Последний выстрел...

Когда раздался телефонный звонок, Оберлендер писал рапорт. Звонил комендант бухты, доложил о гибели русского разведчика. Услышав, что произошло, доктор так нажал на ручку, которую все еще держал в правой руке, что золотое паркеровское перо хрустнуло. Русский связной успел подорвать себя, а с ним погибли еще трое -- командир катера лейтенант Кюн и два матроса. Одного, тяжело раненного, доставили в госпиталь.
Фанатизм русских пугал Оберлендера. Как-то ему довелось быть в Ставке фюрера во время совещания. Его взял с собой адмирал Канарис. Докладывал начальник генерального штаба Цейцлер, который называл русских собирательным местоимением «он»: «Он сопротивляется до последнего патрона». «Его войска решительно атакуют наши позиции, не считаясь с жертвами». Так называл русских не только Цейцлер, но и другие военачальники в Ставке. Оберлендер потом спросил Канариса, почему они говорят «он» о русских. Тот ответил не сразу.
-- После отступления наших войск под Москвой зимой сорок первого года фюрер высказался в том духе, что это не те русские, которых мы знали прежде по литературе. Это не те русские, которые сражались с солдатами кайзера в первую мировую войну. Это какое-то биологически новое духовное объединение, сродство, которое он, фюрер, не может назвать обществом, людьми. Потому что «он» попирает все законы войны. Ни одно сообщество людей, ни одно государство не могло бы устоять перед вермахтом, а «он» устоял. И вот с тех пор и Цейцлер, и другие называют русских не иначе, как «он».
Вот и сейчас Оберлендер может сказать словами Гитлера: «он» снова ушел от него, Оберлендера. «Он» снова не дал себя победить. Погиб, но победить себя не дал.
Новый телефонный звонок прервал мысли доктора. Звонил полковник Прахт, непосредственный начальник Оберлендера:
-- Бдите, доктор? Это хорошо, -- сказал Прахт. -- Завтра утром будет объявлена общая эвакуация.
-- Я вас понял, господин полковник. Приятной вам ночи.
-- Если бы ваши пожелания, Оберлендер, имели силу. -- Прахт повесил трубку,
Оберлендер вызвал дежурного офицера, передал ему приказ Прахта.
Оставшись один, коротко дописал рапорт. Собственно, теперь, после гибели русского разведчика, это был клочок бумаги. Еще одна маленькая информативная бумажка в потоке информации, которая стекается наверх со всех участков невидимого фронта. И все-таки... «Нельзя ли извлечь из этого клочка бумаги пользу?»
Оберлендер встал и прошелся по кабинету. Если завтра утром поступит приказ об эвакуации, Ларсон ускользнет. Взять ее сейчас, не имея доказательств ее вины? Произойдет то же, что и в истории с Бергманном. Больше того, теперь она официальный сотрудник Дойблера. А вот с Дойблером можно на этот раз сыграть в открытую. Как бы то ни было, но если он, Оберлендер, даст ход этому рапорту, Дойблеру придется выкручиваться. Если дамочка действительно русская разведчица и на допросах не выдержит. Дойблера ждут большие неприятности. Очень большие. Но Дойблер не допустит, чтобы Оберлендер и его люди вели дознание его сотрудницы. Он обратится наверх, там у него могучая рука. Он заберет Ларсон к себе. Так не лучше ли отдать шведку ему добровольно. Так сказать, дружеская услуга.. А поддержка Дойблера очень может пригодиться Оберлендеру. Еще неизвестно, чем кончится история с полковником Донаньи и генералом Остером.
Доктор Оберлендер поднял телефонную трубку.
-- Гауптштурмфюрер, у меня есть для вас новость, -- сказал он Дойблеру.
-- Какая к черту новость! Мы упаковываем ящики, -- не слишком любезно ответил тот. -- А вы еще там копошитесь?
-- Мы тоже готовимся к эвакуации, -- подавая пример спокойствия, проговорил доктор. -- Но новость от этого не перестает быть новостью.
-- С каких это пор, Оберлендер, вы стали говорить загадками. Что у вас там, выкладывайте!
-- Это не телефонный разговор, Эрвин. -- Оберлендер очень редко называл Дойблера по имени.
-- Что-то очень серьезное? -- забеспокоился Дойблер.
-- Вот именно, Эрвин. Я жду вас.
-- Но у меня нет ни минуты времени.
-- Я думаю, несколько минут найдется, -- Оберлендер положил трубку. Он хорошо знал Дойблера. Несмотря на все свое чванство, тот сейчас примчится. Потому что он трус. Патологический.
Доктор не обманулся. Прошло совсем немного времени, как в кабинет Оберлендера ворвался Дойблер.
-- Ну, что у вас? Только побыстрее!
Оберлендер молча протянул гауптштурмфюреру рапорт. По мере того как глаза Дойблера пробегали строчку за строчкой, краской наливалось его лицо.
-- Этого не может быть! -- воскликнул он растерянно.
-- Я тоже хотел бы в это не верить, Эрвин. Но это есть. Это факт!
-- Неужели я так обманулся в этой чертовой бабе?
-- А я предупреждал тебя, Эрвин, и не раз.
Дойблер снова пробежал глазами рапорт.
-- Но русский разведчик мертв. Разве тот факт, что он заходил в дом к Ларсон, доказывает связь с ней?..
-- Конечно, -- как можно мягче, проговорил Оберлендер, -- этот факт еще ничего не доказывает. Но когда я возьму ее и потрясу... Она ведь хрупкая... Голубых кровей. Она мне расскажет. Знаешь, психологически мне даже интересно будет поработать с ней. Согласись, случай не рядовой.
-- Послушай, Герд, отдай ее мне.
Напиваясь, Дойблер и Оберлендер переходили на «ты». Когда-то, еще в начале русской кампании, нализавшись трофейного коньяка, они пили на брудершафт. Сейчас оба были трезвы, но это «ты» должно было их сблизить. Этим «ты» Дойблер давал понять Оберлендеру, что они теперь будут связаны одной веревочкой. И Оберлендер это тотчас же понял.
-- Ведь ты к ней питаешь слабость, Эрвин. Я думаю, что у меня это лучше получится. -- Нельзя было сразу так легко отдавать свою добычу. Надо было набить цену.
-- Герд! Я сделаю из нее... мыло!
-- Не надо кричать, Эрвин. Теперь я вижу, что ты ей слабинки не дашь! -- Оберлендер сделал небольшую паузу, как бы обдумывая что-то. -- Хорошо, Эрвин, -- наконец сказал он. -- Бери ее.
-- А рапорт? -- тотчас же спросил Дойблер.
Их взгляды встретились. Оберлендер медленно сложил листок бумаги вчетверо и спрятал его во внутренний карман мундира.
-- Я не дам ему хода.
-- Я не забуду этого, Герд. Можешь рассчитывать на меня всегда. Всегда! Понял?
-- Дать тебе в помощь людей?
-- С этой бабенкой я справлюсь сам.
-- Хорошо.
Дойблер почти скатился по ступенькам вниз, распахнул дверцу «мерседеса» и плюхнулся на сиденье. Мотор завелся с первого прикосновения к кнопке стартера.
«Как я влип! Как влип! Подлец! Рапорт он все-таки не порвал, а спрятал». Ну ничего! Он возьмет ее, и она будет у него говорить все, что нужно ему, Дойблеру. Он не назвал ее ни по имени, ни по фамилии. «Она», «ее». Теперь «она» будет в его полной власти... Может ли он только рассчитывать на слово Оберлендера? На его молчание? У Дойблера ведь тоже есть кое-что против Оберлендера.... Но что делать с ней? Убить? Застрелить, как собаку. И концы в воду! При попытке к бегству!.. Нет! Слишком просто. Ведь не один Оберлендер знает? Кое-что знают его осведомители, его шпики. Нет. Он возьмет ее. Голубых кровей... Может, ее удастся перевербовать? Как ловко она морочила ему голову! Кто бы мог подумать? А может, все это чушь? Русский действительно зашел к ней случайно? Доказательств никаких нет... Не хитри сам с собой, Эрвин. В рапорте четко написано: «Русский, не колеблясь, зашел в дом по улице Петровской, 27».
Город спал. С севера доносилась канонада. Кое-где возле немецких учреждений наблюдалась возня. На Петровской у здания русской вспомогательной полиции стояли грузовики.
«Возьму ее с собой. Привезу в СД. И пошлю людей, пусть все перероют в ее доме вверх дном. А там посмотрим».
Дойблер резко затормозил. Открыл дверцу. Почти побежал к двери. Нажал на кнопку звонка слева. Никто не отозвался. Еще нажал. Еще! «Неужели она что-то заподозрила и сбежала?!»
В прихожей послышался скрип половиц, знакомый голос:
-- Кто там?
«Дома», -- облегченно вздохнул Дойблер.
-- Это я, Эрвин. Откройте.
-- Эрвин? Что случилось?
-- Быстрее, Астрид! У нас нет времени! Срочная эвакуация!
Дверь распахнулась. Ларсон была в шелковом бордовом халате. Ее слегка вьющиеся волосы были в легком беспорядке.
«Она только что из теплой постели... О чем я думаю? Не сейчас об этом! Не сейчас!»
Он отстранил ее и первым вошел в дом. В кабинете горел свет.
-- Одевайтесь! Быстро. Самое необходимое!
-- Но почему? Что случилось?
И тут Дойблер сорвался.
-- Собирайся, продажная тварь! -- Это он не произнес, а прошипел. И шепот этот был зловещим.
Такого никогда не было с Дойблером. И Астрид поняла: произошло что-то очень серьезное. И, еще не найдя ответа на этот вопрос, она услышала:
-- Ты -- шпионка! Продажная тварь! Продажная тварь! -- твердил Дойблер. -- Сколько тебе заплатило НКВД?
У Ларсон все похолодело внутри. Но внешне она владела собой.
-- Уже в который раз, господин Дойблер, эти глупые подозрения. Разве я не доказала всей своей службой?..
-- Доказала! Доказала! Ты теперь у меня попляшешь!..
И тут в проеме противоположной двери появился Урбан.
-- Убирайтесь, Дойблер. Вы, наверное, пьяны. Вы -- свинья, Дойблер!
В руках у Матиаса -- пистолет.
-- А, и этот здесь... Любовничек!..
-- Замолчите, вы! Низкий, ничтожный человек! Фрау Ларсон -- моя невеста!
-- Идиот! Твоя -- невеста? Это большевистская шпионка!
-- Если вы тотчас же не уберетесь отсюда, я буду стрелять!
-- Стрелять? Ради этой большевистской шлюхи ты готов изменить фюреру? Рей...
Но договорить Дойблер не успел. Раздался выстрел, и Дойблер упал лицом вниз, зацепившись за стол и опрокинув вазу с цветами.
Урбан подошел к нему, наклонился. Повернул навзничь. Маленькое пулевое отверстие было едва различимо на черном мундире. Урбан, не зная, зачем он это делает, расстегнул мундир. Белая рубашка на груди уже мокрела от крови. Теплое пятно расползалось.
-- Кажется, я убил его, -- не столько с сожалением, сколько с удивлением произнес Урбан довольно спокойно. Но губы его дрожали.
-- Что вы наделали, Матиас? -- вскричала Астрид.
«О чем я говорю? Он спас меня! Я обязана ему жизнью!» Ее тоже трясло. Никогда еще на ее глазах, так близко, не убивали человека. Она бросилась к Урбану и прижалась к нему.
-- Что же теперь будет?
-- Оказывается, это так просто, -- невпопад произнес Матиас.
-- Что просто?
-- Убить.
-- Надо уходить отсюда, Матиас!
-- Это все правда, что говорил Дойблер?
-- Что?
-- Вы работали на русских?
-- Да.
-- Вы уходите. А я останусь, -- сказал Урбан.
-- Как вы можете остаться? Вы отдаете себе отчет?..
-- Вполне. Я -- немец. Немецкий офицер.
-- Матиас, я знаю вас лучше, чем вы сами себя. Вы -- немец. Но я всегда говорила вам, что есть другие немцы. Вспомните художников Панкока, Кокошку, Барлаха! Сейчас настал тот момент, когда вы должны решить для себя раз и навсегда, с кем вы?
-- Я боюсь русских, -- признался Урбан.
-- Боитесь?
-- Может, я неточно выразился. Я не боюсь плена или чего там, Сибири...
-- Да перестаньте вы о Сибири...
-- Жизнь утратила для меня всякий смысл. Единственно, что у меня было, это вы. Но теперь я теряю и вас. Поэтому не все ли равно, где меня расстреляют?
-- Да, если вы останетесь, вас расстреляют, и вы потеряете меня! -- с чувством негодования проговорила Астрид. -- И не только меня. Вы потеряете жизнь! У вас хватило решимости стрелять, но не хватает смелости принять правильное решение.
-- Какое же?
-- Остаться! Спрятаться!
-- Где спрятаться? Сюда вот-вот нагрянут.
-- Это уже другой разговор. Я знаю, где спрятаться. «К Юре. Скутаревскому. Больше не к кому», -- решила Ларсон.
Она быстро переоделась. Скомкала несколько газет, сдвинула конфорки, чиркнула спичкой и бросила загоревшуюся бумагу в печку. Туда же полетели бумаги, которые не должны были достаться врагу. Выполнить приказ, продолжать работу в немецкой армии -- все это теперь отпадало, стало невозможным. В руках ее оказалась копия донесения, оригинал которой она передала с этим симпатичным русским парнем -- связным, который был у нее накануне. Она готова была уже и эти бумаги швырнуть в огонь, но спохватилась. «Почему Дойблер вышел на нее? Захватили этого парня? Выследили?..» Нет, эти бумаги она не бросит в огонь! Она их спрячет. В квартире есть тайник. Николай Иванович знает о нем. Если она погибнет, может, сохранятся бумаги.
Она вышла, почти выбежала в коридор, открыла дверь в кладовую-сарай, где хранились уголь и дрова, через некоторое время вышла оттуда и отряхнула платье.
Урбан по-прежнему стоял в кабинете.
-- Вы умеете водить машину?
-- Да.
-- Быстрее, -- заторопила Ларсон.
«Мерседес» не хотел заводиться. Стартер пронзительно визжал в ночи. И звук его был так резок, что у Ларсон от ужаса холодело сердце.
-- Скорее, скорее! -- молила она Матиаса.
Мотор наконец завелся. От непривычки обращаться с мощным двигателем Матиас рванул с места, и машина, быстро набирая скорость, помчалась по Петровской.
-- Куда? -- спросил Урбан.
-- К морю. В сторону пляжа.
Было около трех часов ночи. До рассвета оставалось довольно много времени.
-- Здесь остановите. Здесь мы бросим машину.
У Матиаса и Астрид имелись ночные пропуска. Они выбрались из машины и быстро зашагали к Банному спуску.
К утру канонада, которая слышалась всю ночь, затихла.
Показалось море.
-- Далеко еще?
-- Это здесь, рядом. -- сказала Астрид.
Залаял пес, когда Ларсон постучала в калитку. Пришлось еще стучать. И, наконец, знакомый голос:
-- Кто там?
-- Юра. Это я!
Скутаревский, видно, сразу узнал ее. Калитка распахнулась, и в Юриных глазах Астрид прочла изумление.
-- Это свой, Юра. Это -- наш. Нам надо спрятаться.
Юра ни о чем больше не спрашивал. Он провел их на задний двор. Там лежал рыбацкий бот.
-- Забирайтесь в кубрик. Там много сетей. В случае чего -- там можно спрятаться, -- сказал Скутаревский.

* * *
30 августа над Таганрогом низко пролетел краснозвездный истребитель. Затихший город стал заполняться каким-то неясным еще шумом. Изредка кое-где постреливали. Около полудня раздался топот, загремел замок, в проем двери свесилось Юрино лицо -- улыбка во весь рот:
-- Наши пришли! Наши! Фрау Ларсон!
-- Товарищ Ларсон, -- поправила Астрид.
Самое страшное осталось позади.
-- Матиас, пойдемте в дом, -- сказала она Урбану. -- Кажется, все кончилось. Вы останетесь пока здесь, -- сказала Астрид. -- Но лучше бы вам переодеться.
-- Зачем?
-- Ну, мало ли что? Пока я свяжусь с командованием, пока я найду нужных людей...
-- Переодеваться я не буду, -- заявил Урбан.
-- Почему?
-- Зачем этот балаган? Я -- военнопленный, а не дезертир.
-- Ну, хорошо, -- согласилась Ларсон. -- Только никуда не уходите отсюда. Обещаете?
-- Обещаю.
Астрид вышла на улицу. В городе стоял шум -- людской говор, рев машин, танков.
Ларсон добралась до дома. Замок в квартире был сломан. Все вещи перевернуты: платья изорваны, стекла выбиты, мебель попорчена. Но записки в тайнике, в сарайчике, сохранились.

ПОСЛЕСЛОВИЕ
Астрид Ларсон принадлежала к тому поколению интернационалистов, которое в годы Отечественной войны, не колеблясь, встало в ряды защитников нашей Родины.
В советской разведке она была не единственной женщиной. Рут Вернер работала с Рихардом Зорге. Позже пути антифашистской борьбы свели ее с другим замечательным советским разведчиком -- Шандором Радо.
Рашель Дюбендорфер была ближайшей помощницей Шандора Радо. Обе они после войны жили в Германии.
Ильза Штёбо, немецкая журналистка, которая еще с 1931 года работала на советскую разведку, была арестована гестапо в 1942 году и казнена на эшафоте в Берлинской тюрьме Плетцензее. Разные пути привели этих женщин на смертельно опасный, но единственно верный, как они считали, путь.
 Судьба Астрид Ларсон сложилась, можно сказать, счастливо. Двадцать два месяца она проработала в годы войны в Таганроге в стане врага. О некоторых ее делах рассказано в повести. Ей удалось также добыть ценные сведения о структуре разведывательных и контрразведывательных органов гитлеровской Германии на оккупированных советских территориях, о методах промышленного шпионажа, которым широко занималась фашистская разведка, о новых видах оружия, которое производилось на «Азовстали» в Мариуполе, в Запорожье. Эти предприятия в годы оккупации были филиалами промышленного концерна Круппа.
Советской разведчице удалось узнать план эвакуации Таганрога. К вывозу было намечено оборудование заводов. Гитлеровцы намеревались вывезти также всех рабочих с семьями. Остальное население города намечалось двумя колоннами выгнать в поле без вещей. О дальнейшей судьбе этих людей ничего не было сказано.
Все заводские здания и все большие дома в городе должны были быть взорваны или сожжены.
Стремительное наступление Красной Армии в августе 1943 года, окружение таганрогской группировки немецкой армии сорвали эти планы.
До самых последних дней Ларсон жила в Москве. Россия стала для нее второй родиной, с которой она прожила свои самые трудные, но и, возможно, самые счастливые годы…
Каждую годовщину в День Победы она приходила в сквер возле Большого театра, где по традиции собираются участники Великой Отечественной войны. Над головами фронтовиков нередко можно увидеть транспаранты, плакаты, эти своеобразные «знамена» мирного времени, на которых начертаны номера полков, дивизий, армий. Но у нее не было ни полка, ни дивизии, ни армии. Профессия разведчика такова, что ему приходится зачастую бороться в одиночку, умирать не под своим именем, как это случилось с выдающимся советским разведчиком Львом Маневичем.
Среди участников войны, собиравшихся у Большого театра, Астрид Ларсон как-то выделялась. Она всегда приходила сюда в строгом черном костюме, а на ее груди среди многих наград обращал на себя внимание орден Красного Знамени старого образца, без орденской планки.

ЕСЛИ ИНТЕРЕСНО, СМОТРИ "ШВЕДКА-РАЗВЕДЧИЦА" и далее...Игорь Бондаренко.