Хмырь

***

- Кто там? Кто?!
Голос визгливый, испуганный. Это тезка, Хмырь, у колодца живет, одногодки, играли вместе. Всегда трусоват был, осторожный. Любой бы испугался, но опытный дозорный ни за что не покажет, что страшно.
- Это Хмырь.
Ответ прозвучал мрачно: Хмырь спросил, и Хмырь же ответил.
- Хмырь-аптекарь.
В лицо полыхнул жар факела. Запахло палеными волосами.
- Чего ходишь?
- К старцу.
- Сжечь бы твоего старца!
В голосе дозорного звучали и злость, и облегчение тому, что фигура, появившаяся из темноты – это всего лишь Хмырь – тезка, аптекарь, росли вместе, какой бы ни был книжник и колдун, а все же горожанин, не разбойник, не черт… В дозоры на городской вал ставить стали недавно. Это и честь, и страшно, боязно: до болот поганых рукой подать, а там – волки, ведьмы, вампиры, любая нечисть, смерть или еще чего хуже смерти. Нежизнь какая-нибудь…
Бояться и старца, и молодого аптекаря (который с малых лет в сношениях со старцем) в городе. Нет, не боятся, а не хотят связываться. Взять да сжечь обоих в Пасху, как поп подбивает – плевое дело. Да неясно, чем обернется, а так вроде живут и живут, давно уже. Старец тот вообще в городе родился, лет пятьдесят поди уж и живет, а то больше. Польза от них явная – аптекарь травы варит, пока вроде никого не отравил. Грамотные оба. Старец червей отводит…
Дозорный смягчил тон:
- Иди давай. Осторожно только, днем на Левом рукаве вампиреныша видели, там и матка где-то рядом. Выла надысь.
Так вот. Незачем с аптекарем отношения портить. Пригодиться может, хоть и нечист, нечист, конечно...
Спуск с вала скользкий. И крутой – уж на чем, а на обороне города Князь не жалеет батраков. Даже осенние дожди не размыли насыпи. Темно, хоть глаз выколи, но ноги и сами знают куда ступать, дорога знакомая. Спустился с вала, прошел еще немного вдоль – вот и ива, под ней избушка старца. У него свет, будто ждет кого…
Постучал три раза в дверь.
- Это я.
- Хмырь?
- Да.
- Чем докажешь?
Хмырь разозлился.
- А тем, что если я пну твою дверь, она вылетит и придавит тебя!
Дверь поспешно отворилась, снизу из землянки показался старик: худой, легкий какой-то весь, моложавый…
- Заходи. Дверь ты мою не сможешь выбить, гляди, какую я себе поставил. Как крепостные врата, медью обита, – в голосе старца, как всегда звучала насмешка.
- А деньги откуда?
- Подвернулась работа одна. Не твое дело.
- Тебе зачем дверь? Воры тебя сами боятся, нечисть не трогает.
- Значит надо так.
Хмырь вошел, задвинул тяжелый засов. Старик снял с печки чайник и залил кипятком две плошки. Знал, что будут гости, старый… В комнате запахло тиной. Помолчали, подождали, пока болотень распустится в горячей воде, отдаст свою чудную силу. Смешливое растение, свободное – будто не здешняя болотная муть, а цветок из далекого острова, с моря-окияна. Старик показал, где найти, как заготовить, в какие дни.
Всему Старик научил.
Болотень каждый раз играл по-разному. На этот раз с первых глотков уже сделалось спокойно и мирно. Топи, полные настоящих и придуманных опасностей стали казаться чем-то доступным, покорным. Мысли сделались четкими и простыми, как будто не его, Хмыря это тяжелые думы, а кого-то другого – решительного, ясного.
Заговорил, как будто из книги вычитывал:
- Я по делу, Старик. Пришел тебе сказать, что ухожу. Иду в путешествие – за дальнее озеро и еще дальше – к водопаду. Написано, что там есть деревня. Там люди кое-как уцепились за скалы и живут в густом, туманном воздухе, среди холодных радуг. В книге читал.
Старик молчал. Костер в печке то вспыхивал, то гас, тени шевелились вокруг старика, будто он их подчинял себе, направлял их беспорядочное движение.
- Тебе должен был быть знак, чтобы ты пошел.
Помолчал.
- Или ты просто идешь накормить вампириху, научить ее голодных детенышей охоте? А, Хмырь?
Когда Старик говорил, все вокруг тоже начинало говорить: шуршать, фыркать, потрескивать, когда слушал – замолкало.
- Я видел огни на опушке неделю назад. Когда я пошел туда, там был теплый камень, он светился слабым светом, а потом совсем погас. Это не человеческие огни, а нежить огня не знает, значит – знак.
Старик вскочил:
- Врешь, юнец! Не верю, что мог без меня диковинные огни отыскать!
Успокоился, сел.
– Ладно, смотри сам. Ты чадо упрямое…
Пошатываясь, пошел в угол, порылся в углу. Достал три гадальные дощечки, завернутые в тряпье.
– На, бери.
– У меня есть, Старик, не надо.
Старик аж побагровел от злости.
– Бери говорю, сссукин сын! Когда дают, бери, недоебок.
Хмырь взял дощечки, спрятал под кафтан.
– Спасибо.
– Это особые дощечки. Старые.
Старик помолчал.
– Ладно, иди давай.
На обратном пути Хмыря никто не приметил. Только когда перелезал через городской вал где-то далеко за спиной провыла вампириха-матка, озлобленная тем, что теплое человеческое тельце так недоступно далеко от нее.


***
Послание второе.
Письма, которые вам я пишу, не уходят,
будто вязнут в чем-то, не могут пробултыхаться.
Буденный

Ты прав, это она. Вернее, оно.
Пишу все последующие главы одновременно. Получается много петророманов, они разные.
Петророман не будет дописан. Думаю, это единственный способ скрыть от почитателей из чего вылеплена эта грандиозная панорама эпохи.

За сим остаюсь Амаль SansEyez Латыпов

П.С. Ты, как и все, тоже должен его писать.



***
Нужны: рыбы, крабы, сало и мхи – так говорили трещинки на гадальной дощечке.
Дощечек, осталось всего две. И они все равно не помогут, пока не поймешь и не выполнишь предыдущее пророчество. Так что на помощь Знаков можно пока не рассчитывать.
Что это значит, Хмырь не знал. Ну, допустим, рыбы – это рыба. Поесть в дороге. Сало – намазаться от упырей. Мхи растут везде, но на кой ***? А крабов нет в Городе и не было ни разу, никогда. Они в океане, который еще дальше, чем водопады, до которых Хмырю надо добраться, не пропав в пути. Знает-то о крабах Хмырь лишь потому, что видел рисунки их в книге, да баб ибут – «крабом».
Прошла неделя, как ходил к Старику, но Хмырь еще даже не прикинул, как это – идти в путешествие: как собраться, что делать с домом, с аптекой…
В дверь бухнули. Хмырь быстро спрятал дощечку под печь, подошел к двери, открыл.
В дверях стоял Богеч…
– Открывай.
– Здравствуйте…
Хмырь медленно открыл дверь. Мысли забегали в голове. Богеч – князев человек, служит мучителем. Год назад приходил от него раб за зельем от мыта...
Богеч прошел, смахнул кожаным сапожком с чурбачка склянки, сел.
– Что делаешь?
– Не пойму вас…
Богеч как бы задумался… Прошла минута.
– Мне тебя сжечь, Хмырь, проще, чем раздавить твои склянки.
Был как лик на поповских иконах: задумчивые глаза смотрят в иной мир, красивый подбородок упирается в высокий воротник.
– Как думаешь, Хмырь, зачем я сам пришел, а не прислал человека?
– Не знаю, мучитель.
Хмырь знал, что не следует ему так называть Богеча, не стоит никогда произносить этого слова, несущего на себе печать князевой власти – мучитель… Да плевать, в общем-то.
– Ладно. Может и так… Открой подпол.
– Га?
– Открой подпол.
Богеч опять загляделся куда-то в угол, будто видел там кого-то.
Хмырь подошел к Богечу, опустился на пол, схватился двумя руками за кольцо погребной крышки. Поднял крышку…
– Зажги фонарь, спускайся.
Хмырь сделал, как было велено. Мучитель смотрел сверху вниз в погреб.
– Посвети в дальний угол…
В углу горой валялись пыльные пустые бутыли да ни к чему уже не годные обточенные камни-ворожейки.
Богеч выпрямился.
– Хочешь ли ты жить, Хмырь?
– Хочу.
– Идти ты, говорят, куда-то собрался… Хочешь идти?
Хмырь молчал, не зная, что сказать.
– Ну и иди. Иди, Хмырь.
Богеч присел на краю лаза в подпол. Нагнулся, красивое лицо мучителя налилось багровой кровью, подурнело, стало старым.
– И ты понял, да: мне тебя очень просто сжечь. Или как-то еще убить. А так – нет: иди, иди. Или не иди, а вари себе свои травки, как варил.
Богеч распрямился и ушел. Там где он ступал, меж досок в подпол падала всякая дрянь: сухие стебельки, просто грязь.
Хмырь полусогнувшись стоял в своем низком погребе, непонятно для чего туда загнанный, непонятно кем, не известно для чего.
Надо обязательно понять, что такое рыбы, крабы, сало и мхи. И уходить скорее. А если не получится разгадать тайну – идти так.
И еще – в городе есть только один человек, способный помочь Хмырю с пророчеством.
Хмырь вылез из погреба, закрыл крышку.
И понял, что Богеч не смог его даже просто испугать.
 





Послание третье.
Бог – объясним, вера – возможна,
****ство – допустимо.
Августин Блаженный

Закат, горизонт, возвращение, явь, вызов, исход, город, экстаз, речь, боль, лава, бегство, память, закат.

Ваш, Амаль Безглазых.





***
Не любил Хмырь ни церквей, ни попов, ни сто раз перевранных церковных книг.
Но деваться было некуда, и могучая церковная базилика, выпирающая среди крыш богатых каменных домов как толстая мамаша среди зажиточных сыновей, приближалась. Храм старинный: кем построен, когда – не ведомо.
Как и все остальное.
Во вратах стоял мытарь – в черном клобуке, голос низок, гулок:
– Жертвуй, сыне, да примется тебе.
Ишь ты какой, благочестив – донельзя. Монетку Хмырь бросил – так надо.
– Выставили сегодня Богоматерь Смоленскую, пойди, облобызай. Во нефе правом.
Внутри было темно, только подмигивали неугасимые лампадки у черных досок икон. Как глаза попривыкли, стало видно – вот двое стоят у будок, исповедоваться ждут. На скамьях сидят древние старухи, не шевельнутся – живы ли, померли? Там и сям людишки молятся, да совсем вдали, у иконостаса сложив руки на груди дремлет на каменной тумбе монах. Или нет там никого?..
Ступая тихо Хмырь пошел в правый неф, где было совсем темно и вся огромная галерея освещалась лишь двумя-тремя свечками. Только бы не окликнул никто, не узнал. Дошел до маленькой дверцы, дернул…
Подземелье дыхнуло гнилью. Скользкие ступени вели круто вниз – к склепам, в которые уложены трупы попов да к их охранителю, тоже почти трупу, человеку не от мира сего – Егорию-филозофу.
Помня, что у Егория есть топор, который тот пускает в ход, как только засомневается, нет ли рядом какого черта, Хмырь громко сказал в темноту:
– Егорий, я это, Хмырь, а не черт. Убери орудие.
В глубине звякнуло железо. Чиркнуло огниво, зажглась лучина. Хмырь увереннее пошел вниз. В свете лучины стал виден Егорий – длинный волос всколочен нимбом, рот кривой, упрямый.
– Приветствую тебя, филозоф.
– Ага, садись.
Полез в нишу, вытащил бутыль, разлил винища. Выпили молча. Лучина чадила, запах дыма смешивался с трупной вонью.
– Тут, Хмырь, с чертями иначе и не сладишь, если нет под рукой топора. Борение требуемо. Надысь одному оттяпал таки ногу с копытом. В углу вон валяется.
Хмырю стало тоскливо: и не знал чего более страшиться – чертей ли, шныряющих в церковном подземелье, самого ли Егория, запросто рубящего им копыта… Как кабану – на студень…
– А церковь вроде…
– Хе. Тут-то им и место. Где Бог, там и все остальные.
– Да и сами-то попы-то…Мертвые они… Да не шалят ли?
– «Устами младенца глаголет яма», как сказано. Шалят попы тоже, хоть и ветхие, кости одни. На то мы и несем здесь службу. Давай еще.
Хмырь немного обиделся на Егория, что тот его назвал младенцем. Выпили.
– По делу ты, я смотрю. Рассказывай.
Хмырь заранее задумал, что Егорию о путешествии говорить ничего не станет. Молча достал из под рубахи гадальную дощечку, протянул филозофу.
– На вот, глянь-ка. Что-то не пойму никак.
Егорий дощечку взял молча. Пригнулся над ней, задумался… Лучина пошла догорать. Хмырь, стараясь не шуметь, воткнул новую.
Егорий шумно упал головой на дощечку, вроде даже как захрапел. Прошло время. Наконец, поднял голову, почесал волос.
– Давай еще, разлей.
Выпили. «Откуда самогон берет? Хороший», – подумал Хмырь.
Егорий зевнул.
– Ты это… Зря решил соваться-то… За озера…
– Ты как узнал?! Сам?!
– Что сам, а что подсказали.
Хмырь схватил дощечку со стола.
– Так ведь не знает никто, тайна… А вот смотри, тут вот «рыбы, крабы, сало и мхи»? А, Егорий? Это мне как понять?
Егорий лениво глянул на трещинки.
– ***ня все. Сам ты мох. Не суйся за озера, такое мое понимание.
Больше говорить было нечего. Хмырь встал, собираясь идти. Егорий окликнул сам:
– А если тайны хочешь, я тебе щас такую тайну покажу! Рехнешься. Только давай еще выпьем сначала.
Выпили еще.
– Ты ведь грамотен?
– Старик научил…
Егорий усмехнулся.
– Старик… Будут тайны.
Пошатываясь, встали. Филозоф отодвинул Хмыря рукой, взял лучину, сам первый полез вверх по ступенькам. Хмырь пошел позади. Егорий обернулся:
– Тихо только. Чтобы попы ни-ни.
В церкви было уже совсем пусто. Даже монаха у иконостаса не было, хотя, может его там и не было совсем.
– Такая тебе будет сейчас тайна…
Через весь храм Егорий подвел Хмыря к исповедальным будкам. Посветил повыше.
– Читай что написано.
– Где?
– Вот здесь, балда. Большими буквицами, сверху будки.
Хмырь напрягся. Буквы были потертые, ветхие. И вроде как на другом языке. Непонятно…
– Кажись, Егорий, не по-нашему… Иреческий, чтоли?
– Сам ты иреческий. Читай давай, писано чудно, но по-нашему.
– Т е л… щас… т е л е ф о н… вроде бы…
Прочитал таки.
– Точно, Хмырь. А что это знаешь?
– Нет.
– И я не знаю.
– Но вроде как помниться.
– Вот и мне.
Помолчали. Истертые буквы нанесенные синей краской по железному краю будки были Знаком, Хмырь это сразу понял. Предыдущий Знак разгадан, сразу вылез новый.
Егорий вздохнул.
– Нет, не вспомню… Ладно, пойдем, выпущу тебя через задние врата.
– На погост что ли?
– Туда, Хмырюшко. Будут тебе тайны.
Натыкаясь на подсвечники, добрели до дальних врат. Егорий повозился с замком, распахнул одну створку. Вышли вдвоем.
В свете луны над могильными крестами возвышались две городские виселицы.
Хмырю вдруг стало совсем тоскливо, еще чуть – и завоет, заплачет, заорет упырем на весь Город.
– Будут тебе и тайны, и нетайны, – бормотал сзади пьяный Егорий…
Луна светила висельнику в лицо. Казалось, он и мертвый смеялся – Старик.











Послание четвертое.
Опасно, если повседневное смешение жидкостей в теле человека
так и останется всего лишь повседневным смешением жидкостей
в его теле, не имея иного исхода, чем этот.

Авиценна


Дорогой Лева!
Близких никого не осталось, а любовь я убил еще раньше. Избы в деревне внизу холма почернели, и, кажется, большинство из них покинуто, они стоят, как пни на болоте. Помнишь болото в Ильинском, за бабушкиной усадьбой?
Жертв мне больше не несут, странно, что я еще жив без крови, и даже не хочется крови.
Как соседи, не знаю. Кажется, Красильниковы все еще устраивают языческие игрища на воде – иногда речка с течением приносит растоптанные хвойные венки, обрывки туник и стайки деревянных фаллосов. Может, помнишь, раньше их точил на станке Парамон, кто сейчас, не знаю.
Конкретных целей нет: жду, куда меня ведет этот безглазый путь.
Береги себя.

Тем не менее, остаюсь – Амаль Айзов.

















***
Голова зело трещала, мысли о филозофовом винище позывали блевать. Хмырь сел на лежанке, мутным взглядом обвел стены комнаты, заваленный травами стол, печь. Погода стояла ясная, солнечные лучи пробивались даже через лет десять как не мытые окна хмыревого дома.
Непотребство вчера творил Хмырь, да и Егорий не отставал, даром что филозоф и при церкви служит.
Сначала Хмырь пытался Старика сдернуть с виселицы, тянул за штанину, руки соскальзывали, пошатнулся, в лужу упал – это помнит хорошо. Затем появился ленивый страж, к виселице приставленный, вяло начал тыкать Хмыря незаточенной алебардой в живот. Хмырь думал разозлиться, да что-то не разозлился, а Егорий начал громко кричать на всю округу: «Дураки, дураки, дурачинушки», будто призывая этих самых дураков. Затем запели песню с Егорием, страж пошел спать, плюнув.
Далее опять полезли в подземелье, пили винище и зажгли все факелы, какие только были. Сверху появился попик, просил, чтобы больше не пели, но песня лилась сама, да и видно было, что попик трусоват: не посмеет в подземелье спуститься, чертей боится. Те кстати, действительно вроде шныряли повсюду, Хмырь их кажись даже видел. Егорий некоторых совсем так уж и с лица, и с плеч снимал, называя то «Чертофанин», то «Чесун Чесунович».
Хмырь про Старика и не вспоминал за все время.
Затем пришли люди, позвал-таки попик. Затащили наверх, побили немного, Егорий орал, что сей же час мертвых попов напустит на город. Потом Хмырь не помнит, но, видно, донесли его до дома, раз он проснулся на своей лежанке...
Старика было жалко, но как-то не по-настоящему. Как всегда: страшно – да не совсем, люб кто – да не от всей души…
Болела голова. Хмырь встал, добрел до кладовки. Вытащил бутыль с подорожной травы настойкой, откупорил ее, нюхнул – чуть не облевался. Полез под стол, достал бочонок соленых огурцов, залпом глотнул прокисшего рассола… Удержался, не стошнил. Дошел до стула, присел. Красивый стул, с гнутыми ножками, от отца вроде достался. Или нет.
Дверь открыли пинком, слепило солнце, кто вошел не видно, вроде двое.
– Хто тута Хмырь?
Охушки! Охрана что ли городская?
– Тут я, – сказал Хмырь, не поднимаясь со стула.
Вошли внутрь, стало видно: точно охранники, в доспехах с князевой печатью, эка честь… Подошел который помельче, не останавливаясь пнул в живот – слабенько, чтобы не загнулся Хмырь, но заблевал бы себя: и живот, и ноги.
Через минут пять не успевшего отдышаться Хмыря уже тащили под руки по улице. Утро, улицы пусты – ибо воскресенье, народ по церквам, а кто не в церкви – дома, отдыхают. Двое рослых мужиков тащат Хмыря, тот не сопротивляется, согласен идти куда скажут, да не может – ноги не поспевают, глаза не видят. И тихо, даже латы на охранниках не звякнут.
«Убивать, наверно. Богечу если попадусь не сразу умру», – думал Хмырь.
Куда шли – так и не понимал, совсем голова не работала, да и не успевал оглянуться. Только когда начали появляться на улице люди, одетые в чистое, узнал дорогу, понял – в церковь ведут, где ночью был.
Доволокли охранники, бросили у врат, отошли.
Хмырь встал, отряхнулся, вытер рукавом рот. Кругом начал собираться народ, послышались разговоры:
– …Хмырь чтоли, травник?.. – женский голос, уши режет.
– …Старика то, хех, того! Вона, взгляни полюбуйся, хех! – веселый голос.
– …А чо это его будут делать? А мыт лечить к кому, хорошо мыт лечил. Эх, эх, попы, – бас мужицкий.
– …Ишь ты, зыркает как, звезду-Полынь ищет или колдует он, – голос бабки, крикливый.
Чтобы опять не стошнить, еще и на людях, Хмырь закинул голову вверх, к небу. На церковной стене, над вратами, среди красочно намалеванных святых виднелась надпись – точно надпись! – буквы, как вчера Егорий показывал.
– «В о к з а л», – прочитал Хмырь незнакомое слово. Или знакомое?
– Ааах! Ну говорю же я, колдует, вона уже изрекает, – опять бабка.
Снова появилась стража, подхватили Хмыря, повели внутрь. Народу в церкви было немало, еще и те, кто на улице стоял, Хмыря разглядывал, тоже внутрь повалили – набралось людей как на венчание богатого купца, когда медяки бросают в толпу.
Поднялся на скамью поп. У Хмыря в голове стало как-то пояснее, наверно оттого, что в церкви прохладно.
– Еретик ты, Хмырь, ходишь тут, храм нам оскверняешь. Это все знают, все подтвердят, не нужно тут и слов-то из книг.
«Читать-то не умеешь, небось», – подумал Хмырь без злости.
Толпа притихла. Суд состоялся, сейчас должен быть приговор.
– И поэтому мы тебя, с разрешения Князя и всех остальных горожан, приговариваем…
Поп сладко почесал в бороде.
–… к всенародной исповеди, Хмырюшко.
Толпа загудела с одобрением поповской мудрости.
– …и пусть себе лечит мыты-то. А то вешать всех!
– …весело.
– …Марфа не пошла, говорил я дуре…
– …давай, Хмырь!
Хмырю стало обидно, что так вот притащили, а сейчас еще и исповедуйся. И за что?
– А Егорий-то что? А? Егорий-филозоф, вместе же мы оскверняли, – закричал Хмырь на попа.
Поп смутился оглянулся назад, на товарищей. Один, в высокой шапке, кивнул. Толпа притихла.
– Ты, тута, не того, Хмырь. Не мути. Егорий не осУжден.
Толпа зашевелилась.
– А чего так-то, пусть бы исповедовался и Егорий тож, – крикнул веселый голос.
Поп разгневался:
–А попов… – осекся, – отцов святых в подземелье кто стеречь будет?! – недовольный, обвел могучее свое тело рукой. – Ты что ли удержишь? А ну как вылезут? Ты что ли пойдешь? – крикнул в сторону веселого голоса. – Мы его молока лишим на неделю, не будем давать, – добавил мирным голосом.
Из-за спины говорящего выдвинулся еще один поп – монах, одет в белый плащ. Подошел к Хмырю.
– Ну, Хмырь, пойдем, – и громко, толпе, – все готово. Согласен ли ты?
– Вокзал, – ответил Хмырь.
– Вот и ладушки.
Народ притих. Один раз только до этого был Хмырь на публичной исповеди, мальцом. После не ходил: конечно, хорошо это, будто жизни пьешь (как однажды ему сказал кто-то), да уж больно после – тоскливо.
Монах взял Хмыря под руку. Повел за иконостас, вместе с ним поднялся к алтарю, подвел к кафедре, три раза обошел ее и, повернувшись к прихожанам, громко возвестил:
– Се, весть. Ни звука, ни слова от вас, – и отошел.
На кафедре стоял исповедальник. Черного цвета, старый, потершийся. И здесь тоже – Егориевские буквицы:
– С е л е к т о р н а я, – прочитал и осекся: он ведь тоже должен молчать. Кажется, никто не услышал.
И, глубоко вздохнув (в церкви – тишина, вздох прошумел как ветер до дальних углов) поднял трубку исповедальника.
Секунду было тихо.
Затем послышался негромкий треск и красивый мужской голос на всю церковь сказал:
– «Bohemian rhapsody». Исполняет вокально-инструментальный ансамбль «The Queen». Художественный руководитель – Фредди Меркьюри.

Is this the real life?
Is this just fantasy?
Caught in a landslide
No escape from reality
Open your eyes
Look up to the skies and see…
I'm just a poor boy
I need no sympathy
Because it's easy come easy go
Little high little low
Anyway the wind blows
Doesn’t really matter to me...
To me.

Mama
Just killed a man
Put a gun against his head
Pulled my trigger now he's dead
Mama
Life had just begun
But now I've gone and thrown it all away...
Mama...
Didn't mean to make you cry
If I'm not back again this time tomorrow
Carry on... carry on…
Cos nothing really matters…

Too late my time has come
Sends shivers down my spine
Body's aching all the time…
Goodbye everybody
I've got to go...
Gotta leave you all behind and face the truth...
Mama...
I don't wanna die
I sometimes wish I'd never been born at all…

I see a little silhouette-o of a man
Scaramouche scaramouche
Will you do the Fandango?
Thunderbolts and lightning
Very very frightening me
Galileo galileo
Galileo galileo
Galileo figaro
Magnifico
I'm just a poor boy
Nobody loves me
He's just a poor boy from a poor family
Spare him his life from this monstrosity!
Easy come easy go
Will you let me go?
Bismilah!
NO!
We will not let you go
Let him go!
Bismilah!
We will not let you go
Let him go!
Bismilah!
We will not let you go
Let me go
We will not let you go
Let me go
Will not let you go
let me go
No no no no no no no
Oh mamma mia, mamma mia, mamma mia let me go
Beelzebul
Has the devil put aside for me?
For me? For me? For me?

So you think you can stop me and spit in my eye?
So you think you can love me and leave me to die?
OH baby
Can't do this to me baby
Just gotta get out
Just gotta get right out of here

Nothing really matters
Anyone can see
Nothing really matters
Nothing really matters to me....

Anyway the wind blows

Песня затихла, тишина…
– До новых встреч друзья. Счастья вам… хм… ну в смысле, удач вам, в вашем, так сказать, мире.
Пропало и потрескивание.
Первой опомнилась бабка, которая кричала про колдовство:
– Эх, эх, гости… Что ж редко-то как?






Послание пятое.

Интересной оказалась и такая модификация:
подопытному животному вместо одной фистулы
вшивалось восемь: физиологический эффект тот же,
но выглядит гораздо более смешнее.

Академик Павлов


Хорошая, матушка, работа в городе у меня: слежу за лампочками жизни и общественная значимость моя не стыдная.
Правила тут эфтакие: как гражданин родился, выдаем мы ему светильники: кому лучинки, кому керосинки, кто посознательнее – тем и лестрические попадают. Но они, мамаша, незажженные, если вы меня понимаете. За этим следит отдельный дядя Барабуль, бают, лично к Архистратигу Веселовичу допущенный.
Затем, как человечишка растет и развивается, допустим, слово какое скажет или, к примеру, даже сворует, сей же момент наша обязанность ему эту лампу зажечь соответственно маркировке.
Затем, мамаша, опять же по прошествии определенных инструкциями событий, мы их начинаем тушить: сначала целенаправленно, а затем, годов эдак 30 как стукнет гражданину, просто следим, чтобы горящие еще лампы гасли в установленный им инструкциями срок, вплоть до конечной.
Такова наша служба, денег скоплю, приеду, бате поклон.

Ваш сын, Амаль Глазенко.






***
Лютова ходила недовольная.
Раньше Хмырь такой бабы испугался бы – гневлива, горяча, здорова как мужик. И куда там мужикам – любого скрутит. Говорят, как только срубили ей постоялку, первым делом сходила к вурдалачьему гнезду, прихватив вилы – территорию делила. Одна пошла. Какой был разговор с красногубым не ведомо, сама Лютова не болтает, но видно порешила таки вопрос: вкруг ее постоялки за две версты ¬– ни вурдалаков, ни дичалых ведьмаков нет, упыри – и те не появляются, даром, что животные.
Чем Лютова недовольная – и не поймешь. То ли бабы ее опять чего напутали с расчетом постояльцев, то ли Архей напился неудачно, а то ли опять чует чего могучим чревом своим – есть за ней и такой дар. Хмырю было все равно, за последние два месяца столько всего прошло через его русую башку, что пугалка уж и не работает, вышла вся. А Лютова и не тронет все равно – любит. Позлится и перестанет.
Пригрелся Хмырь на лавке, заснул опять и начали ему сниться сны – утренние, тревожные, нельзя их ни остановить, ни на свой лад переиначить.
Вот хижина Стариковская. Пустая вся, горшки разбитые, болотень-трава развеяна по полу. Хмырь нагибается, чтобы подобрать щепоточку и чует, зыркает на него кто-то. Разгибается – Старик, петлю на шее прикрыл тряпкой.
– Ты от чего помер-то? – Хмырь спрашивает.
– У меня голова была шариком. Слишком уж шариком голова, совсем уже. А так-то жив я.
Хмырь выбегает в медные двери Стариковской хижины, а двери эти – врата городские.
– Вот твою мать! – это Лютова в чулане на баб своих орет, нашли время глаза мозолить, дуры…
Уходит он из Города, не собранный, в чем есть, тошно оставаться. И сразу же ночь, лес. Страшно, жутко, а хуже всего, что тихо. Хочет на дереве припрятаться, забирается, а там надпись Егориевскими буквами, какая, убей – не может Хмырь разобрать, а надо быстрей прочесть, не то запоют опять:

Scaramouch, Scaramouch
Will you do the Fandango?

А по дереву вверх уже забирается стул, с гнутыми ножками, тот, что от отца достался. Или и не от отца…
Все, нет мочи, кричит Хмырь, просыпается.
– Чего орешь? – это уже Лютова, просто баба, хоть и ходила одна к упырю.
– Дай напиться.
Лютова пошла в угол, прогремела утварью, принесла. Хмырь припал к ковшу, вода полилась за ворот.
– Опять Старик что ли снился? – голос Лютовой сделался помягче, любит все же. Ей Хмырь одной темной ночкой рассказал и о Старике, и о том, как ушел из города.
– Нет, так себе.
Лютова ушла, Хмырь вышел во двор. Зря спал утром, надо было встать, как только проснулся. Сейчас вот опять до обеда не сможет забыть о скитаниях своих по лесу. Пойти что ли на болота, травы набрать…
…Страшно было всегда, сколько раз срался под себя – не помнит. А страшнее всего было в канун дня, когда на Лютовскую постоялку вышел.
Хмырь по лесу шел только днем, по Солнцу на север. Как-то вечером вышел на полянку, решил там переночевать. И сразу почуял – не то все, тихо, тихо больно. Тени под соснами темнеют, смотрит кто-то, и все время – в спину…
И вдруг треск, кто-то идет, ломая ветки, не боится, что увидят, услышат. Выходит на поляну – баба, издалека не видно толком, но – баба. Сутулая, волосы распущены, тряпки какие-то на ней висят, ветром их колышет. Но нет ведь ветра.
Подходит ближе, и:
– Гать-гать-гать-гать-гать.
Хмырь сразу заплакал от этих звуков.
Баба ушла в лес, но видно было – ненадолго. И впрямь, появилась, поближе уже. И опять:
– Гать. Гать. Гать-гать.
Ушла, опять уже ближе сучки ломаются, вышла. Не баба это никакая, а что тогда? Тварь какая-то, чего хочет, почему не кидается? Хмырь сидит как приколоченный к месту.
– Гать, гать.
Ушла – опять вышла, совсем близко: не баба, но лицо-то, как у человека!
– Гать-гать-гать-гать-гать.
Каждый раз по-новому говорит. Говорит! И улыбается!
Подошла совсем близко. Глаза сумасшедшие, то, что Хмырь тряпьем счел, не тряпки вовсе, вроде кожи что-то, из шеи растет, из боков…
Хмырь набрал воздуху сколько смог и заорал:
– Пошла, пошла, пошла, пошла прооочь!
Тварь опешила. Остановилась и плюнула. Как человек плюнула!
Этого Хмырь снести уже не мог, вскочил и побежал как лось, круша все на пути. Так и выбежал на огни Лютовского двора. Обезумев, бегал, на людей кидался, потом скрутили, влили в рот винища, угомонился. Что за баба была жуткая на поляне, потом у костра прохожие мужики разгадали – вурдалачиха. Слепая она, по нюху только определяется, да и нюх тоже слабоват. Видать, она Хмыря за своего приняла, подцепил где-то Хмырь в лесу вурдалачего запаха.
Денег за постоялку платить – не было, работать Хмырю тошно, да и не умеет – привык с травами возиться. А Лютова его приглядела в первый же день. Так и стал Хмырь сначала наведываться к хозяйке, а потом и вовсе переселился из сарайчика к ней в избу.
День идет за днем, радужный водопад за далекими холодными озерами, к которому, вроде как, шел изначально Хмырь стали подзабываться. Когда бежал из Города после той исповеди – не до чудес ему было. Хотя все же шел на север – туда, где по книгам и есть тот водопад…
Тошно.
«Знаков нет. Нужно уходить», – подумал Хмырь с тоской.
День прошел как обычно – мимо, не оставляя следов. Скрипели врата постоялки, кто-то приезжал, уезжал. Крестьяне подвезли хлеба. Разбойничьего вида мужики с песней «К нам приехал, к нам приехал…» ворвались в постоялку, запросили винища позлее, старший отвел Лютову в сторону, толкал награбленное на дорогах, угрюмо цыкая меж зубов, пока та со всех сторон разглядывала портки, стянутые с кого-то, наверняка за эти портки порубленного пополам. Тихо появились и исчезали Темные в опущенных на лицо тряпках, тоже подходили к Лютовой; она их боится, уважает. Еще кто-то ломился в бревенчатые врата... Хмыря ничто это не касалось.
Потемнело. Лютова сама расставила охранных баб по каланчам, сама заперла врата. На дворе развели костры, запертый потехи ради в клетку у нужника старый лешак завыл, как всегда на ночь глядя.
Как ложились, как терлась об него потными тяжелыми грудями полюбовница – Хмырь тоже не помнит: все мимо. Уснул…
…Проснулся от того, что кто-то ходил по комнате. Лютова. Лампадку зажигает у иконы Мамы Марии.
– Ты че?
– Ниче, ниче… Вставай, Хмырек…
Хмырь перевернулся на перине.
– Не буду. Зачем это?
– Вставай говорю тебе я, Хмырь, ну уж.
Хмырь сел на лежанке.
– Чего такое-то?
Попусту Лютова будить не стала бы.
– Одевайся, Хмырь, сходить тебе надо будет в один мест, огурчик.
Хмырь совсем проснулся.
– Куда сходить? Ты чего?
– А я скажу тебе куда. Пять верст ниже по ручью, есть одна пещера…
Хмыря аж проняло, весь мурашками покрылся – это Знак! Лютова вот только здесь причем?
– Рогатый Трупоед называется пещера. Но ты не бойся, нееет…
От такого названья в глазах потемнело.
– Не пойду в Рогатый Трупоед!
– Пойдешь, пойдешь, это я тебе говорю, что пойдешь.
Голос стал жестче. Кончились видать у Лютовой ласковые слова, тут ей не перечь – слушай что говорит.
– Я, Лютова, так понимаю: ваше дело мужицкое, уж соваться не буду, слаба головой да и телом. Я, Лютова, перечить вам и не стану.
То, что себя называет по имени – означает: так и будет, пока я есть главная тут в округе.
– А кто тебе сказал-то, что идти мне надо?
– Сказали, сказали, Хмырюшко. Сам то тоже небось знаешь. Вставай давай, вот те портки чистые, почти не ношены.
Хмырь оделся. Взял протянутую Лютовой котомку.
– И то верно. Не вечно же тут околачиваться, – сказал Хмырь.
Лютова утерла слезу.
– Околачивайся, оно ж чего, не того, не жаль, если, например, нежный малый какой околачивается. Если, например, мягкий какой малец ходит…
 Лютова прервалась, вздохнула всем своим кряжистым телом.
– Эх, сам знаешь. Дать тебе Архея что ли, чтоб дошли вместе?
– Давай.
Лютова задумалась.
– Нет, не дам. Хуже выйдет тебе, а Архею и вовсе конец.
Вышли на улицу, к вратам.
– Отпирай, – басом гаркнула Лютова в темноту, вверх.
Заскрипели засовы.
Опять вздохнула.
– Все ваши дела мужицкие… Надумаешь, после – приходи, найду где тебе место. Только уж не в почивальне, прости. А нет, не придешь уже.
Обняла, пахнула крепко потным телом – и вытолкнула в темноту.