Почему Эмилия

(продолжение "Я - дитя любви")

.
.
Я верю в силу мысли и потому не сомневаюсь, что у той женщины, которая в роддоме две недели кормила грудью не только своего сына, но и дочь Евдокии, в жизни сложилось все счастливо. В нашей семье она всегда тайно присутствовала, как символ человечности и доброты. Вот и сейчас, погружаясь в мир далеких воспоминаний, не могу без особого тепла думать о моей незнакомой кормилице.

А как же иначе? Прильнувшее к груди новорожденное существо излучает неведомой силы энергию добра, создавая вокруг себя защитное энергетическое поле. Вот почему кормящая грудью мать озарена ореолом святости, неприкосновенности и всеобщего уважения.
Возможно, с этими первыми глотками молока та, во истину святая женщина, передала мне основное качество характера: делать людям добро, не оглядываясь назад, в ожидании благодарности. Подарить людям хоть капельку счастья - вот радость бытия, чувство, получаемое взамен, так необходимое душе оставаться Человеком.

Евдокия в один и тот же день потеряла семилетнего сына и родила дочь. Маленький Герман умер от перелома основания черепа, которое получил при падении с телеги. Как ни тормозил водитель грузовика на перекрестке, столкновения избежать не удалось, пусть даже легкого, но мальчик потерял равновесие, упал, и, не приходя в сознание, умер через шесть часов.

За гордость править лошадью стоя, под восхищенные взгляды сверстников, сидящих в телеге, он два дня назад отдал полмешка семечек дяде-конюху, а остальное разделил с друзьями. Ох, и досталось ему вечером от матери! Ведь эти семечки она выменяла в деревне на одежду.

Одно бедствие притупляет другое, а черная полоса мамы, казалось, ширилась и темнела. С трудом вернулось, чуть не сварившееся от горя, молоко. Глядя на крошку-дочку, она заливалась слезами, вспоминая сына.
- Почему ты не выполнил обещание Михаилу, беречь маму? - причитала она. Но больше всего терзалась собственной совестью. За день до случившегося она в сердцах наказала сына.

 - А ведь ты тогда вернула меня к жизни,- задумчиво произнесла она однажды, много лет спустя.

- Будь они неладны эти семечки,- рассказывая эту историю, она показывала единственную черно-белую фотографию Герочки, моего старшего брата.
 В детском гробике лежал хорошо причесанный мальчик. Он словно спал и видел светлые сны, таким спокойным было выражение лица. Лишь темные пятна на правом глазу и виске свидетельствовали о смертельном исходе злополучного катания.

Весенний снегопад скрыл свежую могилку, а после потепления она словно растворились среди множества новых могил. За пару месяцев сюда переселилось столько народу, что и мамины сотрудники, и баба-Даша растерялись: они не могли точно указать место, где вечным сном спал мой братик, куда можно положить цветы. Буйный ветер раскидал с остатками снега временные крестики и дощечки с именами и датами усопших на просторах городского кладбища. Это происшествие до самой старости висело грузом на ее сердце. Особенно тяжело было Евдокии в «родительский день», в день Пасхи, когда все шли на кладбище с куличами и крашеными яичками. Ей некуда было пойти.

- Родовое проклятие,- грустно говорила мама. У меня нет могилы ни моих родителей, ни моих детей. Кладбище распахали под посевные луга, когда создавали колхоз в нашей деревне. Тогда, по молодости, я этим не тяготилась, - добавляла она задумчиво.

По правде, меня это совсем не волновало тогда. Даже наоборот: кладбища, покойников и похоронных процессий я боялась вплоть до своего вдовства. Мама же на старости лет, став бабушкой, мечтала о своих похоронах, как о празднике. Она «видела» торжественную траурную процессию собственных похорон, когда за гробом шли ее внучки с бархатными подушечками на вытянутых руках. На бордовом бархате лежали ее награды за доблестный труд во время Великой Отечественной войны...

- Мам, расскажи лучше, почему мое имя - Эмилия, а ты меня зовешь Милой?- оборвала я ее мечты, разглядывая впервые собственное удостоверение личности - «метрики», попросту.
Одна из немногих наших встреч-посиделок по душам, когда мы обе сравнялись в статусе мам и незадолго до моего отъезда в Румынию на постоянное жительство к мужу.
- Мила – что может быть лучше? Разозлится муж, а все равно, не иначе, как милой не назовет, ведь! Во как,- с гордостью заявила мать.

- Так это когда будет? Твой золотой зять (иначе она и не называла моего мужа) вряд ли опустится до скандала сам, а мои нападки парирует юмором и объятьями, что я сдаюсь, так и не успев объявить войну. И зовет он меня не Милой, а Лапочкой.

Этот разговор, по меньшей мере тридцатилетней давности, раскрыл мамину тайну, вернее ту часть ее судьбы, о которой я даже не догадывалась: мою старшую сестру звали Людмила по той же самой причине; по своему хотелось маме счастья для дочери: муж «должен» называть свою жену «милой» при любых обстоятельствах, даже во время предполагаемых семейных ссор и скандалов.

Людмила не дожила даже до замужества, она умерла от дифтерии в двухлетнем возрасте. Суеверие, что и я могу умереть, получив это имя, не давало маме покоя, но и навязчивая идея, что семейное счастье зависит от имени, не покидала ее мышление.
Вернувшись из роддома, Евдокия встретила новых жильцов этажом выше, в бывшей комнате Михаила, где хранились воспоминания счастливых ночей.

Дошла очередь и до их дома принимать «переселенцев». Это называлось «уплотнение» жилищного фонда. Эвакуированные уже страдали от самого факта переселения, как растение при пересадке: чем старше, тем болезненнее. Их было пятеро. Пожилые родители с дочерью Милли и двумя внуками из теплой Молдавии попали в снежную Сибирь после долгого путешествия. Запуганные временем и происходящими событиями, они держались с благородным спокойствием страдальцев, кому Судьба расставила испытания так на жизненном пути, что каждый год оставлял им тяжелые зарубки ещё с революции 1917 года. Всему виной – их национальность.

Как оказалось, Милли – производное, ласкательное имя от Эмилии, потому моя мамань сразу сообразила:

- Где Миля, там и Мила, вот так и получила ты свое имя, тем более что Милечка была и приветливой, и приятной наружности, на глаз, лет восемнадцати, а уже двое детей. Располагала к себе. Война и горе сблизили нас. У нее мужа убили в начале войны, а похоронку получила после уже…

Маме и в голову не пришло, что она «обрусила» иностранное Милли на Миля. Ей «Миля» звучало милей, не думая, что миля ближе к километру, чем милая к миле.
 
Сейчас мне мое имя нравится. В Румынии оно такое же распространенное, как Людмила в России, да и в Швеции – Эмилия, как у себя дома, хотя это греческое имя и переводится - «усердие, рвение» ко всему, чем бы я ни занималась. Правда, часто это рвение остывает, и я теряю всякий интерес к объекту своей страсти, но зависит ли это от моего имени? Как влияет оно на судьбу? Порывшись в сайтах, я узнала о себе немало интересного:

«Эмилия - девочка спокойная, ничем особенно не болеет, однако нервная система неуравновешенная. Болезненно реагирует на наказание, особенно если оно незаслуженно; такое запоминается на всю жизнь. Любит спокойные игры, чаще проводит время среди взрослых. Ей нравятся смешные забавные истории; умеет не только слушать, но и рассказывать их, и даже придумывать.

Обладает фантазией, хорошо развитым воображением. Умеет копировать манеры знакомых, подражать голосам. Прекрасно учится, но не уделяет серьезного внимания домашним заданиям. Все схватывает на лету, и ей этого достаточно. Друзей выбирает сама из числа желающих стать ими.

"Весенняя" - общительная, шумная женщина. Упряма и настойчива в достижении цели. Всесторонне развита. Разбирается в искусстве, политике, новшествах науки. Старается успеть везде. Много знает и при случае может блеснуть знаниями даже в избранном обществе. Способна быть корректной и выдержанной, когда речь заходит о ее интересах. Жить рядом с такой Эмилией очень сложно. Она требовательна и придирчива, но по истечении времени можно понять, что она это делает неспроста. Эмилия достаточно самокритична, умеет признавать ошибки.»

Мой возраст можно назвать последней прямой перед финишем, когда врать ни себе, ни другим нет смысла. Поэтому все выше прочитанное справедливо, разве что с малым отклонением о подражании голосам. Я просто не помню случая, когда бы я могла это делать. А вот о незаслуженных наказаниях помню. Два раза. Это темные ниточки моего жизненного клубка, о котором читатель узнает вскоре, если захочет.


(Продолжение "Висит на вешалке шинель")