина все ж... восоздадим и вьетнамско-индийское содружество и водрузим знамя свободы над, над... Лушечка! Черт! Где б водрузить? Манас! Бросай своего Стратоклиториса! Покупай свой пароходик – там и водрузим!
 Вертись юла, дай забыть, забыть, что не вспомнишь.
Неделю Фрэнки пил беспробудно, буяня, на другую – утих, от-ходя... С третьей вернулся в бизнес помятый, но деятельный.
 Клиентура Лу оказалась серьезней, чем я полагал, и настырней. И «невинные шутки» с мелкопартионной «левой» наджиевской неф-тью из Залива не шли ни в какое сравнение с черным контрабандным рынком японских и прочих секонд-хэндавто и китайского оружия. По остроте ощущений не шли. И я уже не жалел, что не родился во времена первого Моргана и карибских шаек, с их островами сокровищ. Мне хватало тишины лиманов без названий и опознавательных знаков. Берегов без карт, где с укромных якорных стоянок, ночью, с погашенными огнями, подхваченные под бока такими же темными китайскими патрульными военными кораблями, мы конвоировались куда-то вглубь материка, часами пробираясь по петляющим речкам, без всяких приборов, сквозь отмели, известные только «немым» китайцам-лоцманам. И выгружали куда-то в темень, среди плесов, под дулами зенитных пушек и пулеметов машины, и брали в трюма ящики с родными «акашечками», и из рук погонисто-многозвездных генералов, получали кейсы, набитые долларами, и платили им тем же, и до рассвета выбирались назад. И эта жизнь камышового кота, тихая ночная жизнь, без света, без слов, жизнь теней Аидова царства, с постоянным ощущением нереализованного страха, страха грустного, не идущего ни в какое сравнение с веселым страхом – шумом войны, с ее пронизывающими звуками летящих снарядов и грохотом разрывов, треском стрельбы и свистом пуль.Эта жизнь была как нельзя в тему –забыть.

Таю, Таюшки, Таю
Первая заповедь «пластуна» – не отклячивай зад, срежут! Лис-том пальмовым прикрой! Хотя это я в Африке тайские джунгли вспоминал. Потому как в Таиланде все еще Кандагар грезился. Спо-добил, Броня, по братски, с Викентьичем своим. Чтоб вам, полито-логи хреновы! А мне тут улиток жри! Что я, француз что ли?
Что я здесь делаю? Лежу на дне водоема, смотрю вверх, где сол-нышко плавает в небе, а небо в воде? Сом, ждущий мушку, что при-сядет испить, на край...
Какой-то слон выбежал мне навстречу, прядя растопыренными ушами, вознеся отросток-нос вверх, трубно гудя, крича, вопя. Боясь сам, пугая других своим страхом. Топоча пятками. Слон?! Рыбки хочешь? Сомика? Пяточка топ-топ над головой... Ах, у него сплош-ные пятки! И как вывернулся? Тот ли это слон? Давеча везший меня на горбушке, щекотно-ворсистой макушкой исколов мои босые ступни. Я балдел, почесывая подошвы, притапливая их в морщини-стую, толстую кожу, между двух кочек черепа. И злился на погон-щика, что вонзал стальной крючок в моего мохнача... Наверное, так надо?! Чтоб слушался... Уговаривал я себя – спокойно, спокойно, Фрэнки! И успокоясь, улетал назад, к себе в «водоем», медитируя... А иначе давно б скинул дохлого тайца с большой слоновьей шеи. Ша, Беня! Это ж не мерс на хайвэе! Все – добрые. Спокойные. Мед-ленные. Постепенные. Ты. Добрый слон. Добрый «водила». Добрая острая загогулина? Ни черта! Все сумасшедшие! Отыгралось! Таскаем на горбу, кого ни придется, повинуясь кочерге погонщика-друга, пока не взбесимся, не понесемся сломя голову, не разбирая, что и кто под ногами...
 Сколько проклятий этому миру? И ни одно не достигло ушей, если только слоновьих... Нервное. Слоновий пассаж. А тигры тут водятся? Видение их глаз. Или это были изумруды? Два громадных зрачка, с опаловой язвой... А сапфиры, синей воды, глубокой – очи василиска, васильки... Чьи?
– Броня?! И что это за человечек? Чьих будет? И большая ль свита?
– Беня, не суетись! Человечек тот частным порядком, без лишних «хвостов».
– А... Все те же камушки?!
– И «они», Беня! Меняйтесь опытом. Он тебе многое порасска-зать может, по шлифованию. Это у тебя хобби, а у него профессия.
– От скуки на все руки... Как его?
– Рэм Денисович, его зовут, Беня! А ты общайся, общайся с на-родом, раз к той же «коровке» под вымя лезешь.

 Лезу, не лезу. Тебе какая, Броня, разница?! Наобщался. С Рэмом Денисычем познакомила подружка Лушечки. Пронырливые заразы. А Лу? Мы помирились ненадолго. У нее здесь тоже дела. На севере. На знакомой, до боли, грядочке.
– Лу-Лу! Это не Голландия! Здесь за десять грамм – повесят! А ты на тонны фрахт забиваешь! Скажи мне: «Гуд бай!» Я завязал!
– Не хочешь? Не надо! Гуд бай, Фрэнки! Хоть поцелуй на про-щание?!
– Пока, пока, родня.
И-эх, Броня! Общайся, общайся. Наобщался в «гранатовых» кварталах. В Бангкоке Рэма угораздило на трансвеститов, а меня на операторство, Рэм, Рэм, ладно бы с той, верней с тем, что вылитая «фемина-феминой», но у другого-то вылез – и не мальчуковый. Съе-мочки. «А поутру они проснулись». Рэм бился головой о стену, ки-дался в окна – постращать, небось, не выбросился! И плакал, на-взрыд... С гетерками, перемену ролей ему, может, и простили. Но содомитские шалости? Демократия, Рэм, наша в зачатии... Если бы ты был царских кровей или сэр, ну хотя бы как Джон Элтон?! А так не поймут твоего «творчества»! Да хоть и... Нет, не простят! А я? Я – от сохи! Может и умолишь. И умолил-таки... Выжалил, выбил слезу ответную. И не выдержало слабое сердце мое! Продал я Рэму за-пись, вместе с камерой.
– Давай, давай, Денисыч, все одно не твое, прихваченное... Од-ной больше, одной меньше. Не скупись! Я тоже репутацией рискую! Как под рукой ничего нет? А филиалы? В Гонг-Конге! Easy come – easy go!* Все без обмана. Кассету в «хэндкаме», не вынимая, на тво-их глазах заклеиваю и в «дипломат», а тот – ты опечатываешь, своей печаткой. К кому «ящик» пристегнем? Да хоть ко мне! А ключики от наручников? Ключики? Да, ради Бога, храни оба. Обменяем на па-кет акций, в банке, в депозитном боксе. И все по-честному, через адвокатов, Денисыч! Чин-чинарем! Согласие совета директоров? Денисыч, не мути воду! У кого золотая акция? У тебя? Так присовокупь! А теперь распишись внизу! Что это? Контракт! Охрана и транспортировка ценной ручной клади. Агентские услуги от Юго-Восточной страховой компании. Я думаю, на максимум поклажу страхуем? И сопровождающего, естественно! На разумный максимум, Денисыч! Ах, что внутри? Нет, мы не таможня! Достаточно вашей декларации и объявленной стоимости. Наша компания таким уважаемым клиентам доверяет. Вот почему и «пальчиков» моих там нет ни на чем, Рэм Денисович! А печаточка ваша? На замке?! И ключики от «дипломата» и наручников? При вас?! Так и страховка немалая! И застолбили! И напились с «братьями» по «доле». И чуть опять не влипли. Уже в Гонг-Конге. Еле отволок Денисыча от греха. Рэм! Ты мне за тот раз «гробовые» должен, поверх, за вредность, а на следующий ничьих капиталов не хватит, чтоб откупиться! Хорош баловаться! Не дай бог, окромя меня, вокруг еще кто-нибудь вьется?!
Доклад Броне? Во всех подробностях? Ему и «выходов», как будто неофициальных, Рэма, на тайских военных хватит, и, как буд-то официальных, контрактов с вьетнамцами, на нейтральном поле. Только не Рэмово это, Броня! Бери выше! Не сказал бы я, что част-ного то порядка дела, коль «мазутой», в таких масштабах, запахло. Видать шлифовал в Москве твой «Фаберже» Денисович, о-го-го, чьи яйца. И Викентьичу обрисуй ситуацию. Он разберется. Снимки по «мылу» получил? Ага?! Все понятно? Ну и, слава Богу! А я в отпуск! Да хоть на край света! На острова, необитаемые...

РАЗГУЛЯЙ – ПОЛЕ

КаНары
 Никитич. Рот его не закрывался. Он «базланил» без умолку, достав девок, что те уж не могли смеяться, а лишь икали.
– Не смеши девку во время минета, евнухом станешь...
Мы пили, не просыхая в бунгало на Тенерифе, куда умотали всей «бордельной» компанией на катере из Лас-Пальмаса. И, в конце концов, устав, отпарились в сауне и, отрезвев, дурили, лежа в бас-сейне, посасывая грейпфрутовые коктейли с кокосами и льдом. Вре-мя от времени я выползал на кафельную сушу и, топая в чем мать родила, вокруг бассейна строевым шагом, чеканил: «Надо меньше пить! Надо меньше пить!». «Пых-пых, –пыхтел Никитич и коммен-тировал проход праздничной колонны по Красной площади.
 – Да здравствует советский суд! Самый, самый...».
«Пых-пых», – не выдерживал Никитич, глядя, как молоток судьи поднимает голову, готовясь к удару, а жюри присяжных взвивается вокруг синими наядами, не дожидаясь последнего слова. Молоток судьи падал со стуком, и жюри с плеском плюхалось обратно, от крика публики: «Да здравствуют проститутки всех времен и наро-дов! Ур-ра!!!»
Буль-буль. Это девчонки макали Никитича с головой в воду. Он выныривал слепым тюленем, отдыхивался и орал снова: «Пых-пых. Да здравствует великое братство народов и совокупление! Ур-ра!!!».
Выйдя из «грогги» мы гадали на свое несчастное развалившееся отечество и счастливых себя. Но – не расклад. Никитичу не выпада-ло. Он собрался бежать. Ему, казалось, хватит на бедность, на всю оставшуюся жизнь.
– Сколько той жизни, Никитич? Ну что ты заладил? Жизнь кон-чается, кончается, кончилась, кончил?! И, слава Богу! Ну, почудишь здесь, почудишь там, а дальше что? Финиш!? Дальше-то что, Ники-тич? Действительно, что? А ничто! Ни тебе суеты, ни приятных хло-пот. Ни тебе с соседом не выпить, ни на хер его послать!
– Ладно, будь по-твоему, поехали взад.
И мы поехали. Мы вернулись к учению Великого об экспро-приации экспроприаторов и прочим перлам. Особенно мне нрави-лось про выгодный союз, хоть и с самим чертом. Ах-те, атеист про-клятый, куда заманил. Но мы пошли. Мы пошли за Основателем дальше, и по-честному делились с ближними. Правда ближние по-думали, что это будет вечно, или на крайний случай долго, как пи-рамида Хеопса. Здесь мы с гениальным лысым расходились. Недо-учел он что-то про всесильное и вечное. Бывает. Мозги поправить некому было. Может, двойки и хватило б... Хуком слева, правым прямым. Абстрактный народ, конечно, жалко, но его конкретную часть – себя любимого, жальче еще больше. И от этой неимоверной жалости к себе, мы бились с Никитичем, не покладая ног.
 Никитич поставлял клиентуру и организовывал исход, оптом и в розницу. Это не был библейский исход народа с утварью в пески, в буквальном смысле. Мы опять все переиначили. Народ остался. Ут-варь основная, «исшла», превратившись в пыль на мифическом ки-тайском ширпотребе, взвилась облаком и опала на родимую землю россыпью дождя и снега, размесив грязь на бесчисленных тропках, теряющихся в дымке веков, по всему пути караванов Марко Поло и Афанасия Никитина.
 А я сидел на «черном нале» и организовывал приход, за морями, за горами отмеривая его не взвившуюся в воздух тяжелую часть в свою багамскую «оффшорку». И по четным дням засыпал бароном Ротшильдом, а по нечетным просто Онассисом. Никитичу же гре-зился Черный рыцарь. Он скакал иноходью по небу, на закованном в латы коне, сотрясая небосвод, закрывая плащ-палаткой звезды.
– Никитич, это ты к чему?
– К чему, к чему... Классику читай! К понедельнику! Пора, Фрэнки, пора. Видение мне...
А за понедельником шел вторник, но нам с Никитичем это было уже неинтересно. Мы похоронили отжившие фирмы под общую пе-чаль и обратили державный взор на юг. На «незаможную жовто-блакитчину». Там процесс накопления капитала только начинался. Да здравствуют первоисточники! Чтоб мы так жили! В Хохляндии мы почуяли целину и с благословения «друзей» Никитича из киев-ского Совмина мы снова «поехали». Воленс-ноленс пришлось ме-нять профиль на анфас. О, Родина-мать... Твои просторы. Я забыл, что такое пальмы и коралловый песок. Багамский рай мне чудился Диканьскими ночами, когда мой братан, черт, спер луну, и я носился в темноте по хуторам и весям в вывернутом тулупе, поднимая от-росшим хвостом поземку, стуча копытами по гололеду. Мой окс-фордский акцент, став «о-к-центом», размазался по южнорусским диалектам, и протяжное шо-о-о зашипело, забрызгалось раскален-ным смальцем с моего тефлонового языка.
– Никитич, ковбаски хошь?
– Хошь, хошь... Posh, posh, эбена вошь... На днях суперпризы ра-зыгрывали.
– Ну?!
– Ну и не досталось. Рылом-с не вышли.
– А что досталось, Никитич?
– А что имели, то и досталось. Пока своим горбом не повороча-ешь.
– Никитич, давай-ка по стопцу!
– Ваше здоровье!
– Ваше почтение!
Никитичу было обидно, что его ссадили. Восхождение на Олимп не состоялось.
– И что, Никитич, так и сказали?
– Так и сказали: «Вы, Анатоль Никитич, металлист по профилю? Кажется, морским транспортом занимались? Вот и занимайтесь».
– Йя-йя, Никитич и группа «Металлика»!
– Смейся, Беня, смейся. А знаешь, что еще сказали? Сказали: «Mineral Oils? Разве с вами ваш партнер не делился? Информацией, Анатолий Никитич, информацией! Насколько нам известно, он все еще работает с некоторыми компаниями в Персидском заливе. По-расспрашивайте его, Анатолий Никитич, порасспрашивайте». Вот так, Беня!
– С некоторыми компаниями, некоторыми компаниями. Никитич, ты...
– Что у тебя за нефть в Заливе?
– Никитич, ты своим козлам в ЧК скажи, чтоб языки прикусили. Нефть!? От той нефти и запаха не осталось. Одно дерьмо.
– Кстати это не мои «козлы». Тобой из другого ведомства инте-ресуются.
– Приехали, Никитич, Никитич, знал бы, где упасть... Достал ты меня! Откуда – то? Откуда – се? Оттуда – от верблюда! Что расска-зал – то рассказал! Передай по инстанции! Советам внимаю. Update & Closed. Пусть отвяжутся. Кончился бизнес. Закрылась лавочка. И нет меня в Персидском заливе, иначе чего б я возле тебя терся?!
– А где тебя еще нет, Фигаро?
– Сдается, до пенсии дожить не хочешь, Никитич? Все-то надо, все-то хочется?! А нигде меня нету!

 Пропал я без вести не только под Кандагаром. Выскользнул ко-лобок, сам не знаю как и надолго ль? И от Хамида? Но те вещи не Никитичу и присным. Не верю, что Никитич как гриб на той поляне в одночасье вылез. Не вывелись сеятели... Не случайна наша встреча? Да, Господи! Бери голыми руками, когда гуляю! Я ж говорил – не приживусь в «шпиенах», то и вышло. Зря деньги государство гро-било. Но вернул, вернул бы, любимому, сполна... Только где оно Родное?

Фрэнки –Никитич
– Никитич! А куда это ты влез без меня? Посоветовался, хоть бы! Одна, вроде фирма...
– Вот именно – вроде... А ты сам кого, когда, о чем спрашивал?
– Ну, вот и вся «блягодарность». От тебя кроме матюков, в ответ ничего не дождешься. Это натуральная тупость, твое хобби с фура-ми. Накрыли цепочку, и всем не проплатишь.
– Почем знаешь?
– Поверь на слово старому «фуристу». Да и слухом земля пол-нится. Всплывает потихоньку, как в воде дерьмо ко дну камнем при-давленное. Нет-нет и булькнет поплавок на поверхность. А воняя-ет...
– Да ты как!
– Да никак... Ладно, хоббит, не тужься, биться не будем. Ты не в моем весе и вкусе. Ты мне лучше, Никитич, скажи, что твои неза-можники про мою нефть пытали?
– Это не они, долдон ты, только себя и слушаешь! Коллеги их «штатовские» пробивают.
– Вот оно ключевое словцо-то. «Кооперация». Должки отраба-тывать надо. Ну что с народом стряслось?! За доллар мать родную продадут!
– Ты, Фрэнки, не мать.
– И цена, хочешь сказать, не доллар? Какая там нефть, Никитич? Реку перекрыли, скоро и ручейки позасыпают. Эмбарго. А мы на их эмбарго клали!
– Во-во! Мудрецы-кладунцы... Вылазь ты оттуда, мой тебе совет.
– Грацио, советчик. Небось партбилет не выкинул, лежит в под-поле, в тряпочке?
– Заткнись!
– Я не против, Никитич, но скушно!
– Скучно? Делом займись! Хобби ему мое не нравится. Поехали по заводам, вариант – не соскучишься. «Там где пехота не пройдет, и бронепоезд не промчится, угрюмый танк не проползет...»
– «Always, а теперь и с крылышками?»
– Верно старик! Только не «always», и крылышки «стальные»!
– Так прямо и полетим?
– Так и полетим! Но для начала с прежней «бедой» развяжись.
 За болтовней, за стопкой выстраивалось, выкраивалось. То, что «соседи» «слили», было интересно и важно. Такими вещами не бро-саются. Щупали они меня. А я – та девица: повизгиваю от удоволь-ствия, но по ручкам ладошкой хлоп, ежели куда в запретное настой-чиво лезут. А ле-е-з-у-ут. Факт. Кое-что знают. Но чуть-чуть. Про-бежка налегке. Посредничество. Спекуляция, переброска счетов в «оффшорки». Съем нала. Какая разница на что, если не пойман в употреблении. На нужды! Чепуха, но радует что не «свеченый». Ни у «тех», ни у «других». А от «штатовских», от тех всегда душком тянет. Любители поогульничать. Педерасты, одним словом. Хоть оно вроде и не ругательное слово, пора другое употреблять из ува-жения к меньшинствам.
 Не-ет. «Штатики» покрепче «наших» в плане всякую чушь кол-лекционировать, только, что с ней делать не знают. Или знают? И осторожничают?! Ползай, клопик. Найдешь жилку – хлопнем, но пососать дадим. А куда вы милые денетесь?! И дадите, и возьмете. Кончики ниточек – вот они, в кулачке. Разжался кулачок, и выполз червячок.
– Фрэнки, а как твое настоящее имя?
– Церковное? Борис.
– Е, ну ты дае...
– Что я даю? Как фраер по мелочам тыркаюсь, тыркаюсь... Там мильончик, тут мильончик... То Корейко, то Паниковский.
– Банчок сорвать? То, Беня, другая профессия. За нее и сидят по-другому. Видимо, не дано тебе.
– Видимо?! Глазки подлечи, глазун! Может, и высмотришь... Да-но...
– Что ж, дерзай, коли умный.
– Да, не дурак!
– Дурак, ой дурак!
– Ладно – дурак, но умный! А касательно «развязки-завязки» ты, промеж стопца, мне вот что, Никитич, как старый партиец, скажи: «В чем наша сила?» И я за тебя же отвечу, ибо ты «Дуся» не раско-лешься из-за своих дурацких принципов, никогда! Сила наша – в чемоданах с двойным дном, тех самых в которых Искра, возгорев-шись, не гаснет в неугомонных сердцах.
– Изыди, диабол! А то кончу я тебя, Беня, не дожидаясь твоего самостоятельного ухода в мир иной. Не вводи во искушение, а то придется мне глядеть на бесполезное для женских утех тело, синею-щее на глазах в моих корявых старческих лапах...
– Никитич! Я, динозавр ты мой, просвещаю тебя в вопросе, в ко-торый нос, длинный твой, не боясь быть отрезанным, суется без по-нятия, что всему остальному, особливо голове, будет ой, как больно. Однако, коли друг ты мне и смертию «грозисся», по доброте душев-ной своей, как я понимаю, облегчить землю хочешь от меня, я в прощеное воскресение тебе это прощаю и откроюсь как на духу, еще и потому что носить это тяжело одному, двоим – легче. И потому, случись что, мне вдвойне приятней будет, если на крест рядом со мной, разбойником, – тебя, и значит не зря все было.
– Ну, жид...
– Никитич! Опять? Уточняю – иудей...
– Вот-вот – жидо-масон, искусно маскирующийся под доброго христианина...
– Регулярно посещающий синагогу, добавь, что в мечеть тоже хожу, по пятницам...
– Наливай!
– Ваше здоровье!
– Ваше почтение! Так вот – к баранам! Ты мне, Никитич, про нефть...
– Да не я...
– Да ты, ты! Так вот, ты про нефть мне, а я про воду. «Течка», говоришь у них?
– Утечка, «идиотто»...
– Может ты здесь Никитич и прав. Ты, по каким вопросам зам-министра был? По мутным?! Мутило, и такой простой вещи не вспомнишь? Представь – плывет по морю «чемодан», а если ему в двойное дно «товар»?
– Ты, Беня, хоть и умный, но дурак ей-ей! Может у тебя, Беня, по части девок и с языком неплохо, но в технике ты кроме как взорвать и стрельнуть – ни хрена не понимаешь!
– Ну что ты, Никитич, уж совсем меня, я танк вожу...
– Беня, твои «чемоданы» с двойным дном, контрабандой наби-тые, испокон веков море бороздят, а есть и с тройным. И не полоскай мне мозги всякой чушью. Я, в свое время, два техинститута, среди прочих, закончил, один с красным дипломом, и по той части, где ты «специалист» дуркуешь, тоже!
– Так это ты Никитич! У вас, у «вумных» как у «вумных». А у нас, у дураков, все об этом...
– О чем, об этом?
– Об «ентом»...
– Ты про что?
– Про это!
– Не чеши под дурня, Беня!
– Так сам же говорил!
– Мало ли, что говорил, не привязывайся.
– Нет, Никитич, я серьезно. Если в одну сторону пароход груз везет, а обратно порожняком, как это называется?
– В балласте.
– А я про что!
– Про что?
– Про опыт человечества...
– По части извоза?
– И по нему, милой, включительно, и идя в ногу со временем, прогрессом и завоеваниями «Гринписа»... Мы – бишь я сотоварищи (прости, Никитич, без тебя), охраняя хрупкую среду, возим воду.
– Какую еще воду? Тяжелую?
– Ну, ты Никитич – политехник! Морскую, Никитич, обыкно-венную! Ты, Никитич, хотя и конструктор, но ни хрена не сообража-ешь! Поэтому тебя и ссадили. Mineral oils... Mineral oils. Давай-ка по стопцу... Ваше почтение...
– Ваше здоровье... Ну что ты, там про воду, Беня? А?
– А то что, Никитич, «блокираторы» те хоть и осадили Ирак с его нефтью, но против нас, насекомых-водомеров – слабаки.
– Просвети?!
– А что светить, Никитич?! Скользим по глади водной в удо-вольствие, как ты говоришь в балласте, с двойным дном полным во-ды, для устойчивости... Только нефть там, Никитич! А так как танкер большой с дном соответственным... То и содержимого меж дна – соответственно...
– Ну что ты, Беня, гонишь мне, а? Как ребенок! Откроют замер-ные трубки балластных, и вылезет твоя нефть...
– Это ты прав, Никитич, нефть там хоть и не вся, но моя. Только вылезет, конструктор ты мой, не нефть, а вода!
– Это как?
– А вот так! Трубки твои мерительные не в двойное дно идут. Они вообще никуда не идут. Заварены они давно в самом низу и во-дой до верха залиты. Так, что меряешь ты со своими «умными» за-океанцами – воду с десяток ведер, вместо нескольких тысяч тонн нефти. Той самой, Никитич. Капелька к капельке и растет благосос-тояние трудящихся. Хотя ты тут прав, Никитич, что за нефть? Слезы! Но мы свое все равно скребем, скребем по нуждишке. А в ответ братскому муслимскому народу помогаем то тем, то сем. И посколь-ку нефть там та бесплатней воды, то и услуги наши, как плата за нее неоценимы, соответственно. Правда, ежели что, чем взорвать или стрелить – завсегда. Поэтому о бумажках почти и речи нет... Так, мелочевка на черный день, опять же того же братского муслимского народа, в надежных местах. Поди, все ж люди братья, с конца-то на конец. А, Никитич?! Хотя война дело говняное... И на тех «слезах» в рай не въедешь...
– И это все?
– Да уж, хотелось бы... Однако ж я тебе, Никитич – Пушкин что ли? Бочки по морю гонять пустые? И что для таких бочек те «сле-зы»? Не, Никитич, ласковое дитя двух мамок сосет...
– Маток, Теля!
– Да какая разница! У меня, Никитич, и иранская трубочка в нужную дырочку вставлена. Доливаем по пути до полной вместимо-сти... А от Ормуза все кошки серы... Люди, говоришь? Есть люди, помогают. Война?.. Кому война, а кому мать родна. А люди, люди везде – люди. К примеру в Иране еще и шаха не все забыли, помнят и хорошо помнят. Как у нас царя.
– Это ты к чему, Беня?
– Это я к слову! О революциях и нищете куртизанства. Опять же, кстати, жить, Никитич, хорошо! А хорошо – это всегда лучше, чем хуже, и не запретишь! Классика! Давай-ка по пивцу! Ваше здоровье!
– Ваше почтение!
– За «Гринпис»! А про тяжелую воду, Никитич, это идея. В Бу-шере программу по реактору разворачивают. Кто там у тебя в «Атоммаше»?
– А ты сначала накорми, напои...
– Ну, за этим дело не станет. Ваше здоровье!
– Ваше почтение!
Никитич откусил «кровянки» прямо от целого куска, со сково-роды, глотанул – с ложечки хрена, домашнего, с бурячком.
 – Ой, добро, прошибло! – охнул, запил пивом.
– А что твои «шпиены», Никитич?
– Да тоже без грошей.
– Ну?
– Гну!
Никитич увернулся от темы, щелкнул «видак», включив какие-то мультики...
– Во! Дывись! «Колобки» яки смишны!
– Да катись! Что, спать укладывать, по сказке?
Никитич выключил «видео», утер вспотевший лоб салфеткой, лыбясь жирными губами, почмокал, утер и их.
– Целоваться перед сном не будем. А выпить осталось на гряду-щий?
– Осталось. Горилочки, с медком?! Не побрезгуете?
– И с перчиком? Ну, братец, тогда пободрствуем. Ваше здо-ровье!
– Ваше почтение!
– У тебя сколько бригад?–спросил ни с того, ни с сего Никитич.
– Две в Николаеве, по две в Питере и Одессе. Одна так – мах-новцы – сегодня здесь, завтра тут.
– А чем занимаются?
– Чем, чем… Спортом!
– Сбей сборную, отбери хлопцев по себе. В «монопольку» поиг-раем. Там поддержат.
– Там это где?
– Там, это там! – и вместо жеста пальцем вверх Никитич сотво-рил в кулаке дулю из двух, большого и мизинца, и поводил ими козу.
–У у у...
– Тебе что, Никитич, билет выпал?
– «Былэт»! Выпал. Выпал. Выпали...
– Никитич!
– А?..
– Х-на! Никитич! А нам с тобой на бедность никогда не хватит. Мы пропиваем больше, чем воруем.
– Ты, мудило! Не дави на педаль...
Это была педаль. Последним заездом в Вегас, на рождествен-ские, мы прохерачили с Никитичем три лимона баксов, по половин-ке, и почесывали репы, глядя в зеркальных вестибюлях казино на свои почерневшие рожи: «А не сынки ли мы Гейдар Алиевича?»
Back home! Back home! You must back home! Выговор и привет от Брони... (Броня, Броня, когда я тебя слушался?)

Никитич-Фрэнки, продолжение
– Что, Беня, опять по нищете?!
– Никитич! Не под..., убью!
– Борис Николаевич! Разве можно?
– Да, с тобой поневоле заГРУбишь...
Экс-разведчики-«шпиены» поговорили со мной в офисе без на-меков. Графики, суммы, адреса...
– Ребяты? А я-то зачем вам, таким умным? Давайте-ка лучше водки попьем!
– И ее тоже, милую...
Закончилась. В бане. Водка. По трассе несся пьяный мерс, пугая гаишников корочками АБВГД, автоматическими «стечкиными», вы-валивающимися из перевязей из-под мышек; рожами убийц, стуча-щими себя пятками в грудь раз-вед-чиков и конфетти новых купюр, сыпавшихся на смелых стражей, отчаявшихся подойти близко. Я не любил обижать людей, особенно когда они при службе. Хай, оно будеть! А этих козлов, «фрилансистов» экс-фортуны, что сзади пер-дели в кожу моего мерса, я бы прибил. О, если бы их было только двое! Я проклял себя и эти осколки насквозь шпионского государст-ва
– Говорил я тебе, Никитич!..
– Это я тебе говорил, придурок. А ты – суета, суета вот и суе-тись.
Про суету, кстати это – он. Тоска-ман. Пуччини хренов! Поганое настроение середины зимы. Ветер в мозгах. Со всех сторон, как упыри на свежий труп, ко мне полезли ходоки с идиотскими идеями построить хрустальную лестницу до луны, а на крайний случай просто поделиться деньгами. Какие-то прохиндеи всех мастей, проходимцы-депутаты, твердящие с завидным постоянством: «Ну что вы?! Не прибедняйтесь!». Действительно, ну что?! Как будто они на самом деле знали мою истинную кредитоспособность. Какие-то сумасшедшие выдумщики совали мне прожекты каких-то заводов-автоматов... Автоматы... Автоматы... Что-то было знакомое в этом слове... Запах? Да! От слова пахнуло сквознячком, повеяло острым, резким – не то горчицей, не то еще чем-то.
У каждого слова был свой запах. И у этого. У каждого запаха были свои знаковые слова. И у этого. Для меня это «что-то» пахло полынью, сухой пыльной землей, песком, шкрябающим ноздри, со-леной медной кислятиной, тянущей под языком, высушивающей глотку, внутренности. Тошнотворной гарью. Сладостью, выворачи-вающей кишки. Горечью. Горчица... Я перестал ее есть с тех пор... Автоматы...
Никто никого не стрелял. Степка Башня – Шатун-Шайтан погиб в «нелепой» аварии со своим начальником «безпеки» Левкой Задо-вым – в миру Леонидом Садовским и хлопцем из охраны, слетев с дряхлого моста в речку у какой-то деревни. Вытаскивать Степку из машины было бесполезно. БМВ, выдернутый трактором, через два дня резали автогеном. У похмелившегося тракториста катилась ску-пая мужская слеза, когда это делали с машиной. Парень любил тех-нику.
 Степка, Степка Бедовый, мой афганский крестный. За крепость – хрен сдвинешь, Степку звали человек-гора. Он был «фишкой» для «духов». В него не стреляли. Его хотели взять. Как вершину... Ви-димо не только «духи».
 Мы не терялись со Степкой ни в той, ни в этой жизни. А вер-нувшись на круги своя, виделись на неделе по семь раз. Степка по-могал мне налаживать бизнес на исторической родине снизу, и был моей правой рукой в сколачивании бригад. Он и махновцев держал в узде, як батько. Без него они пересрались, кидались на всех как бе-шеные собаки. Разве, что не к нам с Никитичем. Чего боялись, дура-ки? Все одно помирать. Мне было их жалко, поначалу, пока они не извозились с ног до головы в крови. Я тихонько отвалил в сторону от разгуляй-банды, начавшей охотиться на все, что шевелится, не брез-говавшей ничем.
Сладить с ними можно было лишь перестреляв их всех. Тем и кончилось. На нахрапе они попали в свой же капкан. Их перебили. Собакам – собачья смерть. Не собаки – шакалы. Шакалье. Легких «бабок» срубить захотели. Нет их легких. И не бывает.
– Никитич, ты что плачешься?
– По привычке.
Против моей, старой, но еще живой и бьющей хвостиком по теп-лому Гольфстриму, у Никитича к весне было несколько своих офф-шорок. На Кипре, на Джерси, у черта на куличках. А его “Domestic” валил «опт» за забор, с прикрытием конторы, от министерских ребят по всем каналам. Я ему становился, практически, не нужен. Так, иногда, на коротком плече, для страховки от «мелких», от бестолко-вых, лезущих от безработицы на свет божий изо всех медвежьих уг-лов, «сопливых» бандитов. Да водки попить с его «олимпийцами». Вот и вся нужда. А больше зачем? Зачем? Я как мог старался не лезть в глубины, не копаться в себе. Пусть будет как есть. Пока. Пока что? – А пошли вы! А пошел я! Психоаналитик. Фрейд задроченный. «Нужник», еб тыть. Как я от махновцев, Никитич помалу отваливал от меня, закрывая карие очи на мои проделки с частью его металла. Не то, чтобы я Никитича «кидал», но торговался по справедливости. И его «бонусные» заводы трудились втихую и на меня. Это смахивало на чистое воровство, но Никитич дал отмашку. Меня и бригады не цепляли. Он не хотел войны, а кто ее хочет? В конце концов пьем-то вместе. Мы прикидывали с Никитичем варианты как бы расстаться по-доброму, не потеряв, что имеем. Но были «желез-ки», что держали нас с Никитичем сильнее пары наручников. И хо-тели бы разбежаться, да не запястья режет – кадык к седьмому по-звонку, и не пикнешь.


       Глава Ангольская
 (С непременной шоколадной соблазнительницей / двумя. С катаст-рофой летательного аппарата и приключениями, и хождением по мукам, в джунглях; тропическим ливнем; малярией; поносом; И воз-вращением на круги своя …)
- Пропущена.

Отступление
Кусок черного мрамора, Степка-скала по-плечи, вырывающийся из объятий камня, земли. Не-е, Степушка, все! Уж не вырваться. Со-всем не похож. Хотя нет, чуть-чуть. Вон, вихор такой же... Скула... Провел по ней слегка, костяшками, скользом, как когда-то, задирая великана, ныряя под его правую, ответную, и чуя на спине грабок левой. Не уйдешь, Запик!.. Уйду, Степа... Нет у тебя ни правой, ни левой... Дизайн такой – бюст называется... Щека Степы, серая от налета капелек тумана, потемнела, проступившим блестящим мрамором, и струйка-слезка сточилась на грудь, и пробила полоску до букв, и застряла в цифрах. Родился… Не родился... Жил... Не жил... Спи спокойно, Степа. Увидимся еще. Увидимся.

       Глава Ангольская
Восстановлена (частично)
       Круги
Фюзеляж звенел внутри консервной банкой, что пинали мы в детстве в футбол, вместо мяча. Звенело и снаружи. И я, то и дело косился в иллюминатор, где сквозь полосы ливня плясали молнии, и автоматически считал секунды до грохота грома, ожидая, что «пте-родактиль» наш вот-вот начнет махать крыльями, по птичьи, в такт дрожащим перьям закрылков. Мы не проскочили фронт и теперь молились Богу. Никакого комфорту ни внутри, ни снаружи. Ни те генеральского салону, ни мягких кресел, ни стюардесс, ни, на худой конец, дневального, ни коллектива. Пустые десантные откидушки и ящики на стропах, в грузовом отсеке, готовые к сбросу. Куда к черту бросать? Ни зги. Оскома. Аппарат дергался как эпилептик. Какая рампа? Приоткрой и вырвет с мясом. Где-то я это видел, в каком-то кино, про хлопца с очень знакомой физиономией. Ба – Фрэнки! Не будешь Никитича доставать, тоска-ман. А все почему, Фрэнки? По-тому что любишь ты это дело, Беня! Тебе «дипломаты» с кэшэм хле-бом не корми – саморучно, вместо гантель... Оттого ты в форме. Би-цепсы... Трицепсы. На фиг она – форма в этом кубле, где еще пара минут и «квакен»? А? Э-э, не скажи. А вдруг свезет?..
 Летуны – командир и «правак» – второй пилот (совсем как я с Джокаром) пристегнутые к кокпиту, боролись со своими рогатыми фаллосами, заправляя то вправо, то влево, а те упрямо вскакивали, сопротивляясь. Влево-вправо, вперед-назад... А бортинженер со штурманом, как будто их и не касалось ничто, за своей переборкой, махали друг у друга перед носами пальцами, разговаривая на одном им понятном языке летающих глухонемых. На черта им тогда науш-ники с микрофонами? Для интерьера, Беня. Штурман глянул на меня вопросительно.
– Да не, Шурик, все нормально. – И на мой кивок он вытянул вверх из кулака большой палец, подергивая им кверху, в потолок. А я свой большой – вниз и ткнул им пару раз к днищу. Это у гладиато-ров смерть, а у нас как у болгар – нет, это – да. Нет, – поводил Шу-рик ладошкой параллельно фюзеляжу, что значило видимо – нет. Да, показал я, вытягивая руку под углом – в верхний эшелон?! – Нет, сказала параллельная ладошка Шурика, и его рука пошла плавно по глиссаде – снижаемся, с горочкой, от тучки... И опять большой палец вверх. И я в ответ: «Понял», – и сложил свой большой и указательный в колечко «дайверов»: О’кей! И Шурик подтвердил тем же, хоть и не «дайвер», и отвернулся к Николаше. И они опять продолжили о чем-то своем.
– И зачем микрофон и наушники тебе, Беня?! Я вернулся к кино. Там была драка в салоне и кабине и кто-то кого-то убил...
– И как вы думаете кто? Конечно хлопец, так похожий на тебя, Беня...
– И кого?
– Конечно командира, и насмерть. А второй пилот, влезший под руку, насквозь, до потери пульсации, был ранен, и хлопец тот, там один закомандовал...
– А бортинженер как же?
– Не было ни хрена никакого бортинженера!
– Фу-у... – Николаша потерял интерес к «фильме»...
– А Шурик? Шурик он и есть – Шурик, командира в бок, да и «правака». Конечно, Петрович не преминул со своей фиксой... Улы-бочки им. Копии Джокарские в профиль, в бликах приборов. Едва не сорвался, добивать... Классическая была бы концовка.
– Ну, это у тебя, а там что?
– В фильме, что ли?
– Из-за чего драка-то?
– Да вроде где садиться спорили...
– Ну и как? Сели?
– Да, нормально. Тот, который всех поубивал, тоже летчик был.
– А-а-а...
– Ага!
– «А ты не летчик...» – песня такая. «Нас вынесут из-под об-ломков...» тоже песня.
– Это ж из другой оперы.
– Смысл тот же.
– Тот, да не тот. Смысл, смысл... Накаркаешь еще... Накаркал.
 С «горочкой» у них не получилось. Сорвались и кубарем. И за-мигало... И погасло... Разряд ударил в кабину, и что-то там отвали-лось – не знаю, а у меня от задницы, казалось, все части, и будто б разломилось все на две половины поперек и порассыпалось оттудава в разные стороны, что и не собрать, а что осталось в удавке ремня – сплюснулось, медузой, присоской, вжалось в переборку и во все неровности ее с заклепками и швами – ам, въелось! А да-а-ль ше? Все? Не-е-е, не все. В подробностях глаз мой, распластавшийся как яичный белок на сковородке, на иллюминаторе зрел тонкую посадку и через ниточку, живую нервную, морзировал в мозги сигнал – не бзди, Фрэнки! Правда от ниточки той дрожания или же от невольного, прости господи, все ж бздежа, действительность плыла и дрожала, может быть, конечно, и сама по себе... А «птеродактиль», наш, к тому же, был уже куда как не птица, а голый толстый червь из глубин выброшенный цунами на берег. И от непомерного давления и злобы, что так уж не свезло, лопается он в свое же дерьмо и грязь. Собирайте, аборигены, сокровища!
 А теперь такой перл, Беня. Побледневшие лица негров. Они не побледнели – они выцвели тут же, когда нас сдуло шквалом с поса-дочной и от юза развернуло поперек грунтовки. И мы, снося все и вся, на своем пути, ломая местную тайгу из всяческих пальм и кус-тов, в конце концов, расщепившись о пень, замерли, остановив этот разбой у самой их будки. И вместо пепла печали сыпался на наши головы дождь. О радость! На головы! Целы! Целы! Целы! Головы... В радость ли?
 – Не та грунтовка, Петрович! Отрывай звездочки, пришивай кресты. Меняй полосы на шапках с красных на белые! Эх!... Поздно. «Их бин зольдатен! Нихт шистен!»* Свои, братцы...
 – Здесь это не проходит, Шурик. Опять?...

– Смирно! Капитан авиации, главный штурман полка, Александр Владимирович Кочнев за ключевую роль в выполнении полком поставленных командованием задач и за стопроцентное поражение целей при бомбометаниях во время инспекции округа Министром Обороны и членами ЦК, награждается... Шурик, вольно! Не награждается, а разжалуется, с переводом... За разбомбление одной из деревень энского района, и списанием убытков на военную часть номер н/н... Благодари себя и Бога, Шурик, что бомбы учебные и люди там целы... Ну и что, что приборы, техника? А вы на что? А вы, Сергей Петрович, как командир куда... Сдавайте эскадрилью Семенову. От полетов отстраняетесь, к дежурствам не допускаетесь. Подготовьте рапорта. Прошу быть предельно откровенным со следователем военной прокуратуры, особенно в ваших оценках действий капитана Кочнева. Соответствующая ориентировка о его неполном служебном соответствии в прокуратуру от командования полка уже направлена. Официально. Вы меня поняли?!
– Понял, товарищ замполит! Козел! Ты что говорил два месяца на-зад, когда брат Шурика у всего полка на глазах, на взлете грохнулся, вместе с экипажем? Ты что на «сорока днях» после говорил, сука?! Почему отпуск Шурику не дали? Заменить некем?! А сейчас есть? Чужими трупами свой зад прикрыть хочешь? «Два ЧП. Два ЧП. Только комиссия уехала, и опять...» Ты что, пока комполка – в Москве, хозяином себя почуял? А?!
– Командование полка было другого мнения о вас, Сергей Пет-рович. Но после разговора со следователем, мы пришли к выводу, что ваша вина в происшедшем гораздо больше, если не основная.
 – Вали кулем!..
 – А ты, Иваныч?
 – Я? Я и есть тот зам. комэска – Семенов. Петрович эскадрилью сдал, только я не принял.
 – Бунтовщики?
- Вроде того.
 – Ну и что?
 – А ничего. «Батя» из Москвы вернулся со спецами от Туполева и с завода смежников... В общем все нормально. Обошлось без три-бунала. Петровича с Сашкой, правда, все равно «ушли». А меня комполка от греха подальше на транспортник устроил, и то благодаря однокашнику в КГБ. Обидно, конечно, со стратегической дальней, как-никак щита Родины, на «членовоз».
 – Это еще что?
 – Да, таксо генеральское – в Москву и обратно...
 – Ну и?
 – Ну и... Однажды с адмиралом-подводником с награждения, назад в часть на Камчатку летели, а у него полсамолета коньяка армянского, настоящего. Армянин он был. Земляки для Героя расстарались, прямо с завода. Так он еще на земле всех перепоил, не говоря о воздухе...
 – Ну и?
 – Что и? Автопилот сбился, так и кружили несколько часов, солнце слева, солнце справа, пока перехватчики не поднялись...
 – А ты, «Дошлый»?
 – Что, Николаша? Опять, Николаша?! А ты думаешь, кто у Ива-ныча на «членовозе» бортинженером был? А тут еще спирт с систем – один пишу, два в уме – не оприходовал и продал...
 – А деньги?
 – Пропили, конечно!
 – Ну и братва мне попалась в камере.
 – А ты?
 – Я-то? Я – никто!
 – Да брось, Франк! Может и ночь-то последняя у нас... Чего выдрючиваться? Какое-то имя чудное – Франк?! А по-другому, по-настоящему, тебя как звать?
 – А меня не звать, меня хлопцы гнать надо... Зовите Бенджами-ном... Франклином... Рузвельтом...
 – Как, как?
 – Как накакать, так и съесть! Кличьте Беней, если Фрэнки не нравится. А чего вы расквасились – последняя, последняя... Послед-няя у попа жена!
 – Так сказали же, поутру того...
 – Это кто сказал?
 – Да солдаты меж собой переговаривались...
 – Я что-то не слышал.
 – Да-к, ты кемарил... Утром кто-то из начальства приехать дол-жен, подопрашивать. А потом – того...
 – А ты что, Шурик, португальский розумеешь?
 – Так, с горем пополам... У нас в интернате «иностранка» класс-ная была. После Универа, только что. Все любовные истории нам читала... Странно... Во всех школах английский или немецкий, а у нас в интернате – испанский. А мне нравилось... Да и здесь поднасо-бачился за год...
 – Мужа у нее, наверное, не было.
 – Да их тогда там ни у кого не было. Мужики или шабашили на стороне, или пили вглухую.
 – А физрук?
 – А он с протезом был.
 – Что, на этом месте протез?!
 – Да идите вы! Все опошлите... – Шурик отвернулся к стене, к своему детству. И как-то смолкло, затихло. Повисла тишина. Над каждым. Своим облаком памяти.
 – Да нет, ребята, рано готовитесь! Годи. В небе вы бравые, а на земле сдаете. Годи, годи... Мы еще повоюем...
Беня огляделся. Расхорохорился. Ребята-то правы. Не с этим отделением воевать. Их бы всех в палату для «отходящих», а не по джунглям бегать. Первые десять минут радовались в шоке, еще сами и вылезли. Это уж после попадали. Лежачих и повязали... Медсан-бат... У Петровича все нутро отбито – харкает кровью, видно ребра в легких сидят... У Иваныча не ноги – отек, а что под мясом – черт его знает. Зато у «Дошлого» – в руке все наружу. Пока при памяти были, нескрученные, – шину под вывернутые кости ему подложить успели, и венку пережали. Кровь не идет. Шить надо дырку Николаше, пока не загнила, да жгут переменить... А как? На Шурку хоть не гляди – ультрамарин в полоску и подвинулся на головку слегка. Сам за со-бой не замечает, и другим незаметно, пока не скажет чего невпопад, не сделает. А когда впопад – так и ничего. Незаметно... Страшно. Не дай те Бог... Ничего Шурик, образуется... У меня тоже так было, мо-жет «мозги» и поправятся, а нет, так и к лучшему. Дураком на свете легче. Не густо в поле воинов: Беня да пол-Сашки... Тебе все шутить, Фрэнки, на себя глянь! Да уж... Да уж... Но, слава Богу, лишь почу-дилось, что рассыпались шарниры, на месте лапочки, скрежещут, но крутятся. Глазик, правда, того шалит, но то ничего; главное не вы-тек, а ниточку подвяжем. И вообще, Фрэнки: для тебя два глаза – роскошь. Может и один – роскошь...
Проснулись? Никто и не спал! Мучались в полузабытьи пред-рассветном, прикрыв веки... Пооткрывали глаза от шума за стенами хижины. Как косой по листве, от свиста над головами. От плюханья о траву лягушачьего, с мокрым звуком. От хлопков с чмоканьем, что уши закладывало.
– Мины, ребятки. Наши! По звуку чую. А вот это – «акашки»... Ага! Вон крупнокалиберный пошел, а это карабины автоматические трескают – не наши... Заваруха тут какая-то ребята. Давай-ка, по-прощаемся на всякий случай. Застрахуемся от дурака. Заскочит – полоснет очередью, переглянуться не даст, не то, что перемолвиться. Простите ежели, что не так, ребята. Крещен был Борисом, если дет-домовские записи не врут, а за остальное – Бог простит. Беня пере-катился, как мог под стену, приник, тулясь неподбитым глазом, к щели.
– Не-е, ребятки, рано я. Кажись, поживем еще чутка. А-га! Рядом-то никого! Бой в сторону уходит, поутекали кажись стражники, бро-сили нас, забыли впопыхах. Видать грунтовка кому-то срочно понадобилась! Шурик, будь другом, потерпи.
Беня подкатился назад к Шурику, пихнул его головой, опроки-дывая на живот.
– Ой, костяшки! Потрудитесь! – сказал он. И разрывая десны, вгрызся в куски веревки от сетки из грузового отсека. – Нашим же добром, гады и повязали! Ну, Шурик, получай свободу!
Шурик перевернулся на спину, вытягивая с гримасой затекшие руки, глянул на Беню, скривил лицо в подобие улыбки.
– Боря, ты знаешь кто!?
 – Кто, Шурик? – Беня шепелявил дополна, набитым пропилено-вым волокном ртом.
 – Вампир ты!
Бенины нос, подбородок, щеки, в одном размытом по ним пятне крови, делали его похожим больше на смешного рыжего клоуна, с прорисованными красной краской в пол-лица уродливыми губами, чем на страшного вампира.
 – Смейся, паяц...
 – Да ладно, Боря, видел бы ты себя...
 – Видел, Шурик, по-разному... Давай-ка, подсуетись. – Беня подкатился к Шурику опять, изловчился спиной, сунул ему свои за-пястья.
 – Давай, Шурик! Давай! Хрен его знает, чем и когда у них кон-чится... А нам еще Петровича с Иванычем вытаскивать... Николаша?! Сам-то пойдешь?
 – Он постарается... – проскрипел «Дошлый».
 – Давай, давай ребята! Рано вам еще помирать!
 Быстро обыскав самолет, верней то, что от него и в нем оста-лось – ни намека на груз, Беня прихватил из-под заваленного изоля-цией угла аптечку и пакет с НЗ – как варвары не углядели? Поискал нож – не нашел, выскочил наружу. Споткнулся о кусок металла: «Черт!» – ругнулся, потирая ногу. Однако то, что надо – примерился к острому обломку закрылка с куском тяги – хорош топорик: «Хва-тит примериваться, Беня, работай, работай!»
 Беня срубил носилки для командира и «правака», связал прутья теми же остатками сетки, накрутив из лианы подобие шлеи, вырубил костыль для Николаши. Обработал рану ему, сменил жгут, повязку, разодрав на полосы майку – бинта из аптечки на всех не хватило...
 – Так, Шурик! Николаша сам покорячится. Петровича я потащу – видал приспособу?! Был бы хомут, а шея найдется!
 – Наоборот, Боря.
 – Да ладно к словам цепляться! А Иваныча – вместе, в паре! Я за одну ручку волокуши – ты за другую. Устанешь, скажешь. Поменяем руки. Ты какой в пацанах дрочил? – Синий Шурик зарделся...
– Ладно... Поехали!
Ввязался ты, Беня, – ни груза, ни кэша! А в плюсах – три с поло-виной калеки на шее и карабин. Еще там, на краю посадочной и на-чала кустов, наткнулись...
 – Наш! – просипел «Дошлый».
 – Что наш, Коля?
 – Охранник наш!
 – Да их тут не разберешь, кто откуда! Наш – не наш... Все одним мазаны!
 – Ну да... Хоть бы нашивки, документы какие...
 – Все! Бросай его Шурик! Нет там ничего. – Беня приладил под себя снятый с трупа пояс с фляжкой и ножом, и винтовку поперек шеи.
 – Ну, Боря, ты Рембо!
 – Рэмбо, Рэмбо, Шурик... Все! Двигаем! – Беня закрыл широкими листьями труп, накинул шлею с носилок Петровича: «И, эх! Ухнем! Эх, родимая – сама пойдет!»
Ввязался. Хоть пули над ушами не свистят. И на том спасибо. Не свистят, Беня, пока никто не гонится. Не гонится, зато и мы не бежим. Если бы не едва различимая в зарослях звериная тропка, так бы вокруг грунтовки и ползали. Пошло легче.
 – Заведет эта дорога зверю в пасть!
 – Типун тебе на язык, Николаша... Небось, зачухался?
 – Я что? Я ничего... Вы то как?
 – Нормально! Все, молчим! – Продираясь сквозь зеленую жив-ность, бьющую в лицо, цепляющую за одежду, носилки, за идиот-ский карабин – не бросишь, это тебе не в парке Горького гулять, Бе-ня! Молча перли, пока, наконец, не выдохлись.
– Хорош на сегодня! Еще полчаса – темень падет, и хана нам тут. Шурик!? Ночевку здесь будем устраивать. Коля, покарауль лежачих, мы вокруг пошустрим. Шура, ты листья на шалаш собирай, а не на подножный корм!
– Да я так, Боря, вот эти луковицы есть можно.
– Можно, можно, у нас еще галет навалом с НЗ.
– НЗ это НЗ, Боря, вот попробуй – вкусные, только во рту потом немного вяжет, а так даже сладковаты чуть-чуть.
– После, Шурик, после... Давай-ка, сориентируемся лучше, пока совсем не стемнело. Ну что, Николаша? Все в порядке?!
– В порядке! Я немного веток насобирал...
– Сиди, сиди собиратель... Иваныч, ты как?
– Ничего...
– Ну, если ничего, давай за собой сам поухаживай... Руки-то ше-велятся?
– Шевелятся, Боря, шевелятся... Ноги достали, а руки ничего.
– Шурик! Подсоби Петровичу.
       Пока ребята нужду справляли, перевязывались, Беня устроил ша-лаш, подкопал ямку для костра, закрыл, как мог листьями, чтоб не было видно снаружи, запалил огонь.
 – Ты чего так стараешься, Боря? Тут в двух шагах – глаз выко-ли...
 – Уже!
 – Прости Боря!
 – Ладно... Зато я нюхаю и слышу хорошо! А с огнем? Бережено-го – Бог бережет! Мало ли кто тут шарится окромя нас. Из тебя шашлык еще не делали, Шурик?
 – Нет.
 – Ну, тогда все еще впереди. А что там у нас в лазарете? Ива-ныч, как?
 – Ничего...
Видно ничего хорошего.
 – А ты, Петрович?
 – Терпимо... Кхэ-кхэ...
 – Шурик! Ты с Николашей разобрался?
 – А что со мной разбираться?! Я и сам...
 – Сам Самыч, таблетки проглотил?
 – Да...
 – Дай-ка я тебя пощупаю... Здесь больно? А здесь?
 – Ой!
 – Ой, это хорошо. Это ой как хорошо, Николаша!.. Давайте ве-черять. –
Перекусили, размякли.
 – Покурить бы? – Беня покосился на Николашу, на Петровича, – нету!
 – На нет и суда нет, – из угла Николаши, – А все ж покурить...
 – Боря, дай ты ему, достанет ведь – донеслось от Петровича. – Я дышать не буду...
 – Ладно тебе, Петрович! – Николаша вкусно затянулся и пере-дал цигарку по кругу.
 – Все, все – хорош!
 – Медгроб ты Беня, а не медбрат!–Эх, пивка бы...
 – Николаша! Не бузи...
 – Иваныч? Спишь?
 – Сплю...
 – Ну и спи!
 – Шурик, – Беня тронул притихшего Шурика за плечо – ты кар-ту хорошо помнишь?
 – А что там помнить? Я тут все кочки за год...
 – «Я тут все мели знаю... О, первая!»
 – Петрович, – огрызнулось в Шурике нормальное – не кашляй под руку!
 – Рисуй, Шурик, рисуй, не обращай внимания на старого.
 – Ага! Вот здесь плато, справа, вниз от полосы... Я ж тебе сразу сказал, Петрович, не наша грунтовка!
 – Сказал, сказал, когда сели.
 – Молчи, Петрович, легкие выплюнешь... Это старая, ээ-э-мплавцев полоса, – продолжал Шурик, – зз-з-а-а нее еще две б-б-аа-нды воюют. Гг-ово-рят ими «афганцы», из Гг-гр.. сс-пецназа к-ко-мм-аа-ндуют...
После аварии Шурик заикался, спотыкаясь на трудном, непонят-ном.
– Лл-упя-т... дд-друг друга, пп-о-том пьют вместе, пп-п-отом оо-о-пять лл-упя-тт... Нн-не сами л-л-л... Ч-ч-ере-з банды свои... Ш-ш-ахма-а-тисты...
– Ой, как знакомо! Ладно, Щурик, черт с ними. А где полоса?
– Наша? А наша – вон там. В-о-он там, –Шурик вытянул руку, – в десяти минутах лету...
– Спасибо, Шурик! В другой раз.
– А тут за плато деревня есть, у протоки. Это в межсезонье там все пересыхает, а сейчас воды полно. Если что – на плоту можно. Мы в этот район продукты как-то сбрасывали.
Шурика повело, он забормотал что-то, замычал, зашарил руками вокруг и успокоился так же внезапно, заглядывая мне в глаза как ребенок взрослому, снизу вверх, пытаясь разгадать, увидеть – что там? Что с тобой Боря?
Я встряхнул головой… Так и с ума можно сойти, напару с тобой, Шурик. Дежавю. Меня осенило, что за смутное чувство сидело во мне с тех пор, как я увидел Шурика в первый раз. Шурик – Тима. Дежавю...
– Ничего, Шурик, ничего, проехали. Что там у тебя еще? Ближе есть куда лететь?
Я сравнил все выданное Шуриком со своей, сидящей в мозгу картой, точками сброса и «рандеву», дорогами, аэродромом – если его можно так назвать. Более менее совпадало. Кроме одного.
– Так, говоришь, две банды воюют, Шурик?!
Если Шурик не соврал, а зачем ему врать? Это уже кое-что. Ста-ло быть, груз у кого-то из них. Как же это экс-ГРУшники-пердуны умолчали? Явно ж знали про «афганцев». Подставили тебя, Беня, что-ли? Чтоб кэш через своих скосить!? Или еще лучше – на три фронта трудятся, и изначально за фраера тебя, Беня... Бог с ними, с домыслами. Как бы там ни было, прежде выбраться надо, а там. Вы-браться... Опять выбраться, Беня? Фатал какой-то у тебя с этим гла-голом...
...
Ах! Джунгли! В этих джунглях, как в парилке, не убранной по-сле кого-то. Камни мокрые не сохнут. Жара нет, а теплом душит, и вспотеешь липко, войдя внутрь из холодного предбанника, в марево, но все одно – голому и неприятно, и дрожко. И листья оборванные, налипшие везде, и вода в углу грязная воняет сыростью, прелостью, смрадом гнилым и сладким: дыши, не надышишься. И по полу со скамьями, не скобленными, ни ступить, ни сесть. Неприятно и склизко... Мерзко... Фу! И свет через серый, далекий плафон за ре-шеткой, как в тюрьме... И мухи, ко всему какие-то кусучие, и бука-шье...
– А-а-а! Змея, змея!
– «Дошлый»! Не ори так, не режут. Иди спокойно, не укусит. Лучше смотри, чтоб паук за шиворот не упал.
– Какой? Какой паук?! Где?
– Никакой! Рот закрой, комара проглотишь!
– И как тут люди живут?!
– Х...!!! Прости, Господи.
...
Карабин натер грудь, шлея – шею. В паху – черт ногу сломит, вонища. И лазарет... Глаза б мои не глядели... Совсем.
– Все, Шурик! Привал! Разбиваем лагерь, здесь, у родника. Ме-сто приметное, и кроме зверья тут вряд ли кто... Не дотащу я вас ре-бята один, без помощи. Думаю дня за два в твою деревню, Шурик, обернусь. Карабин вам оставлю, патроны, на всякий случай. Для зверья. Куда попало, не палите. Аккуратней, мало ли что. Люди-то в деревне как? А, Шурик? Племя не людоедов?
– Не боись, нормальные... Ты им скажи – летчик... Rus, Rus... на руках сюда принесут.
– Летчик-налетчик... А их после тебя, случаем, не бомбили лет-чики? А то донесут...
– Да кому они тут на фиг? Не боись, не бомбили.
– А как насчет связи?
– «Эм-эфка – эйч-эфка» была, они по ней помощь в Луанде про-сили и с нами связывались... Правда, три месяца прошло. Да нет, должна быть.
– А власть-то какая?
– А никакая! Община местная. Их тут с гулькин нос, и бабы в основном. Мужики все с ружьями дуркуют, поближе к городам, чтоб не работать, наверное.
– Бабы? Это хорошо...
– А мужики, Николаша, лучше?
– Не, Иваныч, бабы лучше!
– А тащить?
– Они мешки на головах таскают... Слона на скаку! Баобабы, а не бабы! А тут Петрович дохлый!
– «Дошлый»! Я тебе дам – дохлый! Не дохлый, а подыхающий, культурно, со знанием дела!
– Ладно вам, шутники... «Дошлый», не провоцируй... Петровичу и так дышать тяжело...
– Я чо? Я ничо?
– Вот и сиди – «ничо»... Иваныч? Ступни как,чувствуешь?
– Ломит пока...
– Пусть ломит, терпи... Хужее, когда перестанет... Николаша! Ты народ не доставай – со змеями, ладушки? Змеи... Змеи... Запомни, змея это не враг, а деликатес. Сигареты возьми... Растянешь на пару дней?!
– А ты?
– Обойдусь! Некогда смолить. Ну, с Богом! Шурик... Давай... Держись!
 – Осторожно там, Боря...
Ну и кликуху приклеили – Боря?! Не приклеили, Беня. Бог дал – имя!


День Победы
– И что, Беня? Добрался?
– Добрался...
– И как?
– «Каково»! Ничего, нормально...
– А ребята?
– Ребята даже и не знали, что везли.
– Ребят, спрашиваю, вытащили?
– Вытащили...
– Петрович?
– Петровича... Петровича похоронили. Уже дома. Слава Богу, до дома дотянул. Отходил при памяти, тяжело, но держался... Ты что Петровича не знаешь?!
– Иваныч?
– Ничего. Хромает. Ноги целые. Одна в ступне не гнется, а ему что, легкоатлетику бегать? Нормально. Директором аэроклуба.
– А «Дошлый»?
– Николаше руку по локоть оттяпали... Так он себе искусствен-ную соорудил, на микропроцессорах. Говорит, лучше чем живая, функций больше. Рядом с Иванычем толкается. Фирма у него, ком-пьютерами и прочей дребеденью торгует... Не-ет, не пьет. Совсем. Женился, девчонку молодую взял. Детей уже двое... Живут.
– Шурик...
– Шурик... Может он до контузии ненормальным был, а после мозги в порядок пришли, в соответствии с божьим предназначением своим? В рисование Шурик ударился. Выставляют его. Картины в Америке – нарасхват. Африканский Рерих...
– А он как?
– Как, как. Рисует...
– А ты, Беня?
– Что я? Анекдот про зайца помнишь?
– Ну?
– Так вот заяц далее полетел!

Краткое продолжение и окончательное окончание Никитича
– И задам я тебе, Никитич всего один вопрос, на который ты долго и мучительно ответ искать будешь.
– Ну?!
– Почему из свинячьего молока сыр не делают?
– А ты видел, Фрэнки, как свиней доят?
– Не видел – доил! Так как по части сыра?
Так и не ответил, подлец. Честно говоря я и сам не знаю, поче-му... А свиней я доил – двуногих, таких как ты, Никитич! Так что упреки твои, что я ничего, кроме как взорвать и стрельнуть – не при-нимаю.

Азия – Канары – Никитич, с его Хохляндией и смутным дерьмо-вым бизнесом, но все же лучше, чем наркота. Броня, братан-диджей, подкручивающий пластинку моей жизни. Я, охрипший поп-рокер, орущий надрывно из граммофонной трубы. Я, бегущий от прошлого, ищущий спасения в суете, тщась доказать что-то... Что я что-то стою, могу... Что ты можешь, Беня? Шустрить в Николаевских плав-нях, суя в нутро грузящихся здесь пароходов, меж экспортного ме-талла – родные, в масле, «акашечки», уже не с китайским, а настоя-щим, калашниковским клеймом; разобранные, раскиданные в рос-сыпь градинок – «Грады»? Сплавлять это «железо» братским афри-канским народам, не знающим как поделить меж собою то Анголу, то... Эфиопь, их мать! Что еще ты можешь, Фрэнки? Учить иракских солдат как выживать в пустыне? Так они там родились!




РОССИЯ

Фрэнки. Возвращение №2.
 – Ну что, Фрэнки? Сменил шило на мыло? Никитича на Кешу? Да не вырулил и с Кешей? Упал на четыре мосла повиниться, бегу-нок?!
– А, хоть брось, хоть подними – твоя правда, Броня!
Обнялись как сын с отцом, брат с братом.
– Не самоедничай, прозелит... У меня привычку взял, – заворчал Броня. – Устал я от твоих басен. Давай-ка за стол... Совсем все поза-бывал. А невеста-то где?
– В Питере оставил, у родных.
– Что делать думаешь?
– Вспоминать...

АМЕРИКА

Продолжение прошлого
 Пленка кончилась. Плеер щелкнул, зашуршала перемотка. Я от-крыл веки от прикосновения Карлы.
– Везунчик... Бастард.
Она потрепала меня по щеке еще раз. Вздохнула, забрала кассе-ту и поднялась. Она окинула взглядом меня, Женю; губы ее зашеп-тали молитву, мешая латинский, с незнакомым мне испанским диа-лектом.
– Иезус Мария.
У двери Карла перекрестилась, поцеловала образок, висящий на ее морщинистой, тонкой шее. И махнула нам рукой, не оглядываясь.
       – Прощайте...
       – Бай, бай! Кара...
 Док был прав. На десятый день я уже вставал. И Женя ненадолго убегала в город. Она скучала по Каре, по Игнасио, по своей подруж-ке Сандре, наверное, по своему кабаре. Прибегала радостная, полная новостей, внося в палату свежий запах моря и цветов. Она приносила от Кары разные вкусности и кормила меня как грудничка. На ночь Женька рассказывала мне добрые сказки, со счастливым концом. А потом, напевала колыбельную: «Спи, Малыш, спи». И я засыпал младенчески. И видел один и тот же сон. Ее лицо. Губы, целующие меня в кончик носа, в глаза; ее грудь, в касании с моей, ее руку…там. И просыпался вдруг. И видел ее рядом, близко, Господи, так близко. И ее губы, целующие меня. И…как уснуть с тобой рядом, Ляля, скажи?
       - Ты же спал?! Притворщик!
       - Ага. А ты- соблазнительница невинных!
       - А ты…
       - Я? Да!
И я щекотал ее, она уворачивалась, ныряла рукой в запретную зону, дула в поросль ниже пупка.
– Я так соскучилась...
– Я тоже...
       Я пытался достать губами ее грудь. Женька зажимала мне ладо-нью рот.
– Глупыш, швы разойдутся...
И отнимая ладонь, закрывала губы поцелуями, терлась носом о мою щеку и громко сопела в ухо.
– Спи, спи...
– Жень! Не могу...
– Спи! Сейчас Док придет!
– Не придет! Он на рыбалку поехал.
– Док? На рыбалку?
– С берега.
– Чудак, да?!
В разговорах она подтрунивала над Доком и удивлялась, что тот не любил и даже боялся моря. На рассказы Женьки Док строил смешные рожицы, притворно дрожал от ужаса, и восхищался.
– Мной можно восхищаться, да!? Док?
– Можно, Эужения, можно... Но я не представляю как вы, одна среди волн, в пиратских водах... И потом ... Эта ужасная качка...
– Док, вы такой смешной. Какие сейчас пираты, когда у всех мо-бильники. И рядом с берегом. И совсем не качало. А потом мы успе-ли вернуться до урагана, и я была не одна.
– Док расспрашивал?
– Ну, что ты разволновался?! Я сама рассказывала, когда ты был в барокамере.
– Про что?
– Про что, про что... Про рыбалку!
– Про все, что было на рыбалке?
– Ну еще не хватало. Он совсем на «это» и не намекал. Ну, что ты ревнуешь?!
В ее глазах светилось детское простодушие. Женька совсем не умела обманывать.
– Я так мучаюсь когда надо соврать... Краснею, как дурочка...
Я не давал ей договорить. Целовал. Целовал. Целовал... И мы за-сыпали возбужденно-усталые от разговоров и ожидания. Когда же...
– Спи, спи, глупыш. Уже совсем скоро. Потерпи. Чуть-чуть...
Спи. Сон – Бог. Я благодарил Его, что Он есть. Что Он ниспос-лал ей забытье, сон тогда, перед тем закатом...

Наутро Женька убегала опять. Она начала хлопотать о пе-реезде и все чаще и чаще оставляла меня наедине с моими печальными думами, и с Доком. Док поскучнел. Он расспрашивал меня о происшедшем в Палм-Бич. О том, что я вычеркнул, или казалось, вычеркнул из памяти.
 – Док, ты шутишь?! Я – проблема? Заказчик?! Какой заказчик, Док? Пацаны... Тоже мне, мафия. Пырнули, спьяну, из-за Женьки. Герои. Зорро хреновы. А сейчас очухались...
 – И ты веришь?
– А у тебя, Док, версий куча?
– Куча не куча, но кое-что есть... И факты...
– Док, какие факты? Не пошел бы ты с фактами в...
– Куда ж я без тебя?
– Я провожу, Док! Док не в док... Я поехал на ..., А ты тихо, за мной. Моя остановка перед, а тебе до конца! О’кей?!
– О’кей. О’кей. Успокойся. Рано рыпаешься. Погоди недельку, Франк. Почему тебя, Беня-Франк кличут?
– Беня-Франк? Беня Крик был мой герой. Я в него играл в дет-доме. А Франком? Франком прозвали позже, когда на гитаре нау-чился и чесал под Заппу. Фамилия? Нет, не от Заппы. И Заппа не от нее. Это от директора детдома. Душевный человек. Он мне голубей потравил. А я ему патронов в печь. Он меня на колени. На соль и руки за спину, к ногам. А я ему пурген в компот и дымовуху в сортир со взрывпакетом. Пусть спасибо скажет, что дверь не запер. А он мне метрики на Заппельмана, и национальность на еврея... Выдумщик, душевный дядька. Через года глядел, как в воду. Правда сидит сейчас, антисемит несчастный, в своем Залуповске, те же штаны, до сих засранные, стирает. А я? Я – в Америке!
– В Америке, в Америке, да с «уткой» под задницей. Тоже неда-леко уехал. Все на круги своя... Тебе Карла запись оркестра прино-сила? На, соло к нему послушай. – Док оставил пленку и вышел.
– Ко всем талантам ты еще и «фед»? Док, многорукий, многоли-кий Шива...

Карла и Хулио
– Хулио, ты меня знаешь!
– Знаю, Карла, знаю.
– Хулио! Передашь Гарсиа – пусть вытащит из бара сопляков, братьев Санчеса и Хорхе. Им не столько деньги нужны, сколько до-казать, что они мужчины.
– Гарсиа?
– Да. Тот самый. Темная лошадка. У него свой бизнес на западе. У нас он гость редкий... Что ты, Хулио, лезешь с дурными вопроса-ми! Кто кому должен?! Он – мне. Но это не долг, Хулио. Я же сказа-ла, это наши дела. Хулио!.. Что Игнасио!? Игнасио... Причем здесь Игнасио? Ты меня знаешь, Хулио!
– Знаю, Карла, знаю.
– Хулио! Ты совсем голову потерял! Ступай к Симону. Все через него. Времени у вас мало. Завтра они уезжают.
– Нет. Симон должен быть в стороне. Ему Игнасио поручил ох-рану. Чтоб ни одна живая душа!.. И чтоб ни один волос с Эужении! Иначе... Иначе, ты меня знаешь!
– Ну, что ты, Карла!
– Ладно, ступай.
Бастард. Бастард. Мало своих? Разве для этого она жила, чтобы потерять спокойствие на старости лет? Чтобы какой-то заезжий пе-ревернул все вверх дном?! Бог знает что, принес в ее семью, в ее дом! О, как у Игнасио горели глаза, когда он смотрел на бастарда с Эуженией... Это был прежний, юный бесшабашный Игнасио, гото-вый хоть на край света, хоть к черту... А Эужения? Взбалмошная девчонка! Совсем как я... Ну, глупая. Для этого ее холили, берегли? Племянник Хулио сохнет по ней второй год. Какая партия?! О чем еще мечтать? Господи! Смилуйся! Если говорим, что не имеем греха, обманываем сами себя. Но если исповедуем грехи наши, Господь простит и очистит нас. Господи... Опять этот бастард... Не сказано ли в Книге книг: «Всякое дерево не приносящее плода доброго срубают и бросают в огонь... И если соблазнит тебя рука твоя, отсе-ки руку. И если глаз твой соблазнит тебя, вырви его». Господи! Избавь от соблазнителя. Не он ли, бастард, и есть змей искуситель?! Не он ли рука, соблазняющая, глаз соблазняющий?!
 Карла представила себя молодой, но не с Игнасио, а в объятиях бастарда. Застонала, захрипела, отгоняя поганые, потаенные, сладостные мысли. Господи, как хочется жить! Жить! Прости и смилуйся! Пламя плясало на полированном эбеновом кресте и отражалось язычками в черных блестящих зрачках Карлы, истово молящейся на коленях, перед распятием. В темно-красных отсветах огня горящих свечей, Христос, склонивший голову, казался Карле кровавым. Она видела в этом знак понимания и прощения, заблудшей, но пришедшей к Нему с покаянием, ведьмы-индианки.
«Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее». Эхо слов Христа витало над алтарем, над Карлой, звенело камертоном тише и тише, пока не затихло совсем. И сквозь мертвую тишину до Карлы донесся треск воска в фитильках и звук собственного голоса, твердящего Писание. Она оправдывалась перед Богом, просила снисхождения, вымаливала прощение и избав-ление.
 – Какую жертву тебе принести, Господи?! Кто кроме тебя, Гос-поди? Она обманывала себя и Его. Но Он знал, как и всегда. Все. Обо всех... «Не успеет петух прокричать ...». Верую, Господи!
А по мне, та простота хуже воровства. Кара, Кара, а как же – не убий? Теософка с пальмы... Ну, что скажешь?

Док
– Казино-прачечная? Да, Док?!
– Да, Фрэнки. Да!
– Не терпится тебе, Док. Не терпится. Дил-дил...What’s the deal?* Док?!
– Дело? Обычное дело, Фрэнки. Ты – мне, я – тебе. Мы хотим оградить тебя, Эужению, Игнасио, Карлу, в конце концов, всю се-мью. Вас от вас же самих. Вы нормальные люди! Что мне? Некото-рые связи, информация... Последствия? К вам это не будет иметь никакого отношения... Гарантии? Ты знаешь наши гарантии, Фрэн-ки.
– Док! На кого ты работаешь, Док? Чудится ты не простой «фиб-би»! А? Дил-дил?.. Не убедил! Голоса? Я день за компьютером по-сижу, ты у меня лучше Элвиса петь будешь. А ты – голоса... Ты мне ничего не давал, я ничего не слышал. О’кей?.. Вот так.
– Зря!
– Может и зря, Док... Может, все зря...

А голос на самом деле был Карлы. Док прав. Но мне зачем его правда?! Кара ли Карла? «Не суди и не судим будешь...».
 – Фрэнки! Подумай! У нас много накопилось, Фрэнки. Ты лишь мелкий, случайный эпизод. Игнасио? Игнасио давно не у дел. О многом, очень многом знает, но молчит. Ты бы очень помог, Фрэнки. Нам, себе, Игнасио. Мы не тронем старуху. Обещаю. Не тронем Иг-насио. Казино? С казино им придется расстаться. Было бы о чем горевать. У них на три поколения хватит. Пусть в кабаре танцуют.
– Хулио?
– Да, Хулио! Но это не ваша проблема. Он вел дела Карлы мно-го лет. Он продал Игнасио. Продал и Карлу. За их спиной шел практически отмыв всех грязных денег.
– Карла?
– Карла лишь в десятой доли от бизнеса. И всем это известно, Фрэнки! Кто этот Гарсиа, Фрэнки? Есть ли связь, с делами на запад-ном побережье и здешней суетой? Что тебя тянет на Багамы, Фрэн-ки?
– Здравствуйте, Док! Приехали. Ты молодец, Док, может мне по-ра адвоката вызывать? А, Док?
– Зачем ты, Фрэнки! Я же по-дружески... По-доброму...
– Добрыми намерениями дорога в ад устлана. Таких друзей в музей, Док!
– Фрэнки!
– Что, Док?! Чувствуешь, выпорхнула пташка? Побаловался и будет! Копайся в этом дерьме сам, Док. А мы с Эуженией в Сиэтл и на Гавайи. Максимум, что могу, Док, тебе предложить – жестянки свадебные кадиллаку нашему подвязать, сзади. Just married! Приез-жай на Гавайи, Док, в гости. Гуд бай, Док. Пока.

Гавайи
 – Малыш! О чем это ты с Доком секретничал все время?
 – А ты о чем?
 – Я ни о чем! Приставучий он, как банный лист. Все про нас с тобой. Как да что?! Книгу пишет...
 – Проблемы секса на больничной койке?
 – Да ну тебя, я серьезно!
 – И я серьезно! Да пошел он...
 – Ох и хитрющий ты!
 – Какой, Жень, я хитрющий? А?
 – Малыш! Посмотри на меня...
И я проваливался в ее глаза и вся моя хитрость улетучивалась, и губы приоткрывались... И она тренькала по ним шутливо как в тре-щотку, и отпрыгивала от меня со смехом.
 – Простодыра! Простодыра! За копейку купишь за пол – про-дашь!
 – И, вправду, простодыра.
И она вырывалась и бежала от меня по пляжу и я несся за ней, уклоняясь от песка летевшего из под ее пяток, от брызг волн бьющих о берег с громовым грохотом, от случайных шатающихся по пляжу гуляк в этот час, час когда мы должны быть одни, только одни. Без непрошенных свидетелей, без докторов нашей памяти, без никого... Только мы!
 Я споткнулся обо что-то, заплелся о свои ноги, покатился куба-рем, распластался на спине, глядя в небо, в расходящихся радужных кругах, в ослепительно белых вспышках. В темнеющее, темнеющее небо. Черт возьми! Мне рано так носиться. Спаси и сохрани. Еще сдохнуть тут не хватало. Я выругался на себя, на свою беспомощ-ность и вдруг перестал видеть и небо, и саму темень, и как будто опять не жил, доли секунд, доли тысячелетий...
 Небо посветлело синей прозрачной синевой, и я, склонив голову на бок, от этой бьющей после темени в глаза синевы, увидел как Женька, еще не зная, что случилось, продолжая бежать и смеяться, вдруг замирает в пол-обороте, в полшаге, как в замедленном кино, вскрикивает чайкой, редко, охая. Пронзительным эхом, голос ее дос-тигает меня и уходит в море и сливается в шуме, плеске волны... Тонкой ноты голос только во мне. И, кажется, он остался там, где она только, что замерла в своем беге. И вот она уже несется ко мне потеряв свой крик. Еще долю секунды назад радостно смеющееся лицо ее кривиться в гримасе плача. И губы беззвучно шепчут: «Ду-ра! Дура! Дура! Я забыла! Забыла, забыла!». И звук этих слов доле-тает до меня вместе с криком чайки позже, когда она уже падает на колени и целует, целует меня, мои шрамы, берет ладонями мое ли-цо... Целует... целует... Шепчет: «Дура, дура...»
 – Женя! Ну что ты, перестань наговаривать на себя. Я тебя люб-лю. Ну споткнулся, упал... «потерял сознание, очнулся – гипс»...
Она пытается улыбнуться и не может. Две струйки слез смеши-ваются на ее щеках с песком. Я провожу по ним рукой и отдергиваю ее, боясь покарябать такие мои нежные, родненькие, детские щеки.
– Жень, перестань! Ничего ж не случилось. Я балуюсь...
– Малыш! Не пугай меня так. Я люблю тебя!
– А как я!.. Люблю, люблю, люблю...
– Я знаю, знаю, знаю...
...
А вечером приехал Док.
– Таки приехал?!
– Ты же приглашал, Фрэнк?...
– Привет, Док! О’кей, Док! Ты где остановился?
– В «Хилтоне».
– Ну это недалеко.
– Я не хотел вас беспокоить, селясь в том же отеле, что и вы, Фрэнк.
Не хочу быть назойливым...
– Ну и не будь, Док! – Я не дал ему договорить. – Никаких дел, Док! Вечером в «Гавайи-блюз» я закажу столик. Нет, Док, я! Это моя свадьба, Док! Мой Honeymoon! Будь гостем, Док! Ты, уж сделай милость, закажи потом, когда мне не на что будет.
Док рассмеялся. Непонятно согласился или нет? Все мои доходы подсчитал, небось? Все счета перевернул?! Нет, есть еще кубышеч-ки. Не дотянутся ручки, коротки до наших российских глубинок... Нет у них ничего на меня, иначе б «парился» давно, а не разъезжал по Гавайям... Или дальний подход? С обработкой?! А еще зачем, спрашивается возле меня Док трется с его фактами сраными, а? От-дохнуть ему понадобилось... Таким на кладбище отдыхать, Арлинг-тонском, самое место, на два метра ниже уровня травы.
Рядом шныряет, совсем рядом... Багамы?... Ша. Спокойно Беня, без паники. А как без паники? Когда стоит вспомнить тот след. Бе-лый петляющий след. Всю длинную дорогу домой, след, из мешка проткнутого Али- Бабой. След мучного белого порошка, ведущий прямо к калитке... Не давай мудрым шила в руки. Как?… Ежели ты такой умный, чего ж ты такой глупый? А?..

– Жень? У тебя российский паспорт есть?
– Да!
– И у меня! А поехали домой, Жень?! Отсюда на Анкоридж, а там прямым, в Россию. Хоть Колыма, да своя, не ихняя. Будь про-клята, воспетая... Через Магадан, в Москву. И плевать на церемонии в Бостоне. Двенадцать часов и дома. А, Жень? Повенчаемся в церк-ви, с батюшкой? При свечах...
–Я, Малыш – католичка...
– Значит в костеле! Жень...
– Я, Малыш...
Женя растерялась, недоуменно взглянула на меня, и медленно лучики радости разгорались в ее сказочных очах. И снежинки недо-верия на пушистых длиннющих ресницах – хлоп, хлоп, истаивали в капельки, в слезки в уголках глаз.
– Ты не шутишь?
– Так не шутят, Жень.
Она вдруг вспомнила о тысяче дел сразу, засуетилась, брала в руки ненужные вещи, тут же бросала их. Смахнула ладошкой сле-зинки. Стала нести всякую чушь, и тут же смеяться над ней и над собой. Смотрела на меня и сквозь меня, и опять в мои глаза, и словно споткнулась взглядом, остановилась.
– А как же Док?
– Что Док? Хвост на всю оставшуюся жизнь? Я пригласил, а он не отказался. Пообщались и good bye and if good bye: good bye forev-er.
– Перестань, малыш. Я волнуюсь. У тебя осложнение может быть...
– А может и не быть!
Я подхватил Женю, закружил по комнате, Женя обняла меня за шею, глянула твердо в глаза.
– Пусти! Я боюсь за тебя.
– Чепуха!
– Нет, это не чепуха! Док сказал, что ему нужно понаблюдать тебя... Малыш, здесь и медицина совсем другая...
– Нормальная и там медицина! А Доку дай волю, он и смерть мою отыщет во мне не сегодня – завтра...
– Малыш, перестань так говорить!
– Что перестань?! У него работа такая. Он ищет – я плачу. Пусть у других ищет! Надоел. Скажем едем на Мауи? На фиг нам кто-то третий?! Я с тобой хочу быть, только с тобой. Не делить тебя ни с кем. Мне надоели люди. Хочу забраться с тобой черти куда, в лес, в дичь, где на сотни верст ни души. Быть только с тобой. Чтоб ни одна собака... Ни доки, ни официанты, ни room service – никто... Ненави-жу!
– Успокойся, малыш, мы едем, едем... Летим...
Она не отпускала меня, пригнув мою голову к своей груди, к стучащему сердцу, странно стучащему в двух половинках: справа и слева... Словно у нее их было два.
– Три! – она рассмеялась, успокаивая меня. – Только зачем нам назад, через Штаты? В Анкоридж? Зачем Магадан? Ты почему нерв-ничаешь? Что тебе этот Магадан?
– Да нет, ничего. Первое, что в голову пришло. Чушь. Конечно, Жень, через Токио! И ближе и быстрей! И не холодно. Остановимся у «джапиков», в аквариум, в диснейленд сходим...
– Какой, ты, еще ребенок! – Женя взъерошила мои вихры. – Все, собираемся! Иначе мы никуда не уедем.
Она почувствовала, как теплая волна поднимается во мне, и я начинаю ее целовать, и она сопротивляется словами, только слова-ми, но я не даю ей произносить их, и она отвечает мне на поцелуи, и мы никуда не собираемся, потому что смеркается, а вечером тут не летают никакие самолеты.

Бесцветное, предрассветное небо и непонятно куда взойдет солнце. В сизую непробиваемую мглу, тусклой лампочкой, или ра-зорвет пелену розово-лиловым лучом, оторочит облака платиново-золотой каемкой, вырвется неожиданно слепящее сквозь... Откроет новый день, с ветром сдувающим пушинки с прозрачного иссиня-дымчатого купола неба, расчерченного инверсиями трансатлантов. Запад? Восток? Я спутал время. Где оно чудо Эверглэйда? Лотоса, из вечно зеленого болота, с цветущим названием Флорида?
Где он, накат океанской волны на островки, с перекатывающим-ся клекотом гальки, криком гавайских чаек? Все в облаках под вол-нистым колыханием поля белых одуванчиков. Дунул ветер и нет ничего. Ни рая, ни сарая...

РОССИЯ
Броня и другие
– Здравствуйте, Самуил Исаакович!
– Здравствуйте, здравствуйте...
– Вопрос к вам деликатный, но не неожиданный.
Броня держал паузу. Давно прошли те времена, когда он лез на рожон, на красную тряпку – с «давайте». Никто тут никому ничего не дает... Ни просто, ни за деньги. За очень большие? Могут, но по-думают. И ты подумай, Броня. К тебе ведь тоже с пустяками не при-ходят. Держи, Броня, паузу, а в паузу «друзья» может еще чего ска-жут... Молчите? Не мне – вам надо... Молчите. Броня нажал кнопоч-ку, и в кабинет заглянул шеф «СБ».
– Витя, скажи девочкам пусть организуют как обычно.
Были и девочки, на случай VIP-визитов. Да нет, ребята! Я что на сутенера похож?! Просто строгие девочки. Для чего цирк? Для раз-нообразия скучного бытия! Строгие девочки? Они и уважение у гос-тей к хозяину внушают, и действуют организующе, и отвлекают сильнее. За такой девушкой и взгляд в спину дольше следует, и мыс-ли дальше улетают. От доступного – тошнит, запретное – манит? Или еще из-за чего... А может и совсем ближнее напомнить, а может... И может... И об интимном, интимном если мысль мелькнет-удержится, то выбьет другие, и будет сидеть, как птичка, клювиком постукивать. Из равновесия вывести не выведет, а давить немного будет. Этого немного иной раз и хватает чтоб к тебе стрелочка весов качнулась, Броня. Хотя есть VIP и VIP... Кто слабее на передок по-падается и сразу слюну пускает, кто покрепче и терпит дольше. А эти? Эти из первых. Но и с ними, на миллиметр, на миллиграмм счет идет. Потому, как больно много за «милли» стоит. В твою пользу, Броня, пауза вышла. Поставь себе плюсик в клеточку. Не очко, не пол-очка, Броня. Это сопернику от судьи за пассив предупреждение. Стало быть тебе актив, Самуил Исаакович. Капля по капле – каме-шек? Посмотрим. Это еще не начало. Прелюдия к нему.
– А не одолжите ли вы, Самуил Исаакович, нам на некоторое время господина Заппельмана?
Скоро ж вы ребятки к быку под рога... Нет, не те ребята. Пика-доры. Издалека потыкать, публику подразнить, быка размять... А где ж тореро? Живот в последний момент прихватило? Появится! Во втором акте. Стало быть в третьем ружье стрельнет. И шпага коль-нет, если к ковру не приклеена. И кто, как не киллер твой, Бенечка, есть родной?! А Броня? Убивает прямо на дому! Своей глупостью по жизни. А ты Броня? Больно умен, фартовый?
Отношения, Самуил Исаакович, мы знаем, у вас, с господином Заппельманом родственные. Да вы этого и не скрываете. Правда, мы не совсем уверены насколько близки ваши деловые связи... Слишком широкая у вас сфера интересов, Самуил Исаакович, и насколько вы допускаете господина Заппельмана к определенным областям. Вы понимаете, для человека с вашей репутацией иметь такого родствен-ника, с бизнесом, как бы это по деликатней выразиться...
– В зоне рискованного земледелия, – подумал Броня, но держал паузу. На чем это вы, ребятки, сыграть задумали? Броня быстренько раскинул трехходовочку, пусть попутаются немного, множа «вирту-ального» Бронштейна, расслаиваясь: на паппета-марионетку, и на актера, почти невидимого в черном бархате, на черном фоне, дер-гающего ниточки, а вслед ручки, ножки, голову, прыгающей перед зрителями куклы. И на режиссера действа, невидимого никому, от-сутствующего, может, не только на сцене или за кулисами, но и в театре. И никто не знает, о чем думает режиссер, пока не проявятся контуры нового спектакля, и что за ним...
– Приятно было побеседовать, Самуил Исаакович. Ах, да, Кон-стантин Кириллович, будьте любезны дипломат. Пожалуйста. Про-шу... Здесь, Самуил Исаакович, материалы, в некоторой степени лю-бопытные... Приятного досуга. Разрешите откланяться?
– Витя! Проводи гостей, мы закончили.
Переглянулись... Не удержались... Слабоваты... А если слабова-ты, то и мелки. А значит других жди, Броня, покрепче, покрупнее... Куда уж крупнее-то? Не-е... Мельчаем, в натуре, в душе мельчаем. В игрушки поиграть захотели – вот и играйте! Мучайтесь над «закон-чили», обмусоливайте, бегите, докладывайте – рублю хвосты или пугаю. Или просто обмолвился... Нет-с! Ничего «просто» Бронштейн не делает. Хотя зря ребятки испугались. Того Бронсона уже нет... Дышите спокойно. А дипломатик ваш – туфта! И чего я о Бене не знаю, чего вы о нем знаете? Хотя, хотя не о Фрэнки может и речь...

Ищи врагов своих среди друзей своих... Так где ж тебе можно нагадить, Гейтцик? А позвоним-ка мы «содержанцам»!
– Витя!
– Слушаю, Самуил Исаакович?!
– Ты не слушай, а делай! Проверь вторую на антипрослушку!
– Есть!
– Соедини с Алексеичем. Нет на его «закрытый» номер.
– Алексеич?!
– Привет, Самуил...
– У тебя как с линией?
– Порядок, говори.
– Алексеич, посмотри у себя... Чуется крыса завелась... Нет, не там. Рядом проверь... Ага, сейчас попал! Время дурацкое и самому себе не веришь...
– Чего звонишь тогда?
– Я тебе как в церковь, Алексеич, а ты, как «следак», цеплять на-чинаешь...
– Профессиональная болезнь, Исаакыч...
– Лечись!
– Закапывать пора, а ты лечись... Ладно, проверю и там. Смотри, Самуил, аккуратней, «беспредельщиков» и у нас хватает...
– Спасибо!
– Ну, будь здоров!
– Вашими молитвами...
Хватает, хватает, Билли... Где ж те «добрые» времена? Билли – да сплыли. Алексеич не панацея, да и не был никогда? Та-ак...
– Витя! Собирай-ка хурал! На дачке...
– На какой?
– А знаешь – ведь ждут, что суетиться начнем. На какой? А ни на какой! Оповести по ближнему кругу – вылетаю в командировку, в Лондон. Пресс-конференция в одиннадцать утра. Закажи билет на среду, British Airways, переходим на общественный транспорт. Гри-ша с Сивым пусть себе на Питер вагончик организуют тоже на сре-ду. Погромче, чтоб и в Питере слышали... И тут не угадал. Не надо, Витя, вещи готовить. Никуда я не полечу. Заболею! Полежу! Это иной раз и для здоровья и для мозгов полезней. Скажи диспетчерам – пусть борт готовят. Из грузового Шереметьева – на Нижний. Наш «семьдесят шестой» со всей техникой. Ага, тоже в обед.
– Понял, Самуил Исаакович!
– Вот и хорошо. Был бы непонятливый, так уж и не был бы...
Вот вам и суета, ребятки. Видите как я о вас забочусь?! Все в кучке. И одно и другое, и еще Шереметьево, и еще... И на наружку много тратиться вам не придется. И не беда, что впустую. Место то – хлебное. Можно и поколоритней чем мы, трудящихся выцепить. Так, что не совсем впустую у вас и выйдет.
Ищи друзей своих среди врагов своих. А кто тебе первый враг, Броня? Ты сам и есть! Стало быть и первый друг – тоже! Значит и «кремлевка» блеф? А что делать?! Есть места куда бесплатно не войдешь, но и бесплатно не выйдешь. Ты, Броня, о политике? Кто ж тебя заставлял? Кто ж палкой гнал? Ан нет?! Чувство стадное? Де-путатство? Да нет – оно больше для шоферов Витиных... Под свето-фор свернуть или припарковаться... Среди бояр потолкаться? Средь знатных фамилий? Так и моя не последняя, хоть я и не их племени... Я о другом. Нуждишка какая? О, Господи! Не знаю... Бизнес, деньги, власть... Народ, что вокруг столько лет трется, как породнились... Не отцепишь. И куда без них, и кто я без них? А куда они без меня? Так и толкаем друг друга в яму, а она нам кажется горой. И то, то самое, что жжет в одном месте с детства... Тоже. Пора тебе, Броня, за мемуары садиться, коль сам с собой заговорил. Да кропаю поти-хоньку... А что ж не печатаешь? Да нет, это для потомков. Совре-менникам и без меня забот хватает. Подожду я, пожалуй, с открове-ниями... Не Иоанн апостол!

– Илларион Яковлевич, Кирилл Кoнстантинович! Проходите, присаживайтесь...
Киря и Ларик... Разговаривал бы я с вами лет десять тому, В пе-редней с вас штаны спустили бы, и в «Голубую устрицу», а сейчас – «политес». Вы друзья чьих будете? Что не государева служба, то у вас на рожах написано, бумажки-то липовые уберите... И клычки не оголяйте. Вижу, вижу есть в вас собачье, есть! Но не казенное, не наше дворняжье – то разорвать, то подластиться. Вышколенные, выдрессированные слишком. Кто-то ж селекционирует? И носом водят по-доберманьи, подрагивают ноздрями, подфыркивают, и глазом косят также, и голову поводят чуть с наклоном, ни взгляд не ухватишь, ни момент когда цапнут. И цапают как-то холодно. Как капканы железные. Не собаки – машины какие-то! Не стаффорды, не бультерьеры – потоньше кость, поинтеллигентнее... Это, Броня, «подходец». А что ты хотел, Самуил? Так было, так будет. Какая тебе разница? Наши – не наши? Сейчас они все – наши. И тебе дают понять что ты их, Броня, тоже. Сбоку припека, но их. И будь любе-зен! Эх, все трудней и трудней изворачиваться. Сколько ж вас разве-лось? Бенечку вам? Это ж, что ж это на свете белом делается? А!? Это я, брата меньшого собакам отдам? Захотелось у вас кому-то? А как тебе, Броня, хотелось? Ты как «подходцы» устраивал? По-разному... По-разному было... Но и правила какие-то были... А сей-час, Броня, век компьютерный, и правило – одно: грузи на полную! Тебе ж и обернулось... Ларик и Киря... Их и след простыл и забыть пора, ан нет. Накатывает... Броня достал из сейфа CD-ROM, вставил в привод, прощелкал комбинации из двух паролей, запустил про-грамму. Целый день список служб читать будешь, и кому служат. И ты тут, Бронечка, с Виктор Иванычем присутствуешь. А то как же. Ничто от государева ока не укроется! А что там нам Витя пригото-вил? Броня нажал на кнопку привода второго компьютера и вложил Витин диск. Открыл файлы, запустил поиск... Ох, умничка, как бы-стро... И тебе и «фэйсы» и «пальчики»... Вот тебе и подноготная ре-бятишек... Вот тебе и список послужной... А вот и хозяин ваш ребят-ки... Матадор. Матер, засранец. Так чего я тебе, Матик, должен? А получается, что и ничего. А даже – ты мне, начиная с самых, что ни на есть мелочей и бытовых удобств. Провайдера я тебе надежного обеспечил, «сеть» со скидкой, бесплатней не бывает, с ребятами «своими» свел офис оборудовать, чтоб маты твои не на весь свет слышно было... Я уж про советы не упоминаю, на какую лошадь, в какой день ставить. Ты на моих советах Банк открыл, после «черно-го» вторника... А другие что? Правильно, Матик, другие лопнули... А ты, шустрик, открыл! Это ж на какие шиши, если в понедельник у тебя и на такси еще не было – в метро ездил?
Аль не вспомнишь на какие?! А, Матик? То есть ты мне хочешь дать понять, что этот банк уже не мой, а твой? ЗА-БИ-РАЙ! Взнос свой первичный... А вывеску и подвальчик, и домик над, и филиалы, и клиентуру придется, Матик, оставить. А потом, ведь это не ты! На-доумил тебя кто-то нервы мне пощекотать. И не в том дело, что я щекотки не люблю. И о том знают. И знают о том, что не боюсь, а просто не люблю! Дело, Матик, в другом. Показывают мне на твоем примере, что дружба это – тьфу! И родственнику, ежели его за «бол-лы» взять – родственника предать подставить, если и неприятно, но и не очень в «напряг». Что-то ты, Броня, разругался. Это ведь и не начало еще, по твоим словам, а прелюдия начала.
Расчет простой, Самуил Исаакович. И на маленьком листке появились стрелочки и кружочки с размашистыми заглавными бук-вами, за которыми легко угадать слова. И в центре ты – паучок Бро-ня. И в паутине твоей – муха и комар, вопреки расхожей сказке про Цекотуху спасенную. И кто комар, и кто муха? И кто еще там в ко-конах спеленутый, невидимый, высохший до невесомости, на пери-ферии угадывается? Или не угадывается и недолго целу быти? И недавние посланцы «всевышней» воли – роса, что садится каплями влаги тяжелой на твоей сети, и провисает она, и рвется местами. И не ты Броня центр мира – а? И, в непосильных трудах сотканная, империя твоя, кажущаяся кому-то вселенной, есть пшик – прыщик по сравнению с самое монстром – фурункулом. Но, что он – монстр? Покуда как и мое малое выдавливается тем же. Покуда государство это – мы! А мы – это я! Поиграем, Бронечка? Поиграем! Свяжем по-рванное, сплетем поновей. Вспухнем. Позабавимся. Воссоздадим – из всех мотаний брата Бенечки, пропаж и воскресений, кривых заго-гулин, петель, где ни сантиметра ровной стежки в его «вышивках». Воссоздадим. И возникнет импрессионистское чудо сродни «масти-хинной» живописи, возникнет не вблизи холста, где шлепок краски на шлепке – сплошь мазня, возникнет – отступи не чуть, а далее, да-лее... И вот он, Бенечка – красавец – скрытник. Ай, да сукин сын! И может и не сукин?! А до се неведомо чей.
А планчик был прост. И теория заговоров, Самуил, витая над людьми антиноосферою, вползает в головы и нутро, и мучает, муча-ет пока не соблазнит. И как тут без брата Бени?
И пульсируют в следе послесвечения кометы американских скандалов (задело и тебя, Броня? Задело, задело!) – маленькая кра-пинка-звездочка Фрэнки-Бенито, а рядом бьется неровным светом звездочка поменьше – суженой Френки, вот-вот погаснут? И как не вспомнить о других? Вспомнился отец Жени, сиятельный в сказке Нового света. Царство ему небесное. Поставить свечку товарищу-господину и позаботиться о детях его. Кто б обо мне? А Бог?! Так ли все просто, и так ли прост он, Броня? Ты о ком? Да – так...
Блестящий тонкий расчет, Броня, не обращать внимания на уездно-губернскую суету, а владеть всем – это уроки ближнего дик-татора-семинариста, гения интриги; правда умер он обоссанный, брошеный... Ну так что ж... Уроки... Вспомнились. Конец – не очень, а так ничего. В свете последних достижений...
А не задавался ли ты, Броня, вопросом: почему? Почему ты еще нужен, властителям грызущихся «нефтяников»... Не пахнет? И не только. Кажущаяся чистота и прозрачность космоса компьютерного омута, и легальность виртуального наркотика и спина твоя, Броня в то «небо» – мостик. Топчутся по тебе, однако из этого немалая поль-за, а боль со смирением народа твоего с библейских времен в выгоду обращаема. За что и любим и гоним. Ну, так что ж. Во власть? А что власть? Аморфная смесь обезличенных индивидуумов. Харизма? Выбросить к черту! Поскольку уверование условно, а до Бога людям все одно далеко.
Окружение делает короля. Окружение короля делает себе окру-жение... И идею? Национальную? Это куда? Это когда! Когда отец – юрист, а дедушка – татарин. И так до бесконечности. Потому что все русские! А что русскому здорово, то немцу – смерть. Э-э-э... И про немца вспомнили... А как забыть?!
– Анархист ты, Броня, а не политик!
– Еще скажи – антихрист?!
– Скажу – малость есть.
– Значит остается одно, если душа в тебе русская, послать тебя от всей души, куда посылают.
– А если не русская?
– Послать туда же...
– И не пошел бы ты, Броня ... А?!
– Не могу. Такая зараза. А потом, как это? Самого себя... На...

Секретариат Судного дня, выдержки из дел

Все что нашлось на г-на Бронникова С.И. 1949 г.р. гражданина России и Израиля (нац. евр.).
Бронников (Бронштейн) Самуил Исаакович
(Броневой, Бронсон, Паук, Самвел, Webmaster, в близком кругу – Броня, Гейтцик – посл. малоупотр.)
Судимости в СССР: 1964 г. / 6 лет, злостное хулиганство, с при-менением огнестрельного оружия. Срок отбывал в колонии для ма-лолетних преступников, преведен в ИТК общего режима в 1967 г. Освобожден досрочно в 1970 г. (за полгода до окончания срока) по амнистии в честь 25 годовщины Победы над фашистской Германией.
 В 1970 г. дело гр. Бронникова (Бронштейна) пересмотрено. Сес-сией выездного суда судимость снята, за отсутствием состава пре-ступления.
Предположительно в это же время все материалы по гр. Бронни-кову (Бронштейну) из архивов прокуратуры и суда изъяты.
По непотвержденной информации в 1970 г. при совершении по-бега из колонии, был пойман, и по запросу КГБ (санкция прокурора н/н от 14.02.70) переведен в изолятор КГБ. Оформление пересмотра дела и документов по досрочному освобождению из ИТК иницииро-вано УКГБ Семипалатинска.
Предположительно в 1991 г. все материалы по г-ну Бронштейну из архивов КГБ Казахстана при переводе в Москву утеряны (унич-тожены).

В 1988-89 г. г-н Бронников (Бронштейн) С.И., в то время зам. нач. цеха завода «Электроника», при поддержке некоторых сотрудников аппарата Совмина РСФСР «координировал» организацию сети кооперативов при крупных заводах – производителях электронной и электробытовой техники министерства Среднего машиностроения и при лабораториях прикладной информатики АН в гг. Москва, Ленинград, Новосибирск, Киев. В последующие годы активно учавствовал в приватизации основных фондов указанных предпри-ятий с привлечением иностранного капитала.
По неподтвержденной информации (данные оперативных разра-боток отсутствуют) параллельно разрабатывался «пятеркой» КГБ и отделом информационной безопасности.
По неподтвержденной информации контролирует через сеть принадлежащих ему фирм каналы доставки комплектующих компь-ютерной техники в Россию из США и стран Юго-Восточной Азии, включая Китай. Помимо легальных, по-видимому, имеет через свои каналы, нелегальный, прямой доступ в некоторые лаборатории IBM в Калифорнии. (Активность в этом направлении значительно сниже-на в связи с повышенным интересом со стороны ФБР и ЦРУ).
Был близко знаком с некоторыми старшими офицерами бывшего ФАПСИ. Стоял у истоков развития сети Интернет в России.

Фактический основатель и владелец банков: Инбробанк (Основ-ные клиенты и акционеры: российские и зарубежные производители компьютерной и бытовой техники). БСИМбанк, совместно с г-ном Матевским (нефтеперерабатывающий комплекс).
Является совладельцем ряда заводов по лицензионной сборке компьютерной и теле-радиотехники, и бытовых приборов как на территории России, так и за рубежом, а также сети профильных ма-газинов и рынков.
Спонсировал создание ряда независимых адвокатских контор и консалтинговых фирм.
Независимый депутат Думы последнего созыва. Активной поли-тической деятельности не ведет, поддерживая умеренно-центристскую линию и проправительственное лобби. Близок к неко-торым членам администрации президента.
По некоторым данным владеет одним из самых полных банков информации (включая так называемый компромат) о всех персона-лиях в высших сферах российского бизнеса и политики.
Хобби: компьютерные программы, музыка.
Вдовец. Детей нет.

Поддерживает братские отношения с гр.Запорожецем
( Заппельманом) Б.Н. Степень родства (двоюродные братья), официально оформлена в 1994г., по предоставлению записей из ар-хива Энского детдома.

Запорожец (Заппельман) Борис Николаевич , 1952 г.р гр.России и Израиля.
(Боб, Беня, Бенито, Заппа, Фрэнк)
Воспитывался в детдоме в одно время с г. Бронниковым (Брон-штейном) С.И.
Усыновлен в 1965 г. Приемные родители работники МИД/ МВТ, погибли в автокатастрофе (1978 г.)
Образование высшее
Старший лейтенант КГБ, военная специальность – переводчик.
Участие в военных операциях: Афганистан, 1980-1985 гг.
Сведений о наградах нет.
Комиссован (1985 г.) Тяжелое ранение, контузия. Инвалидность II группы, пенсионер.
По неподтвержденным данным является фактическим держате-лем крупного пакета акций (через Азиатский банк) корпорации «Росстор» (основной профиль: транспортировка и переработка неф-тепродуктов).
До 1996 г. входил в совет директоров группы «Domestic» в стра-нах Балтии и Украины. Экспорт тяжелого машиностроения и метал-лопроката.
По некоторым данным являлся фактическим учредителем не-скольких фирм-однодневок и оффшорных компаний (в том числе и Юго-Восточной Страховой компании)
По данным информаторов ГУБОП входил в контакт с некоторы-ми руководителями крупных ОПГ на территории России и стран СНГ.
Данные об оперативной разработке отсутствуют.
Холост. Детей нет.


АМЕРИКА-РОССИЯ
калейдоскоп прошлого в настоящем

Женя – папа – мама
– Папун, привет!
– Привет, Жек! Дела?
– Дела. Пап, а у меня свадьба.
– C кем?
– С кем, с кем с Робертом!
– Серьезно?
– Да!
– Ну и?
– Пап, ты что по-французски научился?
– Доча, тебе не стыдно?!
– Не-а. А тебе, пап? Не стыдно? Секрет Полишинеля. Будто не знаешь ничего. Дипломат.
– Это всегда неожиданно, даже если и догадываешься.
– Ты, что не рад?
– Я рад, если ты счастлива. Ты счастлива?
– Честно?
– Честно!
– Честно не знаю. Хочется, чтоб всем было хорошо, и тебе пап.
– Ты, Жек, серьезно?!
– Нет, шучу. Я счастлива, пап! Ты зря всполошился. Кстати как мама?
– Нормально. У нее выставка. Ты ей звонила?
– Нет еще. Пап, а почему вы с мамой так...
– Как так?
– Ну вроде вместе, и врозь...
– Ты «желтых» меньше читай. «Алису» любишь?
– Не поняла.
– Нравится или нет, слушать?
– Ну да!
– «Мы вместе!» Просто работа такая.
– «Служба такая»!
– Не ерничай.

Женя
– Знает. Знает. Все знает. И про меня. И про маму, с ее молодым художником. И про себя. Мне его так жалко. И я его так люблю. И не верю ничему, что говорят, потому, что он самый чистый, самый лучший... А «коллеги»? А «друзья», «телохранители»? А сколько прихвостней рядом? Грязь! Грязь! Грязь! Все вокруг как бурлящая речка в ледоход. Люди, льдинки, лица, проносятся, трутся, тонут, всплывают... Крошатся. Невообразимый шум – треск, коловорот реальной и придуманной публичной жизни. Как он выдерживает?

Папа
Знает. Знает все. Про меня. Про маму. Про себя... Как выдержи-ваю? Кто тебе сказал, дочь, что выдерживаю? Просто держусь . Ра-ди тебя. Потому, что я так тебя люблю. Люблю твою маму. А любит ли она так тебя, меня? Не знаю. Она увлекающаяся. Она любит нас. Но по-своему. Совершенно отдельно. От себя. И это наше счастье? Несчастье? Когда? Как случилось? Когда ткнули хитромудрые кардиналы пальцем и попали в меня? Сам подставился? Временщиком? И голову на плаху... Курьез. А хитромудрые? Кто ж угадает, у кого слетит...
И как быстро все произошло, перевернулось. Словно в водово-роте, в речке твоей с ледоходом. Вынесен я, льда не стаявший обло-мок – айсбергом на «титаники»... И как не поверить в то, что нет ни-чего более постоянного, чем временное. И в свою исключительность, со слов льстецов. И пройдохе, голосу внутреннему, как не поверить? Как в Бога? Верю? Не верю? Чувств разлом есенинский, впору ве-шаться – так горько. Все эти годы, как бесконечная череда затяжных прыжков, когда на барьере, вместо хлопка парашюта – тишина и мгновенный страх. И вдруг волной возносит опять вверх, опять на четыре тысячи. И все повторяется вновь и вновь. И вместо твердой земли постоянно плывущий воздух... Бесконечный полет над обла-ками. И я уже не завидую доброй завистью ни им – облакам, ни пти-цам, ни Богу... Дочь, как я устал без Земли.
Твоя свадьба с Робертом? Как бы я хотел, чтобы ты была счаст-лива. Просто счастлива. Как бы я хотел этого. Прости. И ты права – я знал. Всю твою будущую жизнь. Когда не знала еще и ты сама. Ты помнишь тот раут – «в честь»? Мы подписали с твоим будущим свекром несколько финансовых проектов. И наверное тогда я про-дался с потрохами. Так скажут. И ответить бы – нет! И не могу, по-тому, что отчасти – да! И, может, так и нужно подумает про себя каждый. Но вслух скажет – продался! И хочется возразить людям. Сказать – нет. И не могу.
Тает айсберг – не айсберг, так кусок льда, льдины холодной – не души. И чего в той душе осталось больше? Ни священнику, ни себе не исповедаться. Тебе?
Да здравствует король! Но прежде – король умер!
Глупое предвидение конца не так уж и глупо. Я умер. Потому, что устал. Устал от мыслей. Устал от хлопот по сотворению мира, взвалив на себя Божью ношу. А это воровство! Но Бог же простил? Да. Ибо стольких перевидал. А ты, доча, простишь? Что разыграл тебя как карту, нечаянно-нарочно, словно чужая тетка-сваха. Но ты ведь сама хотела этого брака? Тебе ведь это нравилось? Нет? Да?! Не слышу... Затаилась, замерла... Как и не было тебя у меня.

УХОДИТ

– Нет! Нет! Папочка! – Не уходи! Я здесь! Папочка…
Молчание. Не отвечает.Ушел.
– Господи?! Почему все так?

Эжени – Роберт
Ты о чем думаешь? А ни о чем. Просто взгрустнулось. Перебра-ла всех любовников и не вспомнила, чтобы любила кого-то... А как же Андрейка, в восьмом классе? То ли поцелуй, то ли дыхание. И незнание, что делать со всем женским. Что-то вспыхнуло на долю секунды в детском сердечке. И ревность ко всему миру, и бессонные ночи, прореванная подушка, и вранье маме про болячку во-о-он ту-ут...
Переполошенная родня и знакомые, поликлиники, анализы. И все кончилось, толком не начавшись. И ни сном ни духом об Анд-рейке, унесенным ветром в тьмутараканский гарнизон с папаном-капитаном, который никогда не будет майором. И ни шанса позже. Отскакивающие как горох от стенку, претенденты на чувство и тело принцесски. И одиночество – ни друзей, ни подруг. Партнеры и партнерши-конкурентки. И метания по конкурсам, и сценам, и вече-ринкам. И девственность, оставленная за кулисами концертного за-ла, с тридцатилетним «стариком» из сказки «синематографа». Мод-ный боевик, и возлюбленный голый по... И хоть не главный герой, но и не последний, и совсем, совсем не плох... С ней… И мимолетная боль – не боль, и расплавленный вспышкой, заевший кадрик: механическое пианино, скрипящее, снующим поршеньком... И до-гадка, что если так будет всегда, то зачем это все? И неожиданно пришедшее мгновение жуткого томления, и понимаешь, что это та-кое, и жалко себя в девочках. И знаешь, что никогда, ни за что не вернуться туда, до... И превращение в женщину, когда от самой мысли об этом... И даже не от касания, сходишь с ума. И стыд и пус-тота, но после, после. Как будто душа выскочила, найдя выход в чудном месте... И не вернулась. Но ты же сама, сама... Да, сама. Но тебе же нравилось? Да! А муж? Муж – спящий красавец...
Ты мне муж? Был... Был. Какой ты был интересный... Во сне. Я тебе никогда не говорила. Ты просто не знаешь сколько раз я теряла тебя, мгновенно засыпающего подо мной, когда я дрожала, в исступ-лении, в кружащем голову размахе, полете качелей... Открывалась тебе, впускала тебя в себя, и чувствовала, вот-вот придет то... Ради чего... Я... Забывала кто я, что я... А ты..? Ты вдруг пропадал куда-то во тьму, съеживался, и все, все что наполняло меня, вдруг исчезало... О, как я ненавидела тебя в тот момент. Как я плакала, молча, молча, чтобы ты не проснулся.
– Почему ты мне не сказала?
– Я пробовала, но ты был занят собой.
– Ты не настояла?!
– Нет.
– И часто это было?
– Да...
– Ты мазохистка!
– А ты дурак! Ничего не чувствующий! Кончил и счастлив, как жаб в мультике – поели, можно и поспать. Поспали, можно и по-есть...
– В каком мультике?
– В старом.
– Какая ты все-таки дура! Надо было сказать, есть же врач до-машний, сексопсихолог...
– Умный... Может надо было меня в сразу в дурдом?
– Договорились... До ручки... Выпьешь?... Коньяк?
– Да.
– Кофе будешь?
– Да, спасибо
– Ты успокоилась?
– Кажется да... Я смешная, правда? Мне кажется, я тебя люби-ла...
– Тебе кажется. Ты не любила. Просто тебе некуда было деться. Ты это поняла потом. А секс? Это всегда так сложно. А я ведь тебя любил...
– Тебе это тоже казалось. Ты никогда меня не понимал, навер-ное, никогда и не смог бы.
– Ты о своем прыжке, в кино без парашюта?
– Я же говорила ...
– Куда мне? С моими «ослиными» мозгами, способными разве что содержать тебя как в Эдеме... Ну что тебе было надо, чего не хватало? Испачкала мне своей голливудской грязью карьеру ... Лю-бовь...
– К тебе не пристанет, кристальный осел республиканский, ты наш...
– Да, осел! Спасший репутацию семьи, отца, уведший от сканда-ла тебя... Ты просто не знаешь, сколько мне пришлось заплатить за ту пленку, чтобы ее никто не увидел! Сколько мне это все стоило, и ты после этого...
– Ты о чем?
– Ты знаешь о чем! Ты ненавидишь меня... И не за секс... Ты по-нимаешь, я не мог тебе при разводе оставить ни статус, ни больше чем тебе положено по контракту, и твой жест – это же из какого-то дешевого шоу, рвать ценные бумаги? Фарс какой-то! Может, тебе показалось мало? Так не делается! Здесь свои правила. А твои адво-каты? Ты их просто подставила, и мне пришлось платить людям... Мне! А сейчас, если ты даже от нищеты подыхать будешь, ни реше-ния суда, ни мнения наших друзей, в твою пользу, не изменить... А я, знаешь... Я даже рад, что так вышло... Попела, потанцуй теперь... Кажется это тоже из мультика.
– Из басни, «филолог»! Я же говорила, что ты никогда меня не поймешь... И не ненавижу я тебя, ни за что, глупый. Друзья? Это твои друзья. Деньги... Секс... Это всегда так сложно?

Женька – Беня Бенито
Ты мне кто есть, Малыш? С ним не кончается, а затихает и воз-вращается бесконечным океанским накатом. И душа не улетает, а нежится рядом, не бросает меня, казалось, безвозвратно, на откуп похотливым страдальцам и собственной глупости. Нет, с Малышом совсем не так. И моя душа обвила его, и невозможно найти себя в этом теплом облаке, и туман застилает глаза, и хочется плакать, и смеяться, и не думать ни о чем, кроме себя и него. И еще кого-то нашего, такого нашего, маленького, маленькой... Нашей капельки, родимочки, которую так хочется выносить, родить, выняньчить... Вырастить совсем непохожей на нас и похожей только на нас. Ма-лыш говорит, что хочет девочку. И я... И тебя, тебя, тебя хочу я... Хочу, хочу, хочу! Я великая хочуха! И нехочуха! Не хочу расста-ваться с вами, ни в мечтах, ни наяву. Я люблю тебя! Кричу я всему свету! И боюсь. И молчу. И не рассказываю никому. Мне страшно. Что все кончится. С той ночи. За что, Господи!? Вдруг я представ-ляю, что ничего нет. Тишина. Темная келья... Шорохи и звуки не касающейся тебя жизни. Жизни где-то там, без тебя. Нет никого. И кто был близким, стал далеким-далеким, как звезды. Как мама, папа, как мой детский очажок. А вдруг тебя не будет, Малыш? Как же я? Как наш маленький, маленькая? Зачем это все? Господи, как мне страшно.
Эжени-Роберт
Насколько долго я могу смотреть тебе в глаза? И ты не отвеча-ешь мне, лениво, снисходительно отводя взгляд. Зная все наперед. Мои упреки- вопросы... Вопросы, на которые не то что нет ответа, а и нет желания отвечать. И постоянно кто-то третий, десятый, два-дцатый между нами, даже если мы вдвоем. И вместо сближения мы отдаляемся, друг от друга, раздражаясь более и более. И ты опять отводишь взгляд и нехотя отворачиваешься от меня, бычась, телячь-ей головой, загораживаясь плечом, отмахиваясь кисточкой хвости-ка...
– Боже!.. Рожки б тебе...
– Вот, ты, проговорилась... Рожки.
- Катализатор бури в стакане воды. Истерика не моя стихия, Роб. Твои проекты, космическая даль, бизнес, политика, и нежелание во-влекать меня в свой круг. И мое нежелание быть там с тобой. Поче-му? Я не могу врать. Мне тошно, милый. Раз притворюсь, второй не смогу. И это знаешь ты, и это знаю я. И мысли о детях не волнуют тебя, и ты твердишь мне, что все в будущем, в будущем, в которое я не верю. И ты спрашиваешь – что мне не хватало? И я не отвечу. Наверное я никчемная жена, и совершенно не похожа на твой идеал. Ты купился, Роб.
- Я?
- Ты, Роберт, ты…Ты так ничего и не понял... Мы не знаем сво-их желаний. Как мы не знаем себя. Как мы боимся неизвестности. Что за моей «покорностью»? Неизвестность. Бесконечная, бесконеч-ная...
- Эжени! Ты словно твоя взбалмошная пра-прабабушка: не то герцогиня, не то горничная…
- Тебе что до этого, Роберт?! И почему б тебе не вспомнить своих «праведных» предков - Кто они были!
– Эжени! Зачем эти упреки?! Давай оставим это. Ты не замеча-ешь, чем я занят. И есть вещи, о которых я просто не могу рассказы-вать. И как объяснить тебе, то что ты не можешь понять и не могла, не в состоянии была понять с самого начала... Просто потому...
– Потому что... Потому что я слишком посредственна, глупа? Ты это хочешь сказать. И все. Милый! Ты насмотрелся мыльных опер, уж не знаю где. И меньше всего я бы хотела полуночных всхлипы-ваний вперемежку с жалобами на какого-то “bad” дядю с его госсекретами или секретарем «гомиком». Ты боишься, что я стану твоей мамочкой, властной ночной мамочкой. Ты боишься, что я этой ночной власти жажду? Глупенький. Я этого боюсь больше, чем ты.
Это все, что ты мне оставил. Я сама хотела уединения. Дура. Как ты прав. Но неужели ты женился бы на дуре?! Или я временная славянская модель душевного покоя. Отдушина. Ох, как душно! Бобби, Бобичек! Ты перемудрил, строя схемки. Чего мне не хватало? Кто б знал?! Я не Каренина, милый! Но так хотелось под поезд... Я ненастоящая русская. Но я – «та» русская. Как вы любите говорить, вешая национальные ярлыки на то, что не понимаете. И русская рулетка – совсем не русская. Отчаянное отчаяние. Алогизм. Бесшабашность. Тоска... Непонятные не только «нормальным» вам, но и «ненормальным» нам. Что мне не хватало? Тебя? Неужели я бы вышла за тебя без любви? Не любовь? Мне казалось, еще немножко, и она придет, мой « искусный» любовник...
Все-таки я ошиблась, и механика телодвижений надоедает так же быстро, как и fast food, от которого вы вечно тащитесь. У нас разные ценности. И наша нелюбовь... Она вся здесь. И если б ты любил, и любила бы я... Может быть это тянулось бесконечно долго. И я бы смирилась, и устроила тебя…
       - Но ты и так…
       - Не судьба, Роб.

Судьба
 «Судьба» – мой «славный первый учитель» с задников совет-ских концертных залов, нос к носу здесь, на задворках Голливуда, в ореоле мученика, все в тех же третьесортных боевиках... Износив-шийся, но все ж неплох, неплох. Судьба, как тогда, сто лет назад, врасплох, растерянную, ожидающую какого-то чуда... Господи, «чу-до», пропади ты пропадом!
От неожиданности я выронила сумочку. Он поднял, и взглянул на меня своими черными, блудливыми... Господи! Я была вся там, что-то колыхнулось во мне, и я не подавила это, и он поймал не ус-певшую спрятаться под ресницами память... И почему, почему я сняла свои непременные sunglasses в вестибюле, что толкнуло меня под руку? Это цепь обстоятельств? Незаметные мелочи соединяясь создают нам новую жизнь, толкают к смерти... И тысячу раз вспоми-наешь, думаешь: «О если бы я не пошла, не согласилась, не улыбну-лась... Для чего нам эта дурацкая интуиция? Для чего?!».
– Женька?!
– Андрейка!?
Не оттого ли отдалась ему тогда, воображая в нем канувшего Андрейку из восьмого «Б»? Выросшего в чужого, красивого, взрос-лого кобеля с родными черточками милого щенка? Не оттого ли не оттолкнула сейчас?
Черты, имя. Пустота – дурь... Ожидание: тот не тот?.. И пусть, не тот... Все равно! Все равно! Все равно... Пусть. Словно месть, истя-зание. За что? Но пусть, пусть... И сладость вины, и горечь. И нена-висть к себе, и жалость... Пусть. И чувство – забыть! Забыть, за-быть... Ушатом воды ледяной – и жар от холода, и... И как будто не было ничего. И как будто все было, но не со мной, и далеко-далеко в какой-то другой жизни,
– Ты что здесь делаешь?
– Так...
– Я слышал ты замужем... Удачно?
Зачем не сказала. Да!? Зачем не отболталась обычными глупо-стями, что несут примерные, верные... Как не заметила копытца в лакированных ботиночках? Ушек волосатых, остреньких? Огонька, в лукаво косящих глазках? Слюнек с неприлично красных, пухлых губ, с кончика мокрого, блестящего язычка – раздвоенного, Господи! Как обласкал, облизал, что растаяла в воспоминаниях девичьих о пыльных кулисах и продавленном диване...
Кино. Плод воспаленных желаний. Шаг в пропасть предстояще-го разрыва с мужем. Словно знала заранее – что будет. Не словно! А знала! Знала!

Эндрю.
– Эндрю! Кто эта девчонка? До боли знакомое лицо! И в твоей постельке? И не страшно, Эндрю?
– Волков бояться... Отстаньте! Это любовь.
– Любовь, любовь... And How much? Любовь?!
– Что?!
– Не коси, Эндрю! Сколько тебе дали, чтоб затащить ее в сту-дийные кушетки? Так ли никто – ничего?! А Майкл, твой ассистент, кое-что слышал...
– Проклятье!
– Колись, колись, Эндрю!
– Отстаньте!
– Зря ты влез туда, Эндрю! Очередной римейк... Пассаж-эротика? Notorious escort lady с «бзиком», на кокаине – тема на пять минут в колонке на правах рекламы, в воскресных дайджестах... И к понедельнику все покроется пылью веков, Эндрю! Эужения далеко не Левински. Процесс не состоится.

***
Да, действительно, что это я?! Что это ты, Эндрю?! Глупость, ес-ли не вспомнить – кто есть, или был папа Жени, и кто есть Роберт и компания, и что за ними за всеми. И почему «бедняжка» Женя рвется из этого мира в неведомый другой? И почему ты, Эндрю, со своим аналитическим умом еще не советник президента, и не босс, а дрян-ной режиссеришка-актеришка?.. Но доказал! Все же не трус! Не дрянной мальчишка. Good Boy! Фитилек, к неразорвавшейся бомбе. Доказал. А что доказал, Эндрю? Ведь знаешь, что не исчезнут ни персонажи, ни то, что взорвать хотелось. Не исчезнут и деньги, а вот ты? А? Андрюшка? Ты? С последней просьбой к Богу…Господи, вся жизнь из глупых хотений. И каждый надеется, что повезет, пока не найдет свой собственный труп в багажнике.
Как начиналось? Да так просто.
– Mr. Andrey Gluek’off?
– Gluкhov! С кем имею?
– Мистер Вольдемар Бракснис, мистер Дэвид Браун.
– Мы кажется знакомы?!
– И близко, Эндрю.
– О’кей, о’кей, так с чем имеете?
– Твой бюджет, Эндрю...
– Семейный?
– Не прикидывайся дурачком, Эндрю! Ты перевалил за лимит. На что, впрочем, здесь всем наплевать. Но еще немного и от тебя от-вернутся все. Ты можешь дурить публику рекламой «шедевра» и вытянуть фильм до середины. Но дальше, Эндрю? Твой продюсер...
– Что мой продюсер? Уже сговорились за моей спиной? Свер-нуть проект?
– Нет, Эндрю, мы не для этого...
– Тогда проваливайте!
– Не торопись гнать удачу.
– Well?
–Начало хорошее, потому что говорит: здравого смысла у тебя Эндрю больше, чем дури.
– Ну тогда вы не туда со смыслом и дурью. Well - В смысле по-быстрей проваливайте.
– Какая экспрессия, Эндрю! Зря ты бросил сниматься у Стива. Твой второй план вне конкуренции. Место все еще вакантно, Эндрю.
– Ах, Стивви подкатывает? Передайте этому ублюдку, что моих соплей, хоть вторым, хоть первым планом он больше не увидит. По крайней мере с год!
– Не груби, Эндрю. Стивви – это Стивви. Надежно. Как Уолл-стрит!
– Перестаньте! Если вы с тем, чем Стив сейчас занят, то прова-ливайте. Я же сказал его помощнику:, что не раньше чем через год! У меня свои съемки. В кои веки собственный сценарий, собственная режиссура, покладистый продюсер...
– Ты буксуешь, Эндрю.
– Не ваше собачье дело!
– Да нет, Эндрю, дело наше! Уже наше.
– Сговорились таки…Ну? Ваши предложения?
– Поменять сюжет и исполнителей!
– И предложить им вернуть потраченный аванс, стоимость арен-ды павильонов, аппаратуры? Пеню по контрактам и время? Допус-тим, все верну, а время? Да, я идиот! Но не настолько, насколько выгляжу, по крайней мере, в ваших глазах.
– И всех забот, mr. Gluek’off?
– Gluкhov, я сказал!
 – Мистер Браун, Эндрю, стоп! Эндрю! Двести тысяч сейчас, плюс расчет с прежней командой, и покрытие расходов на новую. Одно условие, Эндрю.
 – Ну?
 – Ты перекраиваешь сюжет в нечто подобное «Эскорту» с ms.Beaver и mr.Caine...
 – Ну? И вместо mr.Caine?
 – Ты, Эндрю!
 – А вместо ms. Beaver? Уж не Мадонна ль?
 – Почти.
 – И?
 – Эужения Ричардсон. От нас несколько поправок, по ходу сце-нария, незначительных, Эндрю... И мы выкупаем фильм по твоей цене!
 – Оп-па-а... – Эндрю присвистнул. – Ребя-а-та... Тут пахнет.
 – Я бы на твоем месте не принюхивался, Андрюша...
 – А я бы на твоем отвалил подальше, Вова!
 – Одна мелочь, Андрюша. Привет тебе от земляков, от Клечи Толи, Анатолия Викторовича. Радостно, что и ты помнишь корни свои. Успеха тебе народ «солнечный» желает, и как водится с доб-рым словом, чтобы не беспокоился ты и работал усердно, приглядеть люди обещали за сыночком твоим, сестричкой и мамочкой, которых ты так любишь и не забываешь на далекой Родине. Надеются, не обидишь отказом. А, Эндрю?
 – Вы... Вы... – задохнулся Эндрю...
 – Нет, не мы. Это ты, Эндрю, ты! Прислушайся к советам – по-желаниям. Глухов! А потом это российский привет, А есть и амери-канские. Не забывай, с чего здесь начинал. Чем занимался. И кто тебе вылезти помог. Ведь мы не принюхиваемся, Андрюша. А от тебя несет, когда ветерок, ой несет! Ну что. Да?!
– Мы верили, что согласишься. Твой агент уже в курсе. Остались пустяки, формальности. Секретари решат их без нас. Удачи, Эндрю!

Женя-Эндрю-Роберт
Нет. Ах, Андрейка, делец. С апартаментами, студией. Открыты-ми, скрытыми камерами. Потугами-подражаниями великим... И вме-сто великого – секс в четвертом измерении. И не высокое искусство, а обычная порнушка длиною не 9 ; недель, с увлеченной, уколотой до беспамятства дурой в главной роли, без дублерши, не с лицедей-ством – траханьем во все дырки. И не думала ни о чем, потеряв го-лову и счет времени, в угаре, не гадала, не думала?! Господи! Неу-жто «там» не только Андрейка побывал, а и...?! Не хочу! Не хочу знать! И видеть! Нет! Я должна! Эти сцены, где вы... Господи, да уничтожьте их, да хоть весь ваш фильм, идиотский... Что? Мате-риалы пропали? Да вас закопают! Бедный Роберт!.. Бедный, бедный Роберт! На его месте, я бы меня убила. Нет, не за «кассетку» – за «так». Так и надо тебе, дура! Хорошо папа умер! Господи! Что ты сказала?! Только вдумайся! О, боже...
А Андрейка? Глупость надежд. Решился, продавец «воздуха». И кто ж тебя надоумил? И не поверю, что сам. И вместо «Оскара» – дымящийся крайслер на дне оврага, и конечно с тобой, дымящимся... И не будет рассказов о творческих удачах, прилюдно, и о соблазненной и покинутой, на мальчишниках, приватно... Андрейки... Андрейки... И любимого детского анекдота о крокодиле Гене, Чебурашке и беременной Шапоклячке. Правда, мы здесь ни при чем? Не – бу-дет!
 Правда, ты не причем, Роберт? И смерть Андрейки не входила в смету твоих расходов? Не столько меня вытаскивал, сколько отмы-вался сам? Что!? Не можешь всего рассказать? Или не хочешь?! И хочешь, чтобы молчала я? О! Я буду, буду молчать, Роберт! О как я ненавижу вас всех! Сама, сама: в причудливом клубке политики, дерьма... У меня просто лопнет сердце. И ты до сих пор ничего не понял, Роб? Почему я предпочла тебя из десятка таких же? Почему бросила?! В конце концов не из-за физиологической чуши. Грустно признаться, что мы использовали друг друга, так или иначе, моя ма-ленькая «любовь». Ты понял, ты давно это понял. Задолго до! И про-должал... Боже мой, конечно не мое пра-пра родство и «голубая» кровь, а гораздо ближе и прозаичней. Твои дела с моим папочкой... И твои дела, когда отца вдруг не стало. И при чем здесь любовь?
– Как ты можешь, Эжени?!
– Как видишь, Роберт, могу...
Женька – Малыш
Внезапно я осталась одна. В каменном мешке. Стук не отдается звоном, глохнет, как и крики отчаяния. Блики света. Княжна Тарака-нова с ее мокрым кошмаром. Спадающие на лоб, плечи, голую грудь, копны волос. Холод, пронизывающий спину, сквозь ночную сорочку. Писк, ползающих по босым ступням крыс, прикосновения их влажных, хищных, ищущих носиков, и щекотанье жесткой ще-тинки усов. Исколотые о гранитную стену ладони, и ломающиеся о неровность камня ногти. Подступающая к кончикам пальцев хлю-пающая, вонючая вода.
Женька, Господи! Ты этого хотела сама. Остаться одна. Абсо-лютно одна. До лучших времен? До лучших – навсегда.
Облако – облака. Я бы пропала в наркотическом угаре, если бы не Игнасио. А Роберт? После полугода борьбы с моим безрассудст-вом и скитаниями он бросил слежку за мной, наконец-то, успокоив-шись, поверив, что я забыла, кем я была и кем он был в моей жизни. Поверил ли? Нет и нет. И мне кажется, я чувствую взгляды его ищеек на себе, запах их неуловимого присутствия в комнатах, или мне чудится? И я схожу с ума от одиночества? И нежданная любовь, в тот самый момент, когда я, стоя на краю пропасти, закрыв глаза, шагнула в темноту. И вдруг, подхваченная сильными руками, воз-вращена из небытия, и еще боясь открыть глаза уже чувствую – жи-ва!
Малыш! А Игнасио, Карла? Их забота? Да! Но это не в счет. Это как во сне. И милая подруга, Сандра... Как я благодарна им... Но это... Я не знаю как объяснить.
– Малыш!..
 – Не надо ничего объяснять, Женька. Я люблю тебя.
 Замечательно. Потому что замечаем. Замечаем неровности по-верхности земли, неровности себя. Счастье. Что это? Это то, что не есть несчастье?! Это я знаю. Это когда отняли его – счастье. Зачем? Зачем это мучение? Затем, чтобы я жила ожиданием? Ожиданием-страхом, что все вот-вот кончится, опять? Кончится не со вздохом облегчения, наконец-то, а с безысходно-отчаянным, почему? Поче-му?! Почему!? Игрушка-мечта из рук ребенка... И безутешное горе и слезы – безутешно. И секунды его – счастья, пока в руках. Утешение. Благость. И отбиваясь от прошлого, мы бежим, бежим... И не спрашиваем друг друга ни о чем, пряча на самое донышко страх догадок. И забываем все до... И наслаждаемся нашим сегодня, и не мечтаем о завтра? Мечтаем?! Я хочу и боюсь мечтать... И я ищу в уголках его глаз свой страх и не нахожу, и мне радостно, радостно, и я смеюсь, и отдаюсь во власть бесшабашного, бездумного сегодня, и забываю все страхи. Надолго? Не знаю. Не хочу знать.
В Вашингтоне
– Мистер Клэйтон, мне бы хотелось остановиться еще раз на прогнозе реакции со стороны некоторых стран на наше возможное военное присутствие в Ираке.
 – Вы о России?..
 – Да, прежде всего о ней.
 – Больной вопрос.
 – Мы работаем в этом направлении.
 – Вы имеете в виду начало кампании по борьбе с русской мафи-ей в Америке? Казалось бы, какая связь?!
 – Ценю ваш юмор. Но связь, в некотором роде, прямая. Вы хо-рошо знаете сенатора Ричардсона?
 – Да.
 – Нет. Я не об отце, я о сыне.
 – И?
 – И знаете на ком он женат?
 – Ну!?
 – Так вот семья Ричардсонов, вполне, кстати, уважаемая, я сей-час как раз об отце, активно лоббирует интересы кремлевских пра-вых в нашей же администрации, и знаете успешно. Мы не вправе им указывать, и даже наоборот. Роберт и его отец нам нужны в этой нише и подходят для этой роли более, чем кто-либо. Они влиятельны у нас и хорошо влияют на русских, делая их более предсказуемыми. Контролируют часть вывозимого русскими капитала через свои бан-ки. Вы знаете, эти сумасшедшие русские все еще прут миллиарды из своей «бедной» матушки России, как они любят говорить.
 – Так, что Ричардсоны? Продолжайте.
 – Один из банков их системы на пороге скандала. Речь идет об отмывании денег русской мафии и кредитах нелегально уведенных из России через вторичные каналы их правительства. Мы использо-вали информацию о контактах кремлевской администрации с биз-несменами, чье окружение иначе как криминальным не назовешь. Там у них это в порядке вещей.
 – А у нас?
 – Вы о Кеннеди? Господь с вами, мы это уже пережили.
 – Это только схема... Или?
 – Или! Скандал посеет некоторую неуверенность сторон в друг друге. Могут быть и перестановки у них в правительстве. Можно облегчить им задачу и подбросить информацию о подходящей, с нашей точки зрения кандидатуре в «козлы отпущения» – промыш-ленника, банкира, политика, неважно кого, лишь бы из ближнего круга. И пока они будут заняты этими дрязгами...
 – А вы не боитесь, что «красные» могут перетянуть одеяло и «цветной» фарс закончится как в семнадцатом?
 – Доля риска есть... Но к счастью, у Кремля антикоммунистиче-ский синдром все еще сильнее похмельного...
 – Старые обиды на Старую площадь?
 – Вероятно. Хотя скорее нет, чем да. Загадка русской души. «белые – красные»... Баррикады... в конце двадцатого века... Траге-дия-фарс-трагедия?.. Я думаю, это double фарс на новом витке. По-моему они все уже «зеленые»!
 – В смысле?
 – В смысле оттенков нашей национальной валюты. Их «крас-ных» я боюсь меньше всего.
 – А чего вы боитесь больше?
 – Реакции бирж и рынка. Падение доллара предсказуемо...
 – Да, вы правы. Некоторые спекулятивные всплески возможны.
 – Но в принципе, это лишь один банк. И кредит доверия к семье Ричардсонов скандал не подорвет, а значит и ко всей системе. Дове-рие – основа стабильности. Общество – образование с природным, натуральным балансом... И если не сильно раскачивать, само быст-ро приходит в равновесие.
 – А если сильно?
 – Мы же не самоубийцы, мистер Клэйтон. В принципе там ни-чего нет. Но пока адвокаты и прокуроры разберутся между собой, пройдет не меньше полугода...
 – Действительно, это хорошая тема перенести акцент на врага внешнего, отвлечь публику от порядком надоевших сексуальных скандалов и внутреннего кризиса.
 – Не будьте ханжой, мистер Клэйтон. Секс это изюминка! Это как раз то, что публика, и самая пуританская, ищет в любой интриге и быстро теряет к ней интерес, если там нет и намека на это.
 – На секс?
 – Вернее на то, что с ним связано: адюльтер, извращение, what-ever. Интересно то, что происходит вокруг, или то чего люди не имеют, но что часто снится им по ночам. That’s the dark dream... Темные желания, мечты. Добропорядочные люди каются о них в церкви. Или то, чем пресыщены...
 – Пресыщение – ненасытно?! Занятная фраза... А вообще-то, вы правы! И, может быть, от моих слов повеет банальностью, но ситуа-ция вокруг России напоминает мне возню вокруг молодой, красивой и дорогой проститутки. Каждый надеется поиметь, но бесплатно. Сначала это были коммунисты, затем ельцинские «реформаторы», а теперь это, кажется, намереваются сделать и господа государствен-ники новой волны.
 – Если выиграют выборы.
 – Я думаю, им это удастся. И, кажется, «она» не против.
 – А вы?
 – Я? Я не такой уж закоренелый ханжа, Честер. Но я предпочи-таю платить. По крайней мере, это если не есть честно, то хоть вы-глядит так. Думаю, мы все обсудили. Надеюсь, вы не моего согласия спрашиваете о...?
 – Просто информирую о некоторых возможно предстоящих со-бытиях. Кстати о банальной ситуации – нечто подобное где-то уже встречалось, и если я не ошибаюсь, у Карла Маркса.
 – Нечто подобное можно найти и у Тита Ливия, если поискать. Вот видите, как не оригинальны люди.
В Москве
– Ну что эти вашингтонские умники еще придумали?
 – Банк хлопнуть решили, Нью-Йоркский, и заодно с мафией по-бороться.
 – Со своей?
 – С нашей.
 – Куда им... А там у нас что-нибудь осталось?
 – В банке?
 – В банке!!!
 – Уже нет.
 – Ну так пусть хлопают.
 – Это они и без нашего разрешения сделают.
 – Так что ты от меня хочешь?
 – Просто докладываю.
 – Просто не просто... Ты просто ничего не докладываешь, что там еще?!
 – Осталось там кое-что от прежнего правительства, думаю, уда-рит рикошетом и нас, как ответственных за весь период.
 – Чепуха! Возьми любого «козла», переведи стрелки...
 – Хоть и самого...?
 – Не заговаривайся! Сам я сам! А остальные... Я сказал, лю-бо-го! Не мне тебя учить... Провокатор... Заодно узнаешь насколько они в коленках слабы... Что еще? Вечно тебя как кота за хвост...
 – Есть данные о начале подготовки новой военной операции в Ираке. Лондон уже подписался. Идет обработка Турции, для исполь-зования авиабаз.
 – Сколько у нас времени?
 – Думаю полгода.
 – Что в Ираке?
 – Возможно потеряет контракты Лукойл.
 – Лукойлу полезно, а то нос задирать стали... Понаделали мил-лиардеров, на свою голову, понимашь! А по возврату долгов что?
 – Пятьдесят на пятьдесят, и в долгом ящике.
 – Про ящик ты кстати. Пора о вечном подумать.

В Вашингтоне
 – Он умер!
 – Кто?
 – Король.
 – А королева-вдова?
 – Укатила со своим «Пиросмани» в Грецию...
 – Как когда-то Жаклин... А принцесса?
 – Мы ее потеряли.
 – Наркотики?! Это так современно... Жаль.
 – Жаль, что так вышло. Ведь хотели как лучше...
 – А получилось как всегда. Вы цитируете Хрущева?
 – Это Черномырдин.
 – Простите. Я всегда путаюсь с этими русскими пословицами.

Беня – Женя – Женя – Беня, считалка
 То, что вы потеряли, Я нашел! Что это? Затмение-любовь? Бег-ство от одиночества? Тоска по женской ласке, что не додала судьба?
 – Я теперь знаю – кто я! Благодаря тебе, Малыш!
 – А кто я, Ляля?
 – Ты мой! Мой, мой, мой – до дыр...
 – Это чей, а не кто. Кто же я? Не отвечу тебе Ляля, потому что не знаю. Ты мне скажешь!
 – Я тоже не скажу, Малыш. Чей – да! Мой! Кто? Не знаю. Это так трудно. И порой невозможно узнать никогда. Я себя спрашиваю, Малыш, чаще, чем ты. Кто я? И зачем я – тебе? И не спрашиваю, зачем ты мне, я знаю, знаю, знаю! А зачем я тебе? Не хочу и боюсь ответа.
 – Глупышка, бояка...
 – Да, да, да. Но все равно, Малыш, когда-то придется отвечать. Тебе, мне... Ведь мы не можем бесконечно скрываться друг от друга, если мы любим. Ты любишь меня?
 – Да Да Да!!! Зачем ты спрашиваешь?!
 – Чтобы услышать! Я хочу слышать это каждую секунду. Я бо-юсь потерять тебя из-за себя? Нет, нет из-за тебя. Малыш, ты меня иногда пугаешь своим сходством с моим бывшим мужем. И я чувст-вую холод лезвия гильотины, ее синий отсвет, ее свист. Чувствую как отсекает она меня от тебя, и дальше темнота. Так бывает, когда я натыкаюсь на твой стальной взгляд в никуда, ты не замечаешь меня, разговаривая с кем-то на непонятном мне языке... Это война, Ма-лыш?
 – Да.
 – А как же я? Я мучаю тебя, Малыш?
 – Нет, совсем нет, Ляля. Ты знаешь, а я? Как я, Ляля, разрыва-юсь внутри, натыкаясь на твои невидящие глаза, на твой взгляд ку-да-то во тьму, в бесконечность прошлого, где меня не было, разрыва-юсь от крика – а как же я, Ляля?! Как же я...
 – Прости, Малыш. Прошлое... Ты знаешь, я даже не чувствую боли. Как будто та девочка была совсем не я. Как будто она отложи-ла свою жизнь на потом, а потом не наступило. И ее место заняла другая, взрослая женщина, с девочкиными привычками, характером. Но другая. Пришедшая, словно в кинотеатр повторного фильма, на сеанс немого кино. И плачущая в тех местах, где нужно плакать, где особенно тоскливо взвизгнет рояль тапера. Где кто-то умрет, уйдет безвозвратно... Плачущая о чужой жизни. Знаешь, я не хочу воспо-минаний, не хочу! Потому что не хочу потерять тебя, Малыш. И не из-за боязни, что ты не примешь меня той, чем я была, оттолкнешь... Нет. Я боюсь, боюсь уйти в воспоминания и остаться там, той девоч-кой, не знавшей тебя, не вернувшейся в эту чужую жизнь. И не уз-навшую тебя никогда. Я боюсь...
 – Бояка...
 Я целовал ее как тогда, в глаза полные слез океанской волны... Но сейчас, они были сухи пустынно... И мягкая податливая кожа у губ сложилась в твердую, резкую складочку... И вздохнул, как будто кто-то сдавленно и так тихо, и почудилось, что ветер пронесся, долю секунды, мгновения, колыхнув покрывалом. Внутри сжалось от предчувствия, как будто кто-то провел рукой над головой, воскре-шая давно забытое, и стирая его безвозвратно.
Какая она женщина Эужения? Я впервые подумал о ней как о женщине, отстраненно, о чужой женщине, взрослой далекой, недос-тупной, недосягаемо-желанной. И я куснул эту складочку у рта, и ее зубки, хищные зубки куснули в ответ, жестко, больно, и губы ее твердой полоской вдруг сжатые, вдавились в меня, и наша любовь обратилась жарким, жестким сексом. И мы словно звери катались клубком, сцепившись, теряясь друг в друге, теряя направление, про-странство, путая свет и тьму. И в этой схватке самца и самки я ловил себя на мысли, что я начал думать во время любви, а не просто лю-бить, и что так уже было, было... С какой-то другой женщиной... И она, Женя, поймала себя на той же мысли, что так уже было, было со всеми ее любовниками, которые слились во одно я. И от этого мы стервенели вдвойне... И избесившись, измучив себя до беспамятства, исчерпав до донышка всю влагу любви, вывернувшись вовне, расце-пившись наконец, мы валялись мокрые, смятые, раздавленные, теку-чие, словно далиевские часы...
 – Маньяк ...
Не слово – выдох ее. И хитринка-царапка взгляда спряталась, шаловливым котенком, под пушистыми ее ресничками. И улыбка мадонны-грешницы скользнула с ямочек щечек и ротика. И жесткая складочка исчезла у губ, и они стали мягкими, податливыми, моими, с размытыми страстью очертаниями... И я приник к ним, этому род-нику с живой водой, и пил, пил, пил ее вздох...
 – Я люблю тебя...
Ушел... Опять в свою недоступность, оставив меня с вопросом кто я... Я твоя жажда, которую никак не утолишь. Кто я? Та же ня-нечка большого дитяти, ждущая малого, купленная сладкой конфет-кой, дитя сама?! Какие глупые мысли от одиночества. Малыш, не оставляй меня одну! Я начинаю сходить с ума. И думать, что моя любовь-страсть с тобой, к тебе – решка, а с другой стороны любовь-нелюбовь к Роберту... Одна и та же – я, одна и та же медаль, моне-та... Я ощущаю себя там посередине, где бьются молекулы пытаясь проникнуть друг в друга...

– Оставь глупости, Ляля. Поехали в Питер! Там у тебя родня, друзья, которых ты не видела сотню лет...
 – Тысячу! Господи, какой ты умничка, Малыш! Хитрюга! Ты знаешь, знаешь, знаешь... Всегда знаешь, что я хочу.
 – Нет, Ляля, если бы...
 – Знаешь, знаешь, Малыш... Хочу... Нет, это не в счет... Хочу сочинять музыку, ты знаешь, я сделала пару пьесок. Чудные... Еще? Рисовать... А еще, еще ты знаешь, что я хочу...
 – Все. Все. Ляля! Некогда! Я убегаю.
 – Бессовестный! Сейчас ты у меня убежишь!..

И ровно час мы обтирали стенки, словно бесквартирные студен-ты, в подъезде, суматошно целуясь, как впервые, и жались, и сновали пальчиками, туда, туда, да туда, дорогие родители школьников-старшеклассников.
От тебя убежишь, Ляля... Никуда.

Женька – Сандра
– Любовь это всегда так? Сандра?
 – Наверное, всегда, Жек. Умная жена – любит и привносит в любовь. Неумная – пользуется любовью, отнимая от нее... Умный муж видит это, неумный – нет. Это дар – когда один дает больше, чем забирают оба. И счастье, когда оба умные.
 – Или дураки. Потому что не бывает счастья длиною в жизнь. Что-то всегда короче.
 – Господи, Женька, чем ты недовольна?
 – Я? Я довольна, довольна, довольна всем. Я женщина! Нако-нец-то я настоящая женщина! И у меня есть настоящий мужчина! И я ревную его ко всему свету и люблю. И верю. И боюсь, конечно, боюсь потерять эту «малость», это женское, чисто женское счастье. Но этой толики мало. Я? Не довольна? Я довольна. Довольна... Но я боюсь... Я чувствую это не будет вечно. Когда пройдет влюбчивость в друг друга, это сумасшедшее желание прикосновений, проникно-вений...
 – Ты думаешь, это пройдет так скоро?
 – Пройдет, и что? О чем мы будем говорить те часы, что раньше дышали дыханием друг друга, когда языкам незачем было произно-сить слова, потому что они заняты совсем другими движениями... Что будет потом с ними, когда им нужно будет издавать звуки, что называются речью? Что будет с нами? Что такое любовь?! Когда мы думаем, что нас не любят, мы лжем себе. Нас любит Бог. Мы любим себя. И нас любят те, кого мы приручили... Если нас не любит Бог, то почему мы появились на свет? Если мы не любим себя, то почему еще живем? Те, кого мы приручили? Они жалеют нас. И если ни Бог, ни мы сами? То кто?! Что такое любовь, если не жалость? Когда мы думаем, что нас любят и любим мы, мы лжем?
 – Женька, не дури! Ты что?!
 – Он почти не рассказывает о себе.
 – А ты?
 – А я? Сандра. Ты знаешь мою жизнь...
 – Господи, Женька...
 – Ведь когда-то, Сандра...
 – Что когда-то, Женя?! Если он любит, он любит?
 – Да, я чувствую, да!
 – Дурочка, у вас будет ребенок, и ты еще вспомнишь свои стра-дания, заслушаешься.
 – Ты думаешь, мы будем ругаться?
 – А вы не...?
 – Ты знаешь, нет. Даже по мелочам.
 – Господи, мне бы твои заботы. Если вы те половинки...
 – Мы те, те половинки, Сандра! Я чувствую, мы те, те...
 – Ой, глупая ты. У вас всегда будет, о чем поговорить.
 – Правда?
 – Правда.
 – Даже когда он молчит?
 – А что он делает, когда молчит?
 – Он смотрит на меня.
 – А как, Жень, смотрит?
 – Убить хочет, ну смотрит...
 – А руками что делает?
 – Са-а-ндра!
 – Что Сандра?!
 – Я как раз о другом.
 – И я о другом. Господи, Женька, вот будете вы два божьих одуванчика, песок из задниц, на лавочке посиживать – вспоминать, наговоритесь – натешитесь, только думаю не о высоких материях, а все о том же: чем занимались по ночам.
 – Сандра! Кстати не только по ночам!..
 – Сандра, Сандра... Что Сандра?! Скоро двадцать семь лет Сан-дра. Ты лучше скажи, у него дружок есть такой же?
 – Есть на сто лет старше, как раз тебе пара!
 – Злюка!
 – Я? Я самая добрая фея на свете, и безумно люблю свою ведь-мочку Сандру!...
 – Ах, где ж те ласки?
 – Ага! Попались, любовнички?!
 – Ой. Малыш! Бессовестный! Почему не позвонил?
 – Сандрик! Привет! Щечку! Ляля, губки! Все. Я побежал, я на минутку.
 – Малыш, тебе сообщение на автоответчике, женский голос.
 – Не ревнуй, это секретарша Брони, страшная, как атомная вой-на!
 – Не ври!
 – Ладно, согласен! Симпатичная, как Майкл Джексон, после очередной подтяжки.
 – Фу-уу.
 – Сандрик, не фукай, он теперь классный мужик!
 – Кто, секретарша?
 – Джексон, Сандрик!
 – Беня, у него говорят ухо отвалилось...
 – Нет, Сандрик, другое, тоже на букву хэ.
 – Сандра, Бося, перестаньте!..
 – Все побежал. Сандрик, щечку! Ляля, губки...
 – Господи, Женька, какая ты все-таки счастливая...
 – Сплюнь, Саня!

Беня
Случайно – не случайно? Как? Для чего? Я оказался возле Жени? По собственному желанию? По чьему-то повелению? Кто подтолкнул? Не вспомнить. Вижу только ее в белом пухе лепестков цветов. Плечико ее голое, и, Господи, все, все, все... Как осмелился? Как она не отшвырнула? Не наглость же... Как толкнуло к ней, обдало жаром... И не думал ни о чем, чувствовал ее тепло, гипноз ее взгляда. И знал, что не уйду без нее! И не слышал – чувствовал ее «да»! Да! Едва-едва слышное, с едва полураскрытых губ – да! Словно ждала меня... И ее прикосновения, ее ладони – словно тока разряд... И она, Господи... Так почему же сейчас эти мысли-домыслы? Что за этим всем? Кто за этим всем? Что тебе не дает покоя, Фрэнки? Что точит? Что за треклятое шестое чувство?! Как рушится все под ногами. Перебирают они, сучат, а там – пусто, под! Пусто! Разверзлась земля, и из трещинки в дюйм, в доли секунды – сажень, а там – без дна... И сил нет прыгнуть на твердь, и скользят ступни, и летишь с криком аа-аа-ааа!!! И просыпаешься.
– Что с тобой, Малыш? Ты так кричал.
– Успокойся, Ляля. Приснилось... Летаю.
– Растешь все еще! А что мои бровки хмурятся? Посмотри день какой, солнышко!
 Женя-солнышко... Как я скажу тебе, как объясню все?
Фрэнки держал в руках фотографию. Это он снимал у Брони на дачке, за заборчиком... Было лето, теплынь. На лужайке, в мангале у баньки «доходили» шашлыки, пенилось пивко в бокалах на пеньке-столешнице, потела водочка в бутыли, в ведерке со льдом. В шез-лонге, под сенью панамы, наслаждался летней негой единственный в этот день гость Брони. Как это Броня все устраивает, черт старый?! Броне – Бронево! Как бы там ни было, а случилась и в тебе Беня нужда у людей, ты постарайся, ради Бога. Ну ты и постарался... Беня щелкал то одной, то другой камерой птичек и пейзаж, меж делом, сибаритствуя, потягивал коллекционный аперитив, косился на шашлыки за кои ответственным был назначен, и рассказывал «гостю» сказки о китайце-Синбаде, о побеге и возвращении Блудного, не подчеркивая пикантные подробности, имея в виду конкретную персоналию, то бишь себя...
 – А о товарище, что вы просили...
 – Прервись пока, Борис Николаевич... Хорошая оптика у тебя Исаакыч, профессиональная. Я тоже увлекался когда-то.
 – Да вижу, Викентьич, толк знаешь... Только некогда стало, то одно, то другое. Передал эстафету. Вон, пусть Беня тренируется... Беня! Сними нас с Викентьичем, для истории, как учили!
 – Кому кто что передавал...
 – Беня, стервяненок! Мог бы и промолчать... Этому, Викентьич, палец в рот не клади... Признаюсь, то что ты в холле видел – Бенина рука. Моих там часть, в углу. Остальное – его. Не подписывается, засранец... Художник «неизвестный»... Мастер!
 – Мастер-ломастер, не бубни под руку, Броня, а то напортачу!
Фактура была изумительная... Стоили они друг друга, Ви-кентьич и Броня... Что-то было в них общее, во всем. Нет, не портретное. Поразительно общее... Искренность, жесткость... Жестокость. Словно тигр со львом, похожи... И столь разны в свободе своей: один в тайге, другой в пустыне... Так и на снимке том вполоборота, прямым взглядом друг в друга, где читается все и таится... И где загадка – неразгадка, что там за...? Не цирка ли клетка? И схватил же, Фрэнки, ракурс, щелкнул... Получилось! Словно в два объектива, стерео – панорама...
– Ты знаешь, Малыш... Мне кажется он – жив, только уехал. Да-леко, далеко...
– Кто?! – опешил Фрэнки.
– Папа... Скажи, Малыш, какой хороший снимок. Броня тут только, твой... Жалко фотограф неизвестен... Я бы ему портрет папы заказала отдельно. Ведь можно же как-то сделать, если негативы сохранились, или переснять... Ты как думаешь?
– Да можно, – машинально повторил Фрэнки – можно...
Оно. Беня-Бенечка. Оно! То, что точило... Словно не знал? Не знал! Не знал! Не знал! Я на самом деле... Патрон – папа твой?! Же-ня, Господи! Нахлынуло. Все о чем говорилось там... Не думалось, не гадалось?! Кто ж знал? Что ж теперь? Броня? Нет, не может быть! Нет, это не Броня... Как же так, братан? Нет, так не бывает, чтоб одной и той же рукой? Бро-ня-а-аа!!!
– Я тоже узнал поздно, Беня. И что я мог сделать? Сказать тебе? Да?! Я пытался... Да разве тогда с тобой справиться? Вы оба как сумасшедшие... А потом эта Флорида... Палм-Бич, где тебя на шампуры... Еле вытащил тебя тогда, а ты опять в бега... Гавайи, Япония... Не угнаться! Плюс хвосты твои давние – недавние, здесь и там. Самостоятельный, ага... Понимаю! То Никитич, то Кеша... Бизнесмены, мне! Еле отмазал тебя, Беня. Не упрекай, сынок. Тут твоей вины выше крыши! Не бегал бы от меня...
– Броня! Что ты мелешь?! При чем здесь то, при чем это? Так случилось! А в Штатах? В последний раз... Я же влюбился, просто... И она... Женя... Как тебе объяснить, если ты!.. Я люблю Женю, про-сто потому, что люблю... Я что виноват... А?
– Я знаю, Беня. Все знаю. Но кто-то же был, был Беня, кто под-толкнул? Ты вспомни, вспомни!.. На меня кинулся, на брата? Коте-нок слепой! Мне тебя подставлять? Вспомни, Беня! Это важно!
– Прости, Броня! Как затмило. Боль в затылке... не вижу, не слышу ничего. Словно как там, после взрыва, в Кандагаре... Песок, песок, песок... В голове, в сердце...

Кто-то, кто-то... Кто этот кто-то? За какой стеклянной, бетонной стенкой? Почему я? Резонный вопрос, господин Заппельман, Запо-рожец и прочая и прочая... А потому что! План «А», и план «Б», фью-ить! Один вы и остались. Надежа!
Александр Викентьевич перед своим уходом сделал несколько неверных распоряжений, создав ряд проблем... Естественно... Не поделился напоследок?! И вы, ребята, с ног сбились в поисках со-кровищ? Что там дальше у классиков? «Своих, своих сокровищ!». А вы к Егор Тимуровичу, в институт, за консультацией не..? – Были. – Ну тогда, что я могу сказать? Не свезло.
РОССИЯ
Обрывки разговора, записанного с потолка, посредством пред-последнего достижения подслушивающей и подсматривающей тех-ники: flying chip

– Что может один человек? В верхней точке? По классической теории маятника?
– Риторический вопрос.
– Да. А практика такова, и в этом вся «прелесть» тоталитаризма (как тяжелого наследия прошлого), что, находясь в нирване абсолю-та, из зенита неподвижности можно настроить любую амплитуду бесконечного маятника под названием власть, лишь одним взглядом. И применительно к нам, ситуация созданная одним человеком, обла-дающим абсолютной властью, а у нас это любой начальник, начи-ная с управдома, так вот «ситуация» отрабатывается привычно-послушным аппаратом, до мелочей, и решение его выполняется не-пременно, каким бы абсурдным оно не казалось со стороны, лишь бы там была какая-то выгода исполнителям...
– Это интересно... Маятник управдома... Еще одна иллюзия вла-сти... Продолжайте, продолжайте...
– Я увлекся, простите.
– Ничего, ничего... Так что с выгодой?
– Следуя фактам, а факты таковы, что мы теряем возможность контролировать часть средств, и значительную часть, по этому каналу... И сейчас эти деньги неизвестно где! Мы уже установили большинство тех людей, кто конкретно и чем занимался. Но ключевые фигуры, реализовывавшие план Александра Викентьевича, к сожалению не досягаемы. Пока. Надеюсь, пока... С остальными же ведется работа. И кое-какие результаты... Но самое важное – не деньги. По нашим данным ушел блок информации, утечка которой способна изменить расклад сил не в нашу пользу вообще.
– Возможно, в этом что-то есть...
– Вы видите как быстро меняется ситуация... И вопрос о преем-нике был решен практически без нас.
– Какая мы, все-таки, еще Азия! Но есть в этом что-то! Так о чем вы?..
– Гарантии. Это и есть реальность. Насколько долго мы сможем сохранять влияние...
– Мы – им, они – нам... Информация... Влияние... Вы!.. Вы по-нимаете... Что...
– Все все понимают, Виктор Петрович, все все понимают. И ра-ботают.
– На какую группу может быть направлен удар?
– На любую, поддерживающую не ту фигуру, партию.
– Для кого – не ту?
– Для любого.
– То есть это практически...
– Да. Да, практически. И вы понимаете, что это не будет обваль-ный процесс. А нечто будничное, на манер снайперской войны: не высовывайся – вышибут! Превентивные меры, в надежде на разум окружающих. А мы ведь разумные люди...
– Вы хотите сказать...
– Я хочу сказать, что большинству наплевать на перераспреде-ление средств, если это не касается большинства. А это его никогда не касалось. Даже во времена великого братства и равенства.
– Нервы сдают и у вас. Значит?..
– Вы правы. Это значит, что основной блок информации предна-значен для узкого круга. И скажем, в означенное время «Ч» будет направлен туда, именно туда, куда обиженные снайпером и побегут, надеясь на теплый прием.
– Если смогут!
– Не смогут бежать – поползут. А там...
– Гиппопотам! Есть еще примеры?
– К примеру? К примеру, в США самым страшным грехом счи-тается неуплата налогов, а затем уж нарушение ПДД и убийство полицейского.
– А у нас?
– Мы, как правило, атеисты... Шутка!
– Довольно реалистичная.
– Как и преемник.
– Вы говорите ситуация под контролем?!
– Я говорю, пока...
– Кстати, по поводу безвременной кончины Александра Викен-тьевича... Тромб? Жалко. Молод. Едва за пятьдесят... Так неожидан-но... Не припомню, чертов склероз... Большая семья? Дети? Только дочь? Взрослая... А жена? Ах, да, понятно... Дочь... Это интересно... Заседание правительства через два часа? Ждут выводов предвари-тельной экспертизы? Да, президент в курсе? Хорошо. В пресс-агентства пошла информация, что госпитализирован с инсультом. Видимо помощники и врачи сумеют продержаться до официального сообщения. Хотя обслуживающий персонал, охрана... Впрочем, это все уже не существенно. Ну, да к делу!
– А.В. не афишировал своих намерений баллотироваться в пре-зиденты, более того абстрагировался от роли кандидата в преемни-ки...
– Чем другие похвастать не могут.
– Да. Но факты таковы, что его ближайшее окружение, в обста-новке, как бы это помягче сказать, строжайшей секретности, работа-ло по программе и в режиме предвыборного штаба.
– Судя по слитности команды, видимо, на будущее.
– На далекое будущее...
– И все то, чем вы сейчас занимаетесь: неизвестно куда прова-лившиеся миллиарды, и так называемый, блок информации... Вы классифицируете как...
– Заговор?.. Слишком сильный эпитет для элементарной партий-ной работы... Использование ресурсов государственной власти? Господи! А какие еще ресурсы использовать?! Вы посмотрите, сколько пиявок развелось в Думе! Что остается исполнительной власти? Соблюсти статус-кво.
– Как порядочной «скво»...
– В лучших традициях советской семьи. Что касается «украден-ных миллиардов», кое-что из своей доли мы уже вернули. Мир не без добрых людей. Однако, хотелось бы вернуть и остальное. Впрочем, в этом направлении все прогнозируется. Сюрпризы могут быть в закрытой, и для ближних соратников, части информации, или ком-промате, как хотите... Все это может храниться на портативных на-копителях, где угодно... И это не миф...
– Вы полагаете, что?
– Нет! Речь не идет, впрямую, о вмешательстве в интересы безо-пасности и целостности страны, поэтому особого интереса у спецслужб вызвать не должно. Как я уже говорил, это для внутрен-него употребления и касается гораздо более узкого круга компаний, или даже отдельных лиц, хотя...
– Следовательно, как я пониманию, вы от меня не просите со-действия в...
– В полном объеме – нет. Я думаю это не целесообразно. Остается пресса, и записные горлопаны в парламенте...
– На дырявый роток не накинешь платок. Пусть говорят, пишут, надоест, стихнут. А потом это – Россия. Не сотвори святого мучени-ка. Не воскреси подобие его в образе дьявола. Организуйте несколь-ко циклов телепередач коммерческо-сладких, с украденным назва-нием: «и это все о нем». Что-нибудь средне-пристойное, печально-нудное и долгое, как дорога в дюнах. Пустите не мытьем, так ка-таньем, в хорошее время, до «говорящих голов» и сразу после. Сде-лайте это привычней рекламы, чтобы люди не рвались к экранам, как в последний бой, а знали, сидя на горшке, они не пропустят любовную сцену, смерть и родительский день... И вернувшись в свой реальный мир увидели бы в нем до боли родные лица. Сделайте людям красиво, и они забудут обо всем. Люди любят сказки. Многие даже верят в то, что сами придумали, не говоря о тех, кто их слушает. В принципе вы все это знаете лучше, чем я... И стоит ли вообще придавать столько значения всей этой суете? Чаще всего наш компромат сводится к заднице, похожей на попу генерального прокурора, и годен лишь на то, чтоб убить время перед сном. Важна не информация, а какие возможности имеет тот, кто ей распоряжается. Копни, и у каждого на даче найдешь мешки с дерьмом соседей. Про запас, а вдруг?! Но, «вдруг» не случается, и все перегорает. Максимум через год архиважное потеряет актуальность. Или мы усилим позиции, или нас окончательно подвинут, и тогда – спокойная пенсия, на крохи, что не успеют отнять... Выпускать какую-нибудь водку или, поскольку по статистике благосостояние трудящихся растет, гробы повышенной комфортности. Тоже нужное дело, и главное по профилю.
– Жалко, ниша занята.
– Это с каких пор вы конкурентов стали бояться?
– С недавних...
– Что-то ни с того ни с сего о грустном...
– Простите, если я правильно понял...
– Нет, нет. Работайте, не снижая темпа. А вдруг?! Надежда уми-рает последней...
– Вы о?..
– Нет, не о Крупской!
– Об Аллилуевой?
– О жизни! Не радуйся чужому горю, на свое смеха не хватит.
– Урожайный день на шутки.
– И в этом вся прелесть демократии... Болтать что угодно...
– Прелесть, если вас не «пишут».
– Так пойдемте туда, где не «пишут»...
На другом конце «провода»
– «Гвоздь»! Как думаешь, цинизм это профессиональное?
– Нет, Рома, я думаю – над. Это – человеческое.
– Нет, «Гвоздь»... Вот сидят на том «конце» два урода и жуют жвачку про нашу жизнь, а мы эту электронную «парашу» вынужде-ны анализировать!
– Ассенизировать, Рома! И кто, если не мы?! Хочешь спать спо-койно, посапывай в противогаз, слушай и думай!
– Сколько можно, «Гвоздь»?!
– Сколько нужно, Рома. Пока каждое слово, каждый звук не вы-потрошим.
– Сим?! Там дальше-то есть что-нибудь?
– Нет. Один «скрамбл». Как в танке. Или засекли, или просто обезопасились, на всякий случай.
– Кино... На самом интересном месте. А ты «Гвоздь» – над, над... Какие там люди?! Работать по-человечески не дают. Даже Сима спасовал.
– Хорош, стонать, Рома! Давай-ка, заводи по-новой...

Обрывки разговора...
– Итак, к нашим баранам...
– А.В. Почти все сделал правильно...
– А смерть?
– Стечение обстоятельств. Все-таки мы недооценили его. Сумел скрыть чувства, все что его мучило, разлад в семье, и переживания за дочь, выходит они были очень близки. Плюс напряженная работа, постоянный цейтнот, тиски прессинга «слева» и «справа», «сверху» и «снизу», плюс «подполье»...
– Да, но все это в пределах, иначе человечество вымерло б за-долго до появления Христа.
– В пределах не каждого, я бы сказал... Сердце...
– Сосуды. Вы сказали это был тромб.
– Никто не застрахован...
– А вы уверены...
– Да! Результаты экспертизы...
– Значит, вы не допускаете, что его «вторая», скрытая от нас жизнь, могла бы дать реальный повод кому-то ускорить приход его первой и последней смерти?
– Нет. Тогда нас всех поубивать надо!
– За этим дело не станет...
– Надеюсь это – шутка...
– Надежды юношей «пытают»... Итак! Финансы. Это наиболее прозрачная сфера его деятельности. Здесь просто невозможно что-либо сделать и остаться незамеченным.
– Но он умудрился. Где его предшественники явно лоббировали интересы тех или иных групп, он сумел создать финансовый “Stealth”.
– Удачное сравнение. Хотя оригинальная технология не без по-рока и их самолеты видимы, по крайней мере, на наших радарах.
– Так же как и «шлюзы» А.В. Часть денег уже вернулась.
– Да, часть. Но это именно то, что вы можете найти у любого чиновника такого ранга.
– Нам бросили кость?
– Я бы сказал – отступные... Значит информация... Итак?!
– Итак, А.В. и Co Ltd. Вовлекли в аналитический процесс массу толковых специалистов, и след их мыслей можно было увидеть в антикризисном пакете экономической программы, подписанной пре-зидентом... А что-то, из более конкретных вещей, удалось протащить через парламент и СФ...
– Я бы назвал это первым прикрытием. Ну ладно, давайте не вдаваться в исторический экскурс. Это нас интересует меньше все-го... Здесь как в футболе – каждый болельщик знает лучше тренера, а тем более судьи, что делать?! Ближе к сути: на кого А.В. бы опирался в предвыборной, президентской гонке, на кого выиграв ее, и на кого он посоветовал бы опираться президенту (или не...), проиграв, если был бы «к руке» допущен? Давайте исключим официальную команду и все, что идет на ТВ и в СМИ по выборам. Если был stealth финансовый, значит, был и другой.
– Да. Есть данные, и их подтвердили источники из круга людей специализирующихся на «черном пиаре» (а они отслеживают конку-рентов с пиететом), что действительно несколько «белых» групп, не афишируя, «трудилось» на разработку А.В. Хотя это мог быть и от-влекающий маневр. Назвали и имя координатора. Кстати тут совпа-дает. И вы с ним знакомы. Павел Таларин был одним из его бли-жайших помощников. Дружили с институтской скамьи. Шафер на свадьбе. И так далее.
– Был? Ах да... Черт, мне же звонили, в отпуске...
– Да. К сожалению, был. Авиакатастрофа. Летел в область. Не-лепая случайность. Погодные условия. Знаете, малая авиация, изно-шенная техника. Шесть человек, вместе с экипажем. Да, черный ящик нашли, записи расшифрованы. Возбуждено дело о преступной халатности, стрелочника, как обычно. Мы провели проверку со сво-ей стороны. Ничего. Ни зацепки, чтоб что-то ставило под сомнения выводы комиссии и следствия.
– А группы-двойники, что координировал Павел?
– Призраки.
– Поручите Савельеву, пусть покопается с тем самолетом, где Таларин... Вдруг... Иной раз сам не знаешь, где найдешь, где потеря-ешь... Stealth, stealth...
– Вы о новых технологиях?
– Я о «старых». А.В. не открыл Америки...
– Но сделал дорогу короче?
– Я бы сказал, привнес в ставшее рутинным путешествие особую остроту и вкус... Знаете, что такое байпас?
– Это вы к чему?
– К вкусу, к технике.
– Клапан для стравливания давления?.. Незавидная позиция для политика.
– Не место красит человека... А.В. и здесь переиграл мудрецов, определивших ему эту роль.
– Занижая избыточный порог?
– Да. Его давление-информация стравливалась немного раньше красной метки манометра. И наработанная схема, утрируя: «устра-нения неугодных», приводилась в действие в несколько иных вариа-циях, чем ожидалось конструкторами... Но приемлемых... Так ска-зать: «маленькие технические неувязки»
– Жена Цезаря вне подозрений?.. Зловещий сценарий...
– Сценарий один и тот же. Механика безотносительна к лично-стям. Это методы зависят от эпохи и настроения окружающих. И если идти от начала алфавита-гаммы, выстукивая на клавесине зве-нящие согласные, то знаменитая совсем недавно на весь свет пароч-ка «наших» изгоев «выторговала-таки» «свободу». И хотя ее пощи-пывают в легко ранимые места бывшие сограждане, она почти ничем не ограничена... Там... И звенят, звенят ноты-буковки. Но кончается азбука-гамма и хрипят, словно в удавке, буковки-ноты и последователь парочки, знаменитый на весь свет, хоть и голос со-рвал и с лица сошел в камере, но плюнул на опыт предшественников. Из честолюбия? Свойственной возрасту самонадеянности? Возможно. А более вероятно, из расчета... Не оправданного? Кто знает?! В конце концов, он к этому придет.
– К чему? К удавке?
– К «свободе». В Лефортово веками не сидят. Это не Бастилия. Мы опять удалились от темы. И это – хоть и новейшая, но уже исто-рия...
– Интересно...как факт.
– Как метода. Specific Russian, перефразируя, не финансиста: А предложи царь нашему купчику все продать, как Аляску, к примеру. И ведь продаст. Поскольку вот-вот и пинок под зад, и по стопам кня-зя Курбского... А приказчику его купить. И ведь купит. На что денег ссудить попросит – дать, хучь у него и на то, и на это - навалом. И не беда, что разбогатеет дальше некуда. Всегда есть куда. И когда вре-мя придет и ему лететь, как перелетной птице. Пускай его... Но доб-ро, что дадено было, с приумножением дай другим побаловаться. Хотя чтоб самому не обидно, оставить чуток попроси. И на прошен-ное – дать! А что на тот чуток, да хоть весь Альбион закупи – Можно. Знай наших, и доброту царскую. Все одно – не убудет. А тому, кто с приумножением получит- погрози наперед! Знай, мол наших тож. А возгордится ежели, и не угомонится хорохориться – в вязи, и кнута запроси, но денег все ж оставь, чтоб не зря, и престиж поддержать законный. А чтоб добро его не без глазу – пусти по ветру, все одно разлетится...
– Это вы к травле?...Занятная притча. Хочется верить, что ветер в ней...
– Я?...В каждой шутке есть доля шутки. И каждому-свое. Вот что действительно занятно, так это роль А.В. во всех этих событиях. Конфронтация А.В. с «левыми», филиппики с правительственной трибуны в защиту отечественного бизнеса и его лидеров, порази-тельное по накалу выступление на заседании Союза промышленни-ков... Статья в «Business News», я имею в виду перепечатку из нашей прессы, с дополнениями, которых не было в оригинале, и без после-дующего опровержения либо комментария от пресс-службы...
– «Я помню: перепуганное эхо, металось коридорами Кремля...»
– И в то же время «бриллиантовая рука» А.В. на клапане базовой информации для принятия этих решений: на кого спустить собак? Деятельность каким-то образом ускользающая от окружающих, от пронырливых «диггеров» журналистского пула...
– Вы тоже находите эту неосведомленность более чем странной?
– Как и позицию президента...
– Позиция президента как раз выверена, в отличие от предыду-щего эдакого батюшки, не в себе царя Дадона, нынешний – в имидже судии, по-европейски третейского. Судия знающий, чем кончится, или делающий вид...
– Что темя петуху не подставит?! А может просто?..
– Может, конечно, может... Для этого в кашу с псевдовыборами и брошен...
– Топор?!
– Кусок сала! В сказке должен быть счастливый конец.
– А у вас не возникало желание поделиться с непосвященными?
– Возникало, другое, более сильное...
– Вы думаете?
– Я думаю, что было бы полезней и для непосвященных, все ос-тавить как есть, нейтрализовав «А-блок» информации, найдя в конце концов, этот чертов Back-up...
– Либо свести к минимуму последствия от его применения, про-стите тавтологию, применительно к нам...
– Бог простит. И касаясь первой части вашей фразы – это тоже в Божьей власти. И будьте готовы! Как в славном пионерском...
– Всегда готовы!

Обрывки разговора, back-up
– Возвращаясь к теории маятника...
– Давайте. Это значительно сузит вам круг поиска.
– С вашего позволения... Несмотря на обширность знакомств, неимоверное количество соратников, «друзей», А.В. был исключи-тельно одинок. И людей, которым он по настоящему доверял, можно сосчитать по пальцам рук. Верней руки. Одной руки. Я думаю это какая-то наследственная черта. Вы не интересовались генеалогией А.В.? Не царская особа? Напрасно. Одна из ветвей их фамилии, ес-тественно, в далеком прошлом, имела право на французскую коро-ну...
– Во Франции это вам скажут в каждой второй семье...
– А в Англии в каждой первой... И тем не менее.
– Бывает. Может какой ген и проскочил?
– Я не о мании величия. Это как раз в нем и отсутствовало пол-ностью. Он был поразительно открытым человеком. Но при том ни-кто не мог бы сказать, что был с ним, как бы это выразить поточнее «на короткой ноге». На какой-то неуловимой дистанции, совсем ря-дом, казалось, коснешься души – хлоп! Оболочка сверхпрочного материала, через которую вы могли б ощущать живое тело, пульси-рующую в артериях кровь, толчки сердца, дыхание легких. Но толь-ко догадываться, что все это есть за непрозрачной материей, каза-лось, легко податливой скальпелю. Но не один нож сломался. И «хи-рурги», окрыленные, казалось, удачей первого сечения, подбадрива-ли себя вот-вот. И вместо ожидаемой картины знакомых внутрен-ностей, ошарашенно отводили взгляд. И те немногие, кто оказался в такой близи, пытаясь проникнуть в него, рассказывали о каком-то непонятном чувстве, как будто коснулись инопланетного существа. Дружелюбного. Но чужого. Совсем чужого. И страх-уважение, пара-лич воли... И затем: как будто завеса над памятью, и детали, и чувст-ва, восприятия размывались, становились неясными, пока не исчеза-ли совсем.
– Напоминает ужасы X-File. Только хирурги те, надо полагать, были не мужчины. Очень интимная информация. Однако, я думаю, нам не следует слишком всерьез принимать рассказы его жены и любовницы. У художниц, артисток свой мир. И что, и кто там только не живет. Хотя, хотя... «Что наша жизнь – игра?!» Шанс мизерный, но может, может. Чем черт не шутит? А последите-ка за ними по-пристальней. Кстати, патологоанатомы, проводившие реальное вскрытие, надеюсь, живы и при памяти?
– Да. Да. Конечно... И, не официально, за рюмкой чая, мои ребя-та с ними толковали... Однако и патологоанатомы, профессора, казалось бы на что «непробиваемые», и то что-то почувствовали. Нет, в физическом плане труп и труп... Результаты экспертизы... Я уже докладывал... Мистика?
– Никакой! Люди многое преувеличивают, часто из-за комплек-са «маленького человека», надеясь приподнять свою значимость в глазах окружающих, наделяя обычное явление, с которым пришлось столкнуться только им, а не большинству, сверх-силой, загадочно-стью... Хотя ваши профессора люди далеко не «маленькие» – свети-ла, величины... Да, как-то не вяжется, с комплексами... А вообще, это бывает с каждым, под настроение. И в сумерках ветка покажется корявой рукой смерти, и кошка, шмыгнувшая из-под ног – дьяволом, забравшим душу.
– Может вы и правы...
– Может, может... И на круги своя: не попробовать ли метод де-дукции сэра Артура Конан-Дойла, простите – Шерлока Холмса. И поставить себя на место противника, и подумать за него. Допустим, план не удался? Ну и что?! Кто, что потерял? Мелкие акционеры, пенсионеры? Нет! Невозможно потерять то, чего нет и чего не будет. А и не будет, судя по «благим» намерениям «коллег» осчастливить простых тружеников. У немногих прибавилось. Да кто же потерял? Мы? Нет! Мы – приобрели. Обновленные основные фонды, систему отлаженного современного менеджмента... И все это привязано к ресурсам, на этой земле, и не переведется росчерком пера в оффшор. «Она»? Нет. Из цитаты выше: от «нее» не убудет.
– Выходит никто и ничего?
– Выходит. На данном этапе. А теперь помыслим о развитии, и начнем с трех китов, на которых лежит наш плоский мир – Америка, Европа и Ближний Восток.
– И дети: транснациональная компания или компании, которые кормятся от крупнейшего Российского экспортера нефти, объеди-нившего современные и перспективные самые-самые?
– А с кем? С каким китом совокупляться? Или с тремя сразу?!
– Если здоровья хватит...
– Допустим – хватит.
– Доли участия?
– А более детально... Скажем, какие перспективы открываются у тех, кто содействовал со стороны, допустим с Российской стороны, чтобы доля той или иной корпорации в Транснациональной компа-нии была определяющей? Скажем... Американской... И если вер-нуться к внутренней Российской проблеме, то, несмотря на частную собственность и капитализацию, кто способен в любой момент по-влиять на ситуацию и сказать – нет! Пусть даже и в ущерб себе? И, утрированно – да!.. Кому ущерб, не в ущерб в государстве? Государство?! Которое, уже не мы...
– Ущерб, не ущерб, карусель крутится.
– Барабан.
– «Поля чудес»?
– Лотереи, с одним патроном... Так вот, возвращаясь к теории... Во всей этой информации, которую кстати можно найти в каждой газете или любом журнале, публикующих аналитические статьи на эту тему, не говоря уж о ТВ и интернете, не хватает малости: не предположительных, а конкретных дат, подписей и сумм, вы поняли о каких суммах я говорю. И post-factum, а не тогда, когда это до рези в печенках захочется узнать всем, это будет выглядеть скучной бух-галтерией. Я думаю, это и была настоящая шутка А.В. со второй версией back-up, как попытка оставить за собой последнее слово, независимо от того как развернутся события, по его плану или нет. Это может показаться детскими игрушками, но играют в них взрос-лые дяди. И, к сожалению, серьезно.
– И мы?..
– Мы тоже взрослые дяди, к сожалению.
ФСБ
– Мы расшифровали так называемый «А блок-инфо», который некоторые товарищи все еще настойчиво ищут. Как и предполага-лось, ничего особенно нового, за исключением одного нюанса: как к утилитарной, своей пользе смешать планы слияния двух нефтяных концернов, отечественных. Да, сделка на слуху, подписание прото-кола о намерениях намечается на конец года, скажем на декабрь, но фактически работа в обеих компаниях в этом направлении уже начата.
– Пожалуй, к этому стоит вернуться и еще раз просчитать все плюсы и минусы. Хочется верить, что этим и исчерпывается сторон-ний интерес к Бэкапу.
– Да. И пока нет ничего, что б даже намекало о наличии его ка-кой-либо другой версии, где могло быть, что-либо затрагивающее нашу сферу...
– Наше любимое «пока»... Нет сию секунду, появится минутой позже... Так что жду докладов, как обычно... А что касается «искате-лей сокровищ»...
– Может им подкинуть что-нибудь?
– Да. Подумайте.
– Когда люди заняты чем-то полезным, они не тратят время на глупости...
– Так подумайте, как занять их действительно чем-то полезным!

АМЕРИКА

ФБР-ЦРУ
– Интересная личность, мистер Заппельман. Проявился в Кали-форнии, на контактах, применяя их термин, с «ворами в законе», которые пытаются укрыться у нас от русской Фемиды. По нашему запросу, мы получили от русских необходимую информацию, опять же используя их выражение – по «криминалу». Но ничего на мистера Заппельмана, ни по линии МВД, ни по каналам ФСБ не поступило. Они не подтвердили его причастность к какой-либо группировке, но ничего не опровергли.
– Может, они просто не захотели открывать агента, работающе-го под прикрытием?
– Может. Тогда они ему своими руками готовят место на здеш-них нарах. Но как всегда «его величество» – случай! Мистер Зап-пельман попадает в поножовщину, его имя треплется в бульварной прессе... А буквально перед этой передрягой, которая и случилась-то в общем из-за... Каким образом эти русские находят друг друга?! Он подцепил в Майами... Вы знаете кого? – Эужению Ричардсон! Да. Из-за нее... Одно время мы разрабатывали мисс Ричардсон. Было подозрение, что она причастна к гибели Эндрю Глюкоффа. Но до-казательств не нашли. Затем ее хотели привлечь за наркотики... Но вмешался ее бывший муж, сенатор Ричардсон, и дело закрыли. Мис-сис Ричардсон, под именем Женевьевы Фламэ (девичья фамилия ее бабушки) работала в нескольких труппах в Новом Орлеане. Затем попала в Майами и, скорее всего, была брошена там своим любовником, директором театра. Затем обычный финал – передо-зировка. Но ее спасли. Да. В больнице при церкви Святой Марии и реабилитационном центре для наркоманов под патронажем Игнасио и Карлиты Мартинес. Так она оказалась в семье Игнасио, приняла католичество и вне сцены, а у нее была своя сольная программа в кабаре сеньора Игнасио, вела замкнутый образ жизни. Ни друзей, ни любовников... Одна близкая подруга...
– Лейсбийская любовь?
– И речи нет. А если и да, то вне нашего контроля.
– Что у вас еще на компаньонку Эужении? Кстати как ее?
– Сандра, Александра Горчакова. Практически ничего, чтобы давало какой-то серьезный повод... Соотечественница, школьная подруга...
– Все это вы уже... Что-нибудь по линии иммиграционной служ-бы?
– Многократно бывала у нас по школьному и студенческому ту-ристическому обмену, а четыре года назад выиграла «грин-кард»...
– Слишком много случайностей вокруг этого дела, вам не кажет-ся?
– Случайности образуют некоторую закономерность? Да, еще небезынтересный факт. Участвовала в составе своей сборной, на студенческих играх...
– Художественная гимнастика?
– Стрельба. Из пистолета.
– И что, неплохо стреляет?
– Весьма. У них это называется «мастер спорта международного класса».
– Компаньонка «боди-гард»?
– Возможно... По совместительству.
– Данные о регистрации оружия на ее имя?
– У нас – чисто.
– О’кей! И если компьютеры дорожной полиции молчат, то дей-ствительно никакого повода, пока... А вы все-таки продолжали сле-дить за ними?!
– Профилактические меры. И потом не столько за ними, сколько за их контактами.
– Синьор Игнасио?!
– Да. Вы знаете, бизнес семьи Игнасио никогда не выпадал из сферы повышенного внимания. За ним, конечно, было кое-что, но сеньор Игнасио нам важен, как стабилизирующий фактор в кубин-ской общине. И сотрудничество с ним более ценно для нас, чем карьера какого-то выскочки из прокурорского офиса, пытающегося сделать на деле Игнасио политическое имя. Лучше синица в руках…
- Чем еще один бездарь на Капитолийском холме? Есть в этом что-то…интригующее.
- Но это уже другая история.
- А в нашем в эпицентре событий появляется, надо полагать, мистер Заппельман?!
– Совершенно неожиданно. Все развивалось настолько стреми-тельно, что мы просто не успели отследить ситуацию. Палм-Бич, Гавайи... Его помолвка с мисс Ричардсон-Фламэ... Кстати, в Палм-Бич к разработке мистера Заппельмана подключился доктор Хоуэлл, из отдела мистера Гилмэра... Да, он все еще занимается координацией некоторых наших совместных операций. Что-то заинтересовало его в мистере Заппельмане...
– Или в мисс Ричардсон? Кому-то из русских не дает покоя не-ожиданная смерть ее отца и его, в прошлом, тесные деловые связи с семьей Ричардсонов. Видимо пытаются найти что-то, что помогло бы разыграть этот козырь.
– У них сейчас выборы?
– Грядут. Но вряд ли эта несчастная девочка сумела бы сохра-нить какие-то секреты. Ни муж, ни отец не принимали ее всерьез, как и ее мать кстати. Та умудрилась еще при жизни супруга окружить себя богемными юнцами... Поразительно. Как ему удавалось удерживать все это? Сильный мужчина! Еще шаг, и у них был бы скандал громче нашего...
– Но он удержал своих женщин от этого шага.
– Они сделали это после его смерти...
– Ему уже все равно.
– Что же мистер Заппельман?
– Он вдруг прерывает лечебный отпуск, Honeymoon, что угод-но... Видимо срочно отзывается в Москву... Или отзывает себя сам!
– Эужения?
– С ним.
– А доктор Хоуэлл при своих интересах? Я думаю, в Москву его уже не пригласили.
– Увы, нет! Но кое-что он все-таки успел накопать.
– Давайте сначала!
– Итак. Борис Николаевич Заппельман (по записи в свидетельст-ве о рождении) воспитывался в приюте. Тинейджером был усынов-лен под фамилией Запорожец. История довольно необычная. Приме-ры, когда ребенка такого возраста, а это юноша с уже сложившимся характером и определенными наклонностями, привычками, иногда далеко не цивильными, забирают в другие семьи из приютов, очень редки. Более правдоподобна версия не усыновления, а воссоедине-ния семьи. Возможно, мать скончалась при родах, а отец временно оставил ребенка на попечении, или же отец вообще не знал о суще-ствовании сына, а мать сдала того в приют. И все перипетии с фами-лией можно отнести к обычной в таких делах путанице. Так или иначе, но юный Запорожец обретает семью. А отец – сына. Прием-ная мать? Родная? Нет, тогда ей пришлось бы рожать в шестнадцать лет. Нет, не думаю, чтобы работникам КГБ совращение несовершен-нолетних сходило с рук. Хотя... Ладно, оставим...
– КГБ?
– Николай Ефимович Запорожец, а доктор Хоуэлл приводит данные из архива КГБ, естественно его той части, что любезно пре-доставили перебежчики, оказавшиеся у нас, когда у них рушилось все и вся... Вы представляете какой там был бардак? Так вот, Запо-рожец-старший, был долгое время на нелегальной работе в ряде ре-зидентур КГБ, в странах Западной и Восточной Европы, выполняя «деликатные» поручения, связанные с операциями по обеспечению «зачистки» двойных агентов или так называемых «изменников». В этот список в те времена мог быть внесен кто угодно.
– Cleaner?
– Вы можете называть это как угодно.
– И сын пошел по стопам отца?
– Институт иностранных языков, диплом с отличием, некоторые курсы – экстерном. Школа КГБ. Попадает в отряд подготовки аген-тов специального назначения. Но на одном из начальных этапов был отсеян, как неперспективный.
– Вы полагаете, это как-то связано с гибелью его родителей? Психологический слом?
– Возможно. Затем Афганистан. Штаб Армии. Переводчик. Из штаба был откомандирован в распоряжение N-ского полка, обеспе-чивающего охрану доставки грузов по линии ООН. Затем командир взвода в разведроте капитана Степанченко...
– Хорошо. С отцом более менее все понятно, но откуда у док-тора Хоуэлла столько беллетристики на сына. Можно подумать, наш дорогой доктор копался в мусорных корзинах редактора «Библиотеки приключений» времен «холодной войны»...
– Опять случай! Хотите – верьте, хотите – нет. В распоряжении отдела мистера Гилмэра оказались некоторые материалы, получен-ные после операции по поимке Усамы Бен Ладана, в Афганистане. Да. Бен Ладана упустили. А вот кое-какие документы, касающиеся организации лагерей по подготовке террористов, и вербовки бывших советских военнослужащих, преимущественно мусульман...
– Так что, мистер Запорожец был в плену?
– Прямых доказательств нет. Возможно. Какое-то короткое вре-мя, а затем удалось бежать. А возможно и кто-то из его сослуживцев прикрывался в плену его легендой, чтобы заинтересовать моджахе-дов и спасти себе жизнь. Такие случаи были.
А дальше он выпадает из поля зрения, видимо, это связано с вы-ходом его на пенсию вследствие тяжелого ранения и долгой после-дующей реабилитацией. Иногда это длится годами.
– Если не десятилетиями, а то и всю жизнь, вспоминая Вьетнам.
– Не тот случай.
– Что?
– Мистер Заппельман, а он «восстает из пепла», вернув приют-скую фамилию, как Заппельман – не тот случай.
– И что?
– А то, что после нескольких лет забвения, вновь активная дея-тельность, получает гражданство Израиля, с помощью неизвестно откуда появившихся родственников, занимается коммерцией в раз-личных странах мира, преимущественно экспорт сырья и металла из России и стран СНГ и, по всей видимости, выполняет некоторые «деликатные» поручения коллег своего отца и своих старых друзей из нового ведомства.
– «Деликатные»?
– В отличие от отца, его поручения, насколько нам известно, но-сят коммерческий характер. А вот насколько это официально? Или все же...
– Сейчас трудно сказать. Я сомневаюсь, что мы увидим его в ближайшее время. А хотелось бы, хотелось бы получить ответы на некоторые вопросы...
– Оставьте это доктору Хоуэллу.



Америка. Женя – Сандра
Ночь. Волосы, разбросанные по капоту кабриолета, и глаза смотрят в небо, в звезды, мигающие звезды. И воздух теплый, густой, обнимает и нежит, и накрывает пыльной замшей. И десятком оттенков чужих запахов, как случайный любовник, проникает, ка-жется в самую плоть, смешивается с привычными, своими запахами почти выветрившихся духов, съеденной помады, начинающего обле-зать лака ногтей... Ластящийся, он, еще минуту назад совсем-совсем чужой, прокрался и уже не оттолкнешь, потому что он везде, везде. И окутывает приторной сладостью, и льнет, с липким потом, тело к телу... Но это чужой, чужой, чужой!!! Женька! Господи! Женька стряхнула оцепенение... Сейчас бы в душ, холодный душ!
– Саня! Сколько до мотеля?
– Еще три часа, Жень!
– Так что мы разлеглись?! Подъем!
– Жень, я устала.
– Я тоже, Сандрик. Но надо ехать, вставай, вставай!
– Сандра?! Не знаю, но что-то происходит. Вокруг. Я не могу понять... А эти ребята, что едут за нами уже двести миль...
– Пятьдесят!
– Что?
– Говорю, пятьдесят миль, едут. Может им туда же.
– Сандра, давай свернем?
– А тот, белобрысенький, ничего. Он ко мне в баре, в мотеле подкатывал... Пах-не-еет... Ах, тут же отдалась бы.
– Ну и отдалась бы!
– А ты? Тот чубастый, на тебя та-ак глядел, Женька, ну, а вдруг!?
– Меня от них от всех тошнит.
– Тебя от другого тошнит, глупая... Ну не дуйся... Я же пошути-ла...
– Да ну тебя! Двести!
– Что?
 – Сейчас точно двести! Я засекла. Не обгоняют, не сворачива-ют.
– Да, Жень, это мне самой перестало нравиться. На их чероки они давно б нас «склеили»...
– Сандра, притормози, поменяемся. Я поведу.
– Жень! А если? Здесь же нас... Тут пустыня, ни машин, никого... Жень, ты что?
– Ничего, Сандрик. Я последнее время... Ничего... Пропустим вас, ребятки...
– Жень, они не обгоняют, тормозят тоже. Жень! Где пистолет?
– Зачем, Сандра?
– Былое вспомнить!
– Там, в бардачке, он заряжен, осторожней!
Женя кинула машину, полицейским разворотом навстречу черо-ки...
Сидящий в джипе за водителем парень дернулся себе подмышку, но Сандра была быстрее.
– Сейчас мы им причесочки подправим...
Серию чуть поверх голов, и те мигом залегли под сидушки, и еще – по колесам...
– Женька! Жми! Тут им до ближайшей техпомощи – полдня. Эй, ребята! Догоняй! – Сандра пальнула вверх, и нарисовавшиеся на горизонте вихры, как сдуло.
– Хорошая «пушка», Жень!
– Это Малыш покупал...
– А разрешение?
– У меня было. Еще Роберт сделал.
– Жалеешь?
– О Роберте? Фу... Было б о ком! Вставляй, Сандрик!
– «Вчера»?
– «Нас не догонят»!
– Мы куда, Жень?
– Домой!
– Женя?!
– Сандрик, не гундось!.. Назад, до развилки, а там по объездной, через Сплитрокс... Я ж не могу все всем... Ну что за слезы!? Ну, про-сти, ну не так сказала! Просто не было случая... Ну, Сань! Ну, пожа-луйста...
– Да нет, Жень, все. Прости, не знаю – что нашло? Давно не пла-кала наверно.
– Сандрик, мир?!
– Мир, Жек.
– Там дом. Это от папы, даже Роберт не знал. Наверно папа спе-циально устроил в захолустье, подальше от всех, чтоб ни одна живая душа, кроме тебя, Сандрик... Хорошо?
– Ага, – всхлипнула та...
– Сань! Мы же договорились?!
– Все, Жень. Все... А там кто-нибудь...
– Да. Мексиканская семья приглядывает. Они рядом живут. Та-кие славные. Я появляюсь раз в год. Просто навестить. Они радуют-ся, словно дети. Там некоторые вещи папины, как память. И игрушки мои детские... Я думала, как-то продать его, все обратно перевезти, а потом решила – пусть будет, как есть. Очажок.
– А Беня?
– Не знаю, наверно расскажу, когда-нибудь. Не все сразу, Санд-рик. А дом... Иногда хочется просто постоять возле, возле вещей, коснуться...
– Жень, не плачь, ну что ты, меня успокаивала, а сама?
– Все, все, Сандрик. Действительно, что мы с тобой разнюни-лись?! От красных носов все женихи поразбегаются, хотя мой и обещал – не убежит, какая б ни была...
– Все, Жек. Все! А, правда, интересно, что никто не докопался?!
– Дом на маму был записан, а она фамилию и не меняла, просто так привыкли по отцовской звать, а потом по псевдониму, никто в паспорт и не заглядывал, поэтому наверно никто и не знает про не-го...
– А мама?
– Она здесь никогда не была, забыла давно. Она не любит Аме-рику. Дама Старого Света. Ты же знаешь, что у нее на уме...
– А как же ты тогда, там?
– Дарственная.
– А налоги?
– Были б деньги. У меня адвокат здесь хороший, старенький провинциал. Еще из тех, из могикан – патерналистов, кто особо не распространяется. И нос, дальше положенного, не сует, с глупыми вопросами: кто я, да что. А может оттого и не спрашивает, что и так все знает, по-родственному. Может, родственник по бабушке и есть, только я тоже с расспросами не лезу. И вообще все это папа через дядю Пашу организовал... Он как чувствовал что...
– Он вас чувствовал...
– Слава Богу!
– Не пугай меня, Женька! Что, слава Богу?
– Что нас преследуют, а не крыша моя едет от мании.
– Дурочка, лучше бы уж мания, думала, обдуюсь со страха.
– Ты, Сань, только думала, а я... Ну, что встаем, штанишки меня-ем?!
– Встаем!
– Тебе – кожаные, ковбойша.
– Жень! Не вороши! И вообще – чепуха... Я, что? Димыч, с двух рук, от пояса, и если пару мимо «десятки», с полных обойм – траур!
– Не забыла, выходит?
– Раз в недельку, а то и чаще, когда дома, хожу, отстреливаюсь...
– Да я про Димыча! Как он?
– А я про «Ерему»! Не тужит! Помнишь нашу подворотню на Крестовском? Они с Арсентием коммуналку под магазин выкупили. Их «Оружейник» сейчас там и тир в подвале. А рядом, пивнушка-клуб, тоже их. «Одноглазый Виль» – в честь Вильки, помнишь? Его в Чечне... В клубе наши, почти каждую пятницу собираются на пив-секцию.
– А Димыч не женился?
– Не-а...
– А ты не хочешь?..
– Опять?! Все по новой? Померла так померла!
– Не простишь до сих пор?
– А ты бы, Жек?!
– Не знаю... Наверное, тоже нет... А может и да... Не знаю, Санд-рик. Прости.

РОССИЯ
Служили два товарища
– Паша! Мы генетически так устроены, что кидаемся или в смутные времена, или назад в будущее к бессменному, горячо лю-бимому. Когда это десятилетия, когда годы, а когда и месяцы. Тут все от таланта ведущего «артиста» зависит.
– Так было... Так будет...
– Скользкая формула – так было, так будет... Оставь, Паша, дис-куссию обозревателям, а мы подождем.
– Пока ты созреешь?
– Глупо. Глупо сейчас высовываться. Подождем следующего пе-риода – невелик срок. И большую его половину мы будем там, где мы есть. Задки цивилизации? Да нет, Паша, не задки! Я поделился! Все заготовки, что команда нарабатывала все это время, я дальше двинул. Да, у нас нет шансов. Но пока. Я не хотел, чтобы мной под-разнили народ, отвлекая его внимание. Как ты помнишь, это бывало то с одним, то с другим, то третьим. Уж сколько «уток» съели. На какого только Мономаха шапку не нахлобучивали, примеряясь: тот, не тот? Тогда нельзя нам было, Паша, туда. И сейчас нельзя. Не вре-мя. Разменяют на мелочь, и бросят с паперти. Какой бы неразменный не был. Сейчас задача – работаем на большинство в парламенте. Нет, не на другое! С другим все ясно. Далеко заглядываю? Так дело к старости, Паша! Времечко быстро пролетит, а там или эмир сдох-нет, или ишак, или я...
– Типун тебе на язык, Викентьич!
– Дело Божье. Идея ясна?! Готовить платформу. Трудно сказать, как развернутся события, и насколько глубоким будет спад после шести лет относительно стабильного периода. Но будем надеятся – справимся. Задел есть. Бог не выдаст, свинья не съест. А там с такти-кой «гонка за лидером» включаемся в выборы. Лидер? Администра-ция, с ее ресурсом, в списках которой, предполагаю, наша кандида-тура будет не из последних. Будут ли списки? Так они уже есть! Не думаю, однако, что у следующего парламента, какой бы он однородный не был, хватит духу пересмотреть президентские сро-ки...
– С подачи?
– С подачи кого угодно, Паша! И если... то единственная реаль-ная кандидатура... Если и решатся, то придется играть на обостре-ние. Профессиональные оппозиционеры к тому времени наконец-то созреют для объединения. Что до их амбиций? Да пусть! Когда слишком долго внимание уделяется тренировке только одного орга-на, другие атрофируются. Я о языке, Паша! А ты о чем подумал? Над чем работать? Над выборной системой. И надо уже сейчас прогнозировать тот состав парламента, на который будем опираться. А для этого пора, Паша, пора потихоньку деньги возвращать. Только вслух об этом не говори, «коллег» рассердишь. Здесь ни за гроши, ни за миллиарды рай не построишь. Хоть в лепешку! Так что может и скажут тебе – «зазря все». Однако – соврут! Ничего зря, Паша, не бывает. Это взорвать Храм – секунда... А строить – век. «Спасителя»?! Да, Паша, быстро со стенами сладили... Только дух Божий под купол не скоро вернется. Хоть охрипни, зазывая. Обидчив? Нет. Просто людей знает.

– И о делах житейских. Несколько вариантов, Паша, по перспек-тиве слияния концернов... Останавливать сделку не в наших интере-сах. Чуть притормозить – да! Но они это сделают сами.
– Пошла отмашка?
– Пошла, Паша. Пошла. Не стерпится, не слюбится. И потом ес-ли б все знали где упасть, то солома была б дороже алмазов.
– Всего не предусмотришь, Викентьич...
– И всех не ублажишь? Намекаешь о нейтральной позиции аме-риканской общины? А у меня к тебе вопрос – с чего бы это ты такой переживательный стал?
– Да, лучше прожевать, чем подавиться!
– Каков эффект?
– Ожидаемого эффекта не случилось. Кто б мог подумать?
– Тот и должен был подумать. Затеваешь – задолго до начала просчитай конец. И в принципе – это не наше поле. Да и битое. Мне даже не слишком интересно, чем там закончится. По этой линии пешка в ферзи не проходит.
– Но то далеко не пешка.
– Читай выше, о поле битом. Кем бы ни был. А нам и на руку, Паша! Но процедуру соблюдем. Пиар есть пиар.
– Поймут ли в обществе?
– Не знаю, Паша, хочется верить... Но, положа руку на сердце, мы – далеко не идеалисты, и сами не идеальны. И это видно – кому хочется видеть. Всегда приходится чем-то жертвовать.
– Но жертвой становится чаще всего все общество...
– Что я могу сделать, Паша? Ты предлагаешь все бросить?! Даже если б я и захотел, ты первый, кто бы не дал этого сделать.
– А теперь отвлечемся, Паша! Поработай с мозг-трестом, у них идей немеряно, да и наше, неконфиденциальное, с разных сторон подолбайте. Будешь заканчивать – звони. Сориентируемся. А мы пока с Сергей Алексеичем часы сверим и посмотрим, что по его ве-домству... Николай!
– Да, Александр Викентьевич?!
– Что с графиком?
– Все по плану.
– Сколько у меня времени?
– Два часа и сорок минут на дорогу.
– Хорошо. Предупреди, как обычно, если увлекусь.

Былое и Конфи
– Ну, давай, Сергей Алексеевич, что там у тебя? Та-ак. О семей-ном потом. В машине. С Самуилом встречался? Ну, что его бродяга? С фортуной?! Попозже уточнись с Николаем, посмотрите «окошко», ближе к выходным. Николаю – без подробностей. По дороге на дачу заедем. Организуй-ка без лишнего народу. Охрану из несвоих – от-секи.
– Водитель?
– Гера, как обычно. Предупреди дежурных из пресс-службы: от-луп всем! Рыбалка с ночевкой; любовница, полет на Луну в одноме-стной ракете. Вернусь в семь утра, если ничего экстренного. Заседа-ние в десять, как обычно. Прием с двух до четырех после обеда. И никаких поездок! Все. Продолжай!
И пока Алексеевич «тасовал», нашло уже привычное...
Каким образом червяки в тюремной баланде имеют отношение к вводу войск в Чехословакию в далеком шестьдесят восьмом? Не крутили ли перед этим несколько раз «Броненосца Потемкина» на зоне? Прозрачная аналогия.
Бронников (Бронштейн) из карцера ИТК был переведен в след-ственный изолятор КГБ. Там и свиделись, впервые. «А из унитаза на меня глядели голубые глаза майора Пронина» – не из унитаза, а из-за стола напротив, и еще не майора, а только-только вылупившегося лейтенантика. Но с взглядом Пронина-полковника – таким пронзи-тельным, что забываешь себя, и кто ты, и зачем... Был у тебя дар, Викентьич! Почему был? Ах, да...
Выбирай, Самуил... Психушку сразу можешь отбросить – не прокатит. Потому, что подельники твои мимоходом раскололись... Убил Гатика ты, и в полном здравии и рассудке. Вышка тебе. Нет, не за Гатика. Контролер скончался. Акт смерти? Доказательства? Будут и доказательства. И свидетели. И на подготовку побега... Те же, Самуил, свидетели будут. А кабель, стратегический, зачем рубили? Всех на уши поставили. Как вас не поубивало? Там же десять тысяч вольт?! Отвлечь хотели? Что ж отвлекли. Зачем контролер туда полез?! За премией, небось... Которая за вас, дураков, полагалась. Уж как самому поймать хотелось! Поймал! Десять тысяч... Ему же кричали – не лезь, убьет... А он палить давай. Ну и попал, рикошетом, в отводку, а та как пружина, стег и все. А теперь... А теперь дело твое на контроле у генерала, и расклад мне сказали полный тебе дать, Самуил. Так что выбирай. Это у тебя выбор, а у меня – инструкция. Не веришь? Поехали на экскурсию, может, впечатлит. В принципе, я могу тебя там и оставить, а дело дошлют, с заочного рассмотрения. У нашего с твоим бывшим «начальством» договоренность. Им лишняя морока ни к чему, ты им показатели портишь. А нам? У нас двор проходной, если не на 38-й по литере «А», другими словами: в шахту, то на «куклы»* заявок полно. Что, тоже не понятно? Так это теперь от тебя зависит, если решишь туда, там все и расскажут.
Я дело твое просмотрел. Техникум электротехнический, заочно, с отличием. Что? На этой зоне других нет? Кто тебя неволил, Саму-ил?! Я проверил всю литературу, что ты заказывал. Вещи, которые тебя интересуют, еще недавно у нас были под запретом, да и сейчас это не очень поощряется. Так что не удивительно, что запросы твои как в космос. Нет резона врать тебе, сортировать зэков не мой про-филь. Будешь долго смеяться – письма твои в «Науку и жизнь» с идеями компьютеризации и программами кому-то из нашего ведом-ства показались настолько опасными, что приказано было найти немедленно. Еле успели найти. Так вот, задача моя провентилиро-вать твои мозги и узнать, насколько это все у тебя серьезно, да и откуда? Как видишь, я с тобой играю в открытую. Наивно ждать от тебя того же, да я и не жду. Я просто оставляю тебе выбор. Но я не хотел бы, что б ты выбрал смерть, если не физическую, то творче-скую. Мы можем принудить тебя не жить или жить, но принудить творить... Знаешь, это уже проходили. Расскажу, как-нибудь потом, если это потом будет. Ну... Что, едем на «БУР»?! Коли желание имеешь. Посмотришь, а захочешь остаться – хозяин-барин, только вряд ли.
Конвой ничем не отличался от зоны строгого... Единственно, выход не на воздух, а сразу в бункер с платформой, как для элек-трички, и наклонным тоннелем. В тусклых фонарях, вдавленных в бетон, мерцала нежить. То же самое, много лет спустя Броня почув-ствовал в Мавзолее. Могила, она и есть. И что там люди живые де-лают? Живые? Конвой напоминал механических мертвецов, хоть бы огрызнулся кто! Молча, в вагонетку, обшитую свинцом, так же мол-ча расселись. Закаменели. Загорелась красная лампа, звякнул звонок, и вагонетка покатилась. С места в карьер. Прошло минут пять-семь, и вагонетка плавно остановилась. «Дубаки» встряхнулись и выдавились пастой в тупичок. Бесшумно открылась боковая, тол-щиной с полметра, дверь, высветив проход в смежный бункер. Здесь было немного больше света. Бункер гудел электрощитом, подсвечи-вал пультовыми лампочками лицо оператора. Ему казалось лет пятьдесят, а было едва за двадцать. Сколько ж тебе дадут, Броня? Все, что осталось! Напротив пульта, через просвет узкого толстенного, многослойного стекла просматривалась решетчатая железная площадка и отверстия трех тоннелей. У входа в каждый была уменьшенная до размера одного человека копия бункера. Вышки! Дошло до Брони. Да. КП тоннелей. Там, в тоннелях у ваго-неток были видны люди. Как в замедленной съемке – все двигалось по кругу, и с одинаковым интервалом движение прерывалось, мигали световые алармы и доносился звук сирены. Оператор пере-ключал тумблеры на пульте, и, после того как последняя лампочка в нижнем ряду загоралась, включал рубильник с надписью «высокое».
– А если не включит, замешкается?
– Включится само! А его из операторов в «дубаки», на КП у тон-нелей. Там доза другая. Стимул.
Люди у тоннелей кучно, но не толпясь, пережидали аларм на ре-зиновых пятачках, похожих на хоккейные шайбы огромных разме-ров, пережидали, пока хвост вагонеток-контейнеров не выйдет за проемы ворот и те не закроются следом.
– А пока не закроются – так и стоят?
– Так и стоят!
– Что это?
– Ток! Сойдешь, и привет.
– И были случаи?
– Очень редко. Здесь не оступаются. И знают цену жизни.
– Они что, все?
– Да. Самуил! Все смертники, из тех, кто захотел помучиться. И многие еще живут.
– Если это можно назвать жизнью.
– Можно, Самуил. Паек, курево. Радио – иногда. Это лучше, чем вечная темнота.
– Смотря кому.
– Это так кажется. Что лучше кончить разом, и все! Но в ту са-мую минуту, секунду, когда на самом деле все – безумно, безумно хочется продлить, неважно как. Не такие смелые, как ты, Самуил ломались. Здесь, то, что ты видел – «цветочки», ближний круг, «ин-теллигенция», сцепщики, лифтеры, а там, на нижнем уровне – за-бойщики, грузчики. У них другой подъемник и бокс. И время другое. Многажды короче. С бытом хочешь познакомиться?
– Нет! Поехали назад. Впечатлило.
– Ты понял, Самуил, что не каждого на экскурсии возят?! Не с каждым возятся! И прежде чем тебя выбрали, просветили насквозь – лучами сильней, чем те, что там за свинцовыми плитами да бетонной стеной.
В мыслях твоих ребята из института академика Лебедева копа-лись. Есть там кое-что интересное, что тебе надежду оставило, и людям кое-что даст. И никому не хочется, чтоб даром пропало...
– Если может пропасть с пользой?
– Рано, Самуил, условия ставить, хотя может и правильно – обо-значить рамки сразу.
– Гатик? Это была самозащита.
– А побег?
– Меня бы убили за Гатика, рано или поздно. И видал бы ты ме-ня, лейтенант, под жестянкой с номером, на заднем дворе, рядом с Гатиком... На поездки казенное не тратя. За ним деньги, хорошие деньги стояли. А деньги не только на воле – все. В зоне они может и важнее. И будешь жить как у кота за... И все удовольствия, если не каждый день, то регулярно. А Хозяин труп все равно «закрыл». Не-счастный случай на производстве. Кому «висяк» нужен. Чист, я, лей-тенант, для него! Не зацепился!
– Чист, чистюля, да не дочиста. Сдали тебя, Самуил, Куму в од-ночасье. Не к Хозяину пошло, то Кум заработать решил. А что жи-тье-пожитье твое дело времени было, ты прав! Вот только того не знал, что не ушел бы все равно. На счетчике ты стоял, на двойном, и если б не контролер, то во время побега тебя самого, Самуил, чис-тенького, «друзья» твои...
– Выходит любого купить можно?
– Дуализм, Самуил. А это значит, что материальная заинтересо-ванность хоть и рациональней, чем страх, но последний как метод поощрения инстинкта жизни... В общем, думай, чем твоих друзей купили.
– Не суди, и не судим будешь? Все одно не по мне. А с Кумом?
– С Кумом разберутся. Не ты там первый...
А теперь – итоги! Повреждение кабеля произошло из-за халатно-сти контролера, осуществлявшего надзор за работами. Дело прекра-щено в связи с его смертью. Ты и вправду чист, Самуил. И есть ос-нования включить тебя в список, подпадающих под амнистию, в связи с 25-летием Победы над Германией. Символично! А дядя твой из Израиля подавал весточку какую-нибудь? Нет? Странно. Я все думаю, каким образом на Запад попали сведения о беспорядках в колонии? Ты знаешь, какой там комментарий дали? Нет? А о ситуа-ции в дружеских соцстранах слышал что-нибудь? Вам должны были читать! Так что твое «научное» прозрение не повод, Самуил. Не ос-новной повод. И потому с тобой еще один товарищ позанимается, уже не из отдела науки и техники. Ты не кобенься, прошу. Расскажи все, как есть ему, точнее как было. Чушь это, я знаю, волну погнали, для «козы», для шума! Но не все это так понимают, Самуил. И у нас еще столько тупоголовых. Как быки, увидят красное и вперед рога-ми. Будь другом, не напорть. А то не вытащу я тебя.
А после амнистии? Пересуд, Самуил! По твоему предыдущему делу. Ранение и последующие увечье и инвалидность пострадавше-го были вызваны неосторожным обращением с огнестрельным оружием (охотничье ружье «ИЖ-12»), а не в результате насильственных действий другой стороны. Выдвинутое ранее обвинение, основанное на косвенных доказательствах и показаниях свидетелей со стороны потерпевшего, суд считает недостаточно обоснованным и направляет дело на доследование. После повторного рассмотрения, в связи с новыми открывшимися обстоятельствами: а) состояние потерпевшего на момент происшествия: потеря им контроля над способностью адекватно оценивать свои действия, вследствии чрезмерной дозы алкоголя в крови; (смотри историю болезни, показания дежурного врача, осматривавшего потерпевшего); б) владение потерпевшим незарегистрированным огнестрельным оружием, с нарушением пра-вил хранения, эксплуатации и заводской инструкции: самостоятель-но укороченные стволы; (смотри протокол осмотра места происше-ствия, акт экспертизы оружия); в) результаты повторного следствен-ного эксперимента (смотри протокол), а также дополнительными свидетельскими показаниями: суд постановил освободить гр. Брон-никова (Бронштейна) С.И. от судебной ответственности по статьям: NN, в связи с отсутствием состава преступления. Издержки по хода-тайству адвоката...
Вот так, Самуил Исаакович! А если? Никаких «если»! Сгорел твой потерпевший от водки. Рано приучился. Да и все равно не жи-лец. Так что некому... И никому не к кому апеллировать. А второй? Царапин и след простыл. Повезло? В таких делах не везет, а «везут». Мелочь, а перевесила! Пальчиков твоих, Самуил, на стволе не нашли тогда. И то, что вину не признал, по приговору... Облегчил ты работу нам с бумагами... Юнец, юнцом был, а соображал.
А с коллегой моим, «идеологом» – спасибо, Самуил, за «про-стачка». В покое не оставит, но отлипнет на время.
– На время?
– На время карантина! Тут я в очереди на тебя первый.
Течет вода, течет речечка. И нет зека Бронсона, и нет лейтенан-тика. И стерлись различия.

Как Иван-Дурак Ягу надурил
– В операции мы отводим вашему подопечному, Александр Ви-кентьевич, основную роль.
– Все еще подопечный?
– Условно, товарищ капитан. На конкурс представлены оба при-бора, вашей фирмы и соседей. Вы работали параллельно. Старая практика, но все еще дает результаты. И неплохие. Кстати, амери-канцы знают о разработке. И мы знаем, что они знают. И они знают, что мы знаем, что они знают! Они пытались выйти на соседей, но ГРУ провалило их, видимо, случайно. У нас же есть шанс поиграть в кошки-мышки. Как серийная, для установки на всех лодках с этого проекта, американцам пойдет разработанная группой Бронникова модификация – вашей группой, Александр Викентьевич! Да, прият-ная новость! Только со сковородки! На конкурсе в МП победил ваш прибор! Поздравляю! Жертвовать? Ну, это ж кошки-мышки, не шахматы, Александр Викентьевич. Никаких жертв. А удовлетворе-ние физиологической потребности. В данном случае – любопытства. Их любопытства. А в так называемую «модификацию» будут зало-жены более узкие параметры. Фальшспектр-«фантом». Программа уже написана. Я думаю излишне спрашивать, почему не вашими людьми. Для правдоподобности. И по секрету: некоторые «модифи-цированные» образцы уже испытаны на опытных стендах, а один прибор уже пошел на новую лодку. У нас есть данные, что амери-канцы имеют ее фотографию, сейчас выясняется, насколько это со-ответствует истине. Возможно, это тот же самый источник, что вы-дал им информацию о приборе. Но это задача не нашего отдела. Я доложил Георгию Аркадьевичу, и то, что нам необходимо, мы полу-чим в следующей оперативке. И далее... Сдавать прибор комиссии заказчика, после установки на лодке, будет Бронников. Там, на заво-де, видимо, и произойдет его контакт с предполагаемым источником. Есть твердые основания, что источник существует. У меня на столе последние данные, касающиеся проведения нашей операции. Гене-рал дал добро. За дело, Александр Викентьевич. У нас не так уж и много времени на подготовку. А у вашего подопеч... простите, «кол-леги» его еще меньше.

И лучше вас, Самуил Исаакович это никто не сделает. Конечно, незаменимых нет, и результат будет тот же, только времени на то уйдет в два раза дольше. Постарайтесь сэкономить его и нам, и себе на будущее. Время! Это то, что вы цените в этом мире превыше все-го.

– Барахло! Вот что я ценю! Сызмальства кормился на барахолке. Голубей ценю! Детство свое, пока в тюрьму не попал. Брата бегунком кличу, а отдается в себе.
– Не выскальзывай, Броня, ты ж не угорь. Не выскользнешь.
– И зачем? Почему? Беня?!
– Броня, а помнишь, как ты меня прикрыл? От слободских?! За-били б ведь.
– Тебя забили, меня прирезали б... Не забили. Не прирезали. Ты тоже с патронами не опоздал! Или думаешь – лучше бы нас тогда?
– Не думаю, Броня! Нехай Господь думает! А мы поживем поку-дова. А, что это у вас за прибор? Член-вибратор, специально для членов Политбюро?
– Тебе все смехуечки, Беня... Новая система для определения ко-ординат, комбинированная с длинноволновой связью. С постоянной дискретностью.
– И что, у американцев нет?
– «Граната не той системы». Мы еще чешемся, а они спутники на глобальную запустили. Вот только без одной маленькой штучки. И из-за нее их подлодки идут для определения и для связи на гори-зонт выше. А потом спутник сбить можно, а звезду – нет. И пока хватит тебе, а то много будешь...
– Знаю, знаю, не продолжай! А ежели тучи? Ладно, не злись, на фиг мне твои секреты?! А расклад с твоим прибором, Броня, такой, что ты работаешь над фальшивой схемой, но на ту сторону пойдет все-таки настоящая! И ваш прибор автоматически вылетает из про-изводства. Усек?! Начинается работа по второму варианту, с заводом «соседей». Кульчицкого валят... А тебя, Броня – сдают! Потому что твой дядя в Израиле завязан на Моссад. Не завязан!? Так завяжут! Делов-то?! Не переживай! Элементарная внутренняя интрига под кодовым названием: «Паук», где первое: вбросить назад проигравший на конкурсе прибор, получить заказ, премии, звания. Второе: нужно опустить конкурентов. Ты помнишь, ГРУ провалило свою операцию? И думаешь, это было случайно? Сейчас ответный ход. А за мышкой – кошка, а там и жучка с внучкой и... Через тебя дергают группу, через группу – отдел, через отдел – руководство, и до самой репки. Они за верховную власть борются, кто больше очков наберет, пока Леня мычит...
– Так уж всех и «топят»? Ты как та бабка-злыдня, с котятами, Беня, не знаешь куда «радость» девать... Топят!
– Ну, погорячился, прости... Да, их разве всех утопишь?! Воды в окияне не хватит! А топят-сдают в самом низу – таких, как ты. И, чтоб не трепались по углам, садят в «глухушку». Прощай, Броня! И припомнят тебе и «волну» в колонии, и события в Чехословакии, к которым ты, как я к Большому театру... И как ты еврейскую карту с дядей разыграть хотел, чтоб депортировали. Волну-то вы прогнали, только депортировали не тебя! С такими мозгами, как твои, отсюда не утечь! Это зубным врачам и гинекологам – на здоровье! А ты, Броня, будь любезен, попаши там, где родился! Неважно от кого родился! У нас, согласно товарищу Андропову, ноне новая общ-ность – советский народ! Евреев, правда, не любят, но кто им вино-ват?! А потом, кого у нас любят? Рыжих?! Да ненавидят!
– Ленина любят. Очередь в Мавзолей длиннее, чем за колбасой. Еле выстоял!
– А пошто? Броня?!
– Примеривался. А складно ты, Беня, брешешь, аж слюна с уха.
– А ты забыл Броня, кто мой «папаня», и где я тренируюсь? Ты мое первое серьезное задание. Не сплошай, а?! Я не знаю, кто там у вас кто, меня в такие детали не посвящали... А приказали конкретно: отслеживать тебя, Броня, все контакты, движения. Куда б не лукнул-ся!
– И в сортир?
– Не вопрос! Забыл, как горшки рядом стояли?!
– Я уже тогда на двор ходил, пацан!
– Ну вот, всю историю сгубил. Но все равно... Ты ж меня не за-подозришь? А?
– Нет, Беня.
– Вот и «мои» туда же! Говорят, потрудись, Беня, на благо Роди-ны! Есть подозрение, что брат твой – «шпиен»! Ну, что «шпиен» Броня?! Будем запираться или сознаваться?!
– Да пошел ты...!
– Поехали вместе?! «Раз пошли на дело, я и Рабинович... Раби-нович выпить захотел...». Я кабак знаю – зашибись! Там у наших прослушка классная! «Шептунка» пустишь – слышно даже сквозь музыку, и даже запах! Ну, чё ты! Мужики-«наушники» рассказыва-ли! Поехали, повеселимся! А девчата там у-у-у... А если честно, я сам запутался, кто там в какую дуду дудит, и кто кого куда подстав-ляет... А потому – пошли они все!!!
– Говоришь: пиду пару нимцев заколю! А ежели тоби?
– А за що?! Броня, сколько той жизни, и что у меня – братьев немеряно? А?! Закопать не закопают, «папаня» не даст. Пристроят. Дачки их сторожить. Не суть! Выживу! Поехали!
– Поехали!

Всем не угодишь! Вроде и доброе дело сделали, однако, напако-стили... Кому след... И не ушла на ту сторону схема ни фальшивая, ни настоящая. И с «источником» контактировал не Броня, а Вася Пупкин, с лопатой, на всякий случай. Засыпать, если не туда потечь надумает! И засыпали, хоть и потек туда, куда направляли. На вся-кий случай! А Броню по причине недуга, что белою горячкой зовет-ся, «ласково» «попросили», чему он рад был неимоверно, когда «вы-лечился». «Попросили» «ласково» и меня, чему я вообще-то огор-чился, но не сказать, чтоб смертельно. Рановато тебе в эти игрушки играть, Беня, наберись ума. Так, где ж его? У кого? Иди, иди... По-зовут, когда надо. Позвали, в дышло вам!

Былое и Конфи
Нашло... Александр Викентьевич... Нашло. Все было просто. Свалить «уход» разработки на просчет и предательство подчинен-ных, происки «дабл оу сэвэн», и подлые инсинуации конкурентов внутри забора. И обеспечить жизнь себе безбедную, в раю, с кото-рым по долгу службы всю жизнь бороться заставляли. Вот тебе и Георгий Аркадьевич. Пыль в глаза, Беня. Звания, премии, «ответный выстрел»... «соседи»... По «второму» варианту... Да хоть по двадцать второму! А алгоритм построения частот? Hullo! How are you? Привет из Лэнгли! И всю систему связи, опознавания менять? Декодеры? Везде! Вот это «бабки»! И процент, с лихвой, «там», не только на генеральскую, но и генеральских внуков, правнуков, всю оставшуюся... И по сценарию – для Брони ты набросал, и тут ни на йоту не смазал. Весьма, весьма. А далее – немного воображения, на кое-что времени у вас с Броней не хватило, а то б вы додумали... И, слава Богу, что не хватило. Вы с тем до чего додумали, сотворили через край, куда вам больше. А бедному генералу вместо американской пенсии – железку советскую, лакированную, на лацкан. За раскрытие и закрытие вражеского «источника». Видели бы вы его кривую рожу на банкете, после награждения, когда народ по пьяни «Смерть Пеньковскому» затянул. Зря кривился, хорошая песня. Правда конец там – как Броня выражается – был не очень, а так ничего, катит.
Пофантазируем? Если б не ваша «самодеятельность», за провал, а это фактически был бы провал всего и вся – «шпиена» Броню – на веки вечные, где прописали... Вся группа расформировывается, язы-ки в одном месте и надолго, а то вслед за Броней – ту-ту-у! Образу-ется, в ходе планировавшейся ранее структурной перестройки, новое формирование на базе трех отделов, куда естественно вливается наш бывший... Во главе нового управления кандидатура из аппарата ЦК. Таким образом, чужими руками концы в... Кому нужно будет копаться в чужом дерьме? А генерал? В упреждение – во «фрунт», по собственному! С рапортом покаянным. И веером подметных... на проклятых интриганов. С перечнем по должностям, пофамильно. И «правдолюбцу» внемлют. И тихо, благо есть кому заступиться, переводят на работу, к примеру, в МИД, куратором. И в одной из инспекционных поездок, допустим, в Болгарию, где-то на «Золотых песках», совершая вечерний моцион, ныряет наш герой в воды Понта Эвксинского, а наутро только тапочки и полотенце. И некролог, на четвертой полосе в «Дзержинце».
А выныривает где-нибудь, скажем, на Каймановых островах, но об этом ни в «Дзержинце», ни в «Вашингтон пост» почему-то не на-пишут. И живет он там, не дуя... За ваш, дорогие братишки, счет. Не за ваш?! Так за чей-нибудь! Мало ли во Христе братьев...
В принципе все так и произошло... Лет десять спустя.

Из секретариата Судного дня.
Краткая справка
Александр Викентьевич Владимирский, родился в 1947 году в г. Куйбышеве. Окончил Ленинградский политехнический институт, аспирантуру, Высшую школу КГБ, Московский финансовый инсти-тут (заочно). Иностранные языки: английский, испанский. С 1969 по 1983 гг. работал на различных должностях во 2 Главном управле-нии КГБ (контрразведка). Полковник. С 1984 зам.директора по во-просам безопасности НИИ МП. С 1985 директор НИИ МП. Доктор технических наук. Кандидат экономических наук. В 1990-91 г. в аппарате Председателя Совета министров РСФСР и правительстве РФ – помощник, зам.руководителя администрации. С 1992 г. Организатор и глава концерна «Вест & Ист». С 1996 г. директор фонда «Стратегия ин.бизнеса», депутат Госдумы. Председатель комиссии по совместным российско-американским инвестиционным проектам. С 1998 г. в правительстве РФ. В должностях министра, вице-премьера, с 1999 г. и.о. председателя правительства.
В последней должности скоропостижно почил в бозе от сердеч-ного приступа (официальная версия).

Выдержки из т.н. рабочего «компромата» на г-на Владимирского А.В.
Во время работы в КГБ, в рамках оперативных мероприятий от-дела управления, участвовал в реализации нескольких проектов Министерства Промышленности по оборонным заказам.
В 1983г. согласно материалам проверки управления и отдела, в частности, комиссией при ЦК КПСС результаты работы отдела по ряду операций признаны неудовлетворительными. Комиссией ини-циировано отстранение подполковника Владимирского от оператив-ной деятельности и перевод на административную и научную работу в аппарат МП, в один из оборонных НИИ.
 См. особое мнение председателя комиссии куратора тов. Грибо-ва К.З., ссылающегося на соответствующую докладную записку одного из сотрудников отдела подполковника Владимирского, где обращается внимание на недопустимый, либеральный стиль руководства подчиненными, а также на его оперативную деятельность в прошлом. В частности: в числе других, подполковник Владимирский, вел разработку гр. Бронникова С.И., проходящего по делу под агентурным именем «Бронсон», которого никому не передавал. В докладной записке разработка подполковником ( в то время капитаном ) Владимирским своего агента охарактеризована как «провал», вследствии недостаточной подготовки и изученности характера и деловых качеств разрабатываемого агента (по причине запоя завербованный агент сорвал часть операции по раскрытию иностранной резидентуры на одном из оборонных объектов).
Однако, согласно секретным архивным материалам службы соб-ственной безопасности ФСБ, группой Владимирского при участии не упоминаемого в деле агента под прикрытием была сорвана пре-дательская акция одного из высокопоставленных сотрудников аппа-рата управления.
Агент «Бронсон», он же – Бронников (Бронштейн) С.И., впо-следствии крупный предприниматель, банкир, депутат. Вплоть до последних дней г-н Владимирский А.В. поддерживал с г-ном Брон-никовым С.И. тесные деловые и дружеские отношения. См: а) справка о совместных инвестиционных и прочих проектах банков системы «Инбробанк» и концерна « Вест & Ист»; б) расшифровка прослушек: голоса, напоминающие А.В. и С.И., обсуждают схему лоббирования совместных проектов в Госдуме и администрации Президента; в) запись расшифрованных результатов «наружки» за г-ном Бронниковым С.И. и докладов спецагентов в охране А.В. Вла-димирского.
По некоторым данным, имел отношение к делу так называемого «пропавшего» транша кредита МВФ. Комиссия по расследованию МВФ эту информацию не подтвердила, но и не опровергла.
Из тех же источников: участвовал в создании блока поддержки «новой линии» и выработки стратегии для выдвижения собственной кандидатуры на выборы Президента в 2008 г., опираясь на создан-ное, в перспективе, на основе своей партии, большинство в парла-менте. Непосредственно не принимая участия в каких-либо коммер-ческих структурах, тем не менее, через своих доверенных лиц кон-тролировал значительную часть вложений и инвестиционных проек-тов, а также банковскую систему «Инторгбанка», основного агента по финансовым операциям. Имеет собственность за рубежом, оформленную на жену и дочь, также несколько счетов в иностран-ных банках на их же имя.
Из тех же источников: возможно, создал банк информации о важных перспективных проектах правительства и наиболее круп-ных отечественных и зарубежных компаниях, а также информации закрытого характера (структура партийного аппарата, партийная касса, доверенные лица, механизм контроля и управления, превентивные меры безопасности). Может иметь значение для безопасности государства. Информация, вероятно, доверена одному из ближайших помощников для использования в предстоящей выборной компании. Основная часть закрытой информации, под кодовым названием «А-блок», хранившаяся в рабочем кабинете, передана управляющим делами администрации в органы ФСБ для расшифровки. Расшифрованные материалы не подтверждают версию о наличии вышеуказанной информации в части финансирования и контроля партий «новой линии». В настоящее время проводится проверка на существование копий носителей «А-блок инфо», а также проверяются каналы утечки подобной информации.
Ближайшие соратники:
Таларин Павел Игнатьевич – род. в 1947 г. в г.Куйбышев. Окончил Ленинградский политехнический институт, Высшие курсы КГБ, ЛГУ, юридический факультет. С 1969 г. работал на судострои-тельном заводе инженером-технологом. С 1970 г. служит в КГБ, оперуполномоченный, старший оперуполномоченный, нач.отдела УКГБ. С 1981 г. в центральном аппарате КГБ зам.нач.отдела. Пол-ковник. С 1991 г. в аппарате администрации правительства РФ, по-мощник. С 1992 г. председатель фонда «Техновыбор», вице-президент концерна «Вест & Ист» по персоналу и связям с гос.органами и общественностью. С 1998 г. в аппарате правительст-ва РФ, на руководящих должностях в аппарате управления админи-страции. В 1999 г. погиб в авиакатастрофе.

Кульчицкий Сергей Алексеевич – род. в 1948 г. в г. Ленинград. Окончил Высшее командное политическое училище, КИ КГБ. С 1970г. в УКГБ , с 1976 г. до 1991 г. в Центральном аппарате КГБ, зам.начальника, начальник отдела. Генерал-майор. С 1991г. в адми-нистрации аппарата правительства РФ. С 1992 г. зам.директора «Инторгбанка» по безопасности. С 1996 г. председатель фонда «Безопасность». Депутат. Зам.председателя комитета по безопасности. С 1998 г. в СБ, заместитель председателя, председатель. С 1999 г. председатель объединенного фонда «Стратегия бизнеса и техновыбор». Депутат последнего созыва.

Фазерово Бэкки.
Отец – Дочери
Наверно искать будут именно это, что я сейчас пишу тебе. Хотя никакого знака, что это существует в реальности – не было. Я не оставил в «официоз» ничего, кроме известного: доказательств рутин-ной жадности и беспорядочных, сходных с дневниковыми, записей, мыслей ни о чем. Вполне обычный ряд «достоинств»; пакеты акций там и сям, плюс пара счетов в швейцарских и не швейцарских бан-ках, счетов, что легко прослеживаются, и не выскакивают по суммам за пределы разрешаемого «воровства». Я не хотел, но так получи-лось. Обычное наследство. Все как у всех. Не выходя за рамки. И был как все... Куда ж делся? Истерся... Как судить себя не знаю, как не узнаю и на что осужден.
Те, публичные версии, как их успели окрестить «бэкки», ведут в никуда, но в них достаточно правды. Бесхитростной... А затейливая? «Хитростная»? Куда она ведет? Наверно к сейфу, с ключом в замке, чтоб долго не искали, и не донимали в розысках никого из вас. Вер-сия доступна и успокаивает умы, потому что «всамделишная», как все мы. То есть ни на грош. Оттого и прибавляет уверенности иска-телям, что «умничанье» – выдумки и блеф, и ничего ни за чем не стояло, как обычно. Иллюзия власти и голая прозаика неприкрытых гениталий. А любителям покопаться, не сюрприз – правда квашеных секретов, и сейф в дачном местечке, у бабы Кати, в кадушке. В конце концов, найдут и его, и ее, и их. И тогда успокоятся окончательно, и оставят прах в покое, а с ним и вас. Мои милые домочадцы.
И никаких пророчеств. То, что говорю, эквивалентно молчанию. Молчание чувств и мыслей. Молчание тела? Молекулы в самое себе. Мы наполняем и ограничиваем пространство. Молчание тела – смерть. Ты не ответишь мне сразу, я знаю. Но знаю – сделаешь. Иначе... Я хотел сказать ты – не продолжение меня, но передумал. У тебя своя жизнь. Но в той жизни и я. Иной раз – ничего похожего в детях от родителей. И все уходит далеко в прошлое. К каким-то не-известным людям, их чертам. Людям, чьи биографии утеряны во времени. Я знаю свое до какого-то колена, а там, дальше? Кем были мы там? И что оттуда в нас теперешних? И все уходит из прошлого в необозримое будущее, которое не предугадать. Уходит через нас. Зачем я вовлек и вовлекаю тебя в мир, где ты – инопланетянка и все вокруг чужое. И так часто зло и враждебно. Есть вопросы, на кото-рые нельзя ответить. Но все же, все же это твой родной мир, твой воздух, твоя земля. И ты – я. Ты сама не подозреваешь, сколько в тебе моего. И все надежды моих затей отсюда. Из этой хрупкой, как карточный домик логической схемы и наивных чувств. Мы не знаем, что нам уготовано...
Комедия положений. Острый ум, не шутка природы. Кошкина суть в похождениях самой по себе. И отстраненность. Взгляд с кры-ши на суетящихся внизу. Кусучие зубки и цепкие коготки. За мягкой пушистостью – звериная интуиция и хватка хищника. Это порода. Холодна как ненависть умного. И это в тебе. За обманчивым мурлы-каньем и нежной лаской – настороженное движение ушком и посто-янная готовность. Скажи мне – к чему? Я скажу тебе сам. Победи-тель реального времени.
Есть цели, которых никогда не добьешься. А смысл? В этом и есть смысл. Мне кажется (каждому кажется), что я сделаю лучше, чем другие. А другим – наоборот. Тем более, когда не с нуля.
Почему я назвал это Backup? Не нашел русского слова? Да, и это. Это то, что за спиной. Что за твоей спиной. Что за моей спиной? Это – ты! На случай – «вдруг». И за этим «вдруг» не пустота. И те сотни, тысячи людей, что полагались лишь на мое имя, на наше лич-ное знакомство, перенесут часть доверия на тебя бессознательно. Лишь потому, что ты – часть меня. Это законы клана, хотим мы этого или нет, подчиняемся им или нет, они существуют и проявля-ются сами по себе. Мы лишь принимаем все как оно есть. Это и деньги. И зависящие от них люди будут искать способы продолже-ния или улучшения прежней своей жизни, и придут к ближнему на-следнику дела. Как им кажется за своим. Я хочу, чтобы ты была к этому готова, что могут прийти и к тебе. Мало кто знает, как ты близка мне, и кто ты на самом деле. Многие, если не все, чтут тебя за пустышку и это дает нам временную фору. И дает больше всего – тебе! Почувствовать свое новое положение. Принять или не принять его. Как мне хотелось, чтобы ты сказала – да! Ты умненькая девочка, и со своим непростым жизненным опытом. И твоя яркая артистическая сущность лишь дополнение твердого характера и ясного математического склада ума. И это не спонтанное решение: посвятить тебя в некоторые мои и не мои тайны. Я долго думал над этим. Ты можешь отказаться, и тайны останутся тайнами. И ты проведешь свои года быть может в райской нирване бутиков и тусовок, или среди мамушек-нянечек, детишек-внучат, среди цветов и грядок, и эта сладкая милая жизнь едва ли не предел мечтаний всех. Но тебя ли, твоих ли мечтаний? Сможешь ли ты усидеть в кресле-качалке, ежедневно любуясь одним и тем же пейзажем? Я знаю тебя, как себя самого. И скажу – не сможешь. И так надеюсь, что ты ответишь мне – да. И тогда мы поговорим. Обо всем. Действительно обо всем, не скрывая ничего друг от друга.

Женя – Сандра
– Саня, что-то переполняет меня, сама не знаю что. Семя? Alien-чужого. Нет! Совсем не то! Я опять о другом. Это метафизика. Мне надоело быть тенью. Бабочкой. Насекомым. Ты знаешь, что сделал папа? Он вдохнул в меня другую жизнь. Ту, о которой я постоянно думала...
– Ты думаешь, ты сможешь?
– Я теперь не думаю. Я – знаю! Помнишь, я говорила тебе о чужом семени? Об ощущениях переполненности чужеродным, но ставшим твоим. Я не о физической беременности, Саня!
– Ты так просто об этом говоришь, Жень...
– Да, Сандрик. На словах все просто. А на самом деле... Ты не подозреваешь, что вокруг этих слов. Какая охота идет на эти деньги, на меня... Не дает им покоя – знаю или нет... О, я все знаю, и даже больше чем ты не...
– Нет, Жек, не подозреваю. Я знаешь, что думаю? Оформить разрешение и купить себе пару «пушек», так, на всякий случай. От мух отстреливаться.
– Прости, Сандрик, я не хотела тебя втягивать...
– Хотела – не хотела... Поздно пить боржоми, Жек!
– Я старалась не показывать. Хотела уйти, уйти совсем... Но по-сле смерти отца, чувствую – не могу! Я перед выбором, Сандрик! Я все еще разрываюсь надвое, натрое. Не могу порвать с той жизнью. Не могу влиться в другую, отдаться течению любви и упокоиться в тихой семейной гавани. Мне что-то мешает, постоянно мешает. Я измучила себя этими сомнениями, задергала тебя, Сандрик!?
– Да нет, Жень, совсем нет!
– Не знаю, не знаю... Этот водоворот... Это ощущение пассажира в утлой лодочке, среди волн то ли бушующего моря, то ли горной речки. Где ничего не зависит от тебя. Где лодку бросает из стороны в сторону. Окатывает снопом брызг, и нет уверенности... Нет! Не так! Я верю! Верю! Верю! Что все будет, что все закончится хорошо! Но нет! Где-то внутри, все равно гложет животный страх конца. Иногда я противоречу себе и мне кажется, что я переела экстремального. И хочется, так хочется плавного течения. Но, только оказавшись на широкой глади, где ни ветерка, ни волн, где сонное скольжение, мне сразу хочется взорвать это спокойствие. Это то, что почувствовал во мне Малыш. То, что знал с самого начала отец. А о твоих «пушках- лягушках»... Так все уже есть, Сандрик. Достаточно сказать мне – да. И мы – там. В круговерти, где все сделано до нас и за нас. Мы в отлаженной системе, Саня!
– Тогда зачем мы вообще, Жень?
– Так ты со мной, Сандрик?!
– Я с тобой!
– Ты спрашиваешь зачем? Когда все вертится и без нас? Затем, Сандрик, что я – Буратино, с заветным ключиком в кулачке. Бурати-но, знающий кувшинную тайну, где тот холст и что за дверь за ним. Но я завязла в пустоте. Совсем не как в сказке о лягушке в кринке с молоком. Совсем не о Пиноккио. Но, как у него, мир мой был звонок и пуст. А вверху, высоко-высоко, было круглое отверстие горлышка. И я даже не знала, долезу, пролезу ли я в него. И не возникало мысли – как я попала сюда. Не фокус гончара-кудесника, смастерившего это чудо. Я глиняная крошка, случайно присохшая, или заброшен-ная... Какой ветерок вдохнул в меня душу? Я клон Евы?! Ребрышко клона Адама? В нераю, с масляными, крутыми боками. А еще, там, вверху – было небо. И никогда – солнце, но луна заглядывала в мою пропасть удивленным глазом. И, пролетая, махала крылом черная птица, и от шума перьев эхо крутило по стенам, отбиваясь вопро-сом: «Кто здесь»?! И шумело в ушах, пока не глохло шепотом от-ветным: « Я... Я». Маленькое мое – я, в круге фонаря на донышке-сцене. Но я выбралась, моя Мальвинка. И выросла. К счастью иль несчастью...
– Так мы куклы, Жень?!
– Да, Сань, куклы, но строптивые и уже большие. Не один Кара-бас горя хватит.
– А-а-а!!! Раздобудьте мне то, не знаю что! И я переверну мир?! Архимедка кончай мечтать! Нет, Жек, все-таки мы маленькие. Бес-конечно маленькие. И любим «сю-сю». И ласку. И тыкаться носом в титьку... Мачо...
– А кто не любит, Санд? Кому не чуждо? Только это не повод...
– Женька, ты не боишься?
– А ты?
– А я, как ты, Жень!
– Боюсь, Сандрик! А больше – боюсь задохнуться в кладовке, вися за шиворот, на крючке, ожидая, когда кукловод снимет для оче-редного спектакля и, отхлестав семихвосточкой, вместо аплодисмен-тов, повесит назад. Ты же знаешь, Саня, что там, за волшебной две-рью! Это наш, наш собственный театр!
– А как же Малыш?
– Не знаю, Сандрик. И как, Сандрик, еще далеко до твоей идил-лии о двух старичках на завалинке.

Броня – Беня
– Броня, ты хоть знаешь, что ищут?
– Вчерашний день.
– Да, что ты?!
– Девственника из себя не строй!
– Строй, не строй... А что вообще происходит, Бронь?
– Ничего. Сезон открылся.
– На серых, говоришь? Так это круглый год, и завсегда в поче-те... Предлагаешь включиться? А по какую сторону флажков, Броня? Я ведь и за тех, и за других бегал. Кем сегодня меня зришь, друже?
– Джеком Николсоном!
– Ну спасибо, бразер! Подставки для статуэток готовить?
– Бункер готовь! Отсиживаться. От поклонниц. До свадьбы, пока невеста в отъезде.
– Дело прошлое, святое, не тронь. И потом, мне с нею назад в Штаты не с руки...
– А к «басурманам» с руки?
– И это святое. Просили люди выручить, Бронь, ты же знаешь мне и они не чужие... Не за понюшку народ попал...
– А кроме тебя и торговаться некому?
– Не с каждым и обо всем говорить будут!
– Так ты тогда определись, что тебе святее вера или любовь.
– Да не в этом дело!
– А в чем?!
– Припер! Ах, ты, Бронечка. Не прост. Долго ж терпел, храни-тель знаний, кладезь мудрости. Поди, сразу все нарыл?
– А тебе бы, Бенечка, тогда б все начистоту, и не мутить по зауг-лам с перепугу. Не вилял бы сейчас.
– Конечно уж... Но теперь то что? Опять сказочка-оскома...
– Оскома – не саркома, Фрэнки, перемучаешься!
– Ваши слова – да до Бога! В который раз... В который раз.
Комбинация из трех пальцев менее оскорбительна, чем из одно-го.
- Броня!?
– А не Бронькай! Ртуть ты, Беня. Металл живой, и непрактич-ный. И парами ядовит. И держать в колбах запаянных рекомендует-ся. Тебе не надоело тусоваться на бойнях? Кураж эксклюзива? Резв не по годам. Ностальгия. Кругло-кубический глаз, прыгающий в овале оптического прицела. Любящий. Любитель задвинутой гео-метрии.

Парадоксальность ситуации в том, что ищут то, чего нет. Но па-радоксальнее всего, что это гипотетическое то-чего-нет – есть, и именно там, где... И философы те самые, и народ иже с ними – далеко не дураки. И то, что «ничего не возникает из ничего, и не исчезает бесследно» – не пустая гипотеза тех же умных, а скорее аксиома. Оттого еще радостнее становится и за людей. И существование их, а особенно существование себя, любимого, обретает смысл. И сыр-бор, разбросанный подобно камням библейским, собирается в кучку на сырной тарелке и съедается. И сытость, как от пяти хлебов, при-ходит удивительная, и от нее – сон. И засыпают все сладко, и спят. И сны снятся добрые, чудные. И многим – вечные. Спасибо, Господи.
Властителю осознание могущества приходит не сразу, но как вдруг ощущается его утрата. Вы привыкните к ней, как привыкаете и к любой другой неизбежности...

Женя – Сандра
– Женя?!
– Да. Да... Санд?
– Ты кому кричишь? Жек?!
– Всему миру! Всему чертову миру. Всем, всем. Всей вселенной.
– Жек, ты физику хорошо знаешь?
– Что это было, Санд? Напутствие? Мы все умрем? Да?! Хочется верить.
– Ты готова?
– Наверное...
– Подсасывает?
– Да. Но не страх. Нет. Не страх...
– Это голод?
– Как бы...
– Это власть?
– Схоже. Схоже. Этим никогда не наешься... Зачем это мне? За-чем?
– Зачем ты испытывала себя всем? Перепробовать? Это единст-венное, что тебе осталось. Нет?
– Поминовение себя. Ты убивала, Санд?
– Я?
– Не отвечай! Я не хочу слышать! Я...
– Жек, не будь истеричкой!
– Санд! Я убивала! Я убила его. Я помню. Помню! Тот ужасный выкидыш – аборт. Я не хотела этого ребенка! Я не хотела этой жиз-ни. Ни его, ни своей. Но я осталась. А он? Случайно, этого не долж-но было быть. Я не должна была видеть. Но я видела. Видела, как его пронесли. Его, чуть больше ладошки. Я чувствовала его сердце. Оно билось! Билось! Я даже не знаю, куда его дели... Это ужасный сон. Он был жив. Жив! Я даже не знаю, кто это был. Мальчик? Де-вочка? Мне не сказали. Я убила его.
– Нет, Жек.
– Да, Санд. Да!
– Жек, так было угодно Богу.
– Ты думаешь?
– Ты заплатила свою цену, Жек.
– Я?
Утроба. Несостоявшаяся жизнь. Несостоявшаяся смерть. Нача-ло...

Не в лифт, только не в лифт... Она неслась по ступенькам, пере-прыгивая через две на третью. Сердечко где-то, где-то... Где ты?
– Жень, ты что?!
– Что, что?! Бегу!
– От кого? Остынь! Ты уже дома.
– От кого, от кого... От чумы! Санд, собирайся! Быстро!
– Нет, Жень. Мы никуда не поедем. Я звоню, и через пять минут здесь будут наши ребята.
– Что еще за наши?
– Помощь скорая, эпидемиологическая. Знаешь, в масочках та-ких... черненьких. И с опрыскивателями. От чумы.
– С огнеметами, что-ли?
– Ага!
– Санд, как ты не понимаешь. Мне не это нужно!
– А что?
– Что? Демонстрация! Беззащитности. Пусть видят. Видят, что мы голенькие.
– А если?
– Никаких если, Санд! Они поводят нас еще немножко или мы их... А уж потом твое «если»!
– Жек! Ты ж не бабушка-старушка с угла Ришельевской. Да и я – нет. Не в радость это! А вдруг они передумают?
– Не передумают!
– Ты почему такая уверенная?
– А вот!
Женя включила диктофон.
– Жек, а вдруг прослушка? Лазерная?
– Ты еще скажи по трубам отопления. В этой комнате – глухо. Да если и слушают... Тайна? Господи, тайна не здесь, Санд! А здесь – Женя ткнула Сандру тихонько пониже пояса под передок.
– Да ну тебя, Жек! Вечно ты...
– Сандрик, ладно, не парься! Глянь в окошко. Видишь на углу парковки, за ауди, фургон-шевролет? Это они. Помаши «друзьям» ручкой. Привет. Привет. Пока. Пока!
– А кто это?
– А пойди и спроси: «Гей, хлопцы! Ребята, вы кто?».
– Ты с ума сошла!
– А почему нет?! У меня с детства симптомчики. Думаешь, оби-дятся на непереводимую игру слов?
– А что они ждут?
– Обиды прочие храня, с камнем в душе – ее давильцем... Не что, а когда!
– Что когда?
– Когда спустимся, «чтокалка»!
– Совсем и не «чтокалка»! А что, если у лифта? И консьерж за них играет? А, Жек?
– Что, кто? Материться не хочется. За них... не за них... Безотно-сительно. Если бы да кабы, то уже бы минут как десять там внизу парамедики надо мной, безвременно ушедшей, возились, а ты всему свету горестную весть в слезах и печали в «трубу» сливала. Я от охраны в городе ушла. Вот так, Сандрик!
– Ну и дура! Теперь попадет им.
– Нашла о ком плакать!
– А ты думала, по тебе буду? Да, буду! Слезами радости! Тьфу, болтаешь глупости, скучные до невозможности. И я ведусь. Не язык, а помело... Жень! Не делай так больше, а?!

Игры в Президента
– Кулинария из ситуаций.
– Лучше знать правду из первых рук.
– Если она есть, эта правда.
– Значит, будет просто встреча. С хорошенькой девушкой.
– Вы просмотрели файл?
– Да.
– И не считаете что есть риск?
– Вы боитесь она меня съест?
– Возможна огласка.
– Побеспокойтесь о конфиденциальности.
– Инкогнито?
– А вы не допускаете, что это возможно?!
– Практически...
– Да? Нет? Тогда встречный вопрос: а зачем вы вообще мне? Ор-ганизуйте, и доложите. Риск, как и во всем конечно есть. Нам нужно спрогнозировать утечку информации, и подготовить ответы на воз-можные вопросы через пресс-секретаря. Сплетня? Одной больше, одной меньше. Не заостряйте внимание на одной, а выпустите ком-ментарий к циклу запланированных встреч по поводу юбилеев – горестных иль радостных, с различными людьми, к примеру с родст-венниками коллег и, мимоходом, если все-таки какая-то нежелатель-ная информация и просочится во вне, дадите свою, упомянув о той встрече, как об одной из нескольких подобных. Как убедиться, что все будет чисто? А так же, как вы убеждаете себя и других в подоб-ных случаях. Техники и полномочий у вас достаточно.

– Евгения Александровна? Добрый день. Это Игорь Валерьевич. Я работал в аппарате вашего отца. Вы может быть...
– Да. Я вас помню. Простите, что перебила.
– Да нет. Ничего. Это вы простите, что потревожил вас. И если вы не против, я хотел бы с вами встретиться. Вас просили ...
– Да. Да. Конечно. Можно. На этой неделе вас устроит? Мне бы было удобно завтра, во второй половине дня.
– Евгения Александровна, я бы попросил – сегодня.
– Это действительно так срочно?
– На самом деле мне неловко ставить своей просьбой вас в не-удобное положение и в определенную зависимость от кого-то, вы-нуждая вас менять планы, но это действительно важно, и в первую очередь для вас.
– Хорошо.
– За вами заехать?
– Нет, спасибо. У меня машина с водителем.
– Я знаю. Просто я думал – вам так удобней. Вы не возражаете, где-нибудь в неформальной обстановке. В «Императорском двори-ке», например. Там неплохая кухня. И никто не помешает.
– Да ради Бога. К чему эта сверхпредосторожность? Я не прези-дент.
– Не вы. Но кто знает будущее?
Будущее знает тот, кто совладал с прошлим. Игорь, Игорь. Мил. Приятен. Даже чересчур для чиновника. Да. Я его помню. Пашин помощник. Тонкий, интеллигентный, чувственный и одновременно мужественный, как киношный брюнет, с едва неподкрашенными губами. Но. Всегда корректен. Ничего лишнего. Ни-ни. Кажется, женат. Счастливо. Разве это имеет значение? Нет?! А что вообще имеет значение в этом мире?! Для чего я ему? Миру? Не ему? Иго-рю? Поменял начальников?! Кто следующий? Бог? Поменял подчи-ненных? Кто следующий? Сенечка? Сергей Алексеевич? Или оба сразу? Не могли напрямую? Боятся? Кого? А кого ты, Жек? От кого ты бежишь? И почему подозреваешь всех? Теория замкнутого круга. «Императорский дворик»...
– Евгения Александровна?! Здравствуйте!
– Можно просто Женя. А я вас узнала, Игорь. Вы почти не изме-нились.
Как все дежурно. И приветливые, легкие, но никчемные фразы. Они, отнюдь, не устанавливают близость. И все внутри так напряже-но.

Продолжение игр, кошки – мышки
Далеко – нет. Далеко – да! Вы о ценностях, которыми мы жерт-вуем во имя?... Во имя себя?
В принципе – да. Когда мы сливаемся с тем, что есть наше дело. Во имя справедливости…Жервовать? Во имя этого Молоха? Деть-ми?..
Миленькая моя девочка. Игрушка-куколка, с завязанными глаза-ми. Богиня? Фемида? Это ты, девочка. Это – ты! Выбирай! Как же я могу не видя? Чувством, милая. А Вы?Я лишь тот, кто исполняет прихоти. Настройщик весов? Да. А отец? Кем был он? Почему вы молчите господин весовщик? Девочка, ты ж не будешь меня обви-нять в том, что случилось. Это жизнь. Мы не вольны… Еще как! Вольны! Девочка, могло бы быть и по-другому. Но все есть как оно есть. Или может? О, Господи!
Девочка, перестань. Мы такие же люди, и такие же жертвы об-стоятельств, как и все остальные. Власть, разумная, она удобна и карбонариям-диссидентам. И ласки – взаимны, как в играх большой мамы-кошки с котятами... А метаморфоза непослушных детишек? И вы не знаете, как часто хищники съедают своих детей? Это другие игры. А сказка про Кота в сапогах? Людоед превращается в мышку? И съеден сам. Дяденька. Кто людоед? Вы? А Кот в сапогах – власть?
Господь с тобой, девочка! Разве ты хочешь, чтобы меня съели? Тогда кто ж есть хозяин земли? Почему вы молчите?! Вы – Кот в сапогах? А я не кажусь тебе им? Ведь я не хозяин, я служу. Во имя, и не для себя. Не для себя?

Несносно. То, что не сносить... Шикарный стол, классицизм «а-ля-рюс» восемнадцатого века. Белая столовая, в эклектическом уб-ранстве серебряных гладко-сферических стаканов, с прорезями-звездочками. И это скорее подсвечники, чем бокалы. Но подле них и в них нет свечей. Но нет, в зале не темно, хоть и не зажжены свечи в канделябрах. И не горит большая люстра, темным силуэтом океан-ской манты*, распахнувшая крылья в кажущемся густым простран-стве. И лишь колыхание подвесок от верхнего сквозняка-ветерка. Или это звон колокольчиков, откуда-то сверху, из сумрака балкон-чика музыкантов. И виден только стол посреди залы от света, что рассеивается снизу. И каким-то чудом он, свет, волшебно просвечи-вает столешницу и крахмальную скатерть. И свет играет бриллиан-товым отблеском хрусталя, просвечивается сквозь прорези в серебре и золоте тяжелой посуды. Свет выхватывает белые перчатки и во-ротнички слуг, с подносами и графинами, очерчивает в темноте их силуэты позади кресел. Видны силуэты гостей в креслах. Кажется, что гости не знакомы между собой на этом странном вечере.
И хозяин хлопает в ладоши. И к шуму примешивается приятный булькающий звук. Он прерывается удивленными, протестующими возгласами... Но слуги невозмутимо вливают красное вино в дыря-вые бокалы-подсвечники, и оно фонтанирует, словно из длинных носиков китайских медных чайников. Тонкие длинные струйки на-стигают сидящих. И гости вскакивают, опрокидывют кресла, вскри-кивают, оглядываются вокруг. Никто так и не прерывает льющих и льющих служек Бахуса. И вдруг. Как по мановению палочки мага, все прекращается. И хозяин опять громко хлопает в ладоши, пере-крывая гул возмущения, смеха, восклицаний. И кто-то, спохватив-шись, начинает отталкивать от себя виночерпиев и совершенно на-прасно, ибо те уже сменили подносы и графины с вином – на сал-фетки. И кто-то приводит в чувство дам. И шок от испорченных на-рядов сменяется волнением и ожиданием. И ропотом: Что будет? Что будет? Но хозяин не дает опомниться и увлекает всех в следующий зал, в готическом стиле, с доспехами рыцарей в нишах. Там возле ширм стоят слуги, держащие сменные наряды. Они ничуть не хуже тех, что были на гостях. И поборов смущение, даже те, на кого не попало ни капли, примеривают обновки. И выясняется, что все наряды подобраны по мерке, и сидят едва ли не лучше чем прежние. И смеется публика, вовлеченная в неглиже кулис, гримерок, приме-рочных. И смеются актеры. И джентльмены украдкой подглядывают, сквозь щелки ширм, в подсвеченных нишах, за дамами, и за паутин-ной сказкой кружев оторочек нижних юбочек и панталон, и за полу-прозрачными, последними на дамах одежками – трусиками, чулоч-ками и прочим, прочим, все ж не сильно скрывающим прелести. И дамы, чудесным образом избегая встречаться взглядами с джентль-менами по ту сторону ширм, хихикая и краснея, подсматривают го-лые, и полуприкрытые, и такие разные мужские ноги, и что-то еще. И возбуждаются дамы и джентльмены. И представляют те и те, что же может быть там и под...где не видно. И длиться бы этому беско-нечно... Да хлопок в ладоши, и спешат, спешат гости за хозяином к новым приключениям. А и нет их больше. Словно короткой про-граммой бегом, бегом по музею, кончается экскурсия. И вкусившие и ненасытившиеся останавливаются в неожиданно оказавшейся по-следней, простенькой зале, до того простенькой, будто церковь про-тестантская: скамьи и стены желты как от солнца... А больше и опи-сать нечего, ибо нет ничего. И жмурятся гости, выйдя из сумрака на яркий свет, и стыдно им того, что минуту назад они думали, и огля-дываются растерянно, ища хозяина. А хозяина и след простыл. И сырость пахнула внутрь залы с улицы, и хмарь ночная. И свет тот церковный был тоже обман? Был-л-л-л... Ударил полночный коло-кол и, в унисон ему, вторя: «На выход, на выход», – зашамкал веж-ливо неуступчивый старенький, сморщенный смотритель, – на выход, господа! Сюда, пожал-те!». И вняли гости ему, отчаявшись увидеть продувного гостеприимца. И даже не подумали спросить – где он. И потянулись, и вышли, недоуменные, как были, к выездам своим, по-ничьему зову подъехавшим и стоящим с черного, не парадного, оставив гардероб и вопросы к лакеям и кучерам, и к себе на утро.

– И к чему, Евгения Александровна, сия аллегория?
– А ни к чему. Неудавшийся сон... Веры Павловны. А то и как хотите...

В опустевшем, полутемном закутке. Интерьер для интимных встреч. Он и она. Она – красивая, чарующая невинным обликом и известным опытом, знающая о мужчинах все. И глаза – в глаза, по-нимающий язык жестов - Он, знающий о ней все и даже больше. И в сущности ничего. Ее искренность и извращенная невинность цепляет его за живое, почти физически щекотит не в одном, а в двух, трех местах одновременно. И вносит смущение в ум и покрывает кри-сталльно-чистые и логичные мысли облачком, не похоти, а непонят-ного чувства. Влюбленности легкой и сожаления мимолетного. И забытое – незабытое, и серьезное – несерьезное перемежаются. И кажется неясно, где грань. Кажется, что неясно, потому, что он знает точно – где. Он. Знающий. Обо всех почти все. Или до этого момента знавший? Он давит растерянность свою мастерством притворства, ибо… ибо в сущности, что такое - такая женщина и как с ней обра-щаться – не знал никогда. Знал как это с единственной женщиной - подругой – женой. И догадывался, как это с Такой, и только. И дога-дывался, что имя этой догадки – соблазн. Соблазн высокий, не низ-менный? И знал, как справиться, с соблазном, как справлялся всякий раз. Но. Сейчас... Если бы. Если бы Она захотела - Он пал. Он – падший ангел? Смешно.
Минута невероятного наслаждения блеснувшей словно молния мыслью-мечтой. И глаза – в глаза. И он прочитал ее, а она его. И все что должно случиться между мужчиной и женщиной, и что случает-ся всегда так, когда оба беззащитны и открыты друг перед другом, как обнаженные. Все то физическое стало вдруг лишним, ненужным, словно это уже произошло. И ее восточная маска покорной непрони-цаемости. И ее опущенные ресницы. И его разочарование собой и ею. Наваждение. И он снова собрался в комочек воли. Стал иронич-ным, сильным, недоступно-простым. Хмуря брови, шутил, хитро улыбаясь, галантно ухаживал и спрашивал не всерьез – серьезные вещи. Он стал самим собой. А она? Неискушенно-чувственная ак-триса? Училась лицедейству? Она отвечала невпопад и глупо. И, невольно, учила лицедейству его. Да.

Обрывки разговора
– О чем речь?
– Онеметь и оглохнуть. Топовая запись. Тет-а-тет.
– На пожертвования прижатых?
– За пожертвованиями прижатых!
– На глазах богатеем!
– По версии Форбс.
– А то, и пусть. И на... Потому и мысль пришла – как! Поделить... Поделиться. И утечки о том, и ни намека на цифирь и персоналии в ней и быть не должно.
– О встрече?
– О деталях! АВ закачал себе все инфо, до своего ухода, абсо-лютно. Это не бомба... И сравнения на ум не идут. Если всплывет экземплярчик...
– А если оригинал всплывет?
– Можно я промолчу?!
– Сказал «А»... Хотя, зачем? Зачем ты мне это «сливаешь», про тет-а-тет на высшем уровне?
– Проверить на вшивость!
– Вот так прямо?
– Вот так, Витя! Прямо! Одному мне – каюк. Мне помощь нужна. А ты, браток, единственный остался, кому я...
– Да коротка кольчужка.
– Коротка, коротка. А тебя я, почитай, с твоих детских лет в «конторе», и ежеденно, ежечасно, и пока без проколов. И кто, как не ты – третьим?!
– Третьим?
– О не присутствующих или хорошо, или никак.
– Ты о...
– Нет, не о нем. Тогда б уже четверо было. Я о том, кто жив.
– Пока?
– Витя, скажи, что шутишь, и без шприца! А ежели не...
– Шучу! В здоровом теле – здоровый...
– И славь – те... Поздравляю, Витек, в очередной раз... Камикад-зе, виват!
– Служу Императору!
– И трудовому народу!
– И что далее?
– Копать, копать, Витек! Потому как, где перерыто, а считай вез-де, там – ничего, ничего, кроме известной чепухи. Ни следа, ни за-цепки, как будто и не было той записи.
– Может, и на самом деле не было?
– Знаешь, Витя, я как человек сугубо казенный – приказу вверя-юсь сильней, чем божьему слову, хоть я и верующий!
– Это когда?
– Это тогда! Помнишь?
– Помню! И сам до се от того чуда молюсь, втихую, и свечки ставлю.
– Ладно, не в церкви. К делу! Если сказано – искать, знать тому и быть. Кто ищет, тот и находит.
– А кто находит, того и закапывают!
– Давай лучше о хорошем! И с Богом!

Женя – Сандра
Круглый стол. Заочники. Собрались все. Это ужасно. Это мрак. Это удавление звуком, вместо верви. Это сжимание себя до размера стула. Это беготня. С ним. От себя. Флирт с дьяболло. Куда. Куда. Мне деться. Уйти совсем. Христос велел терпеть. Не могу. Бежать. И двигаться. Не могу. Не хочу. Уничтожаюсь со своего молчаливого... Мучаюсь телом, головой... И слава Богу, и слава Богу, спи спокойно. До завтра. Все завтра. Все завтра. Абсолютно все. Гнусно. Мерзко. Бдение. Суета. Хаос. Одичь. Одним. Двумя. Словами. Когда насти-гают времена – время. Разговоры губами. Разговоры ушами. Где вы кошкины дети? Где вы? Сумасшедшее племя. Уничтожившее тиши-ну. Кто, что хочет. Какая глупость. Облегчение. Вырывают. О, Гос-поди! Прелестная тишина. Спасенная она, едва родившись – умер-щвлена. Изнывание и стон. И мяуканье зверя. Я терплю. Крах. Лучше это. Чем совсем тишина.
– Женя, что с тобой?!
– А, ничего... Истерика от радостной встречи...
– Это же не твое!
- Нервы.
- Брось, Жек! Ну, что там?
– А ничего, Сандрик. Хотят понять – с чем меня кушать, и кто – я. Как в анекдоте – ты кто... Ты кто? Да как тебе сказать?! Правду? А на кой она тебе нужна?! Соврать? Все одно не поверишь. И нахамить невежливо, и не ответить нельзя. Они помешаны, Санд.
– И тебе, Жень? Место в дурдоме готовят? Рядом?
– Койку, в проходной...
– А ты на отдельную палату губу раскатала?!
– Ничего я не раскатала. Кому я тут, Санд?! Кто будет со мной возиться? Сюжет с «Фунтихой» в кресле бизнес-леди.
– Это, Жек, по любому лучше, чем в гинекологическом.
– Делянка застолблена. И славу зиц-председателя не затмит ни-кто. А было бы смешно, Санд...
– Если б не было так грустно. Большая политика, фемина?! А? Не клево ль?
– Клево, порнозвезда в парламенте... Мы не в Италии, Санд.
– Но и ты не звезда порно. И на зрителей своих не писала, хотя на некоторых и стоило...
– Санд! Я тебя удушу! Молилась ли ты на ночь?
– Твоя правда, Жек. По большому счету все уже на свете было. Ну и что? Лопнуть от этого?
– Санд, ты точно псих. Мне есть кому дарить себя. Умытым не-бесам. Ну куда лезть с моей биографией? Здесь? Католичка, нарко-манка, с любовником бандитом-гэбэшником... История любви... в народные массы.
– Жень! Зачем ты это все на себя!?
– А что ты думаешь обо мне скажут?! Или простят юродивую, коль покается? Примут как Екатерину Вторую? Так я – не она, Санд!
– Конечно. Ты лучше! А потом черт его, этот народ знает, может и простит, Жек, во всяком случае половина его – наша. Ты, по край-ней мере, хоть родилась не там, а тут, в задрипанном роддоме, на столе у тети Аси. Через ее руки полгорода прошло. Как она тебя приняла, так и другие примут. А потом тот народ тем же, чем и ты похвастаться может. С кем не бывает?! И кому это все будет инте-ресно через пятнадцать – двадцать лет? Король умер... Да здравствует, Король!
– Королева... Это и пугает.
– А ведь ты уже выбрала, Жень?!
– Выбрала, Сандрик, выбрала... И замок, и хозяина.

Броня – Беня.
– Сын мой, Беня. Борис Николаевич... Усугубленный бытием дух – не есть ты первый на земле и единственный, изгнанный за грех из... И не мечтающий вернуться в... Отчего? Беня? Сопротивляешься?! Пошто на отца злишься? Поговорим?! О любви к Отечеству и дымам?!
– К гробам, Броня, и пепелищу... Но поскольку я тебя ни хоро-нить, ни жечь не собираюсь, говорить особо не о чем.
– Выкрутился, несъедобный!
– Это почему? Чукчи очень даже...
– Чукчи мухоморы едят, знаток, а не поганки!
– Броня, как яркий представитель национального меньшинства беру свои слова обратно. Возьми и ты! И давай не оскорблять род-ню, по незнанию, а еще хуже – намеренно. А потом на «диком» се-верном востоке давно «Абсолют» откушивать в моде. Так, что ты там об отечестве? Хотел? А?!
– Не я, а отечество хочет. От тебя – Фарид Али ибн Сина – вспомнить молодость и помочь там, где стезя твоя служения родно-му, и горячо любимому...
– По не зависящим от студии причинам, мы прерываем трансля-цию репортажа!
– Беня! Ты можешь выслушать хоть раз, не встревая?!
– Что? Фактики всплыли?
– Если бы всплыли, то не я с тобой разговаривал бы, Фрэнки. Земля слухом полнится.
– И что, там? На земле слухов? За Женю не зацепились?
– Пока нет. Крутятся и воют гиены вокруг, но пока ничего серь-езного.
– Дай, Бог. Дай, Бог. Ты Броня держи руку на пульсе?!
– Нет слов, Фрэнки, мог бы и не напоминать.
– Броня – ты живой человек или машина?
– Честно, я не думал над этим.
– Врешь!
– Вру. Я – машина. Живая. Я наверное – гомункулус. Запро-граммированный. Извне. Кто мой доктор? И где? Почил в бозе, про-тивно легенде? А кто был? Поди дагадайся. В той кутерьме. Мне пришлось «все» отдать «им», Фрэнки. Цена? Нет, не ты. Женя! По-делись «всем», но оставь главное – завет Викентьича. Та же схема, и срабатывает безотказно. Пока, доверия и, в принципе, быть не мо-жет, но возможность работать оставлена. Отдал «ребятам» сервер распотрошить. Пришлось и собой пожертвовать, и тобой Бенечка немножко. Ты уж прости. Что касается меня – с «коллегами» разго-вор у нас «свойский», с давних времен, как помнишь. А что до тебя – все, конечно, не восстановят из путешествий твоих... И о твоей «се-ти», и о работе с Наджи, и с «китайцами», не узнают, не переживай. По крайней мере, через мои ресурсы.
– Классная оговорочка, Броня. Спасибо. Утешил.
– Родной, мне твое спокойствие, может, и своего дороже. Но. Есть там маленькое но, и но большое. И с одной из версий твоего жития согласиться тебе придется. И тебе так лучше, а главное Жене.
– Так «простили» вроде, Броня, или как?
– Или как, Бенечка. Ты ж знаешь, у нас не отпускают. Или да, или нет! Но на сей раз по всему – последняя просьбишка. Не срос-лось что-то у них с «югами», а тут «потроха» из сервера кстати при-шлись. Хотя, если честно – давно за тебя цеплялись.
– Зацепиться не могли?
– Не хотели. Хлопотно.
– А сейчас время пришло?
– Дело случая, Беня. Прости старика. «Сдал» братку ни за по-нюх.
– Будь дурить, Броня. Тот «понюх» дорогого стоит.
– Так что, Броня, от меня нашим «друзьям» нужно?
– Поработать, неофициально.
– А если откажусь?
– Пацан! Мы сколько лет друг друга знаем?! Я к тебе, что? Под-катывал, если хоть возможность была отрулить?
– Прости, Броня. Видать нет мне выхода?
– Нет, выход есть, Фрэнки. Только один. Согласиться.
– Меня, что в оперативную разработку?
– Беня, кто ж о таких вещах скажет? И даже мне?! Сюжет такой, скорее всего – ты прицепом. По старой памяти. Ты знаешь – я знаю. И пока, про ту память – больше никто. Кое-что проскочило, по об-мену, с американцами. Афган и прочее. Подготовка террористов. Кое-что по каналам доставки наркоты и оружия.
– Без имен?
– По крайней мере без твоих.
– Вычислить могут. Запросто. Догадчики...
– Догадки к делу не пришьешь, Беня.
– Беню пришьешь? Ты это хочешь...
– Не я! Как ты не поймешь!
– Значит не только я знаю, ты знаешь и третий – знает... И чет-вертый... Выплыло.
– Беня, ты что думаешь, я?
– Ничего я не думаю, Броня. Раз на тебя вышли, значит просочи-лось откуда-то.
– Тебя, Беня, с тем Фаридом никто не связывает. Не дергайся. «Народ» поспрошать просил, знал ли ты, слышал ли о чем? Так что, Фрэнки, в «свидетелях» ты пока, по «делу» проходишь, а не «подоз-реваемым».
– Вот именно: пока! И о чем я слышал?
– «Чеченцы» коридор открыли из Афгана, транзит через Турцию и Грузию. Второе дыхание. Так ты скажи, про ходы-выходы, и что о том слышал. И о ком слышал. Не все люди там вымерли?
– Краем уха – язычка, говоришь?
– Краешком, Бенечка.
– О’кей. Женю прикройте, без меня. И если хоть капля слезки из ее глазок – ты меня, Броня, знаешь! Я им дважды «одиннадцатое» устрою. И осамские штучки – детскими покажутся.
– «Уж больно ты грозен...».
– Бронь, я не шучу.
– Ладно, Фрэнки, будь спок!

Фрэнки. Третья война.
Меня тошнит. В который раз? Не признак беременности? Нет. Ты ж мужик. Иди поблюй! На... Натурализм отправлений. Попал. Без мыла – в Жу. Грубо, но точно.
– Запп!? Е-мое! А я-то, мы-то, а ты?!
– Здоров, Шерпа-Шурпа! Сто лет, как день!
– А про тебя, Запп, знаешь, болтали там, всякое... То убило, то не убило... Выходит, что не убило... Ты, что, в плену у «духов» и вправ-ду был?
– Был, да сплыл.
– Да... Столько лет... А сейчас, опять...
– На войне, как на войне, Шерпа-Шурпа!
– На войне, да не на той! А ты не со Степой тогда влетел? Меня-то, помнишь? Еще раньше домой, от почти сквозных под ключицу и под локоть. Кости? Задело. Остеомиелитом мучался, с двух концов, чуть по плечи все не поотрезали, на хрен! Но хирург попался, мужик – во! Заделал, как новенькое... С третьго раза. А то сейчас бы по-прошайничал по метро без рук... За такими протезами, знаешь какая очередь?! Черт его знает, что лучше?! Вот воюю опять, с руками... А что еще делать?! Назад в горноспасатели, как до армии? Да тогда, после госпиталя, как комиссовали, не то что других, себя не знал как вытащить... Пил без просыха, да «баргузинил». В общем по здоро-вью и по психике – задробили. А потом, поразбежались почти все, кто слово мог замолвить. Кто в МЧС, кто куда. Пробовал охранни-ком попридуриваться. Но до того не в жилу жирные морды прикры-вать. Одного, из дружков хозяина послал раз, как следует, куда сле-дует, потому как было за что... Так мало мне его «козлы» все бока отбили, по натравке еще и жигуль батин сожгли. Батя-то причем? Ну, подсобрал я по области своих, афганцев... Ну и конечно... Дали немножко... Как в «Иване Васильевиче». «Посадил я его на бочку с порохом – пущай полетает!». После, правда, пришлось на эту войну бежать. Сюда не дотянутся, не доищутся. Помнишь, как в Афгане? Косили?! А здесь такая туфта. За Степу – слышал. А за тебя... Как в танке. Пацаны тогда черканули пару строчек, что нет тебя... Степка дошел, а тебя разорвало так, что и нести назад нечего было. Потом слухи были, разные, что не разорвало, а в плену ты, и там тебе, то-го... Все равно, секир-башка... А ты целый, живой оказывается?!
– Как видишь.
– А ты, Шерпа-Шурпа, все такой же. Все с голоду дохнешь? И когда ты нажрешься? Сколь тебя помню, почитай так лет второй десяток на излете, жуешь.
– Своим давлюсь, не ворованным.
– А что так? «Левак» не катит?
– Покатит с «ними»...
– Ты о ком?
– О ком, о ком... Не о чеченах же. Ты ж знаешь, мы с Мефодием еще с Афгана в связке, а Мефа по мелочам не стреляет. Вот и сижу из-за него в «дурах». Только наладишь ходы, выходы, подсобира-ешь... Хлоп и какая-то падла, из московских – в дамках. «Сливки» снимет, а тут корячишься...
– И Мефу кидают?
– А черт его знает? Все они на круг повязаны, что чечены, что не... – Шурпа, заткнулся, поняв, что в сердцах болтнул лишку. Хоть и другану, но... И перевел резко стрелки. – Ты то, Зап, зачем здесь? За кого промышляешь?
– За наших, Шерпа, за наших.
– Это понятно! А в моем «расположении» тоже, небось, не слу-чайно? Гришу-то видел? Он всей разведкой командует. Не подбе-решься. А мне и охоты встречаться нет, хотя прежде и «врезали» частенько. Поменялось сейчас многое. Был он здесь как-то, недавно, с «инспекцией». Потом Мефодий неделю «раком» стоял, разогнуться не мог. Меня пронесло, я в «поле» был.
Шурпа насупился. Пожевал, помыслил. Как всегда, долго дохо-дит. Зря болтал, конечно. Видать это за него, за Беню, Мефодий го-ворил – появится «человечек» – приветь и подсоби, по «проходам»! Пропустил мимо ушей, о знакомце старинном намек, думал шутка. Не шутил, Мефодий. А когда он шутил последний раз? Зажали как... Зря болтал, конечно... И Заппа, точно в связке с Гришей, как я с Ме-фодием, небось. За «проволоку» простых не пускают. Чем теперь аукнется? И не помнится, чтобы Фрэнки сдавал кого-то, хотя в Аф-гане и не такие дела крутили. И другое на ум приходит, когда вспомнишь сколько народу из-за «бабок» скурвилось. Ладно, поба-чим. Кореш – корешом, а бабки – бабками.
– Так говоришь, Беня, ребят своих ищешь?
– Ищу, Шерпа-Шурпа, ищу. И не только. Про Гришу, ты зря. Где надо, он помогает. И кислород «не тем» трудящимся перекрыть во-время тоже. И ваш, с Мефой, «бизнес» – он хлопнул причинно. Но сказать о том загодя, естественно, не мог. Иначе вам, друзья – Ц! на букву п... был бы. И Грише, кстати, тоже. Так что, Шерпа, не плюй в колодец. А про меня ты верно угадал. Биография бомжа, за «штуку» по «форчунить» – имеет место быть. Ты ж на себе испытал и в той куче потерялся. Прикрытие верное. Терять нам нечего, поскольку цепи наши, из металла неблагородного. А теперь, братка, покажи мне, что тут у вас поменялось.
Беня достал свою карту, всю в каких-то пометках, не очень и по-нятных Шурпе, к тому же сложенную так, что виден был лишь его участок.
– Что – любопытно, Шерпа-Шурпа?
– Да та-ак...
– Ладно. Ты мне – я тебе, без понтов.
– О’кей. Вот, смотри. «Проходы» – здесь. Сюда пойдешь – яма попадешь, сюда пойдешь – козла найдешь. Тут техника кончается, и пешочком, пешочком. И у «летунов» мертвый сектор. Идиллия. Здесь – тропка, пара человек может роту держать. Когда мы, когда они... По-разному бывает. Вот здесь и здесь – растяжки. Здесь разведка блок-поста. А там, у развилки, он самый. Менты сибирские. Хорошие пацаны. Были. Прошлую субботу пощипали их. Сильно. Двое убитых, семь раненых, один тяжело – не жилец. Вот так. Сдал их кто-то.
– И кто?
– Догадываюсь, а толку.
– Ну, штабными Гриша займется. А мы с тобой и Мефой, на ме-стности. Сам-то он где?
– На реабилитации.
– Понятно. Что, дали?
– Ага. А после поминок, добавили.
– В поселке не вы стреляли?
– Нет.
– А кто?
– Кто, кто? Дед пихто!
– Ладно, разберемся.
– Разбирайтесь!
– Шерпа! Ты не волосись, на вас и не думают.
– Не думают, не думают, а чего Гриша тогда... Намекнул бы хоть.
– Ты, тупая башка, не догнал до сих пор, чего?! Своя игра. Под-ставляют вас с Мефодием. А заодно и Гришу. И что ты от Гриши хочешь, чтоб он все карты открыл? Есть наколка, кто у «соседей» «басаевских» пускает, туда-сюда. «Коридор» у них тут. «Что» тас-кают, сам знаешь. Сейчас самый «сенокос» по «нарке», а назад – «маслята» валом валят. Вот это оборот, Шерпик, а не щипачество ваше с Мефой по скважинам, да по заложникам, «посредническое». Усек их затею? «Дырку» от «соседей» – на ваш участок перекинуть! И расшириться за счет вас. И там, где «мертвый» сектор – перевалку наладить. Вертолет на них работает, а чей пока засечь не можем. На «севере» их даванули – они сюда.
– Ну и что?
– Сам знаешь что. Так поработаем?
– Да, ладно, я что? Поработаем. А Мефа?
– Мефа в курсе. Его Семеныч «качал».
– Вот засранец! Ни слова...
– Настоящий полковник. За что и ценим.
– Ла-адно. Оценщики-гохранщики. Ну, а потом что?
– Ну а потом, «налаженное»... О-оп! И «дамок» тоже, в ящичек. И с индульгенцией, с чистой душой – хоть на пенсию, хоть в рай. Вот так, Шерпа-Шурпа. А вы: Гриша... Гриша...

Обрывки разговоров
Из неизвестного источника.
– Евгения Александровна-с!
– Приехали?
– Они самые-с!
– Неслучайно ее появление здесь. И интерес к ней не случаен. Зашевелились абсолютно все. И сомнения есть, и основания тем со-мнениям. Суета не просто из любопытства, от «давно не виделись».
– А посему подключимся и мы поплотнее?!
– Как вы это себе представляете?
– Как и наши коллеги – «профилактика». Мы ведем оперативную разработку по нескольким каналам и заносим в информационный банк все контакты.
– И нарушаете конституционные права граждан?
– Отнюдь, нет. Мы не устанавливаем слежку. Не осуществляем «акции».
– А как это называется?
– В рамках мозговой атаки – любые названия.
– А в реальности?
– У каждого агента под прикрытием свои методы и право их ис-пользовать. А у нас право отказаться от агента, где чет и где нечет.

Обрывки разговоров, АБВГДейка
– Не ждали?
– Так быстро – нет!
– Да. Упустили, упустили время! Сейчас она окружена таким вниманием отовсюду, что выйти на контакт с ней так просто не уда-стся. Шансы были и вы их прохлопали. И там, и здесь! Неплохо, не-плохо начали... Но кончили как всегда...
– Там никто не ожидал, что вмешается бывший муж, сенатор. Набрался от супруги сентиментальности и нежных чувств.
– Наоборот. Проявил истинно американский, гипертрофирован-ный инстинкт самозащиты эго. Любым способом. Если бы ему было выгодно, «девочку» не увидел бы никто не только здесь, но и там. Ни живой, ни мертвой. А вы рано успокоились, списав ее со счета в Луизиане и Флориде.
– Спишешь, получивши по зубам. К Игнасио не то, что мы, по-круче зубры подобраться не могут.
– А к ней?
– Она не остается вне опеки. Роятся вокруг, как... Не сразу раз-берешь, кто откуда. И криминал, и наши недруги, и наши друзья, и ее друзья и подружки. Кстати, там кроме близкой подружки – друг близкий, за которым она, как за каменной стеной.
– А здесь? То же, что и там?! Дорогие мои высокие профессио-налы, только выгребать после вас... Это удовольствие вы оставляете мне. Давайте еще раз по деталям. По срыву операции. Что же кон-кретно произошло?
– Еще несколько месяцев назад мы спланировали нейтрализовать «девочку» и ее «Джеймс Бонда» одновременно. Мы нащупали... Это был один из редких моментов, когда она была без сопровождения и телохранительницы. В его коттедже...
– Давайте без интимных подробностей.
– В общем, ваши олухи...
– Это были не олухи.
– Тогда почему они подставились?! Из-за водителя? Это вы крайнего нашли?
– Нет. Не он крайний. Так уж вышло. В операции была преду-смотрена «нештатная» ситуация. На тренировках неплохо получа-лось...
– А в деле?
– В деле... Он был из их команды. Казалось, человек – проверен. Не первый раз. Правда, в несколько иных ситуациях, без такой паль-бы.
– Здесь и просчет?!
– Пожалуй, да. «Водила» он ас, а вот когда реально, «шкурой» отвечать пришлось – «сырой» оказался. Должен продублировать страховку был, а как ребята «ложиться» стали – испугался и свалил. Слишком быстро все... Сидит сейчас у нас в «бункере», оправдыва-ется. Думаю нельзя его «открывать».
– Ладно. Держите его. Да. Нелепость.
– Все шло нормально. Двое блокировали «Бонда» на выходе из машины, а «девочка» оставалась на сиденье, ее Зырин на «стволе» держал. Зачем обыскивать «Бонда», не уложив, полезли? Непонятно.
– И как он вывернулся?
– Руки его за головой были, а не на капоте. Позицию он грамот-но рассчитал – дверь машины открытую использовал. И ракурс. Су-мерки. Свет фар. Страхующий и Зырин – друг напротив друга стоя-ли. «Бонд» – между. Второй, обыскивающий, чуть справа и сзади был от «Бонда».
– Как же он впереди его оказался? Судя по вашей схеме «Бонд» им, фактически, от Зырина прикрылся?
– А черт его знает?! Ну, в общем, когда «Бонд» обыскивающего по ушам ладонями, страхующий открыл на поражение. В корпус, и в голову. И вместо головы «Бонда» – в Зырина. Наповал. А у «Бонда» – жилет. Его в спину не пробило, а кинуло на «второго номера», сверху. Вес-то приличный. В общем «второй» под ним припух. «Бонд» не вырубился, видно жилет с подбивкой, а с рук «второго», с его ствола по страхующему. Кстати одна пуля, что в «Бонда» шла – «второму», в горло досталась.
– И результат случайностей – закономерность: Зырин в морге, двое других в реанимации. Водитель в бегах – считайте его вообще нет. А «Бонд» заяву подписал и синяки в поликлинике для ментовки «снял». Вот так. «Девочка» подняла охрану свою по мобильнику и ментов из «убойного» вызвала. Вот кто не «олухи». А у вас? С «чис-тильщиками» до ментов и охраны – не успели. С позицией – прокол. Оружие не табельное, с глушителями. Прокуратура дело завела – убийство. Заявление на ограбление – зарегистрировано также. У «второго номера» в кармане – бумажник «Бонда» при обыске обна-ружен. Врачи «скорой» – свидетели. Все. Здесь концы не обрубишь. Удостоверение водительское, карточки кредитные, наличные – не-сколько тысяч «зеленью». Не фальшивые, между прочим. Как тот бумажник «второму» в карман попал – он пусть ментам, а не нам объясняет, когда заговорить сможет, если вообще сможет. Все! Фи-ниш с деталями. Так что будем сдавать «прокольщиков». Заммини-стра открещивается от всего. Ты знаешь, что сейчас там творится. Как сдурели с этими «оборотнями» из спецслужб. И пресса подогре-вает. А тут на блюдечке – почти готовое раскрытое дело. Кстати из реанимации «преступников» переводить собираются.
– Тогда может их лучше?
– Не лучше! Поздно. Олухов ваших, залеченных, придется ско-рее всего, уже после суда, по-тихой вытаскивать. А там – ваше дело, как их «свободой» распорядиться. Вы ведь господину Заппельману вольностей с законом просто так не спустите, я полагаю. А знаете, что? Попробуйте ускорить этот процесс.
– Ответственности вышеупомянутого господина?
– Да. А все-таки, каков красавец?! Вы посмотрите на элегантный росчерк. Легкое движение руки и громкий политический скандал, с попыткой заказного убийства, превращается в тривиальное уголовное дело. Неудачники грабители наказывают себя сами. Ге-рои-жертвы скромно уходят в тень. И мы туда же! Мы должны бла-годарить виртуоза. Жаль. Человечески жаль, едва встретив и узнав, расставаться навек с незаурядной личностью. Жаль, что он не с на-ми. Что ж... решение принято. Пусть идет, как идет. А почему вы не рассказываете, как пытались привлечь «Бонда» на свою сторону, и что он сделал с вашим сотрудником? И прошу, не увольняйте горе-вербовщика. Пристройте несчастного куда-нибудь на перифирию, пока он не повесился или не сдал все что, знает «врагам», и у вас будет преданный вам до гроба должник. Не каждый день вы спа-саете от медиапорки агента, застрявшего рукой в унитазе. А что он там делал? Не террориста же он туда заталкивал! Зачем он туда полез? За мобильным телефоном? Ах, не сам?! Под дулом «Бонда»?! Но это со слов «больного». У вас же нет подтверждения от «врача». Думаю никогда уже и не будет. Надеюсь кассету с записью «извле-чения» у «скандальных» хроникеров из «телепатруля» вы изъяли?
– Выкупили.
– А с самим «маэстро» гениальных трюков: с бумажниками, те-лефонами, телешоу и прочая и прочая?
– Мы работаем.
– Вообще-то, судя по вашим результатам, это не работа, а со-плежевание!
– Согласен. Можно быстрее и проще.
– Смерть – это высшая свобода. Когда вы подумаете о смерти – так, вам станет легче жить. Но умирать, возможно сложнее. Мысли о собственной нужности, ненужности – поспешные приобретения от философии. В ней множество и более занятных вещей. К примеру как мысли о собственно мыслях. Думайте, думайте. И проще – не всегда лучше. И на сложные вещи времени почти нет. И стоит ли та овчинка особой выделки? А что с «девочкой»? Она напугана?
– Скорее, очень насторожена. Трезво оценивает свои возможно-сти и опасность. Практически не остается одна, средь шумного бала. Внешняя охрана – серьезные ребята, из бывших, «А» и так далее. В быту за ней, как тень – подружка. Отныне – неотступно. Словно си-амский близнец. Кстати, эта амазонка хороший профессионал-телохранитель. Закрыта со всех сторон. Кто б мог подумать? Совсем недавно – в куклы гусар-девицы игрались...
– Талантливым не нужно долго учиться тому, что им Бог от ро-жденья дал. Пробивать эту компанию напрямую – наделает много шума, и боюсь, створки ракушки захлопнутся. Мы можем не увидеть «девочку» совсем.
– Вы думаете, она уедет?
– Кто знает... Может и останется. Какая насыщенная жизнь?! Просто хочется позавидовать по-хорошему. Оруженосцы... Подруга-щит... Еще и любовник-жених, друг, меч... Властитель тела и дум? Возможно это и проблемно. Но... Со всем неподдельным интересом ко всему удивительному, мы не удивляемся, уж ничему. Вот герой-любовник бы пропал к месту. Там, где ему и следует пропасть. И пожалуй без огласки. И кто б искал. И невелика будет пропажа... Пропажа его – в стране пропавших, где все смешалось, как в яме, и никто не знает, как из нее выбраться, кроме ее творцов, ставших ле-гендарными живыми трупами. Красиво. Кстати к слову, лишний раз не грех вспомнить об уровне поддержки этого господина Жуана. И не только его связи везде, в том числе и с... Странная у него со всеми дружба. Доклады – докладами, прослушки – прослушками, но все эпизодически, случайно. И цепочки, целиком от А до Я, иль хотя бы главного, основного ее звена, как не было, так и нет. Кто организо-вывает необходимые ему каналы связи, утечку информации, встречи и почему? Почему разговаривают с ним и те и другие? Ну почему мы – понятно. А вот... Истину и ответы на все наши догадки-почемучки вытянуть можно только из него самого. Хотя, в принципе... Как вы там говорили? Можно проще и быстрее...
– Закопать?! Если бы... И как советовали вы – проще, не всегда лучше.
– Вот меня уже и цитируют. Неужели классик?! Нет, как все-таки удивительна и прекрасна жизнь! Стоит, стоит удивляться! Сча-стливчик, говорите? Да?! Хотя на самом деле – да! Чертовщина ка-кая-то! Значит надо остановиться и сделать паузу! И вернуться на исходную. И – куснуть сладкую парочку с другого конца. И так по переменке: раз оттуда, раз отсюда.
– Тогда, я думаю, с «девочкой» все-таки будет гораздо легче.
– А я думаю с «девочкой» все гораздо сложнее. За ней не только хвост из доброжелателей, но и партия ее отца. И не глядите на кры-ловский разброд. Воз тяжкий эти раки со щуками и лебедями тянут туда, куда приписано. И быстро тянут. Не плаха в конце дороги. И последнее – их СБ. Хотя последнее – не новость.
– Не смертельно. Если и столкнемся, то через буфер. Не все всем довольны среди собратьев. И человечек один в том стане проплачен, конкретно. По его наводке мы контролируем передвижения, слабые места охраны, нестыковки. Получаем кое-какие документы. Кое-что можем и мы. И в «запланированной», очередной «организованной», командировке господина Жу обошлось не без нас.
– Наконец-то! Хоть что-то получилось. Рад за вас. А все-таки... Ах, как все-таки жаль, что он не с нами...
– Спасибо за помощь.
– Ну, какая помощь? Отеческий совет... Так что у вас там даль-ше, в общих чертах?
– Дело нескольких дней – и «девочка» будет изолирована на время, конечно, и весьма короткое, но достаточное. И изолирована вполне цивилизованно, без пальбы и дурацких спектаклей в стиле шоу-масок... Разговорить ее, с ее прошлой зависимостью, пожалуй, тоже не суть как хлопотно. «Доктор» подготовил все необходимое. Хотя если...
– На сей раз без «крайних»! Иначе «доктору» отечески посове-туют «разговорить» вас.

Женя – Бенито – Питер – Грозный, по спутниковой связи
– Малыш! Почему ты не взял меня с собой?
– Ляля, но туда нельзя! Там война!
– Там нет никакой войны! Уже все давно закончилось.
– Ничего не закончилось, Ляля! Я бы не смог тебя тут, возле себя уберечь, даже если бы, если бы, Ляля! Тебя бы просто украли! Из-за тебя самой. Из-за денег. Из-за меня.
– Ты обманул меня, ты сказал в Ростов и обратно...
– Ляля! Я не хотел тебя расстраивать. Как объяснить, ты пони-маешь... Надо! Меня люди попросили. Почему я? Наверное я что-то могу сделать. Что? Ляля, это не по телефону. Просто помочь. Прошу, верь мне...
– Я верю, только я не могу без тебя... Знаешь, Кара умерла... Иг-насио один, Том в Новой Зеландии, в госпитале, тоже серьезно... Игнасио просил, чтоб мы были на похоронах... Прилетай, быстрей, я уже заказала билеты. Нам послезавтра надо быть...
– Ляля, милая, лапочка, мне не вырваться за день...
– Малыш! Почему? Почему? Почему? Скажи что с тобой?
– Все в порядке!
– Ты не ранен? Нет?
– Нет, Ляля, успокойся, ради Бога... Просто я не в городе, пони-маешь, тут так сложно с транспортом...
– Малыш! Но я не могу, не полететь! Игнасио один... Ты не зна-ешь, сколько он сделал для меня, он меня спас, когда я, Малыш, я никогда тебе не рассказывала...
– Успокойся, Ляля! Я люблю тебя! Маленькая моя, как я тебя люблю! Лети без меня. Я буду, скажи Игнасио, я обязательно буду позже, как только смогу вырваться, максимум через три-четыре дня!
– Но мне так не хватает тебя, Малыш! И эта неделя, как веч-ность... И еще три дня, Малыш! Я боюсь!
– Бояка! Я с тобой!
– Ты, правда?!
– Да! Да! Да! Ляля, перестань, все будет нормально!
– Малыш, у тебя правда все хорошо?
– Правда! Только безумно скучаю по тебе! Я прилечу к тебе, жди. Привет Сандрику! Где она?
– Здесь, палочка-выручалочка...
– Не плачь! Я люблю тебя!!!


Обрывки
Наша... Наша... Упорхнула пташка. Кто мог предвидеть смерть Карлы? Смерть предвидеть нельзя. Ее можно почувствовать. Чувст-вуете? Чувствуете? Ах, уже нет?! Уже ничего не чувствуете? И отве-тить не можете?! Ну что ж, до следующей жизни, коллега. Шутка! И... Иди отсюда. Шпионские страсти? Светский скандал? Замять? А вы бы хотели, чтобы о вас весь мир знал всю правду?! Это не инте-ресно. Хотя? Хотя может быть это интересно, и не только последо-вателям Мазоха! Это интересно и прочим. Театрализация быта. Игра слов. Совершенно не секретно с публикацией анализов первоисточников от эксгибиционистов. Это модно. Констатация окончания бытия индивидуума и конец света. Агностицизм. Забавная мечта – наедине с вселенной. Когда разобьют раковину отшельника, и с миром соприкоснется не клешня, а голый, незащищенный, креветочный, без панциря, хвостик. Суши...

Женя. PR again
Когда б кому пришло на ум распорядиться всем богатством, земным и водным, то результат от распоряжений тех – у корыта, с той же трещиной. Сказки на то и сказки, чтоб умудренными ими быти – посмеиваться и делать по-своему. А если и выйдет как там? В той сказке? На то слово, заготовленное, всегда есть. Из другой...

Милая встреча. А расставание? Еще милее. Беготня. Вверченная в круг, стала белкой. Или это началось раньше? Неужели имеет ка-кой-то смысл цепляться за возможность остаться в «бомонде»? И взрослые, как дети, шумели и прыгали от избытка чувств и радости беспричинной. Оттого, что утро и день, и светит солнышко. И сво-бода.
Одергивать себя, опять? У вас какие-то проблемы? Мне меньше всего хотелось бы, чтоб их причиной была я. Опять!? Я лишаю вас счастья побыть одной. Запущено и неизлечимо. Очень современно. По-новомодному, прилипчиво и не нужно. Но не сознаешься в том. Мало ли мы глупостей делаем в жизни? Ползет зелень на гору, и отбивается та – снегом. Это никак не связано ни с чем. А просто... Мучайся не мучайся – мало что изменится. Не нужна ты никому са-ма по себе. Тысячу раз прав был папа. Фишка! Что отпиарят, что оттрахают. Так примерно думают и остальные. И результаты во-утинга без пиара удивительны и непредсказуемы, как случайного котиуса без контрацепции. Фишка. Поиметь «новую», не слишком приевшуюся – раз. За ее же деньги – два. И если взбрыкнет «темная лошадка», что рано или поздно случится – потерь минимум. И, на-конец, человек она далеко не посторонний, не «снизу», не «сбоку». Отсюда предсказуемость и возможность влияния. И возможность через нее собрать то, что россыпью жемчужной по миру раскидано.
Хотите, это будет девушка на выданье? А почему нет?! А вы с деталями истории ее, знакомы? Со всеми?! Из первых рук?! И то что... Ничто! Никакой американской мечты. Назад к истокам! И ле-гитимно ль было дожидаться: сидючи на печи, пока не свалится с небес сила богатырская, либо наследство, скоропостижно скончав-шейся двоюродной тетушки во Франции. И былинные Ильюшка, богатырь, и дураки сказочные в наследниках легитимны, а то! Не вяжутся прецеденты эпосные с царевны-птички случаем... Но с ля-гушкой – в тему. И очень близко душе, и затаенным чаяниям, глу-бинным, большинства народа. Это – наше. Не отнять, ни прибавить. И согласно концепции господина Кота Матроскина, развивая нацио-нальную идею удвоения валового продукта, на базе переосмыслива-ния отношений ячейки общества и государства: слоган – папа был наш? Папа был государственный! И дочка его... Но и молоко, кото-рое она дает (будет) – наше! Народное! Чем невозможней – тем ин-тересней. Мы будем пить и смеяться как дети.



Женя – Сандра
– Вместо россыпи жемчужной: трупы, трупы, трупы по всем уг-лам.
– Нет, Жек! Живых больше!
– Мертвых, мертвых больше.
– Женя, прекрати. Сколько можно?!
– А сколько нужно? Вернулась на Родину! Жизнь как в подпо-лье. Малыш пропал. К Броне не дозвонишься. Вокруг одни «ищей-ки». О, я это хорошо чувствую, еще «оттуда». Thanks Bobby! Вляпа-лась в дерьмо с этой политикой. Ну что я в этом смыслю, а? Санди?
– Женя, смотрю я на тебя и удивляюсь. Как ты Ваньку ломать горазда?! На публике – ни дать ни взять матушка Черепица, «аглиц-кая», чего передо мной – как медузка на песочке?
– Сандрик, а пред кем еще? Ты у меня одна...
– «Словно в степи – луна»
– Ах, ты ж...
– Что есть, то уж есть! Улыбочку?! Вот так! Другое дело. Люблю когда ты смеешься.
 – Ты мне тоже, Сандрик, размазанной не глянешься.
– Договорились.
– Как тебе мой тезка в начальниках секретариата?
– А что... Вполне.
– Я серьезно!
– И я. Оч-чень деловой, симпат-тышный мушшын! А Сенечка начштаба, так вообще... Эх, жаль-то какая, занятые они все тобой без продыху. И куды мне туды...
– Сандрик! Народ с понталыку не сбивай!
– Жек! Это где ты нахваталась?
– Где-где? В народе!
– Жек, у тебя целлюлит мыслей. Ты становишся монстром.
– Не преувеличивай! Это рабочие моменты. Ты забываешь, я – актриса.
– О, ты – великая актриса!
– Не льсти, проказница!
– Никогда!
– Никогда не говори никогда...
– Опять двадцать пять. Жек! Встряхни жирок, ударься в фитнесс! И время для веселья...
– Ты заметила?
– Да! Что-то, и вправду, изменилось вокруг. Ты чуешь, Жек, что дышать стало свободней?
– Сандрик! Я почувствовала, быть может раньше, чем вы с ребя-тами. На животном уровне. Еще неделю назад, когда в любом про-хожем чудился убийца, в любом оттянутом кармане – «пушка» с глушителем, а в наляпанной тут и там жвачке – пластид. А сейчас вместо всего этого вдруг – нирвана. Пустота. И тяжесть. Словно ко мне присосалось что-то. И я не знаю что! И оно вытягивает из меня все соки. И оно втягивает меня в себя. И однажды утром я проснусь настоящим монстром. И съем тебя, Сандра! Ам!
– Женька, глупая! Не пугай меня так! Что изменилось, Жек?
– Ситуация. Я стала выгодна, живая, продвинутая. «Враги» по-меняли «ориентацию» на сто восемдесят градусов и подключились к моей раскрутке.
– Почему?
– Потому, что сейчас – это дешевле! И я «автоматом» на их сто-роне, потому что против – это равносильно – как против самой себя. И против всех. Сейчас, когда то, что они называют «компрой» оце-нивается даже не в деньгах, а в эквиваленте безмятежного существо-вания «дворянских» фамилий. На кону не одно, а несколько состоя-ний... Молчать?! А что будет завтра? А открой рот? Еще один де-фолт? Куда ниже? Противно. И то, и другое. Что делать, Сань?
– Плюнула бы ты на всех? А, Жек!
– Нет, Сандрик. Мне это нравится. Нравится. Как вам нравится? Это также вкусно, как апельсин.
– Жень! Это ж анекдот...
– Вся жизнь – анекдот. Я – монстр! Монстр! Монстр!
– Жень! Не чуди!
– А что еще, по твоему, я должна...
– Нет, Жень, ты должна...
– Ничего я никому не должна! Это мне должны... Плюнуть?
– Жень! Если – да, то не слишком резко. И не в меня. Вот и Се-нечка не советует...
– И ты? «Брутиха»!
– И я! Мой Сизарь! И, кто как не я...
– Убить, любя?
– Любить – любя! И слово молвить...
– Ладно, Сандрик, проехали!
– Проехали, Жек. А «компра» не блеф?
– Нет, Сандрик. Хотя многие, и даже среди наших думают – да. Потому и не советуют. Тот же Сенечка твой. И Сергей Алексеевич. Я не разубеждаю никого. Ты знаешь, ведь это не «компра». Это то, что оставил мне в наследство отец. Документы. И мысли. Как и что с этим всем делать, как это бы сделал он сам. Он мне оставил право выбора. И я выбрала. Интуитивно. Я просто верю отцу. Иногда она спасает. Вера. Этим не разбрасываются, Сандрик! Мне кажется, Саня, люди превратились в вычислительные машины и забыли про чувства.
– Не, Жека. Тебе так кажется.
– Дай Бог, чтоб ты оказалась права. Люди…
– Люди ездят на верблюде – в Африку гулять. Брось, Жень ну-дить.
– Я – Нудьга? Ах ты ж засранка! Хочешь разговорчик послу-шать?
– О чем?
– О ком, Сандрик. О нас.

Обрывки
– Куда может завести эта идея?
– А черт ее знает?! Из новейшей истории явствует – были бы средства и цель. Вы слышали? Вы слышали? Ей это нравится. А тем более нам. Вы не бандита в парламент провели. За ней кроме не-удачного замужества и мелких грехов молодости – ничего.
– А родители?
– Родителей не выбирают!
– А друзья?
– Друзья приходят и уходят.
– И если не считать...
– Вот и не считайте!
– Значит там тоже без криминала. Идеальная кандидатура.
– А идея? Протолкнуть ее в интересующий нас комитет. И по накатанной схеме. Ей понравится еще больше.
– Не слишком ли длинный путь?
– А вы забыли о выражении – кадры решают все. Многие, на ко-го мы ставили, практически выработали ресурс своих имен и репу-таций. Обросли, во всех смыслах. Жизнь такова, какова она есть. И «девочка» поняв, кто она есть в этой жизни, кем она стала, использу-ет даденное во благо. Чтобы быть, кем ей должно быть. История об-ратного хода не имеет.
– Деньги не ее.
– Деньги уже ее.
– Вы искренне думаете, что это будет наше благо?
– Я не думаю о том даже неискренне. Я думаю о прошлом, кото-рое не отпускает. Мы так же умеем убеждать, как и обвинять. Это одно из немногих завоеваний предшественников, которое не выбро-шено на задние дворы и помойки вместе с их памятниками.



Броня
Точу ножи – ножницы! Паяю! Не отягощенный знаниями, чело-вечишко, свое мнение имеет, и оригинальное. Тем он интересен, за-нятен философу образованнейшему и даже на мысль его вдохновля-ет. О чем невежда и не подозревает.
– Алексеич?! Это Самуил. У меня новости плохие – Фрэнки про-пал. Как там Женя?
– Она возвращается, в субботу.
– Возможно это и к лучшему.
– Все что не случается – к нему. Тут не только Фрэнки. Помощ-ник секретаря Жени, тоже. Не пропал, а «попал». И Женя, косвенно. Само-собой.
– Да? И как?
– Раздетое. Тело. Синяки.
– Что? Лео убили? Следы пыток? Что экспертиза?
– Есть показания. Труп падал несколько раз.
– Живой? Труп?
– Да нет. Без смеха.
– А внутренние органы? Целы?
– Судя по записям – да! Санитары пьяные, из первой, пороняли парня.
– А что с ним, до «ронений»?
– Несчастная любовь. Самоубийство. Бывает. Люди устраивают смерть от нежелания и неумения устроить жизнь. Хотя зря такой шум подняли. Это не «наш» парень. Похож. Совпадение. «Утка» прошла по Интернету, оттуда в газеты... Ты что, перестал «слухи» отслеживать?
– «Слухи, которые нас не удивили». Старею, Алексеич, старею! А где Лео, сам-то где был?
– «Отрывался» у подружки, в Зеленограде. Ему Станиславович отгул на два дня дал. «А наутро он проснулся знаменитым!» Учись старина, внимание привлекать!
– Мы больше по другому профилю.
– Так что о Фрэнки?
– Там – молчок. Ты Жене ничего пока не говори.
– Не нервничай, Самуил, отыщется Фрэнки, не иголка!
– Оно-то оно. Не... Ты последний расклад смотрел?
– Сценарий приключенческого фильма. Вы что удумали, Саму-ил?
– Это не мы. Скандал раздули, по старым делам. Стрельбу на даче у Фрэнки помнишь?
– Ну?!
– Привязали под общую. Меня разыгрывающим, а Женю – втем-ную. Плюс пропажа Фрэнки. «Случай» с Лео, верней с его «двойни-ком» – не случай. Бьют в точку – на срыв Жени надеются. Не прав был Викентьич, ему теперь Бог судья. Сам спит, а нам жизнь весе-лую устроил.
– А ты думал раз в году его поминать? Не-ет, хитрец Алик. Будь любезен, Броня. И до и после. А надежды «ребят» – пустые. Тапери-ча, не то что давеча. Женя ноне – крепенькая. Не зря Сенечка тру-дился. Фрэнки вернется – не узнает.
– Твои слова, да до Бога.

Фрэнки
Не пропал я, друзья и недруги мои, а пленен нечаянно какой-то бестолочью глухонемой, в скалах почти поднебесных. И возверну-лась моя жизнь на круги моя. Но! Разорвав сростки хилые колодок, приеду, милые, к вам, как-нибудь. Возрадуйтесь. И огорчитесь. И опять возрадуйтесь. И опять огорчитесь, в чем не суть беда. Ибо как Господь положил: чувства испытывать людям разные, но не гневать-ся на себя и других, а благословение испрашивать и молиться. Бытие скучно по природе своей, но не скучнее небытия. Оттого и весело неимоверно и подпрыгнуть хочется, и побежать. И хотениям всяческим потворствовать. Но когда сил не густо, и причина есть посидеть в спокойствии, не выражаясь из себя изрядно – то пусть. Господь и за то не осудит, а очень и наоборот, отчего душа умиротворится, и голове какой беспутной, и конечностям роздых даст. А на сколь?
 Раз ступенька, два ступенька... И нет никаких ступенек и лесе-нок, и песенок. Есть песчинки, камешки и грубая земля. Грубая, по-тому что не привечает и не ласкает, упираясь в щеку твердью, дис-комфортно садистки. Как не родная. Но близкая и натуральная до-нельзя. И холодная. Как вечная мерзлота. Прекрасное время пофило-софствовать про себя. И о себе. И о земле самой. И что и кто на ней. Рядом и не рядом. И вне. Абстрагируясь от суеты.
 В той схватке ты не победил, Беня. И голова болит от непред-сказуемых ударов судьбы и рук ее. И на: как, что и почему? – Не отвечается вразумительно и никак. Выпадение памяти, кратковре-менное, в удачной попытке убежать от лавины. Неудачно. Вывихну-тая лодыжка и резюме – «погуляли». Апостол Беня. Рыбаки-спасители. Пророк Фарид и спасители пастухи. И жертвы. Винегрет из псалмов и сур. И сыр. И вода. И лепешки, как каменья. И – эй! И никто не откликается, кроме собак и овец. И эха. Глухонемой сын гор, аллаху одному ведомо из какого тейпа и селения, мычит, не по-нимая своей азбуки. Но объяснились – хвала Всевышнему. Старшой его пошел за перевал, к родственникам, поспрошать обо мне, иль выменять на что...
Или мыкал глухонемой о своем? И я подумал то, что мне хоте-лось, а он, что ему?
– Вернется когда?
– М-м-ммы-ы...
– Эм-эм-эм, короче. А когда? Он? Назад?
– М-м-ммы-ы... – занервничал, клюкой замахал.
– «Был у нас доцент, фамилия Горидзэ, а зовут Аваз – А вас? – Аваз...». De javu. Му-Му. Оставь убогого в покое, Беня, пока он тебе вторую ногу не вывихнул, и башку не проломил.
 Вот так, дорогие мои, глядючи в прозрачное и бесконечное ноч-ное небо и видя у себя на ресницах звезды, проникся я, и открыл себе космос. В очередной раз. И выздоровел, забавляясь изучением пейзажа. Все причиндалы: карта, оружие, за исключением ножа. Нож мой Герасим себе подарил. Окрестил я глухонемого, в шутку, а прилипло. Оборудование, рация... Все ушло под снег. Ребята из со-провождения... Двое и Шерпа-Шурпа... Эх, доля... Там, где хотел, там и нашел конец. И не помянуть по-людски. Все бесследно. И как не кивнуть утвердительно на предложение эксклюзивного рабства, если взамен кроме ладошек мозолистых – ничего. А не кивнешь, что изменится? «Бомж» говоришь? Потрудись, может, у нас приживешь-ся? Внушает, видимо, физиономия моя доверие. Прижиться? Навсе-гда? Я бы рад, друзья, только дел немерено на «большой» земле. Женщина? Возможно. Хотя про невесту мою, вам байки незачем. И про опыт мой, прошлый, печальный, пастуший не расскажешь тоже, что наелся я тех лепешек до тошноты. И про многое, многое другое. Однако, виду про тоску и знания прошлые не подал. И сколь скоро ковылять перестал, то сноровкой подладился, будто отродясь овец гонял, под стать глухонемому. Он поласковел ко мне оттого, как к собачке, удивляясь, что волкодавы не порвали меня, а приняли; и овцы не шарахаются, и бараны слушаются. А затем, наверное, в от-вет на то, что азбуке я его обучил, открыл он мне простодушно тропки кое-какие, не дальние, и куда ведут. Истосковался видно по-людскому общению. Человек как-никак. Истосковался и я, но по-своему. Однако пока снег на перевале не стаял, сидеть на «привязи» пришлось. А там – прощевайте. Дорога зовет. И пора, иначе скоро «публика» с той стороны подвалит – и «привет» всем мечтаниям! Спеши, спеши! Гнаться один Герасим не будет – стадо не бросит. А губить я его не стал, грех вроде – побратима резать. И нож оставил. Подарок так подарок. «Салям» напарнику, горец! Пока, пока! А до-гонят если, сгубит меня? Несмотря на братство? Наверное. Искрен-не. А может, и нет.
 Много воды утекло... Женя, Женя-а? Господи, столько време-ни?! Не сошла бы с ума. Не наделала б глупостей. Соврет Броня что-нибудь, догадается. Гриша, небось, с Мефодием круг очертили. Ждут, пока перевал откроется. Не так много и вариантов. Хотя, хотя бывало и безвариантно. Только по ДНК и «оприходовали» остатки – «сладки». И не подлили б масла в огонь, други мои. С ответами на вопросы. Поди, спрашивают?! Где да как? Интересующихся хватает, с обоих концов. У Гриши-то ума хватит, не подлить, с комментария-ми, а за других сказать трудно. Кто и куда? И за сколько?
 То, чего я не понимал. И не хотел понять. Отталкивался от чего, как мог. Уходил в дурь. В себя. В черт знает что. Настигло все равно. И заставило. Давай, давай, Фрэнки. Какого хрена!? Неужели у тебя не осталось извилин. И то, что прощалось тебе в молодости: финты влево, вправо; бег вприсядку, вприпрыжку – все! Не те года! Не то богатство! Заставило. Последнее путешествие Синбада: ехал на три дня, а вышло-три месяца. Ползание по склизким горным хлябям, козлиным тропам; игра в прятки, от чужих и своих, в каких-то воню-чих норах. И забытье. Наигрался вдосталь. Для чего, Фрэнки? Кому сейчас орденок, мильончик, или жизнь зарабатываешь? Уж не скажи, что себе. Куда, в какие выси забирался, и сколько тебя сши-бали? По-оставлял все, что нагорбатил, наворовал, чтоб выкрутиться, как думал, в последний раз. А он и впрямь – последний. Последний в пух! Да так грохнулся, что чуть не утянул в свою любимую яму всех, кто был рядом. И результат: опять на «физии», в струпьях; ногах, сбитых по кости; обмороженных, черных руках, не отвалившихся чисто случайно. На презентацию тебя, Беня, в таком виде. Позвольте представить: президент кумпанства – князь Идиот, из одноименного романа! Как радовался, как нос задирал пред собою. «Чистый» бизнес. «Черное» золото. Перспективные партнеры. А накрылось, Фрэнки! Медным тазиком! Жалуйся в комиссию по правам человека! В суд Страсбургский! Ой-ой-ой! Ох, дружок! Ой, молодец, как хлопнул! И какие волны пошли. И куда докатились. И как ты подставился, Беня? Ведь так перло. Продурил! Профорчунил! Не внюхался в ситуацию вовремя, а ведь «ребята» предупреждали. Вернусь, через три дня. Вернулся... К разбору. А то: шутки, посиделки. Обойдется, как с Гусем или Березой. Не угадали! Теперь обойдется, партнерам перспективным, лет в пятнадцать отсидочки. Этим фраерам – что? Свое успели попрятать. Даром, что сидят. Выйдут еще молодые – вернут. А ты Бенечка? Что восстановишь? Кожу на фэйсе? С переброской-то не успел?! Вернусь – крутанусь? Вернулся. И тему не скинул в другой огород как «топовики», и те-перь ты кто? Лимончик выжатый, «в слезах несбывшихся надежд»! Может поэтому и на свободе?! Поженихаться оставили сошечку, а? Или последние заначки вытрясти? Нашли воровайку! И не скучно вам, господа, над «нищим» глумиться? И на велосипеде, на коем сто лет не ездил – заставлять, по стенке вертикальной?! Циркуй, Беня, циркуй, коль с башкой плохо – работай ножками! И не пропадай в калитке сразу номер, сделав, съехавши. Пройдись лишек на круге, не убудет. Сострой, Беня, морду лица, разведи ручки и скажи – винюсь. А ножками – крути, крути, а то упадешь. И ведь поймут правильно. Глядишь, и на пенсион подбросят. А там – к Броне на поклон, с пустым карманом. А что, Броня привычный, по-любому. И темок у него хватает. Нет-нет и для тебя, братанчик, есть, где пофизкультурничать. У самого-то дыхалка спала! Сутками перед ящиком сидеть, выуживать – у любого спадет. Аналитик... А скажет ведь: «Ну кто тебе Беня виноват?! Ты ж самостоятельный, бегунок. Вот и бегай. Ты ж это любишь». Люблю, Бронечка, до смерти!

Привет, гуляка! Ты Кто? Я?- Ночь! Гуттаперчевые чувства. Воссоединение мыслей и дум. Былое и Где.
Беня вернулся. Что сопровождало его возвращение? События? Катаклизмы? Клизмы? Физиологические и нравственные? Список унижений. Неизменная записная книжка с вычеркнутыми адресами. Любовь, на другом конце света. Холодная питерская весна и непри-вычное солнце. Ни облачка. Промелькнувший день. И неожиданный, снисходящий, вечерний, улыбающийся полумесяц, с бриллиантовой мушкой Венеры, на иссиня-голубого стекла послезакатном небе. Хлопки салютов каких-то праздников, чьих-то радостей. Угомонив-шийся город. Сон. Как спят дворцы, так покойно могут спать только мертвые. Подсвеченные, с бледно-желтыми, оранжевыми, зелеными, сиреневыми, в фиолете теней, щеками. Мумии. С тусклым, непод-вижным «виевым» взглядом из впавших глазниц темных окон. Пус-тынь умерших площадей. И одинокие привидения. Страхи гоголев-ского века, оставленные с носом – «диссендэнтами»*
 

Беня-Женя-Женя-Беня, считалка
Как вернуть то состояние? Когда мы летали, взявшись за руки, и смотрели, смотрели друг на друга, не отрываясь, видя насквозь душу и мысли. И не нужно было ничего скрывать ни ей, ни мне. Казалось? И как глубоко было запрятано то, что мы узнали друг о друге. Сколько понадобилось, чтобы узнали. Узнали не от самих себя, не глаза в глаза. А через какие-то обстоятельства, вынудившие... Она о моем прошлом. Я об ее. Это первая трещинка? Это недоверие? Острожность? Боязнь? Не за любовь. И за любовь. Боязнь поранить лишним знанием? Боязнь раскрыться?! Как теперь быть со всем этим, когда она пережила мое небытие, в совершенно других, не-ожиданных, не касающихся меня заботах. Какой новый характер?! Я совершенно не знал ее такой. Актриса? Да. Она нравилась тебе актрисой. Она играла, то что нравилось тебе. И ты подыгрывал. Мачо. Мачо. Нося на руках покорную, нежную, хрупкую, ранимую. Рабыню? Но чувствуя ее кошачью силу? Независимость госпожи? Втайне – да! Но не сознавался себе, что не ты, а она – сильней. Чем? Искренностью? Или притворством? Пониманием тебя? И себя? Обоих? Чувств обоих? Она тогда ждала, маленьким, робким котенком – твоей ладони. И сжималась под ней, и лизала шершавым язычком, и тыкалась мокрым носиком. А сейчас... Сейчас?! С ласковым прищуром, смотрит на твой галоп и взбрыкивания. И зна-ет, точно знает тот момент, когда подойдешь, всхрапывая в нервной дрожи, усмиренный... Подойдешь. И будешь притопывать копытцем, пританцовывать, иноходью, обузданный взглядом, только ее взглядом. Ржать радостным тембром, отвечая мурлыкающему рыку львицы. Жеребец – кентавр. И позволишь ей вскочить на себя, дрогнув от удара сильных лап, улыбаясь боли, впившихся в холку когтей. Подпрыгивая от щекотных, но жестких ударов ее хвоста. Взвиваясь ввысь от прикосновений кончика ее язычка, слизываю-щего хлопья пены соленого пота от скачки, и ощущая за ним – теплым, мягким языком, холодные и твердые клыки, про-бующие на толщину, кожу шеи. Как сладостно отдаваться перед смертью, Гос-поди.
 Что изменилось, Фрэнки? Что изменилось, что изменилось?! Все! Мир перевернулся. Твой мир. С головы на ноги. Он становится не круглым катышком перекати-поля. Он становится нормальным. Плоским. Он говорит тебе – хватит! Катиться, куда дует ветер. Заце-пился! Дальше? Дальше что? И по сценарию она выросла. Она...
– Странно... Я позабыл все твои привычки.
– Ничего странного. У тебя была другая женщина.
– Откуда ты знаешь?
– Так. Чувствую.
– У тебя все на чувствах?!
– Нет. Не все.
– У меня не было другой женщины.
– У тебя был мужчина?
– У меня было Оно. Небытие.
– Прости!
– А у тебя? Был кто-то?
– Он и она.
– Кто?
– Долг и память...
– Вечерние новости. На первой кнопке. Интервью с трибуном чести и совести...
– С трибуной!
– С чем, чем???
– Трибун женского рода – трибуна.
– Ладно. Один – ноль. А как с гражданством чужеродным?
– Оставила...
– И православие приняла?
– Да...
– Какая правильная, добрая «девочка». Била в детстве из рогатки воробьев. Говоришь в «третьем интернационале»? По зову души?! Ну, тогда и я – в третий! В члены, где запись?
– Только для вас. Раз в году. В полночь. Из исключительной к вам привязанности, мой неизбывный, грубый, пошлый, любимый. Я открываю офис. Вот здесь, раздвигая ножки, скрепляю ваше членст-во – печатью.
 И она огрела меня подушкой. И я – ее. И, затеяв кучу-малу, смяв постель, мы боролись, барахтались, почти всерьез, почти зло. И она, и я... Пока, пока не случилось опять то, что случается, в страсти, с мужчиной и женщиной. Мы лежали голова к голове, прижавшись, едва не до боли. И молчали, играясь пальцами друг друга. Опусто-шенные. Любовью. Мыслями, для которых не хватало слов. Вопро-сами, которые не хотелось задавать.
Блажь. Ощущения. Что изменилось? Ты стал меньше любить ее? Нет? Нет! Нет! Нет! Нет, нет?! Больше. Она желанней, чем когда-либо. Чем кто-либо. На чем держится наша любовь? На редких встречах и дурмане «отвязанного» секса? На самой любви? На не-земном?
 Молчание. И возвращение к тем дурацким разговорам, от кото-рых я хотел уйти. От тебя уйдешь, Ляля.
– Не надо, Малыш, со мной так. Хорошо? И причем тут полити-ка? Причем здесь, кто-то был? Ты перепутал! Ты все перепутал. Господи, ты меня ревнуешь?!
– Я? Да! А ты?
– О, ты не представляешь как!
– Смешно.
– Тебе, правда, смешно?
– Не очень...
– Ты не хочешь подышать воздухом жизни?
– Этой жизни? Это не лучше, чем то, чем я дышал, прячась в пещерах!
– Это воздух моей жизни... Какие мы разные, Малыш.
– Это плохо?
Она не ответила, повернулась и я не увидел ее глаз. Впервые. Не увидел. Боясь открыть свои. Боясь увидеть то, чего я боялся..
– Бояка! – какой милый шепот, украденного, моего слова, с ее уст.
– Бояка, – и она целовала меня в закрытые веки, как когда-то я ее, и дула мне в уголоки губ, выдувая горестные морщинки глупого всезнайки.
– Ты что, дурачок, подумал? Ой, дурачок, дурачок, – шептала она.
Волшебным ветерком разгоняла тучки, высвобождала солныш-ко. Высушивала слепой дождик, который носился в воздухе, не зная куда ему деться – пасть на землю или превратиться опять в тучку и унестись туда, к своим, где все гремит и клокочет. Где вместе с дру-гими можно вылиться, с силой грозовым смерчем или заледенев гра-дом, посносить все – к чертям собачьим.
– Я? Ничего. Я просто люблю тебя. Люблю – упоительное слово. Одним им – сладчайшим, пьянящим, словно вино, словно яд упиться, одурманить себя. Словом, ворующим мысли, вмещающим в себя все сотни тысяч других слов. Что говорить? Зачем? Больше...
– Господи! Какое счастье! Ты рядом, Малыш... Как я мечтала об этом, как я молилась всем богам на свете. Если б ты знал...
– А как я...
– Господи, Малыш, ты такой же...
– Какой?
И это было последнее слово. В вихре поцелуев, словно не было ничего до и не будет после, бросился в любовь, как с «серфа» в вол-ну. И унесен ею, и выброшен не на жаркий коралловый розово-белый гавайский песок – приливом, а отливом унесен вглубь лазоре-во-изумрудного океана. И вытолкнут, за сотни миль от берегов, в невесомость, и отдан небу – распластанный, бездыханный. И воз-вращен. И лежа на спине, боясь проснуться и опять, опять боясь от-крыть глаза и увидеть, и боясь вздохнуть, и узнать – жив?
– Бояка! Какой ты бояка. Просыпайся! Я – с тобой. Я здесь, Ма-лыш.
– Какое счастье, какое все-таки счастье, что ты рядом, Ляля.
– А ведь мы могли никогда, никогда не встретиться, пропасть тысячи раз, Малыш?
– Могли...
– Ты жестокий, Малыш. Нет, скажи мне сам. Ты жестокий?
– А ты?
– Зачем ты отвечаешь вопросом на вопрос?
– А ты?
– Это не я. Это во мне.
– Я не хочу тебя ни с кем делить, Ляля. Ты понимаешь? Ни с кем!
– Тебе не придется!
– Это уже случилось.
– Не надо об этом, Малыш!
– Почему? Почему мы не должны говорить о том, что может разрушить то, что есть мы. Ты и я. Мы. Только мы, без никого.
– Малыш! Мы не одни на земле.
– Женя! Ты – спасительница? Орлеанская дева? Я – не верю! За-чем это тебе?! Это не твое!
– Это уже мое! А ты – мой? Почему? Почему ты всегда мол-чишь? Ты – мой?!
– Не знаю. Я – иллюзия.
– Ты – маленький засранчик, вот кто ты! Дай мне свои губы, иначе я тебя убью!
– Лучше ты...
– Малыш, не говори так! Я же болтушка. Я же шучу...
– А я – нет.
– Малыш?! А вдруг у нас будет ребенок?
– От кого?
– От тебя, дурачок!
– Жень, ты что, ждешь?
– Я так надеялась, Малыш, я бы так хотела быть беременной от тебя, родить. Ты любишь детей?
– Ты провокаторша! Я тебя люблю! Я люблю все, что в тебе... Ты, глупая, зачем ты спрашиваешь?
– Как ты не поймешь... Женщина всегда спрашивает, хотя чувст-вует, но все равно... Это так важно для нас, для меня... Нет, Малыш! Я не беременна. Прости! Какой ты глупыш! Такой большой Малыш – глупыш! Я хочу только с тобой, только от тебя! А сколько с нашего последнего раза? Пять месяцев?! Уже бы все было видно!
– С последнего раза? Полчаса! За полчаса – животик? Ты – мушка дрозофилка!?
– Малыш, бессовестный! Я – серьезно!
– И я!
– Ой! Малыш, хватит баловаться! Ну, перестань! Мне скоро ид-ти...
– Ага! Когда мне нужно было идти она. А когда я...
– Ну, Малыш, ну бессовестный... Ах...

И в раю им не хватило места. И принялись они грешить по всей земле. И наплодилось народу... А они все грешат... До бесконечно-сти...Может потому что родится не у всех…Или потому, Господи, что это так вкусно?

 Не нужно ничего выяснять! Все выяснили. Кто чем занимается. Кто где расставлен. Расписано. По ролям. Не шуршите! Вы не на «соточке», не на портрете, Franclin Николаевич. Я – Борис! Тем бо-лее, господин Заппельман! В смысле? В смысле – это еще хуже! Не понял? Вам же сказали, вы не один на земле. И в принципе, можете выйти из кадра. Так! Где этот чертов ассистент?! Давайте дублера! Побыстрее! Уже загримирован? Отличненько!

 Это будет длиться вечно. Или пока не кончится световой день. Или пленка. А потом? А потом – все. Ужин. Охотничьи рассказы. Поход в деревню...
А наутро – дождь, слякоть. Ужасная головная боль. С похмелья или с чего?! Кудахтанье кур и лиц, ответственных за финансы. Сгуб-ленные натура, вдохновение. Барышня-крестьянка. Все в очередь на автобус в город. Мой эпизод так и не отснят, но я – с ними. До зав-тра. До погоды. До... Навсегда.

 Может забраться под листву, как сорок лет назад. Как-будто со страху. Дикий затерянный в лесу зверек. В лесу людей. Поиграть в пограничника? Или шпиона? Чтоб только не заметили! Чтоб только не заметили! Выглядывающий из-под схрона, блестящей круглой пуговкой глаза. Испуг? Любопыт! Следо-пыт... Там. Ведьма, летящая на помеле – космы по ветру. В гости. К тебе.
– Привет! Это – я!
– А это – я.
– Тебе не скучно?
– Мне? Нет!
– А я подумала...
– Зачем? Ты подумала?! Это вредно ведьмам. Иначе ты не смо-жешь никого съесть. А какое удовольствие съесть для острастки. Удовольствие. Чувственное. Не живота. А какое наслаждение стра-хом, перед... А какое наслаждение после...
– Философ... А ты, сам-то боишься?
– Я? Нет.
– Почему?
– Какое с меня удовольствие чувственное? Я маленький. И нев-кусный. Я хуже молочного поросенка. Поросенок? Название одно, а тешиться по сути – нечем. Пятачок? Ушки? Шкурка хрустящая? А давайте я вам сразу начинку?! Гречу с кровянкой, печенку гусиную...
– С яблоками небось?
– И с яблоками. А?! Госпожа, ведьма!? Вы ведь не педофилка?
– Еще какая! Сказку помнишь?
– Где Ванька тебя в печь на лопате?
– Да не ту, дурень! У-ух, вот я тебя!
– Да ладно, бабка, остынь. Все путем. Нормалек. Шуткую я. Пробил тебя, на крепость.
– Ну и как?
– Еще потянешь! В апостолы людей привело честолюбие, а в святые – отречение от него. За тобой – будущее, бабка! Как за Марией – Магдалиной.
– Тьфу, тьфу на тебя, святотат!
– На себя, посмотри!
– Ладно. Оба хороши. Кончай диспут. Полетели!

Небо
– Зачем ты освободил меня, Господи?
– Но ты просил. Ты так рвался к своей любимой.
– Ты не мог отказать себе в удовольствии поиграться в оловян-ных солдатиков? Ты терпелив, не отвечаешь на неблагодарность. Зачем они хотят убить меня? Они не знают, что я уже мертв?
– Они знают. Они хотят убить свою память.
– Обо мне?
– Нет. О себе.
– Почему они так боятся?
– Не знаю. Это загадка, с тех пор как я сотворил вас. Вы загадка для меня, и я оставил попытки понять вас. Что вами движет. И смысл вашей жизни. Я отдал ее вам на откуп и уже не вмешиваюсь ни в рождение, ни в смерть.
– Когда Бог забывает людей, о них вспоминает дьявол.
– Я открою тебе ужасную истину: дьявола – нет.
– Может и тебя нет?
– Может...
– А что же, кто же есть?
– Вы! Пока вы есть. Выдумщики...
– Но так не бывает!
– Конечно, нет. Иногда я впадаю в детство и играю в ваши при-вычки: в ненависть к времени, в сопротивление тому, что вы назы-ваете небытие. Ничто не чуждо...
– А как же дьявол?
– Оглянись! Он делает то же. Мы так давно вместе, что порой забываем – кто есть кто? И меняемся местами.
– И что? Что тогда?
– Тогда вы сходите с ума.
– Наверное, это Апокалипсис.
– Наверное. С тех пор как вас стало много, я слышал много раз-ных слов... И это слово... И Слово это было Бог... Просто слово для многих.
– И что же будет?
– Ничего. Будут другие выдумщики.
– И когда-нибудь...
– И когда-нибудь откроют нашу тайну. Но это будет так не ско-ро, что даже мне трудно представить то время.

 Последняя, свежая идея: перебаламутить пруд-омут и поднести спичку к булькам метана. Откуда газ? Со дна – «днов»? «Ден»? «Донн»?

Сандра – Сенечка – Александра
Будни. Череда дней.
– Тебе не хотелось выскочить, Саша?
– Из чего Сенечка? Из штанов?
– Саша...
– Назови меня еще раз – Саша?!
– Саша...
– Еще! Еще! Есеня, дай мне руку?! Положи вот сюда, сюда... Поцелуй меня?! Ты боишься? Не бойся. Ты когда с женщиной был, Сенечка?
– Странно...
– Почему, странно?
– Все думают, что мы с тобой давно спим друг с другом.
– Что ж ты молчал, Сеня, или и так льстило?
– Саша! Это глупо. Бегать и кричать на всех углах – что ты, то есть я – совсем не то, что все думают.
– А что я о тебе думала, тебе важно?
– А что ты обо мне думала?
– Что? Догадайся с трех раз!
– Раз! Можно я тебя поцелую, Саша?!
– Можно... О, Господи! Сеня-Есеня... Это служебный роман?! Нам от Женьки попадет!
– От Евгении Александровны? Ну и пусть!
– Нет, совсем не пусть. И от Сергей Алексеича... Все крупные шпионы горели на досадных мелочах.
– А мелкие на крупных. Я для тебя досадная мелочь, Саша?
– Сень! Не передергивай! Сторожевой пес у Алексеича – сущая скотина.
– А-а, ты о Гершине?
– О ком же еще...
– Ты что-то заметила?
– Так кое-что, может это просто глупости.
– Ах, ты не горлица – орлица.
– Извини, Сенечка, не голубка! Не катит тебе «птичка» с «желе-зом» вместо нижнего белья? Не вяжется с мягким женским? Ну, из-вини...
– Да нет, ничего. И даже очень-очень «ничего»!
– Правда?
– Правда! А теперь от противного, что в Гершине не так? Быст-ренько!
– Не нравится, и все!
– Саш! Я – не Света из буфета... Нравится, не нравится... Давай конкретно. Что, где, почему, откуда?! Ты ж не просто бодягу о нем завела? А Саша?! Что тебя мучит? Я же чувствую...
– Если б я была на все сто, Сенечка, я бы сама его «положила»...
– «Сами с усами»? Саш, ну не растут у тебя, а? Давай без этого, чтоб деньги потом на эпиляцию не тратить. Я тебя такую как есть люблю! Давай договоримся – без самодеятельности. Иначе «на фиг» мне моя «контрразведка»? Не забирай у людей хлеб, хорошо?! Ага?!
– Ага!
– Вот и умничка!
– Раньше он парень как парень был. А сейчас то сюда встрянет, то туда, словно невзначай. Незаметно как будто. Ваши ничего такого не заметили?
– Да нет, Саша все в порядке, ситуацию отслеживаем. Ничего серьезного.
– Вот-вот. Ничего. Глаз у вас «замылился». А я по-женски чув-ствую, то там занавеска дернется, то здесь. Вдруг стоит за спиной кто-то все время. Оглянешься, отдернешь штору – нет никого!
– Издержки профессии, Саш.
– Да нет, Сенечка, «мандраж» в прошлом. Помнишь? Когда Же-ня нас всех «обвела» и «запопала»? «Историю» на «тормозах» спус-тили, будто и не было ничего. Я понимаю, шум никому не нужен. И воспоминания лишние, когда кончики увязаны, спрятаны. Только расползается вязочка и кончики – наружу. Гершина я недавно виде-ла, с адвокатом «стрелков» тех.
– А что еще видела?
– Общались они в компании...
– Ну и что?
– Да так, ничего. Просто «ребят» знакомых, что когда-то «солн-цевских» прикрывали, узнала.
– А они тебя, случайно?
– Они нет. Я мимо проскочила, а через перекресток назад. На другой стороне – бар. И туалет удобный, на выходе, во двор проход-ной. У меня там бармен приятель.
– Приятель в туалете? Или во дворе? А что за бар?
– «Дела давно минувших дней»! Сенечка, перестань к словам цепляться.
– А ты не обозналась с адвокатом и Гершиным?
– Сеня, я и в темноте, когда надо вижу, без спец-оптики. Джип Гершина у входа в «клуб» стоял. Они из машины вместе выходили. А рядом «гвардейцев» пара «аппаратов», с атрибутикой.
– Похоже, не очень скрываются? Может тебе приснилось?
– Угу! И Михалычу?
– Михалыч за рулем был?
– А кто еще?!
– Ты что? Женю светила?!
– Ну, ты Сенечка, псих! Я на своей новой «малютке», Михалыч обкатывает. А Женю – в «думе» терзали, там «глушняк» по ее ини-циативе почти на три часа растянулся. Мне, как понимаешь, в зал пока ходу нет. А кулисы и двери под «внешней». Что толкаться?! Меня, кстати, Женя попросила в салон наш, за косметикой съездить. А-а, тебе все равно не понять.
– Ладно. Проверим. Может Алексеич через Гершина по своим делам работает?!
– Может. Поэтому я и не высовываюсь с наблюдениями своими.
– Умничка. Вот и не высовывайся дальше. Дальше мы, Саша, со своей стороны, с Алексеичем понаблюдаем. Береженого Бог бере-жет. А вдруг тебя все-таки кто-то из тех «ребят» «просек»? Из их окружения? Не можешь же ты всех знать, кто тебя знает. У них «на-ружка» могла быть поставлена. Или камеры. Поаккуратней, Саша. Я тебя прошу. С приятелем твоим, барменом мы поработаем, не воз-ражаешь?
– В смысле?
– В смысле «умывальничка». Поспрашиваем о том, о сем. Да ты не волнуйся.
– «Обижаешь, начальник».
– У тебя Евгения Александровна – начальник. Кстати ты ей ни-чего?...
– Сенечка. Это ты не волнуйся! Против правил, без полного объ-яснения предмета беспокойства, дергать, по всякой ерунде, тех, кого любишь.
– Или это не ерунда, Сашенька, или у тебя с кем угодно, кроме меня – любовь?
– Женя мне не кто угодно, горе ты мое пузатое! За остальной мир – не скажу, а с тобой, Сенечка, у нас теплые дружеские отноше-ния. Ты проходишь вперед, я остаюсь сзади. О’кей?
– Нет, не о’кей! У тебя извращенное представление о гармонии.
– О! Как короток путь от и до. Я – уже извращенка?! «Торговка и Поэт» иль «Бодигард» и «Бодхисатва»? Не все, что течет, бежит или стоит – есть время, Сенечка? Или от противного? Не ху (who) есть кто?!
– Я наращу мощь мускула любви.
– Речь не мальчика, но.
– Я – о сердце, а ты.
– Уже ни о чем, Сеня-Есеня. Все! Оставили скользко-личное и давай о деле.
– Не новая, но совершенная интерпретация «обувного» бизнеса. О деле, «одели-обули»...
– Сенечка о гармонии. Гершин перевербован – пудово! И будто бы вы, с Сергеем Алексеевичем не в курсе?
– Отчего такая резкая смена настроения, Саша?
– Реакцию твою проверяла, Сенечка! А теперь колись, полешко!
– О, эти женщины! Вроде обговорили?! Информация классифи-цирована. Все о чем мог – намекнул. С Евгенией Александровной у нас свой разговор будет.
– У кого у вас?
 – Ты не лезь, Саша. О’кей?!
– Не о’кей! Я не лезу! Я уже там! И не через ничью голову я не прыгаю! Женя – часть меня, моего тела, моей души! И ты предлага-ешь смотреть на все спокойно, как посторонней?!
– Саша! У тебя раздвоение личности! Блюди себя! Я не говорю, что ты для нее никто, тем более она для тебя. Но, Сашенька, ты пой-ми – ваше сестринское кончилось! Финита, деточки! Забудьте на 364 дня в году до happy birthday to you! Иначе все полетит к черту! Мы с ее «другом» не знаем что делать. А тут ты со своими глупостями. Вроде взрослая девочка и на...
– Ну-ка, ну-ка! Что вы с Фрэнки?
– Ничего! В сердцах вырвалось! Ой, Сашенька! Только не делай вид, что ты не при делах!
– Сень?!
– Не Сенькай, Саша! Ты мой размер шапки знаешь!
– Разочаровываете вы меня, Симеон! А мне показалось...
– Креститесь, барышня!
– Спасибо. Вашими устами...
– Прощай, луна! Тебя как будто съели, в затменья ночь...
– Надкусили... Прощай, «любимый»!

Последняя волна Фрэнки и другие
Вы не первый по свою душу. Еще желающие? Сколько угодно. И кто? Если не возражаете, оплата вперед, в правый конверт. Аванс. Фотографию субъекта – в левый. Краткие данные. Хорошо. Хорошо. Полная уверенность. В чем? В исполнении. Вопросы? Извольте. В почтовый ящик. Инструкции и пожелания. От исполнителя к заказ-чику. И наоборот. Что-нибудь еще? Нет. Спасибо. Нет.
Тайна исповеди. Я не чувствую свободы на земле. Я бы проклял себя, если бы не одно мелкое, казалось, не существенное обстоятель-ство – не хочется. Не хочется! Напраслину на себя. Оставить это другим? И этого не хочется.
Биржа, казино, выборы – как будто все одно. Поставил на чер-ное и... Выиграл. Эффект радуги. Но ее нет в ночном небе. Северное сияние независимо от солнца, но его нет днем. А на Севере холодно и скучно полярной ночью. Красное тоже выигрывает, но еще реже чем ноль. Ноль-мячик-луна прыгает каждый вечер все ближе и бли-же к западу, и полнеет. Да! Недолго. Потом он-она будет серпиком. А потом превратится в ничто. Торопись увидеть апельсиновый от пыли бок и загадать желание. Оно не исполнится, но надежда не последнее искушение. Я угадываю, но не прорицаю. Мне жалко людей. А жалость – последнее чувство. И жизнь дольше, чем вечность, когда знаешь о ее ненужности.


ВМЕСТО ЭПИЛОГА

– Малыш! Я так скучаю...
– А я!
– Малыш, у тебя уставший голос...
– Нет, Ляля, все нормально!
– Правда?
– Правда.
– Мы ждем тебя. Ты знаешь, столько много свалилось на меня. Если бы не Сандра, я не знаю. Мне тебя так не хватает...
– Ляля, ты плачешь?
– Нет, Малыш! Нет! Я просто... Я тебе все написала, в письме. Ты e-mail проверяешь? На какой ящик? На нейтральный. Твой, для «конфи». Так трудно говорить. Я узнала, в общем, ты прочтешь там... Там файл один. Пароль наш помнишь? Помнишь, как во Франции? Ты ляпнул невпопад в кафе, и мы долго-долго смеялись... А потом я дразнила тебя, а ты обижался... Помнишь?
– Я помню, Ляля, помню. Я помню каждую минутку, каждую се-кунду с тобой, каждую...
– Вот видишь, Малыш, я уже настоящая «шпионка». Я тебе еще... Я не хотела, но Сергей Алексеевич просил подписать. Не получил? Нет? Нет, курьерской почтой, DHL, кажется, там, в общем.
– Не плачь, Ляля...
– Я не плачу, совсем нет. Даже улыбаюсь, слышишь?
– Я слышу, Ляля.
– Вот видишь как получается... Я так хочу, чтоб ты был рядом, сейчас же, а задерживаю тебя своей глупой просьбой... Глупая, глу-пая! Для чего? Зачем? Ты ничего не делай, просто загляни, и все... Ты обещаешь?
– Ляля! Не нужно ничего объяснять. Я все сделаю. Я все для тебя сделаю...
– Малыш! Родной...
– Не волнуйся! Ляля! Это всего лишь полдня. Я сделаю сегодня. А утром, завтра утром, ты еще будешь спать, я кое-что проверю и заскочу к Броне... Нет. Вечером он с гостями, нет, я не останусь – это еще день... Я с утра, он не обидится, скажет свое: бегунок... У нас еще с ним навалом времени. Пообщаться... Не волнуйся, я сразу в аэропорт. Я позвоню. Я так по тебе соскучился. Дай мне мои губки... Я целую тебя целую, целую, целую...

Finem
В глазке видеокамеры переминалась с ноги на ногу мужеподоб-ная тетка в бейсболке DHL...
– Бедная компания, Господи! И где таких курьеров берут?
– Вам заказное! Пакет...
– Оставьте в ящике.
– Мне ваша подпись нужна...
Ну и голос у тетки. Тебе б, милая, с Армстронгом петь дуэтом.
– Почта откуда?
– Откуда я знаю? Из Америки, кажется...
Через эти микрофоны голос как из могилы, усмехнулся Фрэнки и без задней мысли ткнул локтем кнопку блокировки... Удобства... Скоро унитаз к постели подъезжать будет.
– Заходите! – крикнул Фрэнки в потолок. – Я сейчас.

Где-то я эту рожу ви...
Post Finem
Броня
– Беня, прости! Я не успел...





















Примечания
- * от англ.-Marina- закрытая стоянка для яхт.
       **Безопасность в первую очередь.
       *** Мистер Кью (конструктор)-персонаж из «Агент 007» Яна Флеминга
- * Джилли Купер-автор романов о совр. светской жизни.
       (“Polo” и т.д.)
- * easy-easy.- Легко.
-* Бульбатер- небольшое корыто, аккуратно пробитое симметрично расположенными отверстиями, на манер решета. Опускается и под-нимается в бочку с водой или глубокую лужу, оставляя на поверхно-сти пузырьки-бульбашки. Б. служил для развлечения сумасшедших, во дворе во время прогулки. В анекдоте военная часть со-седствовала с сумасшедшим домом. И в обоих заведениях грянула проверка. Проверяющий врач спросил у готовящихся к выписке из лечебницы: « А чем это вы только что занимались?» - « В бульбатер играли» . И бедолаг обратно в палаты, а бульбатер за забор. И надо ж на него инспектирующему часть генералу наткнуться: « У тебя командир везде бардак, что в казарме, что на плацу! Вон, даже новые бульбатеры где попало валяются!»
– *Суннат- обряд принятия мусульманства с обрезанием.
       - Кыбла- священный камень в Мекке
– *Паки- Пакистанцы
-* What’s the Hell?- Что за черт!? ; Хел-манд, Хелманд! – обыгрыш названия провинции с англ. Hell-Черт; Это ж... back to... Аfghan...- назад в Афган ; That was a poppy! - Так вот ты какой… цветочек, аленький. ( Буквально- Мак )–Русская идиома-цитата из сказки. В сказке «Аленький цветочек»- цветок исполнения желаний.

*– Потерял старик лошадь на перевале, и неизвестно счастье это или горе.- китайская посл. ( 12 книг )
       **- moria- сленг. «ужастик»(компьютерная игра)
       ***-Эсс хоул- англ.- Yes hole (да, дырка)- перековеркано в Ass hole ( букв. Ослиная задница )
- *«филиппков»- филиппинцев.

-*«зодиака»* тип надувных лодок
       **-«меркуриями»-тип подвесных моторов
- *паганец- от Pagan- язычник-
но обыгрыш слова поганец ( от погани) присутствует.

-*Hell’o- Hullo - игра слов Алло и Черт
** Аруба- остров из группы Нидерландских Антилл, в Карибском море.
*-«Андерлехт»- бельгийский футбольный клуб, визави голландского «Аякса»
*- Who wants to be millionaire? Don’t you?- Кто хочет стать миллио-нером? Разве не вы?

-«гусаки»*- вентиляционные трубы из танков, напоминающие гуси-ные шеи(отсюда-гусаки)

-* Easy come – easy go! – Как пришло, так и ушло.
- Их бин зольдатен! Нихт шистен!»* - не стрелять ( нем.)
- *What’s the deal?- А условия? ( Обычно в ответ на вопрос- Deal?- по рукам?! )

*-«куклы»- живые мишени из ЗК-смертников, для отработки на них приемов рукопашного боя и стрельбы в отрядах спец.подготовки.
- *- зд. манта- вид крупного морского ската, размах плавников до 3м.
-*«диссендэнтами» - от англ. Descendant- отпрыск, потомок
Зд. Идиома -последующими годами, событиями.