Мирные вещи века

Ты пользуешься ими или просто находишься рядом с ними и не слишком задумываешься, как много тайн они хранят, и нет силы, которая могла бы заставить их разболтать то, чему они были свидетелями.
       Был у нас самовар. Так, вроде, ничего особенного, форма классическая, местами следы от ударов, внутри трубы бугры и чёрно-бурые напластования сажи. А снаружи трубы, но ещё внутри самого самовара, напластования белесой накипи: вода у нас такая. Не успеешь намылить руки, как пена превращается немедленно в серые или белые хлопья. Это зависит от того, чьи руки намыливаются. Если Веркины, то в белые, а если мои, то в серые. Но всё равно - хлопья. Так что пены мы почти и не видим. Это ещё что! Если вы надумаете помыть голову, то монолитный колтун в волосах вам обеспечен. Потому что нужно в этом родиться и вырасти, чтобы путём проб и ошибок, размышлений, наблюдений, анализа и долгого опыта, нащупать тот узкий интервал условий, ту динамику и те движения, при которых волосы после такого "мытья" куском земляничного мыла, если и не хрустят, то хотя бы не склеиваюся, а зубья остаются на расчёске а не в волосах.
И всё же вкуснее сергачской воды я в жизни не пробовал. В других местах она чем-то отдаёт: то хлоркой, то железом.
       Воду мы берём из колонки на улице. Верка и мама ходят по воду с коромыслом, а мы с отцом просто так, с вёдрами. Витька Смирнов, Валькин брат, научил, как без остановки дотащить воду до дома. Надо дужку ведра поместить на предпоследние фаланги пальцев, а не стараться ухватить всей ладонью. Почему-то так рука устаёт меньше.
Когда колонка засоряется или там прорывает трубу, или раскручивается и выпадает болт, передающий движение рукоятки клапану, то приходится за водой идти на другой конец улицы. И уж тут, хочешь - не хочешь, а придётся несколько раз останавливаться для отдыха, несмотря на Витькину науку. И вот, что интересно! За керосином приходится идти ещё раза в три дальше, но удаётся его приволочь без остановок. Впрочем, это и понятно: ведро с керосином легче на пару килограммов, да и руку на ходу можно менять. Ведь в одни руки дают не больше десяти литров.
О том, что сегодня будут давать керосин, мы знаем заранее и вот, кто с ведром, а кто с бидоном, занимаем местечки потеплее на коньке крыши керосинного бункера, вросшего в землю по самую эту крышу, и галдим, пока не звякнет тяжёлый засов на пропитанной двери.
За нею в полумраке продавщица черпает из бочки керосин длинным мерным ковшом, ловко опрокидывает его в подставленную ёмкость несколько раз подряд, ставит химическим карандашом отметку в списке, даёт сдачу, и ты, наконец, оказываешься на воздухе и плавно ступаешь босиком по пыли, стараясь не расплескать в неё этот горючий продукт. Теперь, главное, проскользнуть незаметно мимо двора многоэтажного деревянного дома, где обитает огненно-рыжий Вовка Тёлин. Иначе, он непременно придерётся, а с керосином ему не больно-то ответишь.
На таком же расстоянии, как и керосиновая лавка, находится и стена паровозного депо, из которой с фырканьем брызжет в колодец под стеной труба, выведенная из котельной. Мы с опаской приближаемся к трубе в двух случаях: когда надо подогнуть кверху концы выстроганных самодельных лыж, распарив их в круговерти кипятка, или, когда заканчивается дождевая вода, запасённая для стирки и приходится тащить воду от этой котельной. Тут уж без девчачьего коромысла, больно давящего на кости непривычных плеч и загривка, не обойтись: не ждать же, пока вёдра остынут.
       Чёрные куски стирального мыла, муку и сахар выдавали по месту работы, по спискам. Увесистые куски мыла не помещаются в руке. Это неудобно. Так что мы их распиливаем об натянутую суровую нитку.
Отец - машинист. Его одежду после поездки не берёт даже это гремучее мыло. Поэтому во дворе стоит кадушка для щёлока, куда мы высыпаем золу из печки, подтопка или из под тагана. Особенно богат на золу сезон рытья картошки. Летвинь - это вам не дрова. От неё золы, как от соломы. Только солому надо прежде откуда-то стащить, а летвинь - вот она, своя. Тут всё сразу: и вкусный пахучий дым от палёшки, и вкусные корки печёной картошки, солёные без соли - от золы, ну и сама зола для щёлока. Сергач вообще лет триста назад был известным производителем поташа. Извели на золу все окрестные леса, чем и прикрыли альтернативный экологичный и неисчерпаемый, казалось, вид промысла: вождение медведей по ярмаркам. Теперь в Сергаче медведь только на гербе остался.
Странно, руки от золы грязные, а щёлок чистый и прозрачный, пока не взмутишь его. Мы даже наловчились в железнодорожной бане этим щёлоком со стиральным мылом голову промывать перед последним окатыванием. Во! - когда волосы шёлковыми становятся! Щёлок этот оставался там от женских банных дней.
Вот только дядька один нас смутил. Сказал, что мы так можем облысеть, и предложил нам какую-то гадость из бутылки, назвав её жидким мылом. Но нас на мякине не проведёшь: любой дурак знает, что мыло твёрдое. Стало быть - шпион, диверсант, не иначе! Хочет советских детей извести. Мало ли мы таких душегубов в кино насмотрелись. У нас глаз намётан. Валька Смирнов уверял, что даже наша тётя Шура Миронова, мамина сестра, дегустатор, изредка приезжавшая из Чугунов нас навестить и с бутылкой спирта для отца - и та наверняка шпионка и предостерегал, чтобы мы были настороже. И как я ни пытался его убедить, что мы её давно уже знаем, что у неё муж-моряк, на фронте погиб, бесполезно: Валька упорно стоял на своём. Я уже тоже начал опасаться.
Дядька, видимо догадавшись о наших сомнениях, сказал, что для нашей пользы готов на наших глазах свою голову помыть этой гадостью второй раз. И помыл. Ну тут ничего не скажешь. Пришлось помыть и нам. Хотя нас и не оставляли мысли о том, что у него, как у всякого уважающего себя шпиона, наверняка есть противоядие, которое он незаметно применил, но мы, скрепя сердце и мобилизовав всё мужество, гордо, как Зои Космодемьянские, намылили свои чубы. Когда пена рассеялась, стала возвращаться надежда на жизнь. А волосы и вправду, хрустели и разбегались под нашими пятернями. Чёрт его знает! Может, и вправду, не шпион?
Жалко, что в другой раз в бане мы его уже не застали.
       Раз в несколько месяцев по улице от дома к дому проходил лудильщик. Во дворе разводили огонь и, дождавшись углей, подкаливали на них самовар. Лудильщик натирал его изнутри огромным куском олова и - куда только девалась накипь? - внутренность самовара обретала ртутно-серебряное сверкание. Правда, на некоторое время самовар утрачивал голос и не пел.
       Снова, как в первый раз я разглядывал тонкие контуры медалей с указанием года выставки и города возле каждой медали и другие контуры, изображающие какой-то шатёр или паланкин. Надпись под ним гласила: "Торговый домъ братьев Шемариных. Поставщик двора его величества шаха персидскаго."
Эти надписи и медали уцелели чудом. Серебристое покрытие на лбу самовара местами поистёрлось, напоминая карту, на которой проступали латунные континенты. И однажды Нинка, дочь тёти Поли из Андосова, в порыве редкого трудолюбия вдруг решила покончить с "топографичностью" и принялась драить самовар кирпичом. Нашёлся добрый и отважный человек, который предсказал, что самовар, если и обретёт латунное сияние, то ценой утраты этих признаков ушедшей эпохи и станет выглядеть ещё одним блестяще-лысым истуканом. Его замечание упало, как искра в солому, воспламенив в нас ту решительность, с которой хозяйственная активность Нинки была немедленно приостановлена. Самовар же зафиксировал очередную драматическую страницу в своей летописной Write-Only памяти.
       И всё же я утратил эту реликвию. У нашего академика, директора Института, приближался юбилей. Гадали, что ему подарить? - у него и так всё есть. И вот я брякнул, что в Сергачском районе привыкли гонять чаи за самоваром, что можно было бы попытаться выкупить у населения самовар, какой покрасивше.
За идею зацепились, мне выдали командировочные и снарядили в экспедицию. Дело оказалось тяжелее, чем представлялось из Пущина. Население Сергача за те годы, пока меня не было, обленилось и уже несколько лет, как перешло к упрощенной чайной церемонии, где место самовара занял казённый чайник с дудкой. Самовары были свергнуты и перекочевали на свалки, в утиль-сырьё, и сам след их простыл. У Груньчевых под крыльцом валялся один, но и он был без конфорки, крана и вообще, производил жалкое впечатление. Академик не сказал бы комплимент.
Выяснилось, однако, что революция эта не коснулась окружающих татарских сёл, оставшихся верными самовару. К счастью, у отца Сашки Нагина оказался "козлик", а Сашка в знак дружбы, благодарности и солидарности вызвался побороть мою беду и повозить меня по татарским сёлам. На всякий случай я всё же сел по диагонали к молодому водителю, что Сашка не преминул ехидно отметить.
К сожалению, верность татар самовару превысила величину выданных мне "полномочий" и мы, несолоно хлебавши, не сторговавшись, покидали некоторые дома, где самоварные тельцы поражали красотой и необычностью форм. Впрочем, таких медалей, как на нашем самоваре я всё равно там не встречал.
Вернувшись из турне по сёлам, пришлось лезть на чердак, отмывать от пыли знаменитый, но не столь щегольский экземпляр. Заодно там оказался и "ведёрный" двоюродный брат нашего туляка - тоже туляк, тоже с медалями, такой же классической формы, да только не Шемариных, а Баташёва. Не зря среди медалей на нём не оказалось паланкина с упоминанием персидского шаха: корпус этого великана в нижней части был поражён множественными сквозными трещинками, и труба-топка прогорела насквозь вовнутрь. В общем, одна видимость, а не самовар.
Но делать нечего, для оправдания командировки забрал я их оба с собою в Пущино.
Юбилейная комиссия забраковала ветеранов, хотя отдельный член этой комиссии возжелал их у меня выкупить для себя, но я проявил принципиальность, сказав: "Ах нет! или академику, или всё останется за мной".
       Академику-то самовар всё же отыскали. По форме такой же красавец, какой мы видели в Янове, но с полностью утраченным покрытием. Ну и без медалей, к сожалению, но зато ему терять было нечего, потому его и начистили до золотого блеска. А на то, чтобы довести до ума мои самовары, уже просто не оставалось времени.
       Уезжая в Израиль, мне пришлось многое просто побросать. В том числе и эту пару самоваров. Жалко, конечно. У меня теперь даже фотографии этой гравировки не осталось, кроме зыбкой картинки в моей памяти. Хорошо, если их хотя бы подобрал тот самый отдельный член...