Стою над Прагой, не дыша:
Ком в горле – вечная простуда,
И наполняется душа
Восторгом сбывшегося чуда.
Стою, не ощущая ног.
Одни лишь крылья! Крылья птицы!
Я трону каждый позвонок
На вечно юной черепице!
Людмила Свирская
1
Удивительно, как полюбился мне этот чужой город! За несколько лет я всей душой прикипела к нему. Его тысячелетняя история знала всякое! На этих высоких скальных берегах неутомимой Влтавы были и радость, и горе, солнце освещало победные клинки и развевающиеся хоругви, холодный дождь вперемежку со снегом поливал груды мертвых тел на поле брани у Белой Горы и колонны несчастных пленных, обреченных на казнь, засуха выжигала до серой золы плодородные поля, и наводнения свинцовыми безжалостными водами заглатывали улицы и дворы, сносили мосты и смывали дома, доверчиво устроившиеся на самом берегу. Всякое было и сейчас город, как умудренный жизнью старец, греется на ласковом солнышке, неторопливо теребит седую бороду и, перелистывая века, как большие тяжелые страницы старинного манускрипта, в вечной полудреме вспоминает минувшие времена.
В нем всегда удивительно для такого большого города тихо, лишь иногда резкие звуки сирен разрывают его необыкновенную тишину, возвращая нас в настоящее, заставляя каждый раз вздрагивать, убеждаясь, что от жизни спрятаться невозможно. Раскинувшийся на семи холмах, как и подобает настоящей столице, город протыкает бездонные небеса своими стрельчатыми, черными от времени каменными башнями и позеленевшими медными куполами соборов, черпая из пронзительной синевы неиссякаемую энергию, которой он щедро делится со всеми, кто ступает на его выщербленные временем и колесами мостовые. Древний город с отеческой любовью заботится о своих обитателях и приезжающих к нему со всех концов света гостях: в дождливую погоду прячет их в уютных кафе и ресторанчиках под красными черепичными крышами, а в летний зной предлагает укрыться в тенистых парках и густых буковых и дубовых лесах, сохранившихся еще со Средних веков, а теперь окруженных городскими кварталами. В праздники его мощенные булыжником площади, как реки в половодье, наполняются веселым людом, а влюбленные и желающие уединиться для глубоких раздумий всегда найдут укромные уголки, где им никто не помешает.
Чехия – небольшая горная страна, по всем границам она окаймлена горными хребтами, почти пополам, с юга на север, ее разрезает красавица Влтава – один из истоков большой Эльбы, в свою очередь пересекающей всю Германию до самого Северного моря. В долине Влтавы, в том месте, где река делает причудливую петлю и серебрится на ступенях-порогах, раскинулась на холмах Прага. Ранним утром даже самого жаркого лета, когда я вместе с первыми прохожими спешу на работу, в Праге всегда прохладно. Это охлажденный ночью горный воздух свежими струями спускается на равнину и заполняет спящую столицу. За день солнечный зной нагреет воздух, и он, приобретя летучую легкость, снова поднимется к небесам и горным вершинам, чтобы, напитавшись прохладой, снова отяжелеть и заполнить собой чашу долины. Этот круговорот позволяет легко переносить даже самые жаркие дни. Утренняя свежесть заставляет горожан тепло одеваться, и когда в разгар жары чехи возвращаются с работы, то непосвященные туристы страшно удивляются повязанным вокруг их талии свитерам.
Нас здесь много – выдавленных из своих стран, вчера еще входивших в «Союз нерушимый», уехавших за лучшей долей, а чаще – просто бежавших от невыносимой жизни, установившейся на просторах когда-то огромной коммунистической империи. Долгие годы мы свято верили в свое счастливое детство, счастливую жизнь и приближающееся светлое коммунистическое будущее, до которого, как нас убеждали во все времена, подать рукой. Мы даже поучали другие страны, пытаясь пригладить их корявой мозолистой рукой под свою мерку. Но ничего не вышло – наш путь завел в тупик, куда дальше – толком не знает никто, а подвассальные территории, вздохнув наконец свободно, отправились восвояси – каждая своим историческим путем, предначертанным историей не одной сотни лет. Они сумели вернуться к еще не забытой нормальной жизни, а в наших пределах свищет ветер разорения и безвластия. Нет, власти в нашей стране всегда хватало, вот только всегда она была без царя в голове, и блага от нее никакого.
Что-то я сегодня с утра на такие глобальные темы сбилась, не подумайте, что это всегда. Нет, лучше от них держаться подальше – толку все равно никакого, а настроение испортят, а мне еще целый день работать и улыбаться чужим людям, всем своим существом показывая, как мне дороги их покой и благополучие. Впрочем, притворяться мне не приходится, я действительно люблю этот заполошный, суетный, громкоголосый и разноязыкий народ – туристов, бесчисленные толпы которых всегда будут привлекать к себе старинные башни, стены, храмы и узкие улочки этого города.
Я – хозяйка гостиницы! Маленького уютного отеля, примостившегося на одной из таких шумных улочек в самом центре Старого города. Я сама себя так называю – хозяйкой, а вообще-то отель принадлежит «новому русскому», осевшему после трудов праведных и неправедных в спокойной Чехии; я у него служу старшим менеджером – какая скучно-звучащая абракадабра по сравнению с уютной – «хозяйка гостиницы»! Помните, как у Лопе де Веги? Или у Гольдони?
На нашей улочке пустынно и тихо лишь ранним утром, а так целый день по ней струится шумный нескончаемый поток туристов. Их так много, что они, стараясь не наступать на пятки идущему впереди и пропуская такой же плотный поток движущихся им навстречу, могут передвигаться лишь короткими шагами, как японцы на какой-нибудь церемонии. А еще они напоминают смешных и неповоротливых пингвинов. Я уже думала, что на нашей улочке надо бы установить одностороннее пешеходное движение, но, глядя на беззаботную толпу, понимаю, что эти неудобства – теснота и толкотня – никому не мешают. Правда, снующим, как юркие рыбки, в этом людском потоке «карманникам» здесь настоящее раздолье – пиршество пираний, и это, наверное, тоже неотъемлемая черта любого большого города, излюбленного туристами.
Вечность этого города не позволяет торопиться. Что значит короткий миг сегодняшней жизни по сравнению с тысячелетием, что отмерили старинные часы улицам Праги? Вот никто никому и не мешает стоять посреди потока столбом, вертеть растерянно головой и глазеть по сторонам, раскрыв от удивления и восхищения рот, понимая, что каждый дом, каждый камень этой мостовой видели происходящее несколько веков назад, а значит, априори достойны уважения и преклонения.
2
Мне сорок лет, с небольшим, я не могу понять – всего сорок или уже сорок, хотя сама цифра вселяет в меня какую-то непроходящую, легкую, как осенний шелест листьев, грусть. На днях я совсем неожиданно осознала, что сильно изменилась всего за несколько последних месяцев. Так бывает и в природе: дерево долго стоит в зеленой листве, уже и осень почти на исходе, а листья по-прежнему зелены и упруги, но вдруг – всего за ночь – вся листва пожелтела и полетела сплошным потоком, оставляя голые сучковатые ветки. Вот и я сбилась со своего привычного ритма, в котором у меня никогда не было времени на философские рассуждения, печальные констатации и такие же невеселые выводы, а теперь они постоянно владеют мной. Эти тяжелые мысли не дают мне покоя, отвлекают от дел и повседневной жизни, делая несобранной и рассеянной.
Днем, в самый разгар работы, я еще справляюсь с этим и, единожды отдернув себя, уже не позволяю расслабляться. А вот по утрам, по дороге на работу, и поздним вечером, когда уставшая возвращаюсь неторопливо в свою квартиру, где меня никто не ждет, я полностью погружаюсь в эти мрачные мысли и уже ничего не могу с собой поделать. Мне незнакомо это состояние, и я не могу себе его объяснить. Раньше ничего такого не приходило в голову. Может быть, я была слишком молода и недостаточно умна, чтобы рассуждать о таких неприятных вещах? Но мне кажется, что в молодости я была намного умнее. Я всегда легко и с удовольствием обучалась и, где бы ни работала, всюду считалась умной и энергичной женщиной. Скорее всего, я была слишком занята, чтобы отвлекаться на такие тонкие материи, как эти вопросы, не имеющие ответов. Что ж, теперь я могу позволить себе такую роскошь и заняться этим абсолютно безуспешным делом: поиском ответов на риторические вопросы.
Люди часто прибегают к аутотренингу, повторяя предложенные психотерапевтом мантры – заклинания, чтобы внедрить в подсознание какие-то истины, помогающие изменить жизнь к лучшему. Мне же необходимо выполнить обратное: вытолкнуть из себя черные мысли, подспудный страх и стыд, вызванные тем, что я знаю о себе. Для этого я должна вскрыть эту «опухоль» – назвать все своими именами, вслух, хотя бы самой себе, а потом, превратив эти понятия в конкретные слова, скатать из них плотный зловонный шарик и запустить его куда подальше, чтобы избавиться от него навсегда. В этом никто не сможет мне помочь, все придется сделать самой.
Я родилась в обычной советской семье. Мой отец был инженером по прокатному оборудованию, металлург – тяжелая уважаемая профессия, ему приходилось работать в горячих и жутко шумных цехах. Наверное, поэтому он всегда мечтал о тишине, о природе, о рыбалке на низком берегу маленькой лесной речушки, заросшей камышом, в которой поймать-то можно лишь самую мелкую рыбешку, годную разве что для подкормки кота. Отец рано остался сиротой, пройдя обычный для сотен тысяч мальчишек, рожденных в начале тридцатых годов, путь: вознесенный революцией из сапожников в генералы отец, образованная, тихая мать из мещанской семьи, у которой не было ничего важнее в жизни мужа и сына, номенклатурная квартира, хороший паек, служебный «паккард» к подъезду, вызывавший зависть и невольное уважение всех мальчишек во дворе, и моментальное крушение всей этой благополучной жизни после громкого стука в дверь среди ночи. Картинка, запомнившаяся моему тогда шестилетнему отцу на долгие годы: обыск, потухший взгляд внезапно ссутулившегося отца, без ремня и фуражки, с руками за спиной, шум ночной «маруси», в которой его увезли навсегда, и беззвучные слезы матери. Через три года, которых он совсем не помнит, сирены и бомбежки – жуткие голоса войны, эшелон, везущий в эвакуацию на Урал, и голодная смерть матери, так и не оправившейся после той страшной ночи, не пожелавшей жить даже для сына.
Детского дома – этого жуткого прибежища сирот – удалось избежать чудом. Сначала мотался по стране в ящиках под вагонами, чистил на вокзалах сапоги, воровал по мелочи и побирался. Когда в очередной раз его поймала железнодорожная милиция, пожилой капитан не поленился и выяснил, что в Сибири, в эвакуации, находится его дядька – брат матери. К нему-то и доставили на поруки малолетнего преступника-бродягу. Отец часто вспоминал, как он, сопровождаемый пожилой усатой теткой в черной железнодорожной шинели, вошел в теплую квартиру своих незнакомых родственников и увидел за столом под желтым абажуром мальчика и девочку – детей дядьки. Они пили чай из красивых чашек и ели белую сайку, намазывая ее густой тягучей сгущенкой. Это была первая картинка семейной жизни, увиденная им с момента ареста отца. Острое чувство сиротства и внезапное счастливое обретение семьи, в которой не делали различия между ним и своими детьми, на всю жизнь наполнили его сердце благодарностью, которую мой отец потом щедро проявлял ко всем людям, встречающимся на его пути.
Отец никому не отказывал в помощи, более того – он сам ее предлагал, не позволяя себе оставаться в стороне от людских бед. Потеряв всех своих близких родственников, он всю жизнь разыскивал дальних, любых, до «седьмой воды на киселе». Отца уважали и любили всюду, где ему пришлось побывать – и в техникуме, несмотря на то, что он был «сорвиголова», и в армии, и потом на любой должности – от подручного до начальника цеха, и я всегда гордилась и очень любила своего отца. Правда, мне мало доставалось его времени и участия, из всего детства я помню лишь несколько моментов, когда мы вместе уезжали на рыбалку или выбирались зимой на лыжах в окрестный лесок, но я всегда чувствовала его любовь и незримое, но уверенное присутствие в своей жизни.
Мама была из женской семьи и своего отца, вернувшегося с войны уже с другой женой, толком не помнила. В детстве ее окружали одни женщины – бабушка, мама и болезненная, слабая здоровьем с рождения сестра, отбиравшая все крохи материнской любви, на которые еще была способна устававшая, как загнанная лошадь, мать – моя бабушка, несшая на своих плечах тяготы военной и послевоенной жизни. В коммунальной квартире, где росла моя мама, еще в семи комнатах ютились такие же сиротские женские семьи. Концентрированный однополый социум вытравливал из нежных существ, какими их задумал Создатель, не только женственность, но и человечность, что не могло не отразиться на характере моей мамы. Сказать, что это был тяжелый характер, значит, не сказать ничего. Невыносимый – слабое дополнение, потому что всегда кажется, что это больше характеризует того, кто не может вынести. Каким может быть характер женщины, выросшей в обстановке тотальной нелюбви, деспотизма, грубости, лишений и голода? Все обстоятельства жизни моей мамы говорили о том, что она нежеланный человек на этом белом свете. Это вполне могло бы оправдать особенности ее характера; ее вины в этом, скорее всего, не было, но я стала понимать это только сейчас.
Маленькой девчонкой ей доставались лишь окрики и тумаки от всегда недовольной матери. Училась она неважно, правда, много читала, не пропуская ни одну книжку, что попадала ей в руки. После школы особого выбора не было, и мама поступила в машиностроительный техникум – единственное в их маленьком городке учебное заведение. К технике и машинам она питала необъяснимое отвращение и даже страх, очень тяготилась своей специальностью, хотя работать по ней ей так и не пришлось. Обычно отец находил для нее какую-нибудь должность в конторе. С годами, несмотря на свой диплом техника, она стала занимать инженерные должности – то по технике безопасности, то по труду и заработной плате, а то даже по научной организации труда. Все это было одинаково неинтересно и ничтожно и не приносило ни малейшего удовлетворения.
Мой отец – первый и единственный в ее жизни мужчина – как выяснилось позже, женился на ней скоропалительно и не любя. Он выбрал ее – первую встречную – назло своей любимой девушке, не пожелавшей оставить родной дом и отправиться с отцом на край света начинать собственную семейную жизнь с нуля. С годами отец, занятый сверх всякой меры работой, карьерой и снова работой, к жене привык и начисто забыл об этом факте своей биографии, но мать, невесть как узнавшая правду, запомнила обиду на всю жизнь и не могла его простить. Она вообще не умела ни прощать, ни любить, ни терпеть. Это было ее несчастьем, и этим неумением она в свою очередь поделилась со мной – своей дочерью.
Как страшно, кощунственно звучит это, но я никогда не любила свою мать и признаться даже себе смогла только сейчас. Многие годы я старалась убежать от этого признания, сделать вид, что все не так сложно, просто мы разные люди, да и жизнь у нас – разная. В детстве я боялась ее возвращения с работы, зная наперед, какими будут ее первые слова; и они никогда не были ни ласковыми, ни даже просто по-человечески спокойными. Угодить ей было невозможно в принципе, я знала, что раздражаю ее одним своим существованием. Не утешало меня и то, что подобную же реакцию вызывала у нее вся окружающая действительность. Ничто не радовало ее, развеселить ее было невозможно, всем она была недовольна и во всем находила для этого повод. В восемнадцать лет расставшись со своей матерью – моей бабкой, она больше никогда не общалась ни с ней, ни со своей ненавистной с детства сестрой. Ни одного письма, ни телефонного звонка за долгую жизнь, лишь через тридцать два года она приехала в родной городок, чтобы похоронить свою нелюбимую и непрощенную мать.
У мамы не было ни друзей, ни подруг, в молодости она очень уставала от тяжелой неустроенной жизни, и это ее как-то отвлекало. Условия жизни становились комфортнее, а мама все угрюмее, раздражительнее и невыносимее. Сколько я себя помню, а это, наверное, с трехлетнего возраста, в моих глазах она всегда была пожилой больной женщиной, хотя ей тогда было всего лишь чуть больше двадцати лет. Только сейчас я поняла, что она сама невольно притягивала болезни, ей самой хотелось болеть! И причиной этого непонятного обычным людям самоуничтожающего желания была жажда хоть какой-то капли внимания, жалости или сострадания, вызванная тем, что все это ей так недодали в детстве, а потом и в остальной жизни. Боже мой, я представляю, как невыносимо тяжело жилось ей на белом свете!
Чем старше я становилась, тем больше ощущала деспотизм и угнетение матери. Контроль ее был тотальным, а воспитание строгим до жестокости. Отступление от норм и правил, установленных ею, безжалостно подавлялось и наказывалось. Когда не хватало своих сил, мать обращалась к отцу, заставляя его применять свой авторитет, а бывало и силу. Лет до семи жизнь была еще сносной – мать работала, а я либо оставалась одна под замком, либо у няньки или у соседей. Когда же пошла в школу, все стало гораздо строже, и жизнь превратилась в сущий ад. Всем своим существом я пыталась сопротивляться насилию над собой, не думая, что многие требования мамы были справедливыми и правильными.
С самого детства я ненавидела простые ритуальные фразы «доброе утро» и «спасибо», которые обычному человеку даются с первыми азами воспитания и не вызывают никаких отрицательных эмоций. У меня же все было иначе: не успевала я утром открыть глаза, как сверху, почти с Зевсовских высот, раздавался строгий, как окончательный приговор, окрик: «Где твое «доброе утро»?! Не успевала я проглотить последнюю ложку обеда, как мать опережала и снова подхлестывала меня: «Где твое «спасибо»?! Напоминания и нотации по любому поводу, как ни старайся: что бы ты ни сделала, это все равно сделано плохо! Стыдно признаться, но до самого взрослого возраста я ненавидела чистить зубы только потому, что этого ежедневно требовала мать. Иногда отец, пытаясь меня защитить, старался свести все в шутку, говоря, что наша мама требует невыполнимого: «Стой там, иди сюда!». На самом деле это было самое меткое определение самодурства, вкладываемого в каждое ее распоряжение. Судьба Золушки, угнетаемой коварной мачехой, по сравнению с моей жизнью казалась мне завидной; терпеть подобное отношение было невозможно, с возрастом я стала сопротивляться, и чем невыносимее мне становилось, тем на больший протест я осмеливалась.
Наша семья представляла выжженную территорию – территорию нелюбви. В редкие часы, когда родители были вместе, мать устраивала жуткие скандалы, выхлестывавшиеся наружу даже через плотно закрытые окна и двери. Мне всегда до слез было стыдно за эти вопли матери, а еще было жаль отца. Даже тогда, когда он от собственного бессилия поднимал на мать руку, чтобы заставить ее замолчать. В такие моменты в раннем детстве я забивалась в чулан или под кровать и закрывала глаза и уши. Став взрослее, я старалась уйти в такой момент из дома, но это не всегда удавалось, бывало, что поводом для скандала, становилась я сама и мои отношения с мамой. Самым страстным моим желанием было поскорее вырасти и навсегда уехать из родительского дома, чтобы больше никогда не видеть и не слышать этого кошмара и позора. Я понимала преступность такого желания, стыдилась и презирала себя за это. Только сейчас я могу признаться, что многие годы ненавидела свою родную мать.
Позже, когда обстоятельства развели нас и встречи с матерью стали редкими, ненависть стала уходить, растворяться, глохнуть, но я так никогда и не научилась скучать по ней и многие годы, понимая, что это страшный грех, пыталась избавиться от постыдного чувства нелюбви. Я пыталась оправдать себя тем, что мать сама была такой же по отношению к своим близким, но это оказалось слишком слабым утешением. Уже в детстве у меня зародилась мечта о своей семейной жизни, мне очень хотелось, чтобы у меня была совсем иная – настоящая – семья! Я и не подозревала, что материнские черты характера, несмотря на мое неприятие, неизбежно взрастут и во мне. Таков безжалостный закон природы: каждый вынужден нести свой крест, свои изъяны, записанные пожизненно в его генетическом коде – ДНК.
Когда мне исполнилось десять лет, в нашей семье случилось прибавление: у меня появился брат. Удивительно, но к нему мать относилась по-другому. Понятно, что она не могла совсем уж изменить своей природе, своим принципам и характеру, но, видимо, это был первый в ее жизни родной мужчина, маленькая частичка ее самой, но противоположного – неизвестного ей пола. Он был ей дорог, хотя и непонятен, как инопланетянин, но мать очень старалась смягчить свои строгости.
3
Сегодня я специально вышла из дома намного раньше обычного: хотелось выпустить из себя все эти неприятные мысли по дороге, разбавить их свежим воздухом, настоянным на запахах сирени, цветущей черемухи, каштанов и раскрывающихся огромными бутонами рододендронов, наполнить себя неслышной прекрасной музыкой фасадов этого города, пройти мимо своих любимых застывших каменных атлантов, коснуться запыленных ног красавиц-кариатид, зарядиться энергией и хорошим настроением на весь день. Но, видимо, я недооценила накопившиеся в себе мысли о больном и неприятном. Я столько месяцев старательно загоняла их внутрь, что за одно, даже самое райское утро эти «завалы» не разгрести. Что ж, оставим их пока за порогом: я уже подошла к отелю, а вот и мои постояльцы, небольшой группкой собравшиеся у входа в ожидании утренней экскурсии по Старому городу. Самое время по утреннему холодку пройтись по этим улочкам и послушать рассказ гида о чудесах и магии старой Праги.
Сейчас они пройдут по Карловой улице, что ведет от самого Карлова моста, и через Малую площадь с золоченной фигурной решеткой над старинным колодцем посредине выйдут на главную площадь Старого города (город – по-чешски «место»), которая так и называется – Староместская. Едва только их безмятежная компания просочится через узкую горловину к основанию старинной каменной башни со знаменитыми пражскими курантами на фасаде, как их ослепит солнце, щедро, через край заливающее площадь. Оно многократно отражается от позолоченных шпилей и фрагментов фасадов прянично-кукольных домов, от цветных витражей узких стрельчатых окошек-бойниц, осколков луж на булыжниках площади и даже от медной полосы Пражского меридиана, наискось рассекающего площадь на две части.
И люди, сколь ни были бы они искушенными туристами, объехав прежде весь свет, растерянно завертят головами, как заблудившиеся дети, не зная с чего начать этот праздник созерцания: то ли с минаретно-восставших, покрытых сказочной чешуей башен Тынского костела, господствующего над всей площадью, то ли с застывшей каменной толпы, молчаливо внимающей неистовому Яну Гусу, призывающему к праведной протестантской жизни и вере, за что и был сожжен на костре в 1415 году, навсегда связав свою жизнь с историей Чехии, то ли с византийских луковок-шатров церкви Святого Микулаша – Святого Николая, построенной орденом Бенедиктинцев, потом как-то одно время служившей православной церкви, а затем каким-то невероятным извивом судьбы ставшей даже пристанищем цирка, на арене которого выступал знаменитый француз Жан-Пьер Бланшар, прославившийся тем, что когда-то первым переплыл Ла-Манш.
Но, наверное, гид решительно внесет ясность и, как опытный пастух, поведет несколько ошалевших туристов по давно набитой им тропе. А начнет свой рассказ с сооружения, что доминирует над всей площадью. Это башня Ратуши Старого города с великолепными астрономическими курантами, возвышающаяся на 69 метров над площадью, по-чешски называемая – Орлой. На ее восточной стене висит мемориальная доска с именами 27 лидеров гуситского сопротивления, потерпевших сокрушительное поражение против династии Габсбургов и захваченных в плен в трагической битве на Белой Горе 8 ноября 1620 года. Белыми крестами на мостовой, прямо под стеной курантов, отмечены места, где они были через полгода казнены.
Куранты появились в Праге в 1490 году – более пяти веков назад! В 1807 году на башне достроили обзорную галерею и обновили астрономические куранты, дополнив их календарем кисти знаменитого Манеса из двенадцати внутренних медальонов – по числу знаков зодиака – и двенадцати картин с мотивами из деревенской жизни. В этот момент, точно рассчитанный экскурсоводом, куранты начнут бить очередной час, откроются два голубых окошка, и в них по одному пройдет череда из двенадцати апостолов; скелет, олицетворяющий неминуемую смерть, напоминая о бренности жизни, прозвенит вещим колокольцем, и заключительным аккордом, отметая налетевшую было грусть, беззаботно прокричит золоченый петух. Окошки закроются на следующие шестьдесят минут; плотная толпа туристов со снующими в ней карманниками наградит зрелище аплодисментами и растечется по площади и прилегающим улочкам, а через час уже новые любопытные соберутся к следующему трехминутному спектаклю, интерес к которому не кончается уже две сотни лет.
Сама ратуша – главное здание центра Старого города – состоит из нескольких разномастных домов, приобретенных магистратом в разные годы и даже века. Каждое из них, как драгоценный камень в короне, представляет собой чудо архитектуры и имеет собственное имя и свою историю. Например, фасад примыкающего к Орлою западного дома, построенного в 1526 году, украшает трехстворчатое окно с надписью «Praga caput regni», что в переводе с латыни означает «Прага – глава королевства». За ним здание, в котором находится не пустующий никогда свадебный ритуальный зал бракосочетаний. Свадебные обряды свершаются здесь с 1871 года. Над окном разместился вытесанный из камня знак Старого города пражского, а под главным карнизом протянулся пояс с еще восемнадцатью каменными гербами, согласно количеству членов городского совета. В третьем (по счету) доме с фасадом в псевдоренессансном стиле с двумя высокими стрельчатыми окнами, между которыми изображен герб Старого города, находится Большой зал заседаний.
В 1660 году ратуша была расширена за счет следующего дома – «У золотого полумесяца», а во времена объединения шести пражских городов в Большую Прагу был приобретен последний с этой стороны дом, чье имя «У петуха». Его фасад был позже перестроен в классическом стиле. Все эти дома стоят на фундаментах и подвалах романских (римской империи) зданий, построенных еще в одиннадцатом веке. На саму Староместскую площадь ратуша обращена неожиданным и даже несколько нелепым прогалом, удивительным в плотной тесноте застройки всех остальных трех сторон прямоугольной площади. «В чем причина такой расточительности?», – возникает вопрос у любознательного опытного туриста, понимающего, сколь фантастически дорого стоит здесь каждый клочок земли. Оказывается, на этом месте в мае 1945 года, всего за несколько дней до освобождения Праги, немцы взорвали здание, составлявшее северное крыло ратуши. В память об этом событии, да еще, наверное, из желания «не осквернить» старинный комплекс «новостроем» место так и осталось свободным.
Зато теперь здесь можно просто посидеть на скамеечке, перекусить и спокойно рассмотреть каждый дом на площади. А они, уж поверьте, стоят самого пристального внимания. Века пролистываются поспешным взглядом, переходя от дома к дому: здесь и патрицианский дворец, и купеческий дом в стиле барокко, небольшие дворцы с элементами готики, золотыми медальонами и статуями ренессанса. Все тесно лепится друг к другу, стараясь затмить соседа, выпятиться и выбраться из суеты вперед, хвастливо выставляя на обзор свои архитектурные излишества. Каждый дом уникален и неповторим, но над всей этой блестящей красотой, подавляя пряничность и игрушечность красивых домов, возвышаются древние, сложенные из тесаного камня стены костела Девы Марии перед Тыном, часто называемым просто – Тынским храмом.
Когда-то здесь стоял романский храм, а затем, в середине Четырнадцатого века, на его месте возникло это чудо – главный силуэт Праги. Готически строгий фронтон храма украшен золотым барельефом Девы Марии – Мадонны с младенцем на руках, а по обеим сторонам тимпана поднимаются до восьмидесятиметровой высоты две башни, построенные с разницей в сто лет. Башни украшены балюстрадами и маленькими узкими угловыми башенками с чешуйчатыми крышами, придающими строгому храму вид сказочного средневекового замка. Под готическими крестовыми сводами похоронен Тихо Браге – придворный астроном императора Рудольфа II, почитаемый при жизни настолько, что был удостоен чести жить и работать в «летоградке» – Летнем дворце королевы Анны. Прохладный полумрак внутри костела сохраняет вкус времени, заходя под эти древние своды, погружаешься в старину без всякой помощи лязгающей и сверкающей огнями машины времени.
Я стараюсь не упустить случая, чтобы лишний раз пройтись по корявым булыжникам этой площади, каждый раз рискуя, заглядевшись на каменную роскошь древних домов, подвернуть ногу или сломать каблук. Эта булыжная площадь более приспособлена под копыта лошадей, что в минуты туристского затишья пригорюнившись стоят вдоль бровки, вспоминая, наверное, лучшие мгновения своей лошадиной жизни. Они, фыркая, трясут мордами, позвякивают сбруей, отгоняя мух и воспоминания, и интеллигентно опорожняются в кожаные фартуки, подвязанные под их хвосты, добавляя в свежий воздух, что струится с Влтавы, некий пасторальный привкус.
Группы туристов, то сжимаясь в плотное кольцо вокруг своего Моисея-гида, то растягиваясь длинной неторопливой змеей, продолжают передвигаться по маршрутам, известным только посвященным экскурсоводам. Мне всегда немного завидно, что эти люди впервые соприкасаются с пражской красотой и стариной, а значит, переживают лучшие минуты своей жизни. Несмотря на то, что многое я давно уже знаю наизусть, я каждый раз стараюсь по-новому принять в свое сердце щедрую красоту этого древнего города – тихого, уютного, готового всегда поделиться теплом своих каменных, прогретых солнцем стен.
4
Когда в отеле все в порядке, моей работы, кажется, и не видно, и хозяин начинает придумывать мне все новые и новые обязанности, переживая, что платит лишние деньги. Но, случись какая-то накладка или выйди что-то из строя, как все без меня становятся беспомощными. Я старюсь предусмотреть многое на несколько шагов вперед, но, к сожалению, я здесь лишь наемный работник, а, чтобы убедить моего хозяина в целесообразности того или иного шага, необходимого, по моему пониманию, для улучшения работы, надо затратить слишком много сил. А я все-таки не двужильная. Меня часто просто бесит потребительское отношение хозяина, которому ничего кроме прибыли не надо. В месяцы, когда Прага переполнена туристами, а в отелях устанавливают высокие цены, он беззастенчиво выгребает всю выручку, хмелея от толстой пачки денег. Но приходят тоскливые недели межсезонья, когда после очередных шумных праздников и карнавалов неизбежно приходится возвращаться к будням, и на этажах моего отеля наступает тишина, звоночек кассы надолго замолкает, как и мелодичный колокольчик над дверью.
От одного уик-энда до другого едва наберется лишь несколько постояльцев, прилетевших в Прагу по делам, да, бывает, на пару часов снимет номер какой-нибудь озабоченный менеджер: приведет в обеденный перерыв молоденькую девчонку, а потом, расплачиваясь, старается не поднимать глаз от дубовой стойки регистрации. Вот только на выходные наедет шумная, скандальная и вечно полупьяная молодежь из Лондона или Бирмингема, Антверпена или Нюрнберга, охочая до дешевого пива и сексуальных услуг Праги. Две ночи напролет они будут гулять и шуметь так, что из соседних домов кто-нибудь из древних обитателей, несмотря на глухоту, выведенный из себя, вызовет полицию, а днями будут спать в развороченных номерах, которые потом придется долго приводить в порядок. В эти трудные дни я стараюсь все время быть на посту, надо быть настороже, готовыми к тому, что кто-то из этой «золотой», а лучше сказать, «пивной» молодежи постарается удрать, не заплатив, или утащить что-нибудь – «на память».
В такие времена выручки не хватает даже на то, чтобы покрыть расходы, а хозяин именно в это время старается уехать куда-нибудь подальше к теплому морю, оставляя меня и отель на растерзание кредиторов. Счета переполняют папку, телефон разрывается и гудит недовольными голосами, а бывает, и замолкает совсем, отключенный за неуплату. Вот тогда мне приходится напрягать все свои силы, придумывать скользящие скидки, льготные тарифы, сокращать персонал, пытаться предложить наш уютный каминный зальчик для какой-нибудь конференции полусумасшедших изотериков или семинара очередных мошенников – любителей сетевого маркетинга. А ведь еще нужно все время изыскивать средства, чтобы поддерживать уют и комфорт, соответствующий нашему статусу – недорогого, но очень комфортабельного маленького отеля в самом сердце Старого города.
Ну что ж, пожаловалась на жизнь, и сразу стало легче. А вот и пресловутая папка со счетами. Разберемся, а пока разложим их по степени срочности платежей и посмотрим, кто у нас сегодня поселился. Обычно я не общаюсь с клиентами, для этого есть дежурный на регистрации, но раз в неделю я становлюсь за стойку сама, иногда приходится кого-то подменить, даже ночные дежурства бывают. Мне достается почти всегда самое неприятное: разрешение многочисленных конфликтов. Это моя зона ответственности, и могу с удовольствием похвастать, что в этом мне мало равных.
А проблемы бывают самые разные, но чаще всего мелкие капризы, в которых особенно виртуозны мои бывшие соотечественники любого пола и гражданства. Граждане СССР, в подавляющем своем большинстве не знавшие раньше вообще никакого комфорта, теперь же, добравшись до центра Европы, с особым смаком и даже ожесточением требуют, требуют и требуют. Наиболее изощренными, по-моему, считаются русские израильтяне. Вечером в номере, в прихожей, перегорела лампочка, утром возмущенный клиент потребовал вернуть часть платы из-за причиненного ему неудобства. Что ж, в чем-то он, наверное, прав…
Но если бы все проблемы были такими незначительными.
На днях польский турист, остановившийся в нашем отеле, решил воспользоваться новинкой – подземным гаражом. Он спустился на лифте в своей видавшей виды «ауди» и, торопясь поскорее выбраться из тесного подземелья, раньше времени пересек контрольную линию. Автоматика посчитала, что он из гаража вышел, и, потушив свет, закрыла поляка в полной темноте. Перепуганный «шляхтич» начал звонить в полицию и в истерике кричать, что его захватила в заложники русская мафия. Это он по моему выговору сразу же определил, что я русская, значит, и мафия тоже я. Прошло несколько часов, пока неторопливые чешские механики освободили несчастного из плена. К тому времени у него села и батарея в телефоне и голос, да и вообще он окончательно обессилел. В отеле он останавливаться так и не стал, боюсь, что помчался напрямик домой – в Польшу. Но и это терпимо. А вот когда горничная, открывая дверь в номер, чтобы привести его в порядок, застает там труп истерзанной девушки, это уже проблемы серьезные.
Но жаловаться грех – не было бы проблем, наверняка скуповатый хозяин сократил бы мою должность, а так, после каждого серьезного инцидента, который я все-таки «разруливаю», он нет-нет, да добавит мне жалованья. Понимает, что я – ценный работник. С персоналом мне приходится быть строгой, часто применять санкции, бывает, что приходится и увольнять без всякого выходного пособия, поэтому наши девочки меня не любят. Впрочем, мне не очень и нужна их любовь – дело для меня важнее! Я легко могу перечислить, если не десяток, то, по крайней мере, пять приятельниц, которые любят со мной общаться, но это общение для меня мало приятно: говорить с ними о сокровенном я никогда не смогу, приходится через силу вникать в их бесконечные проблемы.
Во всей жизни мне не довелось встретить человека, которому я могла бы о себе сказать все, к плечу или коленям которого я могла бы припасть в трудную минуту, чтобы освободить свою душу, спросить совета, найти поддержку. О любви я молчу. Это, наверное, слишком большая ценность, мне она не досталась. Я всегда любила, как я считала, своего отца и чувствовала его любовь и заботу, но несколько наших обоюдных попыток поговорить по душам так и не увенчались успехом. Может быть, потому, что мы с ним разного пола, а может быть, потому что принадлежим к разным поколениям. При всей любви и старании мы так и не смогли найти общего взгляда на многие наши проблемы. Отец не принял Виталика и моего замужества, но еще больше его возмутил наш спокойный и беспричинный с первого взгляда развод. Он всегда помогал мне материально, но моя душа так и осталась для него скрытой в потемках. Как это страшно звучит: «чужая душа – потемки!» Вот и наши души, похоже, так и остались чужими. Он даже не попытался поговорить со мной, принимая страшное решение оставить нас и покончить с жизнью. А я не смогла понять и вовремя почувствовать его боль, поддержать его в эту роковую минуту. Не хочу вспоминать об этом, но в моих снах отец часто приходит ко мне, и я безуспешно пытаюсь оправдаться перед ним, но… Слишком поздно.
Телефонный звонок вернул меня в реальность: стол завален счетами, новыми контрактами, за окном беснуется май, и отель переполнен беззаботной публикой, а я ударилась в нелегкие воспоминания. Прочь грустные мысли – и за работу! Окно моего кабинета выходит в маленький внутренний дворик. Нет, это не патио по-итальянски, хотя и не петербургский сырой колодец, но отвлекаться взгляду нечем, а значит, теперь мне ничто не мешает отдаться своим многочисленным обязанностям, спасающих меня от размышлений.
5
Я с удовольствием и успехом училась и всегда любила шумную и беспокойную школу. В старших классах, когда отношения с мамой дошли до предела – как ты стоишь, как сидишь, возьми правильно вилку, как ты одеваешься, что ты себе позволяешь, короче, стой там, иди сюда – школа стала единственным моим прибежищем, где я чувствовала себя нормальным человеком. Я филигранно избегала встреч с матерью и умудрялась не пересекаться, даже живя под одной крышей. Утром я не завтракала и мышкой выскальзывала из дому на полчаса раньше занятий, успев получить вдогонку очередную «выволочку» и наряд на домашние работы. Днем я возвращалась из школы домой, дождавшись, когда мать уйдет с обеденного перерыва, а вечером, выполнив все ее поручения, уходила из дома за пятнадцать минут до ее возвращения с работы. Мне не очень хотелось слоняться с ребятами по улицам, но приходилось тянуть время до позднего вечера, чтобы вернуться домой, когда уставшие за день родители уже спали. Стараясь их не разбудить, я крадучись пробиралась в свою комнату, делала домашние задания или читала до глубокой ночи, прежде чем могла уснуть, а утром все повторялось сначала.
Бывало, я все-таки попадала под руку матери, и тогда мне доставалось все накопленное ею раздражение. Однажды я не стерпела и что-то резко ответила матери, наверное, слишком резко. Подростки часто бывают излишне эмоциональны. Пощечина, которой мать хотела меня поставить на место, была такой силы, что я отлетела и ударилась головой о стенку, на секунду потеряв сознание. После этого я решила уйти из дому, хотя идти-то было некуда. К тому времени отец уже стал большим начальником, его перевели в министерство металлургии Украины, и мы, сменив леденящие душу пейзажи индустриального Нижнего Тагила, перебрались в солнечный и цветущий столичный Киев, где у меня сразу же начались проблемы на почве «национального вопроса».
Отец, узнав от матери о нашей ссоре, отыскал меня у школьной подружки, долго успокаивал и уговорил потерпеть, пообещав что-нибудь придумать. И придумал. Когда я перешла в десятый – выпускной – класс, отец добился назначения на работу в Чехословакию, в Кладно – запускать новый прокатный стан. Заграничная командировка в те времена расценивалась не ниже ордена: далеко не каждому выпадала такая удача. Пуск прокатного стана и вывод его на режим – работа длительная. Родители, забрав моего братишку Ванечку, оставили меня одну в большой киевской квартире и уехали в братскую Чехословакию на три года. Так я в один день стала взрослой. Вернее, посчитала себя взрослой.
Если вы думаете, что, лишившись постоянного жесткого контроля родителей, я пустилась во все тяжкие, то глубоко ошибаетесь! Я как та собака, у которой веревка уже истлела, но она все равно никуда не уйдет от своей будки. Облегчение, конечно, было огромным, но «мамина школа» уже глубоко вросла в мое подсознание, в подкорку. Как я теперь понимаю, на всю оставшуюся жизнь, тогда еще только начинавшуюся.
Я и сама поражаюсь этому. В детстве мать заставляла меня, как она это называла, «из-под палки» убирать в доме, мыть посуду в любых, даже самых некомфортных условиях, я ненавидела эти обязанности, тем более, что при любом моем старании заслужить одобрение, не говоря уже о похвале, было невозможно, но, став взрослой, сегодня я скрупулезно блюду чистоту, не давая ни себе, ни другим поблажки. Правда, помня свое несчастливое детство, я старалась не слишком утруждать свою доченьку, и что вы думаете? Она не вымоет посуду до тех пор, пока не использует все чистые тарелки в доме. У нее этот рефлекс – вымыть посуду хотя бы за собой – отсутствует напрочь. Нет такого и в помине! Вот и думай теперь, какое воспитание было правильным – деспотизм моей мамы или мое желание не досаждать ребенку?
Оставшись в шестнадцать лет хозяйкой большой квартиры и собственной жизни, я не пустилась в тяжкие – я себе не позволяла этого никогда, для меня уже прочно существовали многочисленные табу, нарушить которые я не смогла ни тогда, ни сейчас. Правда, я все-таки подружилась с мальчиком – Виталиком – очень умным и порядочным мальчишкой, который влюбился в меня по уши. Это был первый мальчик, которому я так понравилась. В общем-то, нравиться всегда было особенно нечему: у меня мальчишеская фигура, узкие бедра, острые плечи, темные, почти черные волосы и такие же темно-карие до глубокой черноты глаза, в контрасте с белой кожей делающие меня типичной брюнеткой. А, как известно, подавляющему большинству мужчин нравятся голубоглазые блондинки – олицетворение нежности и кротости, я же оставляла внешнее впечатление очень сильной и волевой девушки. Таких иногда называют «вамп». Но в то время я была просто угловатым подростком, грудь как таковая появилась у меня довольно-таки поздно – только после рождения дочери. Видимо, ее рождение и дало сигнал к моему запоздавшему окончательному половому созреванию, потому что до этого я не знала никаких неясных желаний или томлений, ничего того, что бывает у девочек в определенном возрасте. У меня даже юношеских прыщей – «хотенчиков» – никогда не было.
С Виталиком мне было просто интересно и очень приятно, что я ему нравилась. Однажды в школьной раздевалке после урока физкультуры я случайно подслушала пересуды девчонок нашего класса, из которых поняла, что Виталик нравится многим девочкам. Они зло «перемывали мне косточки» и не могли понять, чем я так приворожила такого симпатичного и умного парня. После этого общаться с ним и принимать его знаки внимания для меня стало намного приятнее.
Летом, получив аттестаты и отгуляв выпускной бал, мы с Виталиком решили поступать в политехнический институт. На вступительных экзаменах я набрала всего тринадцать баллов, с таким результатом выбирать особо не приходилось и скрепя сердце я остановилась на строительном факультете, причем не на самой престижной специальности, а на девчачьем «ВК» – «водоснабжение и канализация». Виталик же сдал все на «отлично» и поступил на самый лучший факультет – автоматики и телемеханики. Мне, конечно, было обидно, но Виталик меня успокоил, что специальность – дело поправимое. Был бы человек хороший, а, по его словам, лучше меня не было на всем «белом свете».
Студенческая братия из наших с Виталиком учебных групп по достоинству оценила возможности нашей квартиры, предоставленной мною для сборищ по разному поводу. От нее до института всего пять минут пешком. Иногда, когда было много занятий или «братская» вечеринка заканчивалась слишком поздно, Виталик оставался ночевать у меня. Никаких интимных отношений у нас не было, а по моим понятиям и быть не могло, ведь для этого надо было, как минимум, согласиться выйти за него замуж. А о замужестве я, в отличие от своих подруг, совершенно не мечтала, даже не думала об этом. Летом я съездила к родителям в гости в Чехословакию. Это было замечательное путешествие, тогда-то я и полюбила этот сказочный город и всю маленькую страну, уютно раскинувшуюся на зеленых холмах, увенчанных старинными замками. Сегодня все выглядит еще красивее, чем тогда. Старина так и осталась стариной, но грязно-серые фасады отреставрировали, а потемневшие дочерна от времени и дождей крыши сменили черепицу на празднично-оранжевую – новую. Сейчас Прага выглядит как невеста, вышедшая только что из-под венца! Но и тогда я была поражена ее красотой и с первого взгляда влюбилась в нее!
6
Вернулась после месячной разлуки и почувствовала, что Виталик как-то изменился. Смотреть на меня стал по-иному, что ли. Старался сесть ближе, прижаться или руку положить на плечо, а то и на коленку. Я его раз одернула, другой, а он не унимался. Однажды, как бывало уже не раз, он остался ночевать у меня и среди ночи вдруг пришел в мою комнату. Я проснулась, сильно испугалась, а, поняв его намерения, прогнала прочь, даже стукнула чем-то, что попалось под руку. Утром как ни в чем не бывало мы позавтракали, поболтали о пустяках, вместе дошли до института и разбежались по своим аудиториям. Вроде бы инцидент был исчерпан, но я задумалась. Мальчик растет, у него-то в отличие от меня все в порядке: ему уже хочется большего. Сколько я смогу его вот так гонять? Пока ему не надоест и он не обратит внимания на любую из моих подруг?
Замуж мне не хотелось, казалось, что это слишком серьезно, а я еще не доросла, чтобы быть женой. Я даже не знала, люблю ли я его. Да и вообще, что такое любовь? Мне кажется, что я до сих пор этого не знаю. Мне было с ним хорошо, я привыкла к нему, к его помощи в учебе и в житейских делах, ведь я была одна. Иногда он дарил мне цветы или конфеты. Я очень любила «Красный мак», помните, такие шоколадные конфеты с ореховыми крошками? Я не хотела потерять Виталика – это я знала точно, но и идти на что-то большее, вопреки своему желанию, мне не хотелось.
В ту ночь Виталик испугался, что я обижусь или рассержусь за его вторжение в спальню и прогоню навсегда. Он прислал покаянное письмо, просил прощения, писал, что очень любит меня и готов ждать, сколько придется, пока я сама его позову. И я успокоилась, решив, что Виталик никуда не денется, и мне не нужно ему уступать. Я и не догадывалась тогда, что сопротивление только разжигает желание, а неудовлетворенное желание привязывает пуще веревки. Так мы «продружили» еще года полтора. Виталик практически переехал ко мне жить: глупо было тратить на дорогу в институт каждый день полтора часа, когда была такая возможность. Мы стали совсем большими друзьями, хотя я, понимая, что он лицо мужского пола и заинтересованное, не могла довериться ему во всем. Мне было очень трудно в те годы, а впрочем, легко не было никогда именно потому, что я четко ощущала свое одиночество и невозможность разделить груз сомнений и тревог ни с кем.
В один несчастный день, а это выпало как раз на Новый год, как обычно, в нашей квартире собралась большая компания. Пили шампанское и «Каберне», а потом, притушив свет, стали танцевать, и на моих глазах незнакомая девчонка, которую привел с собой кто-то из моих однокурсников, в неприлично короткой даже по тем временам юбке, из-под которой все время выглядывали круглые ягодицы, стала откровенно вешаться на моего Виталика. Сначала они танцевали, потом девчонка стала целовать его в шею. Не успела я толком понять, что происходит, как потеряла эту пару из виду. Я бросилась их искать, обшарила всю квартиру, но беглецов не нашла. Я кинулась к вешалке – куртка Виталика была на месте. Я чуть не расплакалась от обиды, ревности и злости, и кто-то из ребят, видя мою растерянность, подсказал, что Виталик с девушкой уединились на лестничной клетке – покурить. Но ведь Виталик не курит! Я вышла на лестницу. В подъезде было темно и сначала мне показалось, что там никого нет, но вдруг я услышала какую-то возню, приглушенные смешки, знаете, такие гнусные многозначительные звуки, не оставляющие никаких сомнений об их природе. Через три ступеньки я взлетела пролетом выше и застала эту парочку с поличным! Нет, до таких вольностей, как в нынешние времена, дело не дошло, это уж слишком. Они просто целовались и… обжимались, как это в простонародье называется, но у меня потемнело в глазах.
Я оттолкнула девчонку, да так, что она ударилась о стенку и, испуганная, кинулась вниз по лестнице, Виталику я залепила пощечину. Мне, после того, как я получила оплеуху от матери, давно хотелось самой ударить кого-нибудь. Оказывается, в этом есть свой, совершенно особый кайф – влепить с плеча, со звоном и почувствовать, как отпускает напряженное нутро! Я взяла оглушенного Виталика за руку и привела в квартиру, как провинившегося ребенка. Девчонки уже не было: она не стала дожидаться разъяснений, поняв все без слов от одного моего вида. Вечеринка была испорчена, благо уже прозвучали куранты, и сам факт Нового года состоялся.
Я ушла в свою комнату и закрылась на задвижку, а Виталий вынужден был остаться за хозяина. Мне хотелось плакать, но слез не было. Раздумывать было не над чем, надо было принимать решение и действовать! Уже часов в пять утра, когда в квартире никого кроме нас с Виталиком не осталось, я пошла к нему. В эту первую ночь нового 1981 года на старом скрипучем диване, доставшемся нам от бывших жильцов этой квартиры, вблизи разоренного праздничного стола, горбившегося руинами на фоне посветлевшего первым утренним светом окна, я и отдала Виталику свою девичью честь. В обмен на возможность еще какое-то время безраздельно распоряжаться его жизнью.
Я читала, что женский организм способен к оплодотворению всего три часа в месяц, но почему же так часто первое соитие сразу же оставляет серьезные и необратимые последствия? В общем, я оказалась неоригинальна, забеременев от этого самого первого, не принесшего мне никакого физического удовлетворения, я уж не говорю о наслаждении, полового акта. Наслаждение, по-моему, придумали дураки, чтобы скрыть свое разочарование. Виталик был потрясен моим поступком. В благодарность он целовал мои колени, руки, плакал от счастья и говорил, что любит меня больше жизни и готов для меня на все. Я слушала и думала, что удовольствие от этих слов слишком слабое утешение за преступность и постыдность моего опрометчивого, хотя и хорошо продуманного шага.
Мы подали заявление в ЗАГС, перешли на большую родительскую кровать, и я, зажимая свое естество в кулак, подавляя стыд, брезгливость и боль, послушно раздвигала ноги каждую ночь. Глупо было выкаблучиваться после того, как уступила раз, преступив тем самым черту, за которой ничего уже нельзя вернуть назад. В мае, вопреки народному поверью, сыграли свадьбу – тянуть дальше уже было нельзя, животик хоть и небольшой был, но скрывать дальше было уже невозможно. Родители приехали на свадьбу с подарками, на людях радовались и поздравляли, но наедине мать вычитала мне оскорбительную нотацию, подчеркнув, что иного она и не ожидала, что я блудливая сука, которая только и ждала, когда ей дадут волю. Я проплакала до красных глаз, что было вполне прилично – заплаканная невеста хорошо укладывается в народные традиции. На свадьбе мать улыбалась, принимала поздравления от приглашенных знакомых, а я еще больше возненавидела ее. С тех пор никто моих слез не видел, наверное, я их все тогда выплакала.
С мамой Виталика я познакомилась перед самой свадьбой. Отца у него не было, мама воспитывала его одна. Сына она любила неимоверно, как единственное, что было у нее в жизни. Виталик, зная, что маме не понравится ни одна девушка на свете, до последнего тщательно меня от нее оберегал. Это был как раз тот случай: «кто бы она ни была, она уже нам не нравится». Теперь же Виталик поставил ее перед фактом, и она от несчастья слегла. На свадьбе ее не было, что не очень огорчило сына. Он был даже рад, что не надо беспокоиться о непредсказуемой реакции заболевшей от горя матери. Надо же вот так нам обоим господь послал!
Август еле проходила в жару да в духоту, в сентябре в полный срок родила девочку – Юленьку. Тогда такая мода на имена была, в каждой второй семье девочек Юлями, Оксанами или Ксюшами называли. Это Виталик так назвал, пока я еще в роддоме лежала. Все ребята в институте на занятиях, а я с лялькой на руках, одна в четырех стенах. Вспоминать страшно даже сегодня, когда Юленьке уже двадцать лет исполнилось. Родители деньги присылали, Виталик повышенную стипендию получал, профком мне материальную помощь выписал, хотя я и ушла в академический отпуск.
Два последующих года я вспоминать не люблю – ничего хорошего не помню. Юленька болела, по ночам не спала, я выматывалась до обморока, Виталику не доставалось от меня ни одного доброго слова, гоняла я его почти так же, как моя мама меня в свое время. Забыла я, как зарекалась никогда не повторять этого, а зароки бесполезны – это ж в крови, в мозгу, в чем хотите, но искоренить невозможно никакими силами. А тут у отца контракт кончился, вернулись они в Киев в свою квартиру, а нам куда? К Виталику? Невозможно! Его мама от одного моего вида в истерике заходилась, не могла она мне простить, что я ее любимого сыночка от нее забрала. С моей мамой жить?! Попробовали, и на пару месяцев сил и терпения не хватило. Отец страшно переживал, все старался между мной и мамой встать, на себя удар принимал. В министерстве его место оказалось занято, выхода не было, вот он и согласился поехать в Запорожье. Но Запорожье – не Чехословакия, мать через несколько месяцев выкатила ему ультиматум и вернулась домой. Пришлось нам уходить. Сняли квартиру, еще какое-то короткое время маялись все вместе, но вскоре Виталик не выдержал и ушел.
Сначала к маме. Я такого предательства простить не могла и сразу же подала на развод. Через год он женился на какой-то хохлушке, которую ему сама мама и нашла. И живет с ней уже восемнадцать лет, прижив двух дочерей. Правда, живет давно уже не в Киеве, а в Сиднее, туда же он и мою Юленьку забрал. Он, оказывается, классный программист, каких в этой кенгурушной Австралии на пальцах перечесть можно. Там его уважают и платят большую зарплату, вот ему и не тяжело такую семью тащить. У них свой двухэтажный дом, у каждой девочки своя комната, на семью пока два автомобиля, но собираются покупать третий – для Юли – ей в университет ездить далековато. Виталик и после развода Юленьку своим вниманием и заботой не оставлял, любит ее, грех жаловаться. Я, правда, очень старалась от него не зависеть, и у меня это довольно-таки долго получалось. Но был момент, когда без его помощи мы просто не выжили бы. Только благодаря ему мы выбрались из этого кошмара – «незалежной» Украины. Несмотря на украинскую фамилию Виталика, под которой он пытался спрятать свои семитские черты и корни, нас все равно четко определяли как «чужих», и не было нам жизни после рокового 1991 года, как ни старались мы, переходя на украинскую «мову» даже дома.
Я очень долго для себя определяла, что наш брак с Виталиком закончился банально: «семейная лодка разбилась о быт». Мне очень хотелось, чтобы объяснение было таким простым. Но с годами я поняла, что Виталик справился бы с любыми бытовыми и житейскими проблемами, как это он сделал в своей второй семейной жизни, которая была не легче, а даже труднее. Нет, причина была иной: он ушел от моей нелюбви, устав от моего равнодушного терпения, от каменной стены, которой я от него отгородилась. А ведь не только от него...
Ладно, хватит и об этом. Сегодня я уже не в первый раз зарекаюсь, но все время сбиваюсь на старое. Не надо было трогать эту глыбищу! Зачем я вообще взялась за эти воспоминания, что я хочу из них вытащить? Ах да, я же решила впервые разобраться с самой собой, сказать себе правду, которую до сих пор старалась не знать! Но не в такой же дозе! Все, все, на сегодня достаточно! Вон я так увлеклась, что напортачила с заявкой от голландской компании. Хм, говорят, что голландские только сыр да хер (простите за грубость), а все остальное – нидерландское. Все – больше не отвлекаться, надо закончить эту работу и отправляться домой. А дома что? Нет, сегодня поеду на Вышеград! Столько раз собиралась выбраться туда погулять, посмотреть с крутого склона на пражские башни и крыши, на голубую ленту реки, особняк Карела Готта на противоположном берегу, пройтись по крепостным стенам, которым сотни лет, вдохнуть свежий ветер с реки и почувствовать, как отпускает сердечная мышца, как замирает душа от восхищения перед этой бескрайней картиной от горизонта до горизонта, наполненной тишиной и вечным покоем.
7
Мимо недавно отреставрированного «Конгресс-холла» – бывшего Дворца съездов социалистической Чехословакии – выхожу к небольшой каменной арке в крепостной башне. Она называется «Шпичка» – «Острие», за ней узкая улочка приводит к глубокому крепостному рву, в который уходят вертикальные кирпичные, как в Московском Кремле, стены. Вход в крепость преграждает вторая башня, именуемая «Пражской» или «Иерусалимской», в ней вторые ворота, намного выше и строже – с загнутыми острозаточенными пиками, препятствующими смельчакам, решившим их преодолеть. Сейчас они распахнуты настежь, и через них я попадаю вовнутрь тысячелетней крепости Вышеград – резиденцию чешских королей и князей, расположенную на крутом скалистом утесе Влтавы, окутанную старинными легендами. Именно это положение – на высокой крутой скале, нависшей над рекой, – и дало крепости название – Вышеград. Вероятное время его основания – вторая половина Х века. Он предназначался для защиты пражской котловины с южной стороны. О его столь древнем существовании свидетельствуют сохранившиеся до наших дней динары вышеградского монетного двора Болеслава II, при правлении которого Вышеград был городищем Пржемысловичей с княжеским дворцом в западной части акрополя, а также с каменными и деревянными домами в центре укрепления.
Во времена правления Вратислава II из рода Пржемысловичей, в XI веке, в Вышеград была перенесена королевская резиденция из Пражского Града. Новый король построил костел, посвященный святым Петру и Павлу. При нем был основан капитул – католическая епархия, подчинявшаяся непосредственно римскому папе. Чтобы подчеркнуть значение альтернативной королевской резиденции, Вратислав построил представительный романский дворец из тесаного камня, но уже через сто лет, во времена правления Собеслава I, королевская резиденция вновь переехала в Пражский Град, навсегда лишив Вышеград привилегий столицы. Лишь при Карле IV – императоре Священной Римской империи, избравшем в середине XIV века Прагу своей столицей, чем принес ей небывалый подъем и развитие, Вышеграду возвращается политическое и военное значение: теперь это крепость с самыми современными на то время в области военной техники укреплениями с двумя главными надвратными башнями.
Когда-то отсюда, из крепости Вышеград, начиналась дорога в южную Чехию. Карл IV издал указ о том, что церемония коронации каждого чешского короля должна начинаться в Вышеграде, откуда через все остальные пять пражских городов он должен был пройти пешком к месту коронации – собору Святого Вита в Граде. В Вышеграде же постоянно хранились холщовая сума и лыковые башмаки – символы, напоминающие о Пржемысле-пахаре, призванном на княжеский престол и ставшем основателем династии чешских королей. По материнской линии Карл IV происходил из рода Пршемысловичей и всегда подчеркивал свое чешское происхождение. Карл IV стал самым значительным правителем в истории Чехии, его выбор Праги для столицы огромной Священной Римской империи, простиравшейся от северных морей до Средиземноморья, оказался счастливым переломом: Прага и ее города достигли небывалого расцвета, не обошла эта участь и крепость Вышеград: в нее был проведен каменный водопровод, который обеспечивал водой самих жителей Вышеграда и орошал виноградники на южных склонах неприступной скалы.
Крепостные стены на протяжении веков оставались молчаливыми свидетелями многочисленных баталий – побед и поражений своего гарнизона. Бывало, их разрушали, как первого ноября 1420 года, когда гарнизон венгерского и римского короля Сигизмунда Люксембургского после длительной осады гуситами сдал им крепость. Это помогло гуситам в тот же день полностью разгромить непризнанного ими наследника чешского трона. Крепостные стены Вышеграда в нескольких местах были разрушены, а сам он присоединен к Новому Городу. Но менялись короли, победители становились побежденными, а крепость продолжала жить, многократно подтверждая свое стратегическое значение: охраняя подступы к Праге с юга и юго-востока.
По проектам Иноченцо Конти и Джузеппе Приами она была обнесена каменными стенами с мощными угловыми бастионами. При этом был использован опыт, проверенный при строительстве итальянских и голландских военных фортификаций. В 1883 году Вышеград получил статус шестого городского района, однако крепость оставалась в подчинении военной администрации вплоть до 1911 года. Позже, перейдя в руки гражданских лиц, крепость обзавелась прекрасным парком в английском стиле и стала любимым местом отдыха горожан и туристов.
Первоначальная романская базилика св. Петра и Павла конца XI века через сто лет была значительно расширена и перестроена в стиле ранней готики. Полностью храм был прекрасно отделан при Карле IV, однако при падении Вышеграда в ноябре 1420 г. его почти полностью разрушили протестанты-гуситы. Сегодняшний вид костела - результат неоготической реконструкции, выполненной в конце XIX века под руководством Йозефа Моккера. Собор Святых Петра и Павла на высоком берегу Влтавы в центре Вышеградской крепости можно увидеть почти из любой точки Праги, над ним возносятся две готические башни, достроенные по проекту архитектора Франтишека Микша уже в 1902-1903 годах. Рядом с собором на месте средневекового погребения находится последнее прибежище граждан, составляющих законную гордость Праги и всей Чехии. Тихо и покойно у величественных мраморных крестов и надгробий, на которых даже я нахожу знакомые имена – Карел Чапек, Ян Неруда, Антонин Дворжак и Бендржик Сметана – композиторы, скульпторы, артисты, художники, юристы, генералы и врачи.
Когда идешь по крепостному валу, то внизу и дальше – до самого горизонта – простираются красные черепичные крыши Праги. Такой вид еще можно лицезреть из Града, что противостоит Вышеграду на севере, на левом берегу Влтавы. Между этими двумя старинными столицами и крепостями, как на ладони, доверчиво раскинулась охраняемая ими Прага. На парапете лежит тяжелая медная плита, на которой вычеканены силуэты пражских соборов и башен. Они подписаны специально для любопытных туристов. Без этих плит было бы очень трудно ориентироваться в стобашенной Праге – где какой шпиль, где какая башня.
Я присела на скамеечке в тени старых платанов у древней ротонды Святого Мартина. Ей уже тысяча с лишним лет, рядом с ее почтенным возрастом моя жизнь лишь краткий миг – и мои проблемы как-то мельчают, становятся не такими уж неразрешимыми.
Мне тогда было уже двадцать четыре года, немало для женщины, но я не очень переживала развод с мужем, хотя, конечно, сначала была страшно задета и оскорблена. Меня его поступок застал врасплох и страшно оскорбил, я считала, что осчастливила собой Виталика навек и он от меня уже никуда не денется. Самоуверенна была неимоверно, даже смешно сейчас вспоминать. Однако с эмоциями я справилась быстро, сказалось, наверное, что я была к нему равнодушна. Согласитесь, уход нелюбимого мужчины все-таки можно пережить. Больше волновалась за дочь – она осталась без отца. Но все последующее поведение Виталика, не оставившего Юльку вниманием и заботой, меня окончательно успокоило.
Да и мой отец сделал все, чтобы мы с дочкой могли жить нормально, ни в чем не нуждаясь. Сначала разменяли их большую квартиру, и мы с Юлькой поселились в уютной малометражке, а потом, когда пришли иные времена, отец помог мне купить нормальную квартиру. Я очень быстро привыкла к своей свободной и самостоятельной жизни; к тридцати годам, успев на волне перестройки переквалифицироваться в экономиста – специалиста по банковскому делу, стала вполне преуспевающей женщиной: ведущим менеджером солидного банка. Все эти годы я много училась, даже в Лондоне и Нью-Йорке, лихо водила собственный автомобиль, несмотря на вечные киевские пробки и разбитые дороги, а по вечерам, заходя в свой подъезд, мужественно преодолевала страх, сжимая рукоятку маленького «кольта», готовая отразить любое нападение. Внешне жизнь складывалась вполне удачно, хотя понятно, что все было непросто. Я старательно скрывала от чужих глаз свои проблемы, разочарования и сомнения, а еще пуще – беды и несчастья.
На выходные Виталик забирал Юльку к себе, возвращаясь домой после этих визитов, она плакала от того, что у нее нет такого шумного и счастливого дома, как у ее подраставших единокровных сестер. Я пыталась убедить её, что нам и вдвоем хорошо; стараясь не оставлять дочь без внимания и не желая ранить ребенка присутствием в нашем доме чужого мужчины, я отказалась от своего личного счастья, хотя теперь понимаю, что отказаться от несуществующего и невозможного было не так уж трудно. Но я так и не смогла заменить ей отца и создать атмосферу нормальной полноценной семьи, потому что и сама не знала, что это такое.
Крушение Советского Союза ударило по нашей семье страшно. Отец, положивший жизнь на алтарь служения любимому делу, партии и Родине, не смог справиться с вакханалией и беззаконием, наступившим сразу после Катастрофы. Его министерство сокращали, сливали с тремя другими, старых верных служак – представителей золотого директорского фонда, прошедших от простого рабочего до командира производства – выбрасывали за порог, оставляя без средств к существованию. Новая среда из мгновенно разбогатевших бандитов, жуликов и мерзавцев разной масти перемалывала этих совестливых людей в одночасье. Отец никогда не жаловался и не рассказывал о своих проблемах. Только после его смерти я поняла, в каком страшном одиночестве он остался, лишившись своей работы, не зная ни любви, ни женской ласки, ни сострадания. У него в жизни не было ничего, кроме этих огромных, адово грохочущих прокатных станов, выплевывающих в своем вечном движении тонкие серебристые листы стали. Единственным местом, где он мог укрыться от отторгнувшей его внешней жизни, был старый гараж. Там он и повесился, оставив предсмертную записку с просьбой никого не винить в его смерти.
8
Смерть отца как будто стронула лавину – неприятности и несчастья посыпались на нас отовсюду: мать слегла после смерти отца, брата – студента последнего курса политехнического – избили на улице хулиганы, а солидный банк, в котором я так старательно служила, оказавшись ширмой для преступных махинаций, в один день прекратил платежи и объявил о своем банкротстве. Руководство банка скрылось вместе с деньгами, в том числе были и мои небольшие накопления на «черный день», а они – «черные дни» – теперь пошли сплошной чередой. Я, с трудом избежав расправы рассвирепевшей толпы обманутых вкладчиков, осталась без работы, а значит – и без денег. В этот момент, признаюсь, я растерялась и не представляю, что было бы дальше, если бы в это время не подоспел на помощь Виталик. Это он привез нас всех – меня с Юленькой и маму с Иваном в тихую мирную Чехию, помог устроиться, купить квартиры, а сам подался на другую сторону земного шарика, на зеленый континент – в Австралию. Мы с Юлей ему очень благодарны, он просто спас нас тогда.
Дочь легко вписалась в новую страну, выучила чешский язык и вскоре начала даже подрабатывать, давая уроки чешского, русского и английского языков. Она у меня оказалась очень способной и самостоятельной девочкой. Однако переезд в Чехию совпал с ее взрослением. Юля не просто вымахала ростом выше меня на голову, в ней начали проявляться незнакомые, а главное, очень неприятные для меня черты характера. Я вдруг стала чувствовать по отношению к себе какое-то легкое пренебрежение, превосходство и совсем не детскую снисходительность. Как будто не она мой ребенок, а я ее. Юля зачитывалась взрослыми, очень серьезными книгами, увлеклась Кантом и Ницше, на ее столе книги по античной истории и современной психологии лежали вперемежку с томиками классиков. Меня это очень радовало, я видела, что моя девочка умница, а по сравнению с инфантильными чешскими сверстниками она выглядела даже гениальной.
Я и раньше старалась с ней советоваться, говорить на равных, проявляя уважение как к взрослому человеку, но теперь, почувствовав себя старше, умнее и способнее, Юля стала часто меня одергивать и поправлять. Я сдерживалась, старалась свести все в шутку, но понимала, что и моему терпению есть предел. К тому же, вырастая, она все больше и больше нарушала заведенный мною в доме уклад, становясь главным источником беспорядка и грязи, а это вызывало во мне с трудом сдерживаемое раздражение и протест. Свобода, в которой я старалась ее воспитывать, помня свое угнетенное и жестокое детство, теперь отзывалась мне полным пренебрежением к моим незыблемым правилам. Сначала только в ее комнате, а потом уже и во всей квартире стихийно нарастал беспорядок, с которым я не успевала совладать. Я сдерживалась, помня о своем зароке никогда не скандалить, но раздражение било в голову, в глазах темнело, и я стала задумываться, что наше совместное проживание превращается в пытку.
Наши разногласия по поводу ее участия в домашнем хозяйстве оказались только верхней, самой ничтожной частью айсберга, в который стали превращаться наши отношения. В киевской жизни мы обе были слишком заняты своей жизнью. У меня было много работы, отец, который любил со мной общаться; Юля была плотно занята учебой в школе и кружках, там у нее было много подруг, а еще она занималась музыкой. Здесь, живя как на небольшом необитаемом острове, мы оказались с ней один на один. Одноклассники ей были неинтересны, она общалась с ребятами на несколько лет старше, но те были всегда очень заняты, в общем, нам обеим пришлось больше времени проводить вместе. И вот тут стали выявляться наши разногласия во всем. От самой незначительной мелочи до основополагающих вопросов бытия и жития. Мне даже стало казаться, что Юля специально противоречит мне во всем, стараясь доказать свое превосходство. По крайней мере, я вскоре стала воспринимать все именно так. С горечью я сознавала, что рядом со мной выросло мое любимое дитя, в котором вдруг стали проявляться незнакомые, чуждые и неприемлемые для меня черты, происхождение которых оставалось для меня загадкой. Ну, ладно – умом она пошла в отца, но что еще у нее из той породы? И тут же мысленно себя поправляла: из моего рода неприятностей тоже могло проявиться немало.
И я стала избегать своей дочери. Я зажимала волю в кулак и одна тащила весь воз: готовила, стирала, гладила и убирала, мыла посуду и старалась не заглядывать в комнату дочери, где навести порядок она мне не позволяла. Юля, застав меня несколько раз на кухне с красными глазами и шмыгающим носом, смилостивилась и «развела наши войска». Как когда-то я, она после занятий ложилась на диван с книжкой, а когда я возвращалась с работы, уходила «подышать перед сном свежим воздухом». Мы перестали вместе смотреть телевизор, обсуждать фильмы и книги, вообще не разговаривали друг с другом неделями – тяжесть отношений гнула к земле, прожить так можно лишь какой-то короткий период, жить так – невозможно.
Предложение Виталика (мы с Юлей обе его так зовем, несмотря на то, что мне он бывший муж, а ей отец) забрать Юлю к себе в Австралию, чтобы она могла продолжить там образование в университете, пришло вовремя. Как говорится, на последней минуте моего истончившегося до предела терпения! Это было спасение, и оно снова пришло от Виталика. Потребовалось еще почти десять месяцев на оформление документов, разрешений и виз, но это время мы прожили в согласии и взаимном терпении, понимая, что предстоит разлука надолго, а, возможно, и навсегда.
Не сумев преодолеть нетерпимость, раздражение, неприятие и желание поскорее расстаться с родной дочерью, я переживала эту нелюбовь как свой страшный грех.
Господи, за что ты меня так наказываешь, превращая самых близких и родных мне людей в невыносимо чужих?!
Я очень страдала от своей ущербности – только так я могла объяснить ту степень раздражения, близкую к ненависти, что вызывало во мне почти каждое слово и движение дочери. Я понимала, что женщина, нормальная женщина, наделена инстинктом материнства от природы, она заботится о своем ребенке, часто жертвуя не только своими интересами, но бывает, что и самой жизнью. Но вправе ли я рассчитывать, что взрослый человек, в которого неумолимо превращается мой маленький птенчик, моя дочурка, несмотря на всю заботу и любовь, вложенные в нее, станет моим союзником и единомышленником? Не слишком ли просто тогда была бы устроена жизнь? И не в том ли и заключается вечная проблема и конфликт отцов и детей, что все мы очень разные, и именно такими нужны этому бесконечному миру? Недаром все мировые религии и этики призывают людей к терпимости, как сейчас принято называть, толерантности, что означает только одно – принимать каждого человека таким, какой он есть! Но сколько я ни уговаривала себя, сколько ни увещевала, так и не смогла смириться с тем, что Юлька выросла не просто не такой как я, а моим полным антиподом.
Сейчас, спустя два года после отъезда дочери, я успокоилась, хотя продолжаю думать о наших отношениях, вернее, о своем к ней отношении. Насколько несправедлива и жестока бывает жизнь, делая нас чужими с теми, в ком течет наша общая кровь! Ни детей, ни тем более родителей человек не выбирает. Если бы у Гитлера родился сын или дочь, совсем не обязательно, что это родился бы плохой человек! Вон сын изверга Берии стал конструктором ракет, прожил достойную жизнь, хотя и сменил фамилию и, наверное, не мог никому рассказать о своем отце. Сын за отца не отвечает, а значит, не отвечает и отец за сына? Или все-таки отвечает за то, что вырастит, воспитает, сотворит? А если старается как лучше, а генетика, наследственность, чертов закон Менделя сводят все старания на нет, тогда как?
Да, вековые законы требуют чтить родителей своих, это значит уважать, а любить? Из-под палки? И что же такое любовь? Бездумное обожание вопреки разуму? Бесконечное терпение или невозможность существовать без любимого существа? Боже мой, сколько вопросов, от которых страшно до озноба! Не получается у меня с любовью, никак не получается! Человек выбирает только своего любимого, того, кто должен стать его второй половинкой, вот здесь мы сами проявляем свою волю и желание, и что? И в этом выборе сплошь и рядом ошибки, а за ними несчастья и новое одиночество.
9
Мои отношения с мужчинами до сих пор остаются для меня тайной за многими печатями. Я очень уважала и жалела своего отца. Он казался мне умным, талантливым в своем деле человеком, я видела, как уважают его сотрудники и коллеги по работе, слышала от них много хороших слов об отце. В те короткие и редкие моменты, когда мы оставались с ним вдвоем, он был весел и с удовольствием рассказывал много интересных историй. Несколько раз он брал меня с собой на завод, увиденное там навсегда подняло авторитет моего отца на самую высокую отметку: для меня он был укротителем огня и стали – я очень гордилась своим отцом. Но дома, видя, как мать набрасывается на него с упреками, может быть в чем-то и справедливыми, слушая эти жуткие скандалы, я до слез жалела своего отца. Он заслуживал лучшей семейной доли, нежной и преданной любви, заботы и внимания. Мне даже хотелось, чтобы он однажды, хлопнув дверью, ушел из дома, оставил мать, а меня бы забрал с собой. Мы стали бы жить с ним вдвоем, а я бы старалась, чтобы ему дома было в сто раз лучше, чем с мамой. Но для отца такого варианта не существовало, и он терпеливо влачил свой неподъемный крест семейной жизни, а, истощив свое терпение окончательно, ушел уже не из семьи, а навсегда из жизни.
В детстве мальчики как объект полового влечения меня долго не интересовали, если признаться, то сильного полового влечения я вообще никогда не испытывала. С мальчишками во дворе и в классе было намного интереснее и проще, чем с девчонками, с их мелкими интригами и кукольными играми. Я на равных гоняла в футбол, в «казаки-разбойники», могла постоять за себя и стоически терпела боль, когда расшибала коленку или нос. Меня с детства привлекали путешествия, дальние страны, пиратские клады и истории древних цивилизаций. Во дворе я слыла выдумщицей и заводилой: я придумывала тайнопись, шифры, перенимая их из историй о Шерлоке Холмсе, посвящала своих приятелей-мальчишек в члены рыцарского ордена и очень часто становилась предводителем, пользующегося заслуженным уважением и доверием «дворовой знати».
Мой первый сексуальный опыт, полученный во время моего короткого замужества, был скучен и даже печален. Я относилась к нему как к неприятной обязанности и старалась отвертеться от исполнения супружеских обязанностей под любым предлогом. Сначала я очень мучилась и переживала, считая, что у меня что-то не в порядке, хотя сейчас я почти уверена, что так оно и есть. А тогда в молодости, подслушав как-то откровения нескольких женщин в городской бане, я поняла, что удовольствие или что там должно сопровождать эти мерзкие на мой взгляд ритуалы доступно совсем не многим. Тогда я успокоилась, тем более что у меня было достаточно хлопот с ребенком, институтом, с семьей и не удовлетворенным всей нашей жизнью мужем.
После развода некоторое время я была страшно зла на всех мужчин вообще, но, начав работать, все равно предпочитала больше общаться по работе с мужчинами: с ними по-прежнему мне было проще и интереснее. И однажды мне захотелось попробовать разнообразить свой сексуальный опыт. Как неловко произносится само это слово – секс! В недавнем прошлом оно было почти под запретом, по крайней мере неприличным, ведь в огромной стране Советов на самом деле не было секса. Существовали лишь половые отношения супругов, а все, что оказывалось за рамками официального брака, считалось блудом, развратом, грязью и презиралось и преследовалось всей мощью государства и общества – лицемерного и лживого.
Мне стоило огромных усилий преодолеть железобетонные по прочности стереотипы, заложенные в меня всей системой, и позволить себе «свободные» отношения с мужчиной. Конечно, даже и речи не могло было идти о женатом человеке: семья для меня была священна и неприкосновенна, я сохранила это отношение на всю жизнь, хотя мне так и не довелось стать по-настоящему семейной женщиной. Я выбрала своего коллегу по банку, с которым мы вместе работали над одним проектом и несколько раз ездили вместе в командировку. В одну из таких поездок, будучи уже уверенной в том, что он оказывает мне повышенное внимание и добивается меня как женщину, я решила уступить. И снова ничего, кроме неловкости, брезгливости, боли и невыносимого стыда, когда утром я увидела его снова. Он, видимо, почувствовал это, пытался меня успокоить, реабилитироваться в моих глазах, но через некоторое время я поставила ему условие: либо он найдет себе другую работу, либо уйду я – не могла я больше видеть его, ощущая мерзкое чувство при каждом воспоминании о той ночи.
Еще одна попытка была через несколько лет, когда мой неудачный эксперимент стал забываться. Мы тогда с восьмилетней Юленькой поехали отдыхать на юг – в Крым. Устроились замечательно: сняли комнату с видом на море, целыми днями купались и загорали на пляже, а по вечерам ходили в Курзал, где ели мороженое или нежную бело-розовую пастилу, тающую на губах. Однажды на эстрадном концерте, что каждый вечер шел на открытой летней эстраде, нашим соседом оказался мужчина лет сорока – сильный, высокий, с характерной глубокой ямочкой на волевом подбородке. Как у знаменитого и обожаемого в те годы многими советскими женщинами певца Серова, к которому я была равнодушна, меня совершенно не привлекала его нарочито театральная манера исполнения любовных песен. Я вообще считаю, что о своих чувствах так громко и напыщенно петь или говорить неприлично.
Сосед дипломатично сначала завел разговор с Юлей, потом принес нам мороженое, а для меня еще и белую розу на длинном стебле – изящный и тонкий жест. Как мне показалось. После концерта он проводил нас домой, а утром уже занял для нас дефицитные топчаны на пляже. Так началась наша курортная дружба.
Только через неделю, когда мы уже относились к нему как к старому знакомому, он пригласил меня в ресторан. Юля не просто отпустила меня, согласившись одна просидеть вечер у телевизора, а еще и проследила, как я оденусь для этого свидания. Юрий, так звали нашего приятеля, ей очень нравился. Помню, он был человеком сдержанным и немногословным, но о себе все-таки рассказал, что работает инженером-нефтяником на Севере, разведен и очень скучает по дочери – Юлькиной ровеснице, с которой ему не позволяли нормально общаться, так как у бывшей жены была новая семья. Всю накопившуюся любовь к дочери он обратил на Юлю. И на меня. В общем, после ресторана, где мы пили сладкую крымскую «Мадеру» и розовый «Мускат», я, в состоянии легкого опьянения, согласилась зайти к нему, все-таки ясно понимая, куда и зачем я иду. Мне неожиданно захотелось почувствовать прикосновения его губ, ласки сильных рук, раствориться в нем, стать маленькой любимой женщиной, в общем, что говорить… захотелось и все!
Юра сказал, что у него давно не было женщины, видно было, что он сильно возбужден: его просто колотило, и меня это пугало. Мне же хотелось чего-то необычного: нежности и осторожного проникновения, какого-то терпеливого и неторопливого таинства, а получилась яростная и короткая вспышка, вызвавшая такой звериный рык у моего партнера, что я всерьез испугалась. Когда же пришла в себя, все было кончено. И только тут до меня вдруг дошло, что впопыхах мы даже не предохранялись. О болезнях я тогда не думала, я о них ничего толком и не знала, а вот забеременеть от малознакомого человека, так походя на курорте, мне не хотелось. Но все обошлось. На счастье, его вызвали телеграммой из отпуска. Он едва успел забежать попрощаться, и по всей его реакции я поняла, что все, что он от меня хотел, он уже получил, и почувствовала, что стала ему совершенно неинтересной.
Этих трех мужчин в моей жизни, включая и мужа Виталика, хватило, чтобы я окончательно поставила на себе крест как на любовнице – не мое это! Я научилась жить совсем другим, занимая свое время от раннего утра до позднего вечера многочисленными обязанностями, к которым я по своей природе не могла относиться легкомысленно. На первом месте, что совсем не странно для настоящей представительницы того времени, для меня всегда была моя работа, служба, ответственность перед начальством и коллективом, на втором – дочь, а уж если оставалось время и силы, то дальше – друзья, подруги, знакомые, книги, прогулки и посещения интересных мест. Я очень хотела, чтобы у нас с Юлей была насыщенная плодотворная жизнь, пока она была маленькой и не могла оказать мне сопротивление, я пыталась сделать из нее фигуристку или теннисистку, учить музыке и актерскому мастерству в школьной студии, но из всего этого мало что получилось. Юля выросла крупной, склонной к полноте девушкой, начисто отметавшей любые виды спорта, предпочитая спокойное времяпрепровождение на диване с коробкой печенья или хлопьев и толстым фолиантом заумного автора.
И снова я старалась отогнать мысли и сомнения, одолевавшие меня. Я подозревала, что чем-то ненормальна, что не понимаю женской природы и от рождения лишена чего-то, делающего женщину настоящей женщиной. Я не любила косметику, запах духов или дезодорантов вызывал во мне отвращение, мне казалось, что это присуще лишь непотребным женщинам, а по-настоящему человек красив, когда он естественен и пахнет просто чистым телом. Мне так нравилось выражение Юрия Векслера: «Лучшая косметика – мыло и горячая вода!» Я всегда считала, что рисовать нечто на лице – удел лишь куртизанок и актрис – женщин легкомысленных. Одевалась я тоже по-своему, отдавая предпочтение брюкам и курткам; в платье, в длинном пальто и еще на каблуках всегда чувствовала себя очень неуверенно и боялась выглядеть смешной. Я старалась скрыть эту тайну о себе, еще больше пыталась бороться с этими недостатками, хотя и понимала безуспешность подобного насилия над собой. Надо было просто смириться со своей природой, но легко сказать…
Впрочем, я знала, что посторонние люди вряд ли догадываются о моих комплексах и неуверенности в себе, наоборот, я как-то услышала о себе мнение, что я успешная женщина с сильным характером – личность, и мужчины побаиваются моего острого неженского ума. Помню, что меня приятно удивило это мнение и на какое-то время стало легче, но избавиться от сомнений и чувства унизительной неполноценности, поднимавшихся из глубин души прямо к горлу, мне так и не удалось. Когда становилось совсем плохо, по детской привычке хотелось сжаться в комочек и спрятаться в темном углу, чтобы стать невидимой и самой не видеть никого.
Так или иначе, но много лет мне удавалось отбиваться от своих проблем и комплексов, загоняя их подальше внутрь, старательно заслоняя их любыми, пусть даже совсем мелочными делами и заботами в надежде, что они сами собой заглохнут и отомрут. Интуитивно я искала нишу, в которой могла бы чувствовать себя уверенной, знать, что я не просто хороша, а лучше других. Так и получилось, что работа, а именно в ней я себя так и ощущала, стала для меня всем. Где бы мне ни приходилось работать, уже через самое короткое время я становилась профессионалом – по-другому я не умела и всегда была на хорошем счету.
У меня неплохо получалось в проектном институте, в банке я стала лучшим специалистом, но, честно говоря, «хозяйкой гостиницы» мне понравилось быть больше всего. Как говорится – это мое! Если бы я когда-нибудь смогла бы иметь свой собственный отель, пусть даже самый маленький, я была бы вполне счастлива. В отеле я не просто упиваюсь своей способностью находить нестандартные решения, управлять процессом и, потратив малое, получать гораздо больше, я чувствую, что делаю доброе дело – создаю людям хорошее настроение, и они отвечают мне благодарностью, которой мне так не хватало с самого детства. Маленькому отелю в центре Праги я отдаю всю душу, стараясь возместить любовь, не полученную и не потраченную мною в этой жизни.
Одно дело – исполнять свои родительские или супружеские обязанности, которые часто воспринимаются как само собой разумеющееся, а другое дело – помогать чужим людям, хотя это тоже в моих обязанностях, но воспринимаются они совсем по-другому и доставляют мне непередаваемое наслаждение. Понятно, что работа требует огромных сил, терпения, такта и еще какого-то природного искусства, чтобы люди воспринимали меня так, как мне этого хочется. Я очень устаю, но эта усталость приятна не меньше, чем благодарность за труд и внимание. Это, наверное, сродни тому, что чувствует уставший пахарь, возвращаясь после трудов праведных с поля.
После отъезда Юли к отцу в Австралию отель стал для меня главным источником переживаний, забот, неудач и побед. В нем я познакомилась со многими интересными людьми, с некоторыми поддерживаю отношения до сих пор и переписываюсь по электронной почте, поздравляю с праздниками, принимаю от них друзей и родственников, которым после рассказов о красотах Праги тоже захотелось в ней побывать. У меня много постоянных клиентов, которые останавливаются только в нашем отеле, заказывая места задолго до приезда. Хозяин видит, что моими усилиями создается серьезный имидж нашего предприятия и очень этим доволен. Однако, по-советски считая, что похвала развращает человека, он старается не баловать меня похвалой, зато при любой оплошности незамедлительно срывается на резкие выпады в мой адрес, часто незаслуженно и не разобравшись.
10
У меня жесткое правило – никаких интимных отношений с клиентами, оно распространяется не только на меня, но и на весь руководимый мной персонал. Понятно, что за всеми не уследишь, но если бы я узнала о нарушении этого правила, то уволила бы виновного без колебаний. Хотя у самой есть грех на душе, который я изо всех сил стараюсь забыть, благо о нем никто, кроме меня, не знает. Я вдруг сейчас заметила, что это моя характерная черта – стараться забыть, загнать внутрь подальше и притвориться, что ничего не произошло, когда дело касается неприятных для меня вещей. Может быть, это свойство родом из моего детства, когда за любую провинность меня нещадно наказывала мама?
Помню, что в ту пору мне приходилось постоянно лгать и изворачиваться, чтобы по возможности избежать наказания или хотя бы снизить его степень. На любой вопрос матери мне необходимо было моментально придумать наиболее правдоподобный ответ. Чтобы выиграть время, приходилось несколько раз переспрашивать, притворяясь, что я плохо слышу. Мама до сих пор считает, что у меня в детстве были серьезные проблемы со слухом. Став взрослой, я перестала лгать вообще: мне надоела унижающая меня ложь, я выбрала свой лимит, но, не желая больше лгать, я все-таки до последней возможности стараюсь не говорить и правду. Такая вот страусиная тактика: спрятать голову в песок, чтобы не видеть ничего неприятного. Я понимаю, насколько это глупо, мелко и бесполезно, что таким образом невозможно убежать или спрятаться от своих проблем и грехов, которые длинным ли, коротким ли шлейфом, не знаю, тянутся за мной. Никому не удавалось убежать от самого себя – простая истина, но я упрямо продолжаю надеяться, что это удастся именно мне.
Так вот, была у меня история, когда я сама нарушила свое же табу и строжайшее правило для персонала нашего отеля. И этот грех особенно тяжел потому, что сама я не простила бы подобного никому другому, не вдаваясь в обстоятельства. Теперь же, решив впервые высказать правду самой себе и пройдя половину этого «страстного пути», я должна набраться сил и рассказать эту историю. Мне очень хотелось бы оправдаться, что я была невменяема и в том состоянии потеряла контроль над собой, но не могу найти ни объяснения случившемуся, ни оправдания себе.
Это случилось еще до отъезда Юли в Австралию, в межсезонье – ранней весной, когда после череды рождественских и новогодних праздников наступает некоторое затишье. Люди, уставшие от веселья и чревоугодия, возвращаются к своим обязанностям, подсчитывают доходы за год и оформляют налоговые декларации. В Праге это ощущается особенно сильно: закрываются мелкие магазины и лавки, пустеют офисы туристических контор, на Карловом мосту лишь редкие прохожие, нет ни музыкантов, ни художников, даже если и нет ни снега, ни мороза.
В отелях в это время, несмотря на значительные скидки, тоже пусто. Я, решив, что с почти пустым отелем справлюсь сама, отпустила часть персонала в короткий отпуск, а сама перебралась за стойку рецепции, где продолжала составлять финансовый отчет за первый квартал и проверять заявки на предстоящие вскоре пасхальные каникулы, на которых опять будет полный аншлаг.
Вдруг над входной дверью звякнул колокольчик, и в отель вошел высокий седоватый господин в длинном сером плаще и в шляпе, с дорогим кожаным саквояжем в руке. Он обратился ко мне на английском языке, но я почувствовала акцент и, хотя ответила ему по-английски, тут же добавила по-русски, что рада приветствовать его в нашем отеле, и если он решит у нас остановиться, то ему будет предоставлен лучший номер вполовину дешевле обычного. Господин улыбнулся и ответил мне по-русски, что от такого предложения не сможет отказаться. В темно-синем американском паспорте его имя значилось как Джон Смит – ничего русского, да и само сочетание имени и фамилии было слишком уж стандартным, я бы сказала – банальным.
– Зато легко запомнить, – словно читая мои мысли, снова улыбнулся господин, но уже не американской – натренированной и механической улыбкой, которую я воспринимаю, как гримасу, а добродушной – человеческой, от которой становится приятно на душе.
– Я обязательно запомню, – ответила я, – укажите, пожалуйста, цель вашего приезда.
Джон Смит повернул к себе регистрационный журнал и черкнул – туризм, а мне пояснил:
– Я решил провести несколько дней в Праге, в которой не был уже лет двадцать. Когда-то я был здесь очень счастлив и сейчас страшно нуждаюсь в чем-нибудь подобном, хотя понимаю, что дважды в одну реку не войти. Я не удержался от соблазна приехать сюда снова, а вдруг мне повезет и я найду потерянное счастье. Вы его нигде не видели, оно вам не попадалось, очаровательная пани?
Я без причины смутилась и, не найдя что ответить, с деланно официальным выражением лица повела гостя к лифту, чтобы показать его апартаменты. Мне очень хотелось, чтобы наш «люкс» ему понравился, и я была довольна, когда, осмотрев номер и узнав цену, господин Смит удивленно присвистнул:
– Шикарный номер! Мне, однако, кажется, что я сегодня единственный гость в вашем отеле, такой радушный прием, наверное, нельзя отнести на счет моей неотразимости. Как говорят русские – на безрыбье и рак рыба. Не так ли?
– Конечно, скидки вызваны тем, что сейчас, как мы говорим, «низкий» сезон, но и ваша неотразимость имеет место быть, – парировала я, чувствуя, что покраснела от такой смелости.
– Не мог бы я при столь выгодных для меня условиях попросить у вас еще и чашку чая с бутербродом? Я, честно говоря, голоден, а уходить от вас не хочется. Это не слишком, как вы считаете?
– Нет, ничего особенного в вашей просьбе нет. Спускайтесь через десять минут в наше маленькое кафе. Я приготовлю вам завтрак, если никто мне сейчас не помешает, – ответила я, стараясь быть просто любезной.
В этот день больше никто не вошел в дверь нашего отеля. Я покормила Джона завтраком, подсказала, где неподалеку можно хорошо пообедать, и он отправился на прогулку по Праге. Я продолжала составлять квартальный отчет и непонятно чему улыбалась. Просто у меня было хорошее настроение. Когда вечером улыбающийся Джон вновь появился перед моей стойкой, я поняла, что весь день ждала его. Прогулка по свежему воздуху ему очень понравилась, он нагулял зверский аппетит и попросил составить ему компанию на ужин. Я должна была вежливо отказаться, под любым предлогом, но поступила совсем наоборот: передала дела дежурной, которую, будто предвидя такое приглашение, заранее попросила прийти на час раньше, воспользовалась душем в пустом номере, чтобы смыть дневную усталость, и, удивляясь самой себе, оперлась на предложенную руку.
Джон повел меня в дорогой ресторан при отеле «Европа». Я раньше никогда не была в таком дорогом отеле и ресторане, и мне было очень интересно рассмотреть все в деталях. Нас обслуживали два официанта и метрдотель, и я чувствовала себя не совсем уверенно, хотя очень старалась, чтобы этого никто не заметил. Мне казалось, что я слишком затрапезно одета, и вообще, выгляжу «Серой шейкой», но Джон так меня развлекал, рассказывая смешные истории из своей жизни, вольно или невольно хвастая тем, что успел побывать во всех частях света, что я забыла о своей неуверенности и весь вечер пребывала в прекрасном настроении. Я так и не поняла, чем он занимается, но слушала с большим удовольствием.
Ужин закончился, и мы расстались тут же, на Вацлавской площади, около станции метро, а Джон захотел перед сном еще прогуляться по Староместской. На завтра у меня был запланирован выходной, но Джон уговорил меня не оставлять его одного и показать ему город, мои самые любимые места. Я не смогла, да и не захотела ему отказать и с удовольствием согласилась. Я не просто люблю Прагу, я обожаю и обожествляю ее, считаю близким и живым существом – главным источником моих положительных эмоций. Мы расстались, но в эту ночь я долго не могла уснуть, пытаясь понять, чем так задел меня этот русский американец.
На следующий день я пришла в отель к десяти часам, как в обычный рабочий день, проверила почту, прошлась по этажам, с удовольствием отметив, что с вечера появились еще несколько постояльцев – семейная пара из Японии и трое крашеных панков из Соединенного Королевства. Последние внушали некоторое опасение, но пока все было в рамках приличия: ночь они прогуляли в варьете – заведении «под красными фонарями», а теперь спокойно отсыпались. Проходя мимо их двери, я привычно прислушалась и даже принюхалась. Нет, пока ничего страшного, а на слабый сладковатый запах травки можно закрыть глаза.
В одиннадцать часов вниз спустился Джон. Он был одет уже по-летнему, впрочем, погода как специально удалась – на небе ни одного облачка, а солнышко, путая календари, пригревало вполне по-майски. Мы вышли к Влтаве, прошлись по набережной Дворжака, а потом сели в полупустой трамвай. Джон продолжал меня развлекать, хотя я иногда прерывала его, чтобы обратить внимание на старинное здание университета или на барочный филармонический дворец Рудольфинум, на притулившуюся на горе виллу, что когда-то была экспонатом Всемирной выставки в Париже, на пародийно-нелепый ажурный конус смотровой башни, которая должна возместить Праге отсутствие своей Эйфелевой, смешно называемой по-чешски «разгледны», на холме Петржин. Ее высота с большой натяжкой, если посчитать от уровня моря, достигает тех же 315 метров высоты, что и парижская знаменитая «железяка».
Трамвайчик тихонько катился, позвякивая на перекрестках, потом пошел вдоль серпантина в гору, перед нами открылся замечательный вид на серебристую Влтаву с арками мостов, на крыши и башни Праги, затем мы повернули, и слева от нас проплыл легкий и ажурный, будто дачная беседка, стоящий особняком летний дворец королевы Анны, построенный галантным Фердинандом I для своей жены и предоставленный позже для проживания звездочету и мудрецу Тихо Браге. Фердинанд был щедр и любвеобилен: другой своей любимой женщине он построил шестигранный загородный «летоградек» «Звезда», в котором парадные залы удивительной ромбовидной формы. Трамвайчик проехал над глубоким оврагом, в котором когда-то текла речушка Брусница, и остановился у цели нашей поездки – на остановке с названием, понятным любому русскому человеку, – «Погорелец».
Этим названием увековечен губительный пожар 1541 года. Он начался на Малой Стране, уничтожил большую ее часть и распространился на Градчаны, не пощадив и самого Града. Огнем было уничтожено почти двести домов, что по тем временам огромное количество. Почти все дома в Граде и на Градчанах пострадали от пожара. Необходимо было перестраивать, ремонтировать и строить заново. Но нет худа без добра: пожар открыл широкую дорогу для проникновения ренессансного стиля. И хотя строительство на Граде в то время приходилось вести очень экономно, архитектура ренессансного стиля перестала быть чуждым элементом в пражском зодчестве. После 1541 года этот стиль утвердился и в других чешских городах, которые до того времени упорно придерживались традиций строгой поздней готики, совершенной с технической стороны и по внутренней планировке помещений, но все-таки слишком аскетичной внешне.
Именно с Погорельца, от памятника двум выдающимся астрономам – Тихо Браге и Иоганну Кеплеру, нашедшим приют в гостеприимной Праге, над которой небо часто открывает бездонные звездные глубины, я люблю начинать свою экскурсию по Старой Праге, когда мне хочется показать ее своим друзьям или знакомым. В этот раз я волновалась больше обычного: мне очень хотелось удивить Джона, ведь красавица-Прага за эти два десятилетия, что он здесь не был, изменилась неузнаваемо. Может быть, я чувствовала себя обязанной за вчерашний ужин, но даже и без этого мне очень хотелось ему угодить.
Оставляя справа шпили Страговского монастыря, известного своей огромной библиотекой с коллекцией старинных манускриптов времен раннего Средневековья, размещенной в ампирно-вычурной и богато отделанной зале, мы двинулись под горку – к сердцу Праги – Граду, в котором расположен главный собор и Королевский дворец, над которым теперь развивается штандарт Президента Чешской республики. Я, подражая настоящему гиду, но все-таки сбиваясь на манеры щедрого волшебника, открывающего чудеса одним жестом руки, начала свой рассказ:
– Прежде чем мы дойдем до достопримечательностей Града, мы пройдем по еще одному пражскому городу – Градчаны. В давние-давние времена, когда люди были очень невысокого роста, насколько невысокого – вы поймете, увидев домики на Золотой улочке, городом называлось любое небольшое скопление домов с центральной площадью и рынком на ней. В разные времена и по разным причинам по обоим берегам Влтавы, неподалеку от ее характерной излучины с порогами, давшими само название этому месту и затем городу («праг» – «порог»), образовалось шесть городов. Города были по-своему самостоятельны, каждый имел свое лицо и свою функцию и назывались они: крепость Вышеград, Старый Город, Новый Город, Малая Сторона, Градчаны и крепость-Град. Три города на левом берегу Влтавы и три на правом. Кроме реки между ними практически не было никакого расстояния. Бывало, лишь улица или крепостной ров, как, например, Перекоп между Старым городом и Новым, отделяли один от другого. Только в середине XIX века формально образовалась «Большая Прага», в которую слились все эти города, став ее районами или округами. С тех пор Прага продолжает расти, основных районов теперь десять, но уже появляются новые образования, Прага разрастается предместьями, продолжая раскручивать спираль, по которой традиционно нумеруются все ее городские части.
Джон, принимая мою игру и подыгрывая мне, изображал любознательного экскурсанта и начал дурашливо крутить головой, якобы пораженный открывающимися красотами, собираясь забросать меня вопросами, как на экзамене. Но в этот момент раздались первые звуки двадцати семи малых колоколов на башне Лореты, исполняющие каждый час песню о Деве Марии «Тысячекратно славим тебя». Я тут же отметила про себя, что это хороший знак. Схватив Джона за руку, я повлекла его скорее вниз, огибая министерство иностранных дел Чешской Республики – монументальный Чернинский дворец, названный в честь венского дипломата графа Чернина, по инициативе которого и был построен этот дворец в венецианском стиле в конце XVII века.
Мы успели на площадку перед самой Лоретой до окончания «малинового перезвона». Джон, позабыв роль дурашливого экскурсанта, в уже неподдельном восторге замер перед открывшейся красотой: освещенный солнцем костел, построенный когда-то специально для хранения фрагмента яслей из Вифлеема, в которых родился Иисус, украшенный статуями святых на фронтоне и изящной оградой, с тонким шпилем колокольни и золотым острием – великолепный образец архитектурного барокко восемнадцатого века – на фоне глубокой синевы безоблачного неба создавал атмосферу беспричинного праздника. И это замечательное настроение, навеянное перезвоном и золотыми бликами, уже не покидало нас весь день.
Мимо домов пражской знати и духовенства, называемых в этой маленькой стране не иначе как дворцами, что снисходительно воспринимается нами – жителями страны гигантских царских дворцов Петергофа, Пушкина и Павловска, в конце концов, Зимнего дворца, превышающего по площади весь Град вместе с Градчанами, – как некое нескромное преувеличение, мы вышли к украшенным статуями «Борющихся гигантов» воротам Первого двора Града, называемого "Двором Чести". Это самая молодая часть замка, построенная в стиле венского рококо. По обеим сторонам ворот стояли высокие гренадеры в темно-синих мундирах, а на их фоне, приблизившись к караульным непозволительно близко, с удовольствием фотографировались смешливые мелкие японские туристы. Наверное, высота и статность этих ребят в глазах японцев выглядит чем-то несуразным и поэтому особенно смешным, вряд ли они так весело смеялись над собой.
11
Красота монументальных творений, а Пражский Град именно такое творение, заставляет по-иному смотреть на мир. Она завораживает и расслабляет, люди перестают суетиться, понимая, что в этих стенах это недопустимо. Туристы, вертя по сторонам головами, медленно обтекают черные от времени песчаниковые стены дворца и храма. И мы невольно подчинились этому ритму, как все, неторопливо переходили из одного двора Града в другой, вглядывались в статуи и барельефы.
Я фотографировала Джона его фотоаппаратом то у гладкой и нелепой своей современностью колоны Независимости, то у подножия небольшого, но воинственного Георгия-Победоносца, протыкающего какого-то изможденного, хоть и трехглавого змея, то у кованой решетки со знаками Зодиака и месяцами, выполненными в картинках сельской жизни со сбором урожая, охотой, посевной и другими эпизодами. Перед почти стометровой стеной собора Святого Вита с горгульями-химерами в виде жутких чудовищ с рыбьими, собачьими, а то и с человеческими головами, представляющими борьбу между добром и злом, с резными каменными розетками и вычурными башенками Джон снова замер надолго, не на шутку пораженный величественностью этого необыкновенного создания рук человеческих, строившегося не торопясь на протяжении тысячи лет! Теснота двора перед входом в собор не позволяет оглядеть его издалека. Приходится задирать голову в поднебесье, чтобы добраться взглядом до верхушки, громада собора подавляет, подчеркивая ничтожность человека. В этом проявляется вечное желание церкви указать единственному мыслящему существу на Земле, что он слаб и немощен перед ней и ее придуманными святыми.
Начало собору положила ротонда – круглая церковь, построенная князем Вацлавом еще в 926 году. Когда в нее поместили останки князя Вацлава, убитого собственным братом и ставшего национальным святым, церковь стала слишком маленькой для всех пилигримов, приходивших ему поклониться. Вскоре (понятно, по вселенским масштабам) на месте ротонды была построена базилика в романском стиле с тремя нефами. В середине XIV века Карл IV, будучи еще только владетелем Моравии, во время своего визита в Авиньон убедил Папу произвести пражское епископство в архиепископство. Естественно, что главный собор должен был соответствовать новому назначению. Карл поручил известному фламандскому архитектору Матиашу из Арраса перестраивать базилику в центре Града в большой католический собор с использованием элементов классического стиля подобных соборов северной Франции.
На месте надгробного памятника из старой базилики была помещена капелла святого Вацлава в виде отдельного архитектурного сооружения. Это наиболее выразительный памятник чешской архитектуры. В отличие от других капелл, она строилась с закрытыми стенами, украшенными большими драгоценными камнями – аметистами и халцедонами, между которыми расположены картины. Великолепная скульптура святого Вацлава относится к величайшим произведениям искусства чешской готики. Капелла святого Вацлава считается самым святым местом Чехии.
В соборе на протяжении веков проводились службы и захоронения государственных и церковных деятелей. Он богато украшен скульптурами, особенно на надгробиях. Особое место занимает ансамбль надгробия святого Яна из Непомук, на который, включая коленопреклоненную фигуру святого, пошло две тонны серебра. Это первая в Чехии скульптурная работа в стиле рококо. Сам Ян Непомуцкий был причислен к лику святых и удостоен столь богатого и дорогого памятника за то, что, будучи личным духовником королевы, отказался выдать ее тайны, которые захотел узнать сам король, чтобы устоять перед муками пыток, священник откусил себе язык. В наказание он был сброшен с Карлова моста в реку, но, говорят, не утонул, а вознесся на небо за принятые муки. На мосту и по сей день находится скульптура этого святого, к которой так стремятся прикоснуться все проходящие мимо туристы, веря в легенду, что это прикосновение поможет осуществить их желания. Обычно я обхожу это место стороной, стараясь не досаждать великомученику и уступая место многочисленным туристам, выстраивающимся в длинную очередь к до блеска натертым ладонями медным барельефам, но Джону, когда мы добрались наконец до Карлова моста, я предложила воспользоваться оказией – кто знает, когда в следующий раз ему представится такая возможность.
В нижней галерее Трифориума святого Вита находится двадцать один бюст членов семьи Карла IV, а также пражских архиепископов и строителей собора. В верхней галерее десять скульптур представляют Христа, Деву Марию и чешских святых. Над сводами этого зала находится комната, где хранятся камни чешской короны. Карл IV в 1346 году отреставрировал старую корону династии Пржемысловичей. Золотая диадема покрыта 91 драгоценным камнем и 20 редкими жемчужинами. Скипетр и держава – тоже произведения искусства. Карл IV посвятил корону святому Вацлаву, и короли должны были надевать ее только по праздникам и только в Праге. Существует легенда, что тот, кто наденет корону без права на нее, умрет.
Собор действительно огромен. Его длина 124 метра, высота главной башни вместе со шпилем – 105 метров, описывать красоту башен с десятками скульптур на фронтонах, с леденящими душу жуткими химерами-водостоками вдоль всего фасада – дело совершенно безнадежное: у меня не хватит ни слов, ни сравнений. Все равно каждый видит эту черную громадину, устремленную в небо наподобие огромного звездолета, готового к старту, по-своему и будет наверняка разочарован, вспомнив мои жалкие описания. Храм Святого Вита в Пражском Граде необходимо видеть самим!
Внутри собор не менее величественен, его хоры имеют поразительные размеры: в длину 47 метров, в высоту – 39. На протяжении веков сменялись архитекторы и стили, тысячи людей кропотливо возводили это фундаментальное сооружение, понимая, что работают для вечности. От первого камня, заложенного в основание ротонды князем Вацлавом, до освящения окончательно построенного собора в 1929 году прошло ровно тысяча лет! Храм стал жемчужиной и главным силуэтом «золотой» Праги, освещенный ночью сотнями огней, он превращается в сказочный серебряный корабль, плывущий в небесах над Прагой и Влтавой, дающий вдохновение художникам и поэтам, приютившимся под черепичными пражскими крышами.
Я часто употребляю запавшую с ранней юности фразу: «Служенье муз не терпит суеты!». Вот и такую красоту, замешанную на истории династий, войн, восстаний, пожаров и революций, надо вкушать небольшими порциями, смакуя и ощущая легкий трепет в груди. Современный турист очень тороплив – семь дней, шесть ночей – в этот временной интервал он хочет вместить необъятное. Он бежит, спотыкаясь на грубых булыжниках Старой Праги, боясь упустить из вида флажок или потрепанный зонтик своего ведущего – гида, отвлекаясь на мгновения, чтобы щелкнуть пару раз затвором фотоаппарата или поразиться чему-то невиданному, зацепившему его утомленный «замыленный» глаз. К концу дня в его голове полная каша из дат, имен, архитектурных стилей и названий сортов пива. Во сне он сучит усталыми ножками, как загнанная на охоте собака, и видит жуткие морды горгулий, из пасти которых проливаются дождевые потоки, смывающие нечистую силу с почерневших от веков каменных башен. Следующий день снова в бегах, литр пива под людоедскую порцию колбасок или запеченного колена окончательно добивают его, а на ночь глядя группу ведут в театр теней или марионеток, а то и в какой-нибудь сводчатый подвал с готическими сводами времен Фердинанда или Рудольфа, в котором играют кантри или джаз. Но все труды вознаградятся, когда уже через несколько месяцев или даже полгода в памяти вновь вспыхнут и проплывут незабываемые картинки Старой Праги и серебряный кораблик ночного ансамбля Града с мачтами-шпилями собора Святого Витта. И захочется снова приехать в эти узкие улочки, чтобы припасть к огромному источнику старины, истории, культуры и красоты.
Джон не успел взмолиться, я сама поняла, что пора сделать небольшой перерыв. Мы устроились на скамеечке – прямо на крыльце Королевского дворца, созерцая высокую главную башню собора с золотой розеткой и огромными часами с медленно двигающимися, будто заколдованными, стрелками. Я думала, что мы просто помолчим, но Джон вдруг решил рассказать мне свою историю.
Оказывается, в Праге он был двадцать лет назад проездом и почти ничего тогда не видел. Он работал в строгой конторе, понятно какой, и должен был через Чехословакию перебраться в Австрию, а оттуда в Штаты. В те годы, после злополучных событий 1968 года, подобный вариант бегства из коммунистической Чехословакии был популярным. Легендой его снабдили надежной, она позволила ему вскоре устроиться журналистом в крупный американский журнал и потихоньку собирать информацию, за которой его, собственно, и посылали. Он давно вжился в свою роль и перестал чего-либо бояться, казалось, жизнь окончательно определилась. Но вдруг, совершенно неожиданно для него, как и для всего остального мира, пославшая его на подвиг страна развалилась, а вместе с ней и всесильное когда-то начальствующее ведомство. Джон, к тому времени он уже окончательно привык к своему новому имени, остался в чужой стране без всякого смысла.
Первое время было непривычно и неприютно, прошло немало времени, пока он понял, что цепь, которой был раньше прикован, оборвалась и больше не держит его, а значит, можно просто жить. Он сменил город и работу, женился на американке русского происхождения и начал новую жизнь. В Россию возвращаться не стал – формально у него и права такого не было, ведь он давно стал Джоном Смитом, как ни банально это звучит. Прошло уже больше десяти лет, а съездить в родную страну даже туристом он так и не решился, максимум на что его хватило – это приехать на неделю в Прагу.
Я слушала его и думала: «Зачем он мне это рассказывает?! Может быть потому, что устал носить в себе невысказанное, а как это тяжело – я и сама знаю, а рассказать этого некому? Для своих родственников в России он давно умер, исчез с лица земли – ни чем другим не объяснить двадцатилетнее молчание, для новых американских членов семьи он совсем другой человек и теперь вынужден играть роль некоего Смита до конца своих дней, боясь нечаянного разоблачения».
Я ужаснулась про себя такой ситуации, а потом меня снова охватили сомнения: мог ли вообще человек с такой судьбой открыться мне – случайной попутчице, так мимоходом, присев на пятнадцать минут на скамеечку под стенами Королевского дворца? Он, наверное, просто разыграл меня! Но спросить напрямик об этом я так и не посмела. Выслушала, сочувственно сморщила лоб, вздохнула и поднялась, давая понять, что отдохнула и готова снова двинуться в путь.
В неловком молчании мы прошли мимо собора Святого Георгия, чьи покосившиеся набок башни недавно перебрали заново и они теперь слепящим белым камнем радовали взор, удивились неказистым домикам-хижинам на Золотой улочке, с сомнением покосились на маленькую медную табличку, извещавшую, что в этом домике жил Кафка, и, переглянувшись, рассмеялись. Нет, не верилось нам, что в этих хибарках можно было заниматься ювелирным делом и уж тем более алхимией. А вот то, что здесь жила крепостная беднота, пробавлявшаяся передачками в тюремные башни – Белую и Черную – это еще куда ни шло. Неловкость растаяла, я сделала вид, что забыла «рассказ агента», а Джон, словно угадав мое настроение, меня поддержал: больше мы к этой теме не возвращались. Для меня он так и остался русским американцем по имени Джон Смит. О себе я рассказывать не стала, подумав, что ему хватит моих рассказов о дворцах, стенах, замках и костелах, о любимой мной Праге.
Мы долго стояли у парапета на вершине градчанского холма, разглядывая раскинувшийся перед нами город. Прямо под нами начиналось море причудливых черепичных крыш, обтекающее фантастическую фальш-стену Валленштейнского дворца; позеленевшим от времени медным островом выдавался в этом море купол Святого Микулаша, левее его за мрачной предмостовой караульной башней виднелась черная нить Карлова моста, перечеркивающая голубую, искрящуюся на солнце Влтаву с белыми корабликами, снующими по реке туда-сюда; дальше – на мосту, что оставляет под собой Стрелецкий остров, – мелькали живчики красных трамваев, над рекой, чуть зацепившись за голубое небо возвышался мой любимый Вышеград с двумя ажурными, просвечивающими насквозь шпилями костела святых апостолов Петра и Павла, а за ними, уже в неясной дымке, лишь угадывались холмы остальной Чехии.
В общем, день тогда выдался удивительно теплым, солнечным и очень-очень долгим. До самого позднего вечера мы неспешно бродили по улочкам Праги. Иногда Джон брал меня за руку, чтобы, как маленькую девочку, перевести через дорогу, бывало, что, забывшись, продолжал держать её, смущая меня этим очень интимным прикосновением, пока не отнимал руку, чтобы показать на очередной дом или башню, заставляя меня невольно пожалеть об этом. Во мне зарождалось какое-то неясное чувство сопричастности и нарастающей симпатии к этому чужому для меня человеку, но еще ничто не предвещало неожиданного поворота в наших отношениях, до которого оставалось несколько часов. У меня не было ни малейшего предчувствия. Что-то я слишком долго пересказываю весь этот бесконечный день, боясь перейти к главному.
12
Когда, наконец, мы устроились за столиком уютного ресторана «Черный принц», что на Староместской площади, я уже была совершенно без сил. Ноги даже не болели, они просто отнялись. Джон, увидев, как я рухнула на стул, засмеялся и, словно читая мои мысли, сказал, что от усталости и голода не в состоянии сдвинуться с места.
– Я сейчас готов съесть целую тушу какого-нибудь оленя или вепря, – заявил он, и почувствовавший щедрого гостя официант тут же возник перед ним. Джон стал заказывать по-английски, я даже не вслушивалась, впав в какое-то оцепенение, но уже через несколько минут на нашем столе стала возникать гора тарелок и тарелочек, две кружки темного до черноты пенящегося пива, к ним маленькие – с наперсток – рюмки горькой травяной водки, шкворчащие на раскаленной сковороде колбаски, зеленые листья сочного салата, а потом уже рулетики, кнедлики, маленькие шпажки с жареным на углях мясом ягненка, в общем, пир на весь мир.
В ресторане было шумно и весело. Под арочными сводами звучала скрипка, то плача и стеная, пронзая сердце тонкой иглой щемящей тоски, то бросаясь в какой-то немыслимый водоворот праздника и радости, заставляя ноги и руки пускаться впляс без нашего на то желания.
Мы вышли из прокуренного гама ресторана в полночь, ровно в ту секунду, когда начали бить часы Орлоя. И это показалось мне тогда каким-то знаком свыше! На площади, несмотря на поздний час, было еще много народу, большинство сидело за столиками и любовалось подсвеченными красотами ночного города. Я привычно подняла глаза к своему самому любимому профилю Праги: к резным шпилям собора «Пани Марии перед Тыном», украшенных сказочными башенками, в которых теплился уютный желтоватый свет, создававший иллюзию жилья и заставлявший поверить, что перед тобой действительно картинка из ожившей сказки. Над башнями, прямо в остром прогале между ними, висел огромный диск луны с отчетливыми темными пятнами: то ли глаз неведомого божества, то ли пыльных морей безжизненной планеты, во что мне не очень верилось. Я вообще больше люблю сказки. И тогда, глядя на луну и Тынский храм, мне пригрезилась какая-то незнакомая сказка: бесстрашный канатоходец шел по тончайшей нити каната между башнями, и его силуэт был отчетливо виден на фоне огромной белолицей луны, а внизу с замирающим сердцем на него смотрела влюбленная знатная дама, скрывающая свое лицо под карнавальной маской.
Я не опьянела тогда, нет. Мне бы очень хотелось списать все происшедшее на свою слабость и помутнение рассудка от двух наперстков травничка и кружки пива, может быть, в другой ситуации мне этого хватило бы, чтобы опьянеть, но не в тот раз. И все-таки это было наваждение, потому что, не понимая, что делаю, я пошла с Джоном в отель и, попросив его задержаться на пять минут, прежде чем идти к лифту, вполне трезво придумав себе причину, объясняющую мое появление в отеле в столь поздний час, оставив в своем кабинете включенную лампу – знак моего присутствия, незаметно прошла внутренним переходом к лифту, где меня уже ждал Джон.
Он крепко обнял меня, едва только закрылась дверь, и старенький лифт, поскрипывая и кряхтя, медленно, мне даже показалось торжественно, стал поднимать нас на последний этаж, словно вознося в небеса. От страха, что могу одуматься и остановиться, я первая неловко впилась в него поцелуем. Джон мягко меня поправил и уже через мгновение научил этому древнейшему искусству, нежно раскрывая мои губы язычком, отпуская и чуть прикусывая их так, что голова у меня пошла кругом.
Без единого слова мы вошли в его номер и, не зажигая света, сбросили одежду. На мгновение промелькнуло осознание непоправимого греха, но я тут же провалилась в обжигающий омут, упуская контроль вместе с остатками сознания. Я не помню, нет, я просто боюсь вспоминать детали! Мне кажется, я не выдержу этого. Помню лишь, что задыхалась, будто захлебывалась в большой морской волне, налетевшей на меня сверху, но не боялась, а страстно этого хотела! Иногда я выныривала на поверхность, и тогда сигналы отчаяния пронзали меня: «Что я делаю?! Что он делает со мной?! Как страшно! Как приятно! Еще! Я буду об этом жалеть всю жизнь! Мне нет прощения! Это страшный грех! Кажется, я забыла предупредить Юлю! Она волнуется! Сходит с ума! Боже мой, что он со мной делает! Так нельзя! Еще, пожалуйста, еще…».
В следующую секунду я снова проваливалась в глубины блаженства и, беспомощно раскинув руки, отдалась воле мужчины, которого хотела всем своим существом. Наслаждение накатывалось волнами еще и еще, и каждый раз, когда оно меня отпускало, я жадно вдыхала глоток воздуха, чтобы подхлестнуть останавливающееся сердце, и снова мысленно испускала панические вопли, как гибнущая в шторм чайка, с каждым разом все слабее и слабее, пока окончательно не обессилила, и потеряла ощущение реальности.
Не помню, как очнулась. В мягкой темноте долго рассматривала лежащего рядом мужчину, прислушиваясь к его спокойному спящему дыханию. Уходить не хотелось, не хотелось вообще шевелиться, но я все-таки поднялась, собрала в темноте свою одежду и скользнула в ванную комнату. Там оделась и тихонько, на цыпочках, вышла из номера. На цыпочках спустилась по лестнице вниз, из кабинета позвонила своему знакомому таксисту, часто обслуживающего наш отель, и посмотрела на часы – Юле звонить уже слишком поздно. Мимо спящей за стойкой дежурной бесшумно вышла на улицу, закрыв за собой дверь своим ключом.
Дома было тихо, привычная гора грязной посуды спокойно дожидалась меня в мойке. Я долго сидела у стола с закрытыми глазами, чувствуя дрожь во всем теле, дожидаясь, когда отголоски невероятного происшествия затихнут во мне. Уже в четвертом часу утра выпила чашку любимого чая «Ахмат» с молоком и сахаром, вымыла посуду, стараясь не греметь, и легла спать, оставив на двери позаимствованную из отеля табличку: «Не беспокоить!!!»
Больше я никогда не видела этого человека. В тот день, проснувшись только к обеду, я позвонила в отель и сказалась больной. Вечером Смит улетал. Телефон несколько раз заводился немыслимо длинными трелями, но я стоически не подходила к аппарату. Мне нечего было сказать Джону, да и ему мне тоже. Я не любила этого незнакомого человека. Волшебное очарование бесконечного вчерашнего дня и прошедшей короткой бурной ночи сегодня можно было только разрушить.
Это происшествие – затмение, ураган, помутнение – я так и не смогла объяснить. Чем больше проходило времени, тем горше мне становилось от низости моего поступка. Мне было стыдно перед собой до раскаленных щек и ушей, я гнала от себя воспоминания, старалась вытравить это непонятное происшествие из памяти, но сейчас, выполняя свой обет говорить правду, могу признаться, что в ту ночь я была впервые в жизни по-женски счастлива. И пусть за это меня осудит тот, у кого на это есть право!
13
Перед самым отъездом Юли мы обе, не сговариваясь, отбросили все наши мелкие обиды и перестали сражаться друг с другом, с тревогой осознав, что жизнь наша вдруг меняется в корне. Я поняла, что эта совсем уже взрослая девушка, так раздражавшая меня своим поведением, взглядами и манерами, – моя дочь, выросшая из маленького багрового комочка, сучившего поджатыми ручками и ножками, которую когда-то я родила на свет в страшных муках, потеряв при этом возможность стать матерью еще раз. Это моя первая и единственная попытка материнства, второй уже никогда не будет, и я могу сказать себе и людям, что сделала все, что смогла. А теперь моя дочь улетает на противоположный край Земли, и я больше никогда не смогу вернуть ни ее детства, ни своей молодости. Вообще ничего не смогу вернуть!
Юлька тоже, видимо, поняла необратимость всего происходящего, она совсем по-детски расплакалась и последний вечер провела со мной, не слезая с дивана и не отпуская моей руки. Так, хлюпая носом, мы и просидели до поздней ночи над фотографиями из нашей общей с ней жизни.
– Юленька, у тебя билет в оба конца. Не понравится у папы, не дай бог, будут обижать или еще чего, возвращайся назад. Мы с тобой и здесь не пропадем! Обещаешь мне?
Юлька кивала, плакала и улыбалась, дескать, кто ж меня обидит, я и сама за себя постоять могу, а я уже с трудом могла разглядеть ее сквозь слезы. Летела она долго, я страшно переживала, но все закончилось хорошо. Подумать только, моя девочка через Франкфурт и Сингапур, оставив под собой пустыни и океан, перелетела через полмира на далекий, неведомый нам континент! Теперь она будет ходить головой вниз, а лето у нее будет, когда у нас зима – там все наоборот! От одной этой мысли становится страшно! Как же мы теперь далеки друг от друга!
Прошло уже почти два года, и я привыкла, насколько это вообще возможно, к тому, что Юля от меня далеко-далеко. Пережить самые трудные – первые – месяцы и привыкнуть к разлуке с дочерью мне помогла еще одна история. Она произошла со мной, как всегда неожиданно, но сыграла в моей жизни революционную роль и повернула мою жизнь к тому сегодняшнему состоянию полного покоя и одиночества, в котором я теперь и пребываю. Да чего тут мудрить: я тогда после отъезда Юли впервые в своей жизни влюбилась! Сама взяла и влюбилась! Из этого ничего хорошего не получилось, хотя в какое-то время я была счастлива, как еще никогда в жизни! Все казалось мне розовым и голубым, и впервые, поверив в нечаянную возможность стать счастливой, я даже посмела планировать свою жизнь наперед. Как оказалось – напрасно!
Я всегда любила читать, но в последние годы было не до книг, а впрочем, из нового мне мало что нравилось. От обилия одинаковых, как пирожки, небольших книжонок-детективов в мягких обложках с яркими цветными картинками на них, с незапоминающимися, однотипными названиями «крутых», «бешеных» и прочих, меня устойчиво тошнило, а от розово-золотистых «дамских» любовных романов – тем более. Перечитывать старую добрую классику в суете мелко-затравленной новой жизни не хотелось, так, наверное, не хочется доставать что-то очень дорогое и сокровенное посреди сутолоки заплеванного вокзального перрона. Да и потревожить свои прежние впечатления я откровенно боялась. У меня уже был такой печальный опыт, когда после многих лет я захотела перечитать «Аэлиту» Алексея Толстого и была ужасно разочарована и расстроена тем, что вдребезги разбила оставшееся с детства впечатление красивой волшебной истории. Вот и получалось, что читать некогда и нечего, хотя я понимаю, что это лишь оправдание себя. Но вот однажды одна моя очень общительная подружка принесла мне папку с рукописями.
– На-ка, почитай, подруга. Я тут попала в литературное объединение, помнишь, когда-то были такие и у нас? Там, конечно, по большей части всякий чудной люд собирается, профессионалов не видела, но иногда встречается и стоящее. В молодости я, как все, пыталась писать стихи, а теперь решила кое-что опубликовать, принесла на суд общественности – почитать. Ну да дело не в этом. Познакомилась я там с одним интересным человеком, не смотри на меня так, пока просто познакомилась. Там видно будет. Он предложил почитать его рассказы, он их по старинке пишет ручкой с золотым пером, а я предложила ему свои услуги – набрать текст на компьютере. И что ты думаешь? Зачиталась! Хочу, чтобы и ты почитала: уверена, что тебе понравится. Оставлю на пару дней, так что сильно не тяни.
Тянуть не пришлось. Читать начала еще в метро, а потом, даже забыв об ужине, забралась с ногами на свой любимый диван и читала, не останавливаясь, пока все не прочла. На часах было уже половина пятого утра, всю ночь мерно и успокаивающе моросил дождь, выбивая дробь на жестяном подоконнике. К утру дождь закончился, и за окном затихло. Я распахнула его настежь и вдохнула густой, настоянный на травах и дожде воздух, ощущая необъяснимый прилив сил. Солнце должно было вот-вот выкатиться из-за горизонта. Плотные клубы тумана скрадывали холмы и густые перелески на них. Я чуть смежила глаза, и мне почудились звуки: протяжное мычание скота, скрип колес тяжело груженых возов, приглушенные голоса уставших от многодневного пути людей. Я вспомнила чешскую легенду и представила, как в поисках лучшей доли, новой благодатной земли полторы тысячи лет назад из земли Хорватской вышли древние славяне под предводительством двух своих воевод – старшего Чеха и младшего Леха. Шли они многие недели и месяцы по чужим землям, часто с боями, переправлялись через большие реки и преодолевали горные хребты. Труден был путь непроходимыми чащами, болотистыми лугами и топями, заросшими тростником и осокой, мхом и кустарником. Вечерами путники разжигали костры и жгли их до утра, чтобы свет, озаряющий лесную тьму, отпугивал коварных и лютых зверей. Так дошли они до протекающей глухими дебрями третьей большой реки – Влтавы, и, когда перешли ее вброд, начал весь народ жаловаться, что нет конца тяжкому пути и нет им отдыха. Указал тут воевода Чех на высокую гору, синеющую над обширной равниной, и молвил:
– Пойдем к подножию этой горы. Там отдохнем и мы, и дети, и скот.
На заре пробудился Чех и еще полным сумрака, погруженным в сон лесом один-одинешенек поднялся на вершину горы. Необозримые просторы обширного края раскинулись перед ним: вплоть до синеющих вдали гор простиралась широкая равнина с лесами и кустарниками, лугами и полями. Реки, впадающие во Влтаву, сверкали среди буйной зелени, как разлитое серебро. Возрадовался праотец Чех при виде благодатного края и задумался над тем, что пошлют им боги и что ожидает в грядущем его род и будущие поколения. Сойдя вниз, поведал он людям об открывшейся ему картине благодатного края. На другой день многие отправились в обход горы, желая обозреть все окрестности. И остались довольные всем: и реками, обильными рыбой, и плодородными землями. И объявили они, что пригоден он для поселения.
На третье утро, едва показалось солнце из-за леса, позвал Чех брата и старейшин и повелел им созвать народ. Взойдя с ними на возвышенное место, откуда был виден весь край, он молвил им так:
– Не будете вы больше жаловаться, ибо обрели мы страну, где станем отныне жить и селиться. Смотрите, вот земля, которую мы искали. Это наша земля обетованная, изобилующая медом, богатая зверьем и птицей. Здесь всего у вас будет вдоволь. На такой земле устоим мы против любых недругов. Перед вами земля, какую вы искали! Только нет у нее имени. Поразмыслите, как назовем мы ее.
– Твоим, твоим именем пусть зовется она! – воскликнул старец с длинной белой бородой, старейший из родоначальников. И тотчас все – старейшины и народ – повторили в один голос:
– Твоим, твоим именем! По тебе пусть зовется!
Преклонил колена растроганный волей всего народа воевода Чех и поцеловал землю – новую отчизну своего племени. А затем, поднявшись, простер руки свои над обширным краем, благословил его и с волнением сказал:
– Привет тебе, священная земля, нам уготованная! Сохрани нас здравыми, сохрани нас невредимыми и размножь нас из рода в род отныне и вовеки! – Радостно поставил он на землю деревянных идолов-дедов, что в белоснежном покрове принесли старики с далекой родины, и возжег великий огонь. И принесли они в благодарность богам и для умилостивления их огненную жертву, и радовались все от мала до велика.
Так появилась Чехия – уютная и добрая земля, лежащая по обоим берегам голубой Влтавы.
Я вспомнила эту услышанную где-то красивую легенду, глядя на прекрасную картину просыпающегося дня.
14
Мое настроение после бессонной ночи было навеяно рассказами неизвестного мне человека. Читая их, я сквозь строки, будто сквозь пелену густого тумана, узнавала знакомого мне с давних лет человека. С каждой строкой, открывающей новый поворот сюжета, туман, в котором сначала лишь угадывался силуэт этого человека, становился все слабее. Он опускался на землю алмазной россыпью росы, обещая ясный день и долгожданную встречу. Я с удивлением и радостью натыкалась в тексте на знакомые слова и обороты. Они были из моего лексикона! Мы говорили с неизвестным мне автором на одном языке, и оба испытывали бесконечное и изнурительное одиночество, хотя с одинаковым упрямством старались доказать окружающим и, прежде всего, себе, что в нашей жизни все замечательно. С одинаковым и безуспешным упрямством!
Я читала между строк то, что, казалось, было написано только для меня, я была уверена, что скрытая в словах подлинная истина доступна только мне! Я и сама никогда до конца в ней не признавалась и теперь впервые прочла ее откровенно и внятно в стремительных строчках, написанных легкой и торопливой рукой. И я поняла, что не могу упустить свой первый, а, может быть, и единственный шанс – не могу пройти мимо человека, предназначенного мне самой судьбой.
Утром, едва придя в отель и торопливо разобравшись с самыми неотложными делами, я позвонила подруге, сказала, что прочла рукопись и прошу познакомить меня с автором. Подружка помолчала больше обычного, а потом неожиданно легко согласилась, предложив просто передать мой номер телефона своему знакомому на его усмотрение: нужна ли ему еще одна поклонница его литературного таланта. Я согласилась и стала ждать звонка.
И все-таки к вечеру третьего дня он прозвучал для меня неожиданно. Я едва справилась с охватившим меня волнением и даже почему-то раскашлялась, когда мужской голос в трубке спросил меня. Договорились встретиться после работы, попрощались, и я положила трубку. Впервые в жизни я так волновалась! Я никогда раньше не знакомилась с мужчиной сама, тем более имея в глубине души желание познакомиться с вполне определенной целью. Как ни старалась я уговорить себя, что мне очень хорошо и спокойно живется одной, что все в моей жизни подчинено моему укладу и уставу и у меня нет причин для раздражения и беспокойства, нет-нет, да и проскакивало отчаяние от этого добротного, железобетонного в своей незыблемости одиночества, пронизывающего сердце острой иглой. И тогда я мысленно возносила молитву неведомому мне всесильному богу: «Пошли мне, Господь, второго, чтоб не был я так одинок».
И вот мне показалось, что мои молитвы услышаны и сейчас случится это маленькое чудо: я перестану быть одна!
Он вошел в холл отеля за десять минут до окончания моей смены. Я узнала его сразу, без колебаний. Мне было совершенно все равно как он выглядит, я даже не пыталась его толком разглядеть или как-то оценить. Он представился, стараясь выглядеть бравым и спокойным, но я сразу увидела это старание:
– Евгений Григорьевич Порывай, в девичестве Штильман, бывший сотрудник радиостанции «Голос Америки», а теперь пенсионер, пишущий от избытка впечатлений, накопившихся за долгую жизнь, и свободного времени.
Я ответила и попросила его подождать несколько минут, пока сдам дела. Гость послушно присел в глубокое и поэтому не очень удобное кресло (сколько раз я собиралась его заменить!), а я, быстренько собирая бумаги на своем столе, думала, что увидела сейчас человека, страшно уставшего от долгого и изнурительного пути, равнодушного к тому, как он выглядит и как его воспримут чужие люди. И мне так захотелось прижать его голову, отсвечивающую лысиной в обрамлении венчика седых волос, к своей груди, приласкать его и снять с его плеч усталость, как непосильную ношу, чтобы с глаз навсегда слетела эта серая пелена равнодушия, а в таком неожиданно знакомом и волнующем тембре его голоса прорвались, наконец, звонкие нотки.
В тот вечер мы долго гуляли по городу, я слушала, слушала, слушала, все больше погружаясь в его обаяние, уже переставая удивляться узнаванию и какому-то неведомому прежде чувству огромного облегчения, известному лишь потерявшимся и счастливо найденным людям. История этого человека была драматичной: потеря родителей, погибших при неизвестных обстоятельствах, малодушное предательство студенческого друга, исключение из института с «волчьим билетом», диссидентство, больше похожее на игру в «казаки-разбойники», угроза тюремного заключения, замененного на высылку из страны, а потом развод с женой, работа в «Немецкой волне», в «Голосе», многочисленные неудачи на любовном фронте, вызвавшие стойкую неприязнь, почти женоненавистничество, и вот новая попытка обрести подругу, близкого человека, с которым можно разорвать путы одиночества и счастливо доживать оставшееся время на этой благословенной земле.
Предательств в его жизни было немало, но больше всего ударили по судьбе два: предательство институтского друга и жены, лишившей его долгожданного сына. Именно эти два события, дважды повернув жизнь против нормального течения, стали главной причиной затяжной хронической болезни, так трудно поддающейся лечению и называемой страшным именем – разочарование. Разочарованием во всем и прежде всего в самом прекрасном, чем обладает человек, – в самой жизни. Эта болезнь превратилась поистине в глобальную в цивилизованном мире двадцать первого века.
– В Германии я всегда чувствовал себя чужим, несмотря на огромное количество бывших наших – советских, появившихся там в последние годы. Они несут мутную волну суеты, зависти и мелких кухонных дрязг, отбивая всякое желание с ними общаться, поэтому я привык к уединению, которое считаю большим достижением человечества. Я решил перебраться в Прагу, она мне милее и роднее, хотя славянский дух здесь еле уловим. Здесь я тоже стараюсь избавиться от пустого общения, предпочитая свое любимое уединение, но, пожалуйста, не путайте уединение с одиночеством. Чувствуете разницу? Уединиться – значит, на некоторое время остаться одному, ровно на столько, сколько доставит удовольствия. Одиночество же происходит от двух слов: «один» и «ночь» – один ночью, и это означает только одно – несчастье, неприемлемое для человека состояние, в котором он пребывает только вынужденно. Тюремная камера тоже называется «одиночкой». Хочется забыть само слово — одиночество: оно безрадостное, несчастное, беспокойное. Еще древние утверждали, что мы рождаемся в одиночестве, живем в одиночестве и умираем в одиночестве, но уединение – это суть нашего бытия, вместо того, чтобы принимать его как изумительную красоту и блаженство, тишину и мир, как единство с жизнью, мы неправильно понимаем его как одиночество – бедность, мрак, уныние.
Я чувствовала, что он говорит о самом наболевшем, и прорвалось оно сейчас только потому, что этот человек мне бесконечно доверяет.
– Говорят, установить причину заболевания — значит наполовину его излечить. Как вы думаете, – обратился он ко мне, неожиданно остановившись и повернувшись всем телом, – в чем основная причина одиночества?
И, не дожидаясь от меня ответа, тут же продолжил:
– Увы, причины этого несчастья, а их я знаю по крайней мере две, человек носит в самом себе. Прежде всего – это склад характера. Есть такие люди, и их немало, которых можно с уверенностью назвать «прирожденными одиночками». Они в принципе самодостаточны и благополучны. Им вроде бы никто и не нужен, больше того, по складу своего нелегкого характера они не принимают никого рядом с собой, как крокодилы, любого сживут со свету. Ну и пусть бы себе жили в гордом одиночестве, но общество не признает за ними такого права. Оно их решительно не понимает и требует, чтобы они «были, как все», чтобы ни в коем случае в своем одиночестве не замыкались, а обязательно им тяготились и стремились от него избавиться. Вот это несоответствие, если хотите, печать изгоя и делает этих людей несчастными. Сначала в одиночестве, а потом еще больше – в любой попытке соединиться с кем-то. Психологи, между прочим, так и называют эту ситуацию – «ловушка одиночества».
Евгений Григорьевич помолчал, посмотрел мне в глаза, будто пытаясь удостовериться, что я поняла и согласилась с его доводами, и только потом продолжил:
– Следующая причина – заниженная самооценка. Человек считает, что сам по себе он никакой самостоятельной ценности не представляет, от одиночества шарахается, как от проказы, хватается за первое же предложение супружества, сожительства или любой связи, боясь, что другого шанса у него не будет. Причина такой неразборчивости часто кроется в воспитании, в детских переживаниях, когда его ребенком оставляли одного за закрытой дверью, в трагедии первой любви. Страх одиночества заставляет кидаться к первому встречному, а непременные ошибки еще больше усугубляют состояние страха и беспокойства. Получается замкнутый круг, в который человек сам себя загоняет. Конечно, есть еще множество и других причин – сугубо индивидуальных. Одиночество может быть и следствием трагического поворота судьбы, и итогом болезни или неумения общаться с другими людьми. Каждый стремится убежать от него и часто выбирает для этого самый доступный способ: стать частью толпы, частью общества, создать семью, иметь детей. В толпе человек надеется обрести возможность забыть о своем одиночестве, но еще никому не удалось его избежать. Можно пытаться игнорировать то, что по природе свойственно человеку, но оно всегда будет напоминать о себе. Человек рождается, чтобы быть одиноким. Мы же считаем, что одиночество – это пропасть, брешь, которая с возрастом лишь увеличивается. Люди, боясь оставаться наедине с собой, совершают всякие глупости, каждый старается себя хоть чем-то занять. Многие стараются занять себя работой без меры, превращаясь в трудоголиков, которые боятся и ненавидят выходные дни. Миллионы людей считают, что нет ничего более ужасного, чем остаться наедине с собой, для них это ад.
Порывай вдруг остановился, поморщился и как-то виновато спросил меня, не слишком ли он увлекся, не заболтал ли до изнеможения.
– Я, видите ли, редко так могу разговориться, просто не с кем, а сейчас мне показалось, что я говорю о том, что и вас некоим образом волнует. Или я ошибся?
– Нет, Евгений Григорьевич, не ошиблись, эта тема и для меня очень больная, и мне, как и вам, ее не с кем обсуждать. Мне очень интересно все, что вы сейчас сказали, хотя я не со всем согласна. Вы так подробно изучили причины, так, может быть, вы и лекарство от одиночества знаете? И существует ли оно вообще?
– Как ни странно, да – существует! И большинство людей верят в его существование. Кстати, хочу поделиться одним интересным наблюдением: чувство одиночества никак не связано с возрастом. Ему, как и любви, «все возрасты покорны». Бороться или, если хотите, лечить это явление все-таки можно. Я в этом абсолютно уверен. Никто за нас самих не построит доверительных и крепких отношений с другом, подругой, мужем, женой, братом, сестрой, с соседями, наконец. Но легкая его форма, которую я называю уединением, иногда просто необходима, чтобы посидеть и обдумать свою жизнь. Другими словами, «одиночество – это такое место, где приятно побывать, но неприятно оставаться надолго».
Он замолчал и снова посмотрел на меня, словно ожидая реакции. И я, может быть, как-то невпопад, внутренне соглашаясь со всем, что он мне только что сказал, вдруг обронила:
– А хуже всего – одиночество вдвоем. Впрочем, это сугубо мое личное мнение.
Я увидела, как он напрягся и чуть заметная тоска вновь потушила заблестевшие было глаза. Он попытался возразить, но поперхнулся. Чтобы поддержать его, помочь справиться с волнением, комом застрявшем у него в горле, я взяла его за руку и тут же почувствовала, что он очень этого хотел. Руку мою в тот вечер он больше не отпустил. Вот так вполне романтически, нечаянно и негаданно началась наша история.
15
В тот вечер мы расстались очень поздно. Город затихал, все больше наливаясь таинственным лунным светом то ли от полной, правильно-безобразной луны, то ли от скрытых прожекторов, подсвечивающих шершавые камни башен и колоколен. Звезды, замершие на полотне раскинувшегося над миром шатра, становились все холоднее и ярче. Лишь несколько из них, сверкая, как маленькие бриллианты, пытались по-дружески нам подмигивать. Остальные же безразлично всматривались в мельтешащий под ними суетный мир – маленький театрик, которым представляется с таких высот наша жизнь. Как бы в подтверждение этого из переулка, что за Гавелским костелом, несмотря на поздний час, выбежала девочка с большим красным шаром в руках. Она была одета в праздничное платье с кружевами по длинному подолу и казалась ожившей старинной фарфоровой куклой. За ней появилась компания веселых взрослых, девочка обернулась, чтобы ответить полной даме в большой шляпе и… выпустила шар из руки. Почувствовав свободу, он радостно взмыл вверх, но зацепился за провода и беспомощно повис. Девочка, только что смеявшаяся и радостно что-то щебетавшая, закрыла лицо руками и заплакала.
Я была переполнена предчувствием – радостным и необъяснимо тревожным, но изо всех сил еще останавливала себя, сдерживала, боясь поверить, что моя мечта может вот-вот исполниться. История, начавшись этим долгим вечерним прологом, развивалась стремительно, а когда я уже вовсю поверила в наше счастье, все кончилось так неожиданно. Меня, словно летевшую птицу, подстрелили на излете, и, не сумев удержаться в воздухе, сотканном из надежд и ожиданий, я шарахнулась вниз с огромной высоты и больно ударилась о грешную землю. Наша красивая романтическая история не выдержала груз неподъемных житейских обстоятельств и, закончилась, как всегда, скандалом, распрей и бездонным разочарованием, оставив после себя лишь седой остывший пепел.
Все эти символические девять месяцев, которые продлилась история моей нечаянной любви, я с удовольствием зачитывалась рукописями Жени, как очень скоро, буквально на следующий день знакомства, стала его называть. Сюжеты его рассказов временами казались мне немыслимыми, неправдоподобными, но Женя никогда ничего не придумывал, извлекая их из своей жизни с легкостью старого фокусника, выпускающего из рукава спрятанных там голубей. И эта кажущаяся легкость однажды, когда мы уже расстались, подтолкнула и меня взяться за перо. Мне показалось, что это так просто – нанести на бумагу историю, прожитую и отболевшую, хотя и оставившую глубокий неизгладимый след в моей душе. Тем более что мне тоже не пришлось ничего придумывать: я просто составила нашу историю из нескольких писем, что красными флажками отметили поворотные моменты нашей банальной, как ее определил Женя, истории. Я так и назвала свой первый в жизни рассказ – «Банальная история».
Вообще-то, я очень отвлеклась от своих прямых обязанностей и уже несколько дней хожу сама не своя от той разборки и расчистки душевных завалов, что решила себе устроить. Персонал недоуменно поглядывает на меня, удивляясь моим указаниям невпопад, а на днях ожидается возвращение хозяина из краткосрочного отпуска к морю, в который он отправляется каждый раз, когда у него появляется новая пассия. Она же обычно является и стимулом или поводом для его очередного приступа хозяйского рвения. В такие моменты он особенно горяч и несдержан, и мне не хочется, чтобы у него нашлись причины для недовольства мною. Поэтому вы пока почитайте мою эпистолярную историю, которую я слепила по своему разумению, отобрав лишь те фрагменты писем, которые мне показались интересными, а я пока постараюсь привести свои дела в привычный безупречный порядок.
Итак,
БАНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Весьма лаконичная история, уложившаяся в нескольких письмах
Часть первая – блаженная,
или
Над всей Испанией безоблачное небо!
Добрый вечер, ночь или день! Спасибо за сегодняшний вечер, он действительно был хорош, особенно те несколько рукопожатий, которые я, конечно, понял по-своему, хотя, может быть, и не совсем неправильно. Как и обещал, посылаю несколько своих новых рассказов, но не могу удержаться, чтобы в нарушение всех человеческих правил не задать вопрос прямо в лоб. Я больше не хочу никаких виртуальных историй, меня не устраивает их идеальный или идеалистический характер, мне нужен живой, теплый, близкий человек, руку и дыхание которого я смог бы ощущать всегда. Знаю, что воспитанные люди... и т.д., но мое воспитание, наверное, давно кончилось, если было вообще, а мои нетерпение и бестактность оправдывает суровая действительность невыносимой отшельнической жизни, как на забытой богом и людьми полярной станции.
Если Вас не отвращает моя внешность, возраст, тяжелый и далеко не оптимистический характер, если Вы допускаете, подчеркиваю – пока только допускаете – мысль, что могли бы попробовать связать свою жизнь со мной, дайте мне как-то знать, хотя подозреваю, что Ваше правило «не звонить мужчинам» может оказаться не единственным. Если все же есть хоть малое движение души навстречу, то напишите мне какую-нибудь фразу – пароль. Например, «Над всей Испанией безоблачное небо!». Эта фраза послужила Франко сигналом для начала путча в Испании. Не знаю, почему она так запала мне в душу, но, получив ее от Вас, я пробужу в себе надежду. Обещаю, что буду осторожен, как сапер на минном поле, и не позволю ни себе, ни Вам придумать больше, чем будет на самом деле.
Если же я интересен Вам только как собеседник и автор самодеятельных рассказов (или самодеятельный автор?), то почитайте их и поделитесь мнением, если захотите. Мне будет очень приятно, но оставим все, как это было вчера. Не сердитесь на меня, подумайте, я не сказал ничего обидного, мне просто не хочется еще одной надуманной переписки. Все письма по этому поводу я уже в своей жизни написал. С уважением, Евгений Порывай. Но я все-таки надеюсь на безоблачное небо!
Здравствуйте, Женя!
Спасибо Вам за интересный вечер и рассказы, которые Вы мне прислали.… Буду сегодня с нетерпением ждать вечера или ночи, чтоб их прочитать. Мне очень импонирует Ваша искренность и в рассказах, и в живом разговоре, что и не удивительно. Конечно, Вы интересны как собеседник, но недостаток душевного тепла и понимания не только Ваша проблема. Подождите еще разочаровываться во всем и вся, Ваш поезд не ушел. И на полярных станциях когда-то кончаются зимовки.....
Я на самом деле не хочу, чтобы Вы целый день ждали, пока я доберусь до компьютера и что-нибудь отвечу, поэтому и написала утром перед работой. К тому же чувствовала, что меня ждет письмо. Сейчас появилось время написать подробнее. День выдался, если честно признаться, не самым лучшим из-за пустых разговоров с хозяином, собрания персонала и прочей суеты. Но я все время думала о Вас. Мне очень хочется, чтобы Вы вернулись к нормальной активной жизни. И я была бы рада, если бы это произошло по моей «вине» или с моей помощью, но предоставим волю Провидению, хоть Вы в него и не верите. Все. Иду читать Ваши рассказы... Хорошего дня! – как говорят чехи.
Над всей Испанией безоблачное небо! Я.
…Прости, я даже не знаю, как мне тебя называть! Я – человек жадный! Мне всегда хочется многого и сейчас хочется быть с тобой все возможное и невозможное время. Но ты не поддавайся – у тебя слишком много дел – не бойся меня останавливать. Можно просто взглядом. Мне важно знать, что я не причиняю тебе лишних хлопот, а пока из-за меня ты уже второй раз до позднего вечера толком ничего не ешь. Мне кажется, тебе надо серьезнее к этому относиться. Ты не представляешь, как мне сегодня было с тобой хорошо! Я изо всех сил стараюсь не забегать вперед, но мне так хочется, чтобы мы были вместе!
Я так счастлив, что все резко поменялось, и очень рад, что твое предыдущее письмо, такое архиважное для меня, запутавшись во Всемирной паутине, по воле Провидения не пришло вовремя. Я пережил столько сомнений, ожиданий и волнений, окупившихся с лихвой сейчас, а вернее, еще вчера, когда взяла меня за руку, таким сильным чувством, какие и придают настоящий вкус и ценность жизни.
Я очень хочу, чтобы ты оказалась именно тем чудом, ожиданием которого я прожил последние годы, а по большому счету – всю жизнь. Я не хочу думать ни о чем плохом! Я счастлив этими двумя (пока еще даже не пятью, как у Михалкова) вечерами. Их у меня, надеюсь, и у тебя, уже не отнять!
…Ты так мало рассказала мне о себе! Вижу, что не очень хочется, хотя и я не дал тебе этого сделать. Но чем меньше ты расскажешь, тем больше я придумаю, а значит, тем больше вероятность ошибки и разочарования. Может быть, ты скажешь, давай оставим все за чертой, будто у нас и не было ничего до этой встречи? Однако в любом случае очень важно понять чего мы оба хотим (вот пристал с утра пораньше!). Дело в том, что я весь в прошлом: там мои поступки, жизнь, за которую не стыдно, а здесь – я, как потерявшийся в тумане ребенок, уже и голос надсадил, крича с перепуга.
Так жалко, что у тебя совсем нет времени, хотя и в этом может быть своя прелесть, по крайней мере, неутолимая жажда общения ощущается сильнее и остается надолго. В эти несколько дней ты просто вернула меня к жизни! Я сегодня почувствовал, что снова хочу путешествовать, писать, любить, жить! Человек живет до тех пор, пока в нем живут желания. Ты снова пробудила их во мне!
Спокойной ночи, до завтра! Вернее, до светлого времени сегодня! Целую тебя, вернее, очень хочу тебя поцеловать, но, честное слово, боюсь сделать неверный шаг. До встречи. Женя.
Женя, хочу тебе написать несколько фраз, которые ты мне так и не дал сказать или даже сформулировать... иначе у тебя не сложится «мозаика» или, что хуже, сложится не правильно. Я понимаю, что на полярной станции говорить не с кем, поэтому говори......
Знаешь, когда ты пришел в первый раз, я увидела очень грустного человека, которому все равно, как он выглядит. И не в том дело, кто кому понравился или нет, я тебя вообще не оценивала (плохое слово, но по-другому не скажешь), просто слушала.
Ты спрашиваешь, что я люблю? Я люблю, когда в доме чисто и уютно, приготовлена еда и вкусно пахнет пирогом. Вот такая проза, даже стыдно признаться. О большем пока предпочитаю вслух не говорить, чтобы не сглазить. Или не вспугнуть? Я не очень люблю говорить о высоком. Что касается любви, то предпочитаю простое объяснение этого сложного чувства, которое почерпнула из любимого Пелевина.
Представь себе, разговор двух цыплят, убежавших с конвейера забойного цеха бройлерной фабрики, Затворника и Шестипалого.
Шестипалый спрашивает Затворника, что такое любовь?
З: – Я тебе вряд ли объясню, это можно только на примере. Вот представь себе, что ты упал в воду и тонешь. Представил?
Ш: – Угу.
З: – А теперь представь, что ты на секунду высунул голову, увидел свет, глотнул воздуха и что-то коснулось твоих рук. И ты за это схватился и держишься. Так вот, если считать, что всю жизнь тонешь – а так это и есть, – то любовь – это то, что помогает тебе удерживать голову над водой… Любовь придает смысл тому, что мы делаем, хотя на самом деле этого смысла нет.
– Так что, получается, что любовь нас обманывает? Это что-то вроде сна?
– Нет. Любовь – это что-то вроде любви, а сон – это сон. Все, что ты делаешь, ты делаешь из-за любви. Иначе ты просто сидел бы на земле и выл от ужаса. Или от отвращения.
А теперь немного отсебятины: любовь не только помогает выжить, но помогает просто жить. Ведь когда ты любим и любишь, у тебя все получается лучше. Потому что кто-то молится за тебя или, вернее, просто думает и желает удачи... А за мелкими деталями можно не разглядеть целой картины, поэтому и не надо на них концентрироваться. Молюсь за тебя и желаю удачи.
…Милая моя! Не смогу сегодня заснуть, пока не напишу тебе. Мне очень хочется чувствовать твою руку на своем челе, твое участие и любовь, что по-русски очень часто называют «жалостью», но я ни в коем случае не хочу использовать сложности и особенности своей жизни, о которых так поспешно тебе рассказал, для склонения каких-то внутренних, очень точных и чутких весов в твоей душе в свою пользу. Действительно, все идет слишком быстро и неравноправно, боюсь, что в этот раз натиск и кавалерийская атака могут сыграть мне печальную службу. Надо закончить наше «Бородино», пока в нем нет ни выигравших, ни проигравших, отвести потрепанные войска, отдохнуть, одуматься, остыть, понять, взвесить, вспомнить и почувствовать настоящую цену всему происходящему.
В моей огромной жизни, к моему, а, наверное, сейчас и к твоему сожалению, были уже всякие случаи и комбинации. Я не хочу в этот раз, ни в коем случае, «добивать или дожимать» тебя посредством своей логики, убеждением или жалостью к себе. Я подумал, что эта «цыплячья» история о том, кто не дает утонуть, про меня, но это совсем не означает, что это и про тебя. Я ведь даже не удосужился выяснить этого, а ухватился за тебя, совершенно не интересуясь твоим мнением. Но ты ведь не тонешь? Нужно ли тебе это самое, что не позволяет утонуть, особенно, когда тебе это не грозит?
Есть разные варианты и модели поведения, когда не знаешь, что делать дальше. Одна модель предлагает в таком случае делать резкий шаг вперед! Это восточный вариант для решительных и смелых людей. Но есть другая – доморощенная, до мозга костей нашенская метода: «утро вечера мудренее, не суетись, сделай паузу, в конце концов, скушай «Твикс». Пожалуй, в последние полчаса нашего с тобой свидания я бросился по первому пути, но он не корректен по отношению к тебе – я продолжаю давить, убеждать, не давая тебе опомниться.
Сейчас я понял, что этот прием неприемлем, поэтому предлагаю сделать паузу в несколько дней. Будем считать, что ничего не произошло, а так и было на самом деле. Лицом к лицу – лица не увидать. Ты отдохнешь, отпустишь напряженные мышцы, сможешь на досуге подумать о многом, что уже было и сказано, и недосказано. Приведешь свои дела в порядок, почитаешь мои «вирши» и «повидки», а я тем временем улажу свои дела и буду думать о тебе, о себе, обо всем, что есть и было.
Это очень полезно – думать. Буду писать тебе письма, будто действительно ты уехала далеко-далеко или уехал я. А там будет видно – в любом случае мы только выиграем – либо соскучимся до звона, либо остынем до сини, а чужими уже никогда не будем.
Обязательно ответь на это письмо! Пиши мне всегда, когда тебе этого захочется. Будь умницей. Спокойной ночи. Женя.
Милый Женя, опять хочу тебе написать, рискуя опоздать на работу, чтоб ты не ждал до вечера. Все идет хорошо и правильно. И нет никакого «Бородино». Я это так не воспринимаю. И главное – нет ничего общего с чувством жалости, потому что это чувство может быть только в отношении слабого человека, а ты – сильный. И это мне нравится. Извини, что я позволила себе сомневаться в продолжении нашей истории. Это только потому, что я тоже боюсь потерять тебя. Мне показалось, что ты можешь, так и не узнав меня и не поняв, решить, что я тебе не интересна. А я не люблю ничего доказывать.
Я давно приспособилась (плохое слово) в реке жизни не опираться ни на какую соломинку и рассчитывать только на себя. Но «не тонуть» – это еще не означает «плыть». Мне всегда казалось, что надо решить сначала все житейские проблемы, а уж потом все сложится само собой. И вот – дочь выросла, улетела от меня на другой конец света, все глобальные проблемы оказались позади, сейчас – самое время жить! Наше решение тем и трудно, что каждый из нас чувствует ответственность за другого, потому что у каждого жизнь по-своему налажена, но никто из нас не может сказать «мне и так хорошо». Это было бы против истины.
После твоего чудесного письма у меня весь день сложился хорошо. Хочу тебе признаться: я за всю жизнь не получала таких теплых и чутких писем. Днем ко мне заскочила моя приятельница, с которой я давно не виделась. Конечно, мне ни с кем не хочется говорить о нас, но от людей не ускользнуло, что у меня как-то светится лицо, наверное, это твое мумие так действует...
Жаль, что мы сегодня не встретимся – мне совсем не хочется от тебя отдыхать... Но я все равно буду мыслями с тобой, потому что буду читать твою книгу. Я тоже заметила, что ты не спал прошлую ночь. Пожалуйста, поспи сегодня. Желаю тебе спокойной ночи! А завтра – удачного дня. Я буду очень скучать. Хорошего дня. Целую тебя. Жду от тебя весточки. Пока. Я.
Привет! Почитай, что я нашел в Интернете в гороскопах о женщинах, чье отчество, как у тебя, Анатольевна:
«Они упрямы, настойчивы, строги и очень аккуратны. В них есть определенная доля пуританства. Если ваша жена Анатольевна, вы никогда не увидите ее часами болтающей по телефону с подругами или обсуждающей дворовые новости на лавочке у подъезда. Хотя именно у них хотят найти сочувствие и понимание знакомые женщины. Анатольевны умеют слушать и соболезновать, но реальной помощи от них дождаться трудно. Эти женщины любят брать, но не отдавать, музыкальны, любят ходить на концерты рок-музыки».
А вот что там же написано обо мне:
«Любить его непросто, но довольно приятно. Но только тогда, когда его любимая не выступает против его переменчивости, а соглашается меняться вместе с ним. Он очень ценит интеллектуальный уровень своей подруги. Те, кто его любят, никогда не бывают уверены в нем до конца – его тянет ускользать даже от тех, в кого он сам влюблен! Чтобы он тебя любил, ты должна: быть возбуждающе красивой, преданной, нежной, уравновешенной и спокойной, хорошей хозяйкой. Чтобы его не потерять, нельзя: интересоваться другими мужчинами, покидать его больше чем на двадцать четыре часа, сорить его деньгами, смеяться над его первой любовью и обманывать его доверие».
Спасибо за гороскопы. Да, портрет написан точно с тебя. И именно таким ты мне нравишься, но, к сожалению, идеальных женщин, каких требует твой гороскоп, просто не бывает на свете. Целую, обнимаю, скучаю....
Доброе утро, любимая! Ты меня просто переполняешь – ну не спится мне никак! Ладно, как говорится, отдохнем в другом мире. Мне так хочется тебе сказать «много хорошего в ясную лунную ночь у костра», а вообще, я тебе все обязательно скажу, а чтобы этого никогда не забыла, обещаю написать. Я теперь точно знаю, что заряжаюсь неведомой энергией, обнимая тебя – такую сильную и хрупкую – крепко-крепко. «Предвкушение до дрожи» – это мое восприятие тебя. Я бесконечно благодарен за то, что ты появилась у меня, сначала как маленькая чуть заметная звездочка на небосклоне, а теперь, как самое яркое светило, как та самая МКС с солнечными батареями размером с футбольное поле. Несмотря на всю суету и какие-то уже забытые ощущения настоящей жизни, я все эти дни ни на секунду не переставал думать о тебе, а главное, я ощущаю долгожданный вкус беспричинного счастья, если не считать, что в моей жизни появилась огромная ПРИЧИНА – это ты! Мне хочется остаться наедине, если не с тобой, то хотя бы с письмом к тебе, чтобы отпустить тормоза и написать тебе, как я вижу тебя, как чувствую, как мечтаю о тебе, и как ... боюсь всего, что еще не произошло, так как все остальное для меня, как забытая детская сказка.
Я все эти дни ощущал твое внимание и волнение, чувствовал тебя рядом и даже был, наверное, нелеп и смешон со стороны, но не успел об этом подумать. Завтра, наконец, увижу тебя. Мне всегда страшно, что я не узнаю тебя, но как только вижу твою фигурку, еще даже глаз не видно, как ощущаю, прости за самоуверенность и даже наглость, такую волну от тебя ко мне, что хочется зажмуриться от ее густоты и тепла.
И еще. Я всегда мечтал, чтобы моя женщина назвала меня «милый», наконец дождался, и это оказалось во сто раз приятнее, чем я ожидал. Мне очень нравится твоя рассудительность, пожалуй, мы вместе составляем мощную и сверхразумную систему, надо только подогнать стандарты, то есть определить исходные условия и выработать правила нашей интересной «игры».
Каждый раз, получая от тебя полуночное письмо, я чувствую себя счастливым человеком и изо всех сил наслаждаюсь этим ощущением: «высасываю костный мозг жизни» – это из моего любимого фильма «Общество мертвых поэтов» – и отгоняю все причитания внутреннего голоса, который я обзываю «умной Машей», всегда настойчиво зудящей, что все равно все кончится плохо.
Я больше не хочу об этом думать! Хочу жить сегодня и проживать эту жизнь с тобой, чувствуя тебя всю! А теперь, все-таки, вопрос «на засыпку»: ты веришь в будущее со мной? Целую тебя! Жду тебя! Твой Женя.
Милый Женя! Конечно же, это вопрос на засыпку. Я тоже наслаждаюсь моментом и не хочу думать ни о чем плохом. Ведь если дать волю моей «умной Маше», то она еще посоревнуется с твоей. Сколько раз случалось так, что после некоторого общения мне хотелось залезть обратно в свой «улиточный домик», никого не видеть и не подпускать даже на пушечный выстрел. Думаю и надеюсь, что все решится само по умолчанию, если Провидению будет угодно. Ты скажешь – все в наших руках. Согласна. Дай время. Надеюсь, что ты сейчас сладко спишь, а я вот тут опять полуночничаю и пишу тебе это письмо. Завтра возьму и обнаглею: впервые опоздаю на работу. У меня уже скоро день и ночь поменяются местами.
Спасибо за точное и такое подробное описание твоих мыслей и наших вместе прожитых дней. Ты понимаешь и чувствуешь все так же, как понимаю и чувствую я. А в той части, которую ты слегка придумал, ничего плохого нет. Ты же знаешь мою теорию, что человек сам моделирует свое будущее. Мне тоже хочется отдавать тебе все без остатка, но сдерживают «тормоза» – защитная реакция или условный рефлекс. Я очень надеюсь, что у нас получится небанальная история.
Наверное, для тебя не будет неожиданностью узнать, что ты для меня не просто «последняя попытка», но и первая за многие, многие годы. Я настолько привыкла к автономной жизни, что мои озабоченные подруги смеются: да ей никто не нужен! Наверное, потому, что я давно разуверилась в счастливой любви, а по-другому не хочу. А еще потому, что я однолюб – если уж привязываюсь к кому, то никто другой мне не нужен. Пожалуйста, не накручивай себя, ведь если два человека комплексуют, ничего хорошего из этого не получится. Оставайся физиком и лириком и самим собой. Целую. Мне хорошо с тобой. Люблю. Я.
Часть вторая – первый звонок
Доброе утро, любимая! Спасибо тебе за записку, за то, что не стала в духе русской традиции бить посуду или хлопать дверью. Кризисы тоже бывают полезными – они помогают закалять отношения или вовремя (или не вовремя) раскрыть непрочность (гнилостность или ложность) этих самых отношений. Проблема не в тех житейских мелочах, о которых мы так бурно поспорили, а в том, что мы, говоря, вроде бы об одном, говорим каждый о разном, о своем. Я уперся в то, что не вижу твоей солидарности и безоговорочного участия на моей стороне, которое проявлялось бы всего лишь в слове «мы». Это значит, Мы решаем вместе, как нам поступать, мы принимаем или не принимаем какие-то общие решения, мы ищем для НАС новое жилье, которое будет теперь по-настоящему НАШИМ, устраивающим нас обоих. Так, по моим понятиям, ведут себя родные люди, если хочешь – семья, в которой у меня, как у ее главы, есть некоторые преимущества при принятии решений, но и большая ответственность.
А, в общем-то, ты права! Мы так не договаривались. Действительно, я не делал тебе предложения, значит, и ты его не принимала. Мы с тобой заключили лишь временный союз, оговорив, что не загружаем друг друга проблемами. Жизнь каждого из нас проходит сама по себе, вместе мы только спим, читаем книжки и общаемся в свободное от остальной жизни и проблем время. Я сам призывал тебя соблюдать правила, и ты, как вечно послушная девочка, это и делаешь. В отличие от меня – всегда бегущего впереди паровоза до тех пор, пока, споткнувшись, не попаду под его же колеса. Вот разложил все по «полочкам» и сразу все стало простым и понятным. Наверное, это правильно, по крайней мере, по-европейски. Не скажу, что почувствовал удовлетворение или облегчение – все равно как-то противно и тоскливо, но это, наверное, пройдет. Как сказал мой любимый мудрец – царь Соломон: «И это пройдет».
Пока. Буду рад, если ты дашь мне понять, что прочла мое письмо. До встречи и лучших времен. Женя.
P.S. Не могу удержаться, чтобы не похвастаться новым рассказом, который написал в один присест!
Женя, привет. Хороший рассказ, но, видимо, навеян не только Буниным, а еще и каким-то непонятным мне настроением... Что ты хочешь сказать этим рассказом? Как надоедают опостылевшие со временем жены, когда на духовном уровне уже ничего не объединяет, а на физическом все давно приелось и превратилось в рутину и заевший автомат? Мне такая жизнь не интересна, лучше – ничего. Одному, конечно, плохо, но когда плохо вдвоем – это во сто раз хуже! Ну, а героиня твоего рассказа – бабочка-однодневка – так же быстро надоест. В том и проблема – как оставаться интересными друг другу и физически, и духовно, и чтобы это продолжалось долго, если не бесконечно? Знаешь ответ? Поделись. Я думаю, что это как исходные данные, заложенные в компьютерную программу: либо «правильные» и тогда программа работает, либо нет – и тогда «sorry – error».
Ты дал мне понять своим рассказом, что тебя возбуждает измена? Зачем тогда я тебе нужна? Зачем раздваиваться? Просто живи своей жизнью. Видимо, в нашей «компьютерной программе» не совмещаются физические и духовные потребности. В тебе две совершенно разные программы могут уживаться независимо одна от другой (что ты мне говорил о параллельных структурах?), а требования моего компьютера – одна универсальная программа, в которой есть и духовное, и физическое. Зачем ты спрашиваешь, когда я приду? Ты пугаешь меня своей непредсказуемостью и внезапной переменой решений и настроения. Тебя так взбесили мои слезы, что ты не смог обуздать свои эмоции. А ведь я признала твою правоту! Просто мне было обидно. Ты меня очень удивил своей реакцией: я ожидала, что ты постараешься все исправить, но ты еще больше все испортил. Я не хочу вспоминать мелочи, которые сейчас нагромоздились высотой в Эверест. Согласись, что в решении серьезных вопросов мой голос даже не совещательный, а только согласительный. Большего ты не допускаешь.
Извини, мне не хочется в запальчивости разрушить тот мир, который мы с тобой создали, я предлагаю снова взять «тайм-аут», чтобы понять, нужны ли мы друг другу и в каком качестве. Я вернусь в свою квартиру, а ты пока поживи без меня, отдохни и подумай, как и я, над всем происшедшим. В любом случае, ты можешь рассчитывать на мою дружбу, я не отказываюсь от своих слов и данных мной обещаний.
Зачем ты ищешь в рассказе какой-то скрытый смысл?! Это просто фантазия, ассоциация, навеянная идущей впереди меня великолепной полуобнаженной женской попкой. Вместо того, чтобы писать тебе неприятное письмо с разбором наших усложнившихся отношений, я решил сочинить рассказ для души. Он сочинился таким сам! Просто рассказ! Извини, что без всякого смысла или морали. Я хотел только похвастать перед тобой своими способностями, ведь это моя первая вещь, которую я просто придумал!
Весь день ждал тебя или твоего звонка, но, наверное, условия нашей игры, которые мы так толком и не обговорили, требуют «радиомолчания». Я все равно буду писать тебе большое письмо длиной во все дни нашего расставания, буду писать только правду, как на исповеди, а потом отдам тебе. Не хочу ничего обещать или просить, надеюсь, что ты почувствуешь все сама на необъяснимом разумом волновом уровне. Пока.
Милый Женя! Спасибо тебе за то, что ты думаешь обо мне. Мне очень хотелось сказать, что я приду к тебе, но я не чувствовала себя в состоянии хоть куда-нибудь идти. И это было бы нарушением правил нашей игры, которые мы все равно, видимо, будем нарушать, потому что я по тебе очень скучаю.
Я вернулась к себе домой, будто возвратилась из далекого путешествия, изменившего мою жизнь, да и меня саму. Дома я почувствовала себя настолько спокойно и уютно, что показалось, мне никто вообще не нужен. Мое сердце обливается кровью, видя в своем доме запустение, но я помню, как в этих же стенах моя душа томилась и просила: «Пошли мне, Господь, второго, чтоб не был я так одинок». И я очень благодарна, что он услышал и послал мне тебя. Этот самый второй мне и нужен для души, ни для каких других практических целей. Только чтоб нам вместе было хорошо, но это вовсе не значит, что радужно и безоблачно. Я понимаю, что в обыденной жизни такого просто не может быть. Мы оба хотим одного и того же: понимания во всех ситуациях. Но как сложно это оказалось! Мне кажется, что надо не приспосабливаться, а учиться слышать и понимать друг друга. Не буду продолжать, боюсь забраться в глухие дебри – в слишком сложные рассуждения – и это с моим-то мизерным опытом. Я хочу, чтобы наша жизнь не ограничивалась домом. Я не люблю ходить в гости, но люблю бродить по любимому городу или по лесу, наслаждаться красотой, а еще лучше – гонять на «велике».
Целую. Скучаю. Увидимся... Спокойной ночи.
Как и обещал, я начал писать тебе большое письмо, которое не отошлю до самого конца нашего «эксперимента». Правда, побаиваюсь, что мысли наши пойдут враскоряку или, правильнее сказать, вразрез, возникнут какие-то необратимые непонимания, которые все окончательно испортят. От этого даже в груди щемит, но пусть все будет, как будет!
Я уже скучаю по тебе, причем не сегодня, а еще вчера или даже позавчера, скучаю от одной мысли, что тебя нет, и может не быть вечером или утром, но пока от этого щемящего чувства мне так хорошо, так чудесно, что скучать совсем не страшно. Сегодня утром, еще сквозь сон я ждал тебя, думал, что вот-вот ты прохладной рыбкой тихонечко нырнешь под одеяло и прижмешься ко мне всем своим телом, и я снова услышу, как громко стучит, бухает твое взволнованное сердечко. Спал-дремал и ждал, но так и не дождался. Вздохнул и подумал, что все правильно: отдыхать друг от друга, так отдыхать!
Сегодня наконец с большим трудом дочитал книгу Владимира Маканина «Один и одна». Страшная, правдивая, даже жестокая в своей правдивости вещь. Написана очень тяжело, нудно и монотонно, но по-другому говорить о проходящей жизни и об одиночестве, надвигающейся старости и неизбежной смерти, наверное, нельзя. Очень трудно было пробиться через первые сорок пять страниц, но потом, несмотря на горькие чувства, повесть уже не отпускала и читать стало полегче: перестал обращать внимание на стиль, а лишь соизмерял прочитанное со своим собственным ощущением и все время думал о тебе и о себе с тобой. А когда прочел, отложил ее с облегчением, как после непосильной работы, и так захотелось обнять тебя, сильно-сильно, чтобы ощутить все твои тонкие косточки, почувствовать тепло, которым ты меня всегда согреваешь. Вдруг стало страшно – не скрою, захотелось вдруг сделать тебе предложение, разрушить все условности и сомнения, сойтись с тобой навсегда, до конца, близкого и уже давно мною ощущаемого конца этой жизни, отказаться от дерганья, от еще не уснувшего желания иметь разных женщин, возбуждая ими свой сексуальный аппетит, который вот-вот закончится полным насыщением.
Думаю, что это условное расставание дает нам возможность разглядеть на расстоянии то, что плохо видится в упор. И вообще, жизнь, при всей своей краткости и кажущейся простоте, оказалась очень сложной штукой. Мне страшно подумать, что тебя у меня могло бы не быть! А пока мне хорошо от того, что ты думаешь обо мне, и я скучаю по тебе. На самом деле, я и раньше видел тебя не больше, чем теперь, когда ты как бы и не со мной. Пока.
Привет, милый! Спасибо тебе за рассказы. Умоляю тебя – перестань смаковать тему жизни и смерти. Нет ничего, что нельзя было бы изменить, в том числе и настроение. Не загоняй себя в угол своим мрачным настроем. Все будет как надо, если не программировать неудачи заранее. Ведь вопрос часто стоит так: прорвемся – не прорвемся, получится – не получится, а у тебя в голове заранее записан негатив, и вопрос только в том когда?
Надеюсь, что ты уже спишь, но хочу сказать тебе, что я скучаю по тебе и все время думаю о тебе. Спокойной ночи, милый. До завтра.
Привет, любимая! Все-таки мне везет, что в редкие, я надеюсь, минуты своей слабости я не попадаю с тобой в унисон и не становлюсь заложником необратимой ситуации. Вот и сегодня, я разнюнился так, что стыдно даже вспоминать. А ведь главное, что есть во мне, при всех недостатках – это сила воли, духа или еще чего-то, что позволяет быть самим собой. Наверное, и тебе, прежде всего, нравится или в свое время понравилось именно то, что я самобытный и интересный человек. Поэтому я рад, что ты не поддалась на провокацию и сиюминутную жалость, и все остается как прежде, даже еще лучше.
Я сделал в своей жизни очень многое, чтобы иметь нормальную семью, но у меня, к сожалению, ничего не получилось. Значит, это моя судьба, моя планида, и не стоит продолжать бессмысленные попытки, чтобы не стать посмешищем даже в собственных глазах. Ты, конечно, права: нам в принципе не надо жить вместе, потому что нам достаточно хорошо врозь. Пусть все в твоей жизни остается как есть, и я буду жить по-своему, с удовольствием общаться с тобой до тех пор, пока это удовольствие будет взаимным. Я не беру на себя никаких обязательств и не потребую и, даже больше того, не приму никаких обязательств от тебя. Выгоды нам не нужны – они убивают радость общения. Будем жить сегодняшним днем, как получится. Когда мне захочется с тобой прогуляться или покататься на «велике», я тебе скажу, и, если в этот момент у тебя будет желание и возможность, мы, к общей радости, эти планы и осуществим.
А все остальное – для меня чепуха. Я, наконец, сформулировал свои тезисы, по которым буду стараться теперь жить. В отличие от Геннадия Павловича – героя маканинской книги «Один и одна» – я не пролежал целую жизнь на диване с книжкой в руках, хотя мне этого очень хотелось. Я прожил интересную и насыщенную жизнь, которой горжусь и которой очень доволен. Многие, более достойные люди прожили до обидного мало, я же вкусил всего, чего хотел. Я ни о чем не жалею, никому ничего не должен и ни от кого ничего не жду! Я больше ничего не боюсь и готов оставить эту жизнь в любой момент. Сколько хватит моих сил, моего здоровья-нездоровья, моих средств – столько и проживу, стараясь не доводить до края, чтобы успеть самому распорядиться собой, не оставаясь ни для кого обузой. Мне никто не нужен, по крайней мере, для того, чтобы рассчитывать на него в будущем. Долой будущее, да здравствует сегодняшний день, прожитый так, как мне сегодня этого хочется!
Я вот сейчас подумала, что ты, наверное, можешь обидеться на то, что я написала записку, в которой посетовала, что кто-то надевал мои тапочки. Мне было приятно зайти в наш дом, где есть частичка моей души, и где я претендую на то, чтоб мои вещи никто не трогал. По крайней мере, кроме тебя. Извини, что не удержалась и написала, что заметила – их кто-то надевал. И тут нет ничего общего с подозрительностью. Не надо мне отвечать. Храни обет молчания, если хочешь. Только не обижайся.
Здравствуй, моя маленькая глупоня! Никто твои тапочки, кроме тебя, не трогал! С чего это ты выдумала?! Вот уж поистине, привидится же такое!
Не знаю, когда тебе доведется прочесть эти письма, но я очень хочу, чтобы ты их когда-нибудь прочла. Прошло ровно три месяца с того дня, как мы с тобой поссорились в первый раз, и вот мы снова врозь, только на этот раз уже гораздо дольше, хотя и непонятно почему. Опять откуда-то возникло чувство, что у меня, как у Каштанки, за веревочку выдернули из желудка уже проглоченное сало.
Зная, что это письмо попадет к тебе не скоро, могу честно признаться: я бесконечно скучаю по тебе, а сегодня не понятно почему жду тебя весь день, подскакивая при каждом звуке за дверью. Но ты не придешь, ты горда и упряма. Что ж, уверяю тебя, я намного упрямее, можешь быть уверена, что в этой ситуации, когда ты сама, не объяснив ничего, ушла, практически хлопнув дверью, я первым не сделаю ни шага.
Если бы ты не ушла, то конфликт прошел бы сам собой. Мы еще какое-то время в тот день вместе молча погуляли бы, а потом ночью все неприятности просто стерлись бы из памяти. Ты, конечно, права: жить со мной вместе невозможно, ты устала, хотя я не думал, что это произойдет так быстро. Ты имеешь право на такое настроение и решение, но все-таки, на мой взгляд, не должна была уходить так по-тихому, чуть ли не по-воровски. Ведь я тебя ждал в тот вечер, и твоя записка для меня была полной неожиданностью, как снег на голову. Грустно все это, но, к сожалению, настолько привычно, что кажется уже закономерным.
Я устал от разборок, от неопределенности в жизни, от неизвестности и неуверенности не только в завтрашнем дне, но, как выясняется, и в дне сегодняшнем. Я не привык, чтобы со мной поступали так, как это делаешь ты. Чего я хочу, ты знаешь, как «Отче наш». Я об этом сто раз писал тебе в каждом письме и говорил до заикания. Чего хочешь ты, я так и не понял и, наверное, уже не пойму.
Боюсь, что в этой жизни тебе так и не довелось быть женой, а значит, женщиной с обязательствами и ответственностью, и тебе этого вряд ли хочется. А мне, если и нужны просто подружки, то без таких сложностей, как с тобой. Если я не могу на тебя рассчитывать, как на свою единственную и последнюю женщину в этой жизни, если мы не можем жить вместе в радости и, не дай бог, в печали, переживая обычные житейские ссоры и такие же примирения, то пусть не будет ничего. Я буду тонуть и выплывать в гордом одиночестве, как это делал всю жизнь, и ты мне, как временный попутчик, только в обузу.
Мне больно все это писать, потому что на самом деле я позволил себе привыкнуть к тебе, приняв за близкого, даже самого близкого и родного человека. Мне очень больно, я понимаю, что на мне «каинова» печать, что я обречен на такую судьбу, а ты ни в чем не виновата. Ты не обманула, не предала меня, слава богу, и никогда не сделала бы ничего плохого по умыслу. Но ты не можешь жить со мной, как этого хочу я, заботиться обо мне, любить и, в конце концов, жалеть так, чтобы я не чувствовал себя убогим. Чтобы твоя любовь пробудила желание жить ради тебя! А при такой жизни, как сегодня, я и до лета не дотяну.
Ты не подумай, что я так легко кидаюсь словами, ставя под угрозу наши отношения. Мне очень тяжело это писать, но и жить так еще тяжелее. Знаю, что отрывать тебя придется по-живому и это дастся мне большой кровью. Я люблю тебя, может быть, как-то нелепо, по-своему, но мне очень хотелось, чтобы ты стала моим последним шансом. Целую тебя. Я.
Женя, я тоже устала от ненужных разборок. А главное, мне почему-то очень трудно объяснить тебе то, что я чувствую или думаю. Наверное, это потому, что ты меня не понимаешь, или, что может быть еще хуже, не хочешь понять, потому что все мои проблемы тебе кажутся мелкими, как будто ты смотришь на них в перевернутый бинокль.
Да, мне не случилось быть женой, но ты смог показать мне, что семейная жизнь намного лучше холостой. Я только не хочу, чтоб она ограничивалась одним нашим домом, как бы я его не любила. Я его восприняла, как наш дом, и хочу, чтоб мы жили в нем вместе и полноценно, но мне сейчас по-своему тяжело и хочется побыть одной. Извини. Если ты еще не вычеркнул меня из своей жизни за сегодняшний неприезд, я приду к тебе завтра. Пока. Целую. Я.
Как мне хочется, чтоб ты хотел жить, и как хочется надеяться, чтоб со мной. Может быть, мы зря все усложняем?
Хорошо, что я дождался твоего письма! Я люблю тебя и хочу любить всегда. Я очень хочу, чтобы мы стали одним общим и целым, насколько это возможно. А еще я рад, что благодаря мне жизнь вдвоем показалась тебе лучше прежней жизни одиночки.
Я понимаю твои тревоги за дочь, более того, я думаю, что с ее отъездом тревог стало намного больше. Будет еще и непроходящая тоска по ней, причем, вполне возможно, что это будет влиять на нашу жизнь гораздо больше, чем сегодняшние неурядицы.
И не думай, что я смотрю на твои проблемы в перевернутый бинокль, мне просто очень не нравится, как ты к ним относишься и как пытаешься их решать.
Спокойной ночи. Целую. Женя.
Часть третья – разрыв.
(Через несколько месяцев)
Милый, мой хороший Женя! Если ты думаешь, что мне стало легче после того, как мы расстались, так нет, легче не стало. Я всеми мыслями с тобой. Наверное, на самом деле, любить можно только на расстоянии. Прости, что тревожу тебя. Ты запретил мне звонить, но не запрещал писать. Я так хочу, чтобы ты был счастлив, но не знаю, как это сделать. Прости, что не смогла и, наверное, уже не смогу. Но если хоть что-то могу для тебя сделать, пожалуйста, напиши. Я не хочу тебя терять. Я.
Не надо для меня уже ничего делать, постарайся скорее найти равновесие и понять главное: нельзя потерять то, чего и не имел. Наши отношения были придуманы нами, они были лишь иллюзией, а в реальности оказались лишь сотой долей желаемого. И любила ты не меня, а кого-то другого, придуманного, так что все скоро пройдет. Мы с тобой толком даже друзьями не стали, так как же можно ими остаться?
Ладно, время все лечит, будем жить дальше, посмотрим, что еще жизнь нам преподнесет. Меня беспокоит, что часть твоих вещей осталась у меня. Ты подумай на досуге и напиши, что бы ты хотела забрать. Понятно, что все это терпит, но при оказии я привез бы вещи к тебе. Мне не хочется, чтобы ты о чем-то беспокоилась. И еще. Мне очень жаль, что я причинил тебе столько неприятностей и неудобств, но ничего поделать теперь не могу.
Попробую отлежаться, как подводная лодка. На всякий случай поздравляю тебя с Рождеством, а до Нового года, надеюсь, еще доживем. Постарайся успокоиться и принять все как есть.
Если удастся что-то написать, обязательно пришлю тебе почитать – ты ведь мой редактор! Пока.
Милый Женя! Прошу тебя: ни о чем не беспокойся. Я хочу, чтобы и ты нашел равновесие, успокоился и принял жизнь такой, какая она есть. Пусть мои вещи служат тебе, я не буду их забирать, единственное, что обязательно заберу – это твой подарок – велосипед. Пожалуйста, не выбрасывай его. А еще большая просьба – обязательно пиши книги, я их с удовольствием откорректирую, если качество тебя устраивает. Ну, если не хочешь, не буду твоим другом, но буду помощником. И не обязательно жить одной семьей, это очень сложно, просто знай, что я есть.
Спасибо за твое официальное поздравление и отдельное спасибо за доверие, с которым ты мне послал первую часть своей новой книги. Обязательно прочитаю. Сегодня я не на дежурстве, а просто на работе – опять все поменялись, а работа у меня есть всегда, несмотря на воскресенье. Возвращаясь к твоему письму, хочу, чтобы ты понял меня до конца, ведь я тоже все время переживаю в голове все, что было, пытаюсь анализировать. Что касается моего последнего ухода, Женя, – это был уже крик души: у нас что-то не так! Для меня в отношениях с близкими людьми на одной планке стоит любовь и уважение к личности. В последнее время почему-то я перестала ощущать себя личностью и не могла этого больше держать в себе.
Я дала себе обещание – если не с тобой, то буду встречать Новый год дома одна. Если ты не против, можем встретить вместе. Решение за тобой. Я, как ты знаешь, не звоню мужчинам и не напрашиваюсь к ним в гости. Поздравляю с праздниками! Будь! Пока.
Добрый день! Чем больше я вспоминаю и узнаю (из твоего последнего письма, например) нюансов наших отношений, тем противнее у меня на душе. Меня пока просто душит обида, причем не конкретно на тебя или на себя, а просто обида, что в очередной раз счастье помаячило, показалось, что оно так близко, а закончилось, как всегда, полным крахом. Мне нужно время, чтобы все улеглось. Обида и горечь обязательно пройдут – теперь, как никогда раньше, ясно, что при всех твоих и моих достоинствах у нас не было ни малейшего шанса.
Это был очередной самообман, мы сами его сотворили от тоски и безысходности с самыми лучшими намерениями. Разбирать, почему и как, мне совсем не хочется: я всю жизнь не терпел напрасной работы. Мы сейчас находимся в разных состояниях: ты, видимо, чувствуешь какую-то призрачную, придуманную вину и «не хочешь меня потерять», я же переполнен жгучей обидой и пока не хочу ни видеть, ни слышать никого, а больше всего тебя. И все-таки, ты себя не вини. Ты была терпелива и внимательна, я всегда чувствовал твое теплое отношение к себе и старался ответить тебе тем же, как мог.
Плохо одному встречать Новый год, хотя мне не привыкать, но еще хуже встречать его в компании с прошлым, ушедшим навсегда. Ты ведь знаешь, как встретишь Новый год, так его и проведешь. А со мной ты уже не проведешь ни год, ни месяц, ни день. Найди какой-нибудь другой вариант, который позволит тебе спрогнозировать будущее. В крайнем случае, поменяйся и выйди на дежурство, чтобы весь следующий год провести в работе. Для тебя это и важно, и символично. Я же постараюсь в новогоднюю ночь что-нибудь написать, хотя с твоего ухода не пишется, и я очень боюсь, что это уже навсегда.
Пусть все пройдет, уляжется, чтобы можно было нормально общаться, не на слезе и воспоминаниях-сожалениях, а пока – живи с миром, возвращайся к своим подругам, найди новых друзей, близкого человека, мужчину. Жизнь продолжается. Мне очень жаль, что мы упустили свой шанс, не хватило нам (или тебе?) терпения и еще чего-то, за что и вознаграждается человек нормальной жизнью. Я думаю именно так. Теперь тебе никто не будет указывать, ты снова вольна жить, как хочешь. Вот и живи, и будь счастлива. Пока. Е.П.
Мы искренне надеялись и искренне разочаровались. Я и сейчас не откажусь ни от одного слова, сказанного или написанного тебе – я на самом деле так думала и чувствовала. Думаю, и ты тоже. И не было в этом ни игры, ни позерства, ни тем более коварства и хитрости. Помнишь, я тебе когда-то сказала, если я тебе надоем, скажи мне об этом, а потом сама же добавила, что я это и так почувствую. Ты, наверное, со мной согласишься, что мужчина, у которого было много женщин, никогда, пока у него есть способность, не удовольствуется одной женщиной. По крайней мере, это будет ему стоить больших усилий, или она должна быть необыкновенной. Думаю, что такая ситуация могла возникнуть в скором времени у нас, тем более что у меня не было ни малейшего шанса оказаться для тебя необыкновенной.
Я искала объяснения на ментальном уровне, а все оказалось гораздо проще – на физическом. Так уж случилось, что моя физиология лишила меня полноценной радости сексуального наслаждения. Так устроила меня природа, а, может быть, в этом виновата я или мое воспитание, которое ты иногда называл кондовым. Но с этим уже ничего невозможно сделать. Мою неспособность ты принимал на свой счет, а я так и не решилась тебе все объяснить, но думаю, что это не было все-таки главным. Твое мужское естество требовало разнообразия наслаждений, а моя женская натура угасала от однообразия обыденной жизни. Тебе не хотелось ничего, кроме удовлетворения желания, а мое робкое, замороченное желание таяло, не получая подпитку из других областей жизни.
Я, как уже писала, не хочу разбирать наши отношения, вспоминать всякие моменты, словно препарировать лягушку. Да и тебя не хочу к этому подталкивать. Я дала себе зарок: как бы мне не было обидно, я не стану этой обидой делиться с тобой. Хочу поставить на нашей истории точку и сказать спасибо Провидению за то, что эта история со мной приключилась. Может быть, она нам в чем-то помогла понять, если не друг друга, то хотя бы себя.
Эпилог "Банальной истории"
Мне не стоило бы все это писать, но я боюсь, что моя голова лопнет, не выдержит сердце или просто разорвется душа от всего, что я сейчас переживаю. Может быть, ты или я еще сможем как-то устроить свою жизнь, и тогда воспоминания о нашей короткой истории вызовут лишь слабую зубную боль. Не знаю. Сейчас меня заживо съедает чувство горькой обиды, даже злости, доходящей до присущей мне лютой ненависти за твое коварное предательство. Именно так и только так я, передумав все и пройдя все стадии «цивилизованного расставания», расцениваю твое поведение по отношению ко мне. Я, конечно, пытаюсь себя сдерживать, уговаривая, что ты человек хороший (но уже не верю в это), что ты просто не смогла, не умела и т.д.… Я еще должен тебе быть благодарным, что ты избавила меня от необходимости терпеть эту ситуацию, которую потом было бы еще больнее разрывать. Но все это совершенно бесполезные увещевания.
Больше всего меня жжет мысль, что еще накануне ночью я обнимал тебя, брал в ладонь твою грудь, а ты уже знала, что завтра, пользуясь свободным днем, уйдешь от меня навсегда! Я планировал, как мы будем отмечать предстоящие праздники, искал для тебя что-нибудь вкусненькое, готовил тебе сюрприз и думал о тебе как о родном и близком человеке, а ты, оказывается, не была им никогда! Страшно подумать, как тебе должно было быть со мной плохо, если ты смогла разом отказаться от возможности приходить в дом, где тебя всегда ждут! В конце концов, даже от возможности поговорить с человеком! Как должна была опостылеть тебе наша не самая трудная в житейском смысле «семейная» жизнь, если ты с легкостью променяла ее на то, что у тебя есть сегодня!
Я любил и верил в тебя! Как утопающий хватается за соломинку, так и я поверил во все хорошее, что мне показалось в тебе. Тебе никто никогда не скажет таких слов, какие говорил я – такого человека на свете больше нет! А ведь ты и не любила меня! Ты уходила трижды, и каждый раз я ощущал чувство преданного тобой человека. Я и сейчас, наверное, многого не понимаю. Но чувствую, что и твой давнишний развод с мужем, причины которого ты так и не смогла мне объяснить, и многолетняя твоя «бобыльская жизнь», и даже наша история, в которой я тебе чем-то мешал исполнять материнский долг, имеют одни корни и причины. Они в тебе, в твоем характере, в твоей инстинктивной самообороне – не расходовать своих жизненных сил на кого-либо, а может быть, и на себя тоже. Скорее всего, в этом нет твоей вины, как нет и моей вины во всей моей бесприютной жизни. Это наша природа – таковыми мы уродились и, скорее всего, такими уже и проживем свой остаток.
Несмотря на то, что у нас не получалось в постели, а все это время, что я был с тобой, это угнетало меня, как никогда, я все равно собирался быть с тобой всю оставшуюся жизнь. Я не знал, как мне составить этот трудный разговор, но несколько раз говорил тебе, что постель не главное, это скоро пройдет, останется, если только появится, совершенно другое, то, что для простоты называл «дружбой». Именно тем чувством, на которое ты и оказалась неспособна. Я считал, что сексуальная нестыковка – это моя вина. Озабоченность этим отравляла все мое существование, и я уже стал вообще бояться наших редких сношений. Но все же надеялся, что смогу приручить тебя, привязать к себе по-житейски. Мне даже стало казаться, что я для тебя становился не чужим. Живут ведь и другие как-то, оставаясь родными, но твоя привычка к самостоятельному плаванию, пусть в «Киев через Магадан», но своим умом, не позволила меня принять.
Вмешиваясь в твои дела и настаивая на чем-то своем, я всегда старался поступать прежде всего как мужчина. А вот ты не смогла быть со мной просто женщиной, наверное, ты этого не умеешь, не научила тебя жизнь. Ну что ж, значит, она – жизнь – во всем и виновата. Надеюсь, что боль скоро пройдет, но сейчас мне кажется, что твоя простота оказалась хуже подлости. И ушла ты легко – легче не бывает, тебе и обрывать-то в принципе было нечего. Вот тебе и весь сказ. Я постараюсь не отправлять это письмо, как можно дольше, пока все не отболит и не сгорит, превратившись в холодный пепел.
Перечел сейчас это письмо и резко передумал: я отправлю его прямо сейчас! Оно и будет ответом на твою «точку» в наших отношениях и избавит тебя от неловкого двусмысленного состояния, когда ты еще будешь ожидать от меня какого-то ответного хода. Я тебе очень благодарен за твою помощь, за то, что вселяла в меня какую-то веру, которую, правда, в одночасье уничтожила сейчас. Может быть, тебе этот горький опыт поможет в другой раз с другим мужчиной, хотя я почему-то думаю, что у тебя так и не будет никогда настоящей семьи, и самыми близкими тебе так и останутся попугайчики, дай им бог здоровья. А вообще-то, если ты за девять месяцев – срок достаточный даже для того, чтобы родить нового человека – не смогла меня понять, то вряд ли поймешь и после этого письма. Это и гложет.
А сохранить меня для себя хотела для умных разговоров, что ли? Прости, пишу, что думаю.
Женя! Зачем ты так? Все-таки не удержался? Думаю, что ты уже пожалел, что отправил мне это письмо. Ну, хоть ком грязи бросить вслед? Но я на тебя не обижаюсь. Правда. Я представляю, как тебе должно быть плохо, если ты написал такое! Проблема в том, что мое присутствие ничего не меняло. Мы сколько раз обжигались из-за того, что мы с тобой совершенно разные люди, совершенно по-разному устроены. Не обижайся, пожалуйста, но я на самом деле не чувствовала от тебя теплоты и понимания и не находила поддержки, когда у меня что-то не ладилось или было плохое настроение. А ты точно так же не чувствовал, что я для тебя на самом деле старалась – все твои маленькие просьбы я выполняла с радостью, а ты почему-то думал, что я тебе делала одолжения. Каждый из нас видел лишь то, что хотел видеть, не замечая того, чего не хотел. И никакой объективности в этом нет и быть не может. Так какой же выход? Продолжать терпеть друг друга? Кому от этого было бы хорошо?
Нет ничего хуже одиночества вдвоем. Конечно, мне было с тобой интересно, но мне очень хотелось, чтобы наш мир раздвинулся за рамки стен квартиры. Я очень хотела вернуть тебя к жизни, но, видимо, моих сил было недостаточно. Я за тебя, правда, очень переживаю, но ничем не могу тебе помочь. Наверное, я сама недостаточно сильная. Что касается твоих мужских способностей, признаюсь, что мне ни с одним мужчиной не было так хорошо, как с тобой. И я тебе очень благодарна, за твою нежность, с которой ты ввел меня в мир наслаждений. Конечно, мне никто не писал таких писем и не говорил таких слов, как ты. Но слова – словами, а на деле все оказалось гораздо сложнее. И жизнь не состоит из одних постельных радостей, в ней все взаимосвязано.
Я не нахожусь ни в каком двусмысленном положении, ожидая или не ожидая от тебя ответного хода. Я просто хочу тебе сказать, что моя дверь для тебя открыта. Но что с того? Мы исчерпали все попытки. Надо просто признать, что звезды ли, биополя, или наши социальные типы (экстраверты-интраверты) не подходят друг другу. Мы каждый – на своей волне, поэтому нам не суждено друг друга понять. И никто в этом не виноват. Ни твои мужские способности, ни мои умственные тут совершенно не при чем. Остается принять это, как данность.
Слава Богу, не было никакого предательства, ни с моей стороны, ни с твоей. Прошу тебя, не держи на меня зла, как и я, видишь, не держу ни зла, ни обиды. Я была бы счастлива что-нибудь сделать для тебя полезное. Подумала... вот в этом письме даже и точки нет. Просто пока. Я
Сегодня «прощеное воскресенье». Традиции велят расставаться с обидами. Вот и я решил отдать ей дань словами своего любимого и главного поэта:
Наш невесел разговор и не ко времени,
Ах, как будто бы ко времени беда,
Мы так много заплатили за прозрение,
Что, пожалуй, обнищали навсегда.
Не пытай меня ни ласкою, ни жалостью,
Как ни странно, я о прошлом не грущу,
Если можешь, ты прости меня, пожалуйста,
Вдруг и я тебя когда-нибудь прощу.
Синий дым плывет над нами мягкой вечностью,
Чиркнет спичка, сигарета вспыхнет вновь.
За окном с зонтами бродит человечество,
Обокраденное нами на любовь.
Теперь можешь снова курить и утолять свой «культурный голод», который за время общения со мной, как я понимаю, приобрел поистине космические масштабы. Будь счастлива. Женя.
Спасибо, Женя. И ты меня прости и будь счастлив!
Постскриптум – прошло полгода.
«Забыть, забыть, забыть», – стучит у меня в мозгу постоянно. Этот навязчивый призыв как будто долбится извне. От него болит голова, от него мутит, но, несмотря на все мои усилия, я думаю о тебе каждую секунду и ничего не могу с собой поделать. Я разговариваю с тобой вслух и чаще всего корю тебя и ругаю. За глупость и легкость, с которой все произошло, за потерянное и никогда уже невосполнимое счастье. Не думай, себя я ругаю и кляну гораздо больше. Не могу простить себе этого легкомыслия, когда так просто отпустил тебя. Достаточно было выслушать, обнять, прижать к себе, чтобы ты почувствовала, что нам нельзя друг без друга. Можно было даже отпустить тебя ненадолго домой, понимая, что ничто не дается легко и просто, а потом забрать назад, как забирают из больницы после лечения. Ведь не каждый день можно встретить такого родного человека, каким я был для тебя и ты для меня.
Мне все напоминает о тебе! Куда бы я ни шел, на что бы ни устремил взгляд, я все время вижу тебя, слышу тебя, жду тебя. Без тебя все вокруг стало постылым. Я жду-не дождусь, когда уеду отсюда, чтобы окончательно излечиться от тебя. Знаю, что для этого нужно еще много времени, потому что боль у меня такая, будто я сам убил нашу любовь, а теперь страдаю над ее прахом. Я хочу сейчас лишь одного: переболеть, перетерпеть, уехать и забыть, чтобы перестало ныть в груди, чтобы зарубцевалось и отболело навсегда.
Ты проживаешь сумрачно во мне,
Как тайное предчувствие бессмертья,
Хоть годы нам отпущены по смете,
Огонь звезды горит в любом огне.
Мне снится платье старое твое,
Которое люблю я больше новых.
Ах, дело не во снах и не обновах,
А в том, что без тебя мне не житье.
16
Я несколько раз перечитала этот коллаж, так легкомысленно и эклектично слепленный мною по своему разумению из пачки писем, вырвав из всей истории лишь то, что показалось мне значимым. Вольно или невольно, выстраивая свою логическую цепочку из обрывков, я старалась выглядеть стороной обиженной и даже пострадавшей. Кажущаяся легкость метода «режь и клей», должна признаться, привела меня на ложный путь. Со временем я стала понимать больше, чем было написано в этих письмах, как будто слова очистились от ненужной шелухи, скрывавшей истину. Мне стал открываться их подлинный смысл, и только тогда я стала понимать несложную сложность наших отношений. Я впервые полюбила, но не смогла избежать участи многих влюбленных: ступила на ложный путь, придав моему избраннику черты его литературных героев, которых он, конечно, наделял добродетелями с авторской щедростью.
Тем не менее, очень многое из нашего родства и близости было подлинным, настоящим, и такого никогда прежде не было в моей жизни. Но мне показалось этого мало. Я очень хотела стать близким человеком для Жени, а себя убеждала, что нашла в нем того мужчину, которого мне не хватало всю жизнь. Но при этом я даже не попыталась понять его, принять его неудобности, торчащие из него, как иглы из дикобраза. Я ждала приобретения, не подозревая, что за все нужно платить, что необходимо чем-то поступиться и даже что-то потерять. Я понимала, что мы два взрослых, сложившихся человека, и нам придется долго и трудно притираться и привыкать друг к другу, но не представляла, что на самом деле это окажется столь невыносимо больно и тяжело. Подруги уверяли меня, что я идеальная женщина, и я, наверное, им поверила. Когда я столкнулась с тем, что могу чем-то раздражать и не устраивать кого-то, то была очень удивлена, мягко выражаясь.
Я хотела изменить Женю и его жизнь. Это желание было искренним и диктовалось, как я считала, моей любовью к нему. Но оказалось, что необходимо меняться и мне, несмотря на все мои железобетонные устои, а к этому я была не готова. А кто вообще хочет себя менять, переделывать?! Что это за мазохизм такой – меняться живому взрослому человеку с привычками, причудами, пусть даже с недостатками, которые он себе давным-давно простил или разрешил? Эта цена за счастье показалась мне слишком большой! Я не знала, что счастье не бывает бесплатным! Разве что чужое – украденное или подобранное на дороге? Но кому нужно чужое счастье?!
Все-таки я сделала попытку: ушла из своего дома, который всегда рассматривала как самую надежную крепость. И что? Сразу же потеряла почву под ногами. Я чувствовала себя растерянной на чужой, если не сказать на вражеской, территории. Я видела и понимала, что проигрываю Жене во многом, пыталась себя убедить, что так и должно быть, ведь я все-таки слабая женщина. Но все мои уговоры мне не помогли. Я не смогла смириться с ролью слабой, пусть даже любимой женщины, а захотела остаться сильной, решающей все в своей жизни самостоятельно. Это оказалось невозможно рядом с таким человеком, как Женя. Он окружил меня заботой и вниманием, изо всех сил стараясь меня приручить, он так хотел, чтобы свой единственный выходной день в неделе я посвящала ему, что даже освободил меня от любой домашней работы. Он говорил, что я ему очень нужна, но я этого не чувствовала. Не позволяя мне заботиться о нем и нашем доме, он не просто обезоружил меня, а свел мою женскую роль до ничтожной.
Я мучилась от мысли, что ничего не могу для него сделать, чтобы это было заметно и важно. Как-то нелепо все это звучит, но благие намерения не только не давали положительного результата, но и принижали меня как женщину, как личность. Бороться было бесполезно, и я ушла, вернулась в свою привычную жизнь, в которой вновь почувствовала себя сильной и умной. На роль маленькой влюбленной девочки я оказалась не пригодной. Тогда, сразу после разлуки, я еще долго лелеяла надежду, что мы останемся друзьями. Я поняла свою полную несостоятельность как женщины, любимой, любовницы и жены, эти функции оказались мне не по силам, но мне очень не хватало его как друга, как умного и сильного человека, рядом с которым чувствуешь себя в полной безопасности. Но…
Кажется, это великий Владимир Ильич высказался, что нельзя быть чуточку беременной, вот и в моем случае, потеряв все, я не смогла удержать даже малую часть. Когда уже через полгода после разрыва до меня дошло истинное положение вещей, я ужаснулась и расплакалась, хотя я – стойкая и сильная женщина, и слезы для меня большая редкость.
17
Я сидела на скамеечке в любимом укромном месте – в розовом саду на верхушке холма Петржин и, пользуясь тем, что меня никто не видел, плакала в голос. Вокруг неистово и беспечно пели птицы. Истосковавшиеся по теплу кусты роз щедро украсились разноцветными пышными цветами. Воздух был насыщен их ароматом, все в мире радовалось весне, а у меня на душе была слякотная осень, сыпавшая бесконечным холодным дождем, гнущая безжалостным ветром голые деревья до самой земли.
Вдруг на аллее со стороны планетария появился высокий пожилой мужчина. Я постаралась спрятать в платок распухший нос и заплаканные глаза, но он заметил мое состояние и решительно присел на край моей скамьи, хотя чехи – люди деликатные и стараются никогда не вмешиваться в чужие дела. Мне было очень неловко и стыдно за свою слабость, я попыталась уйти, но мужчина вдруг заговорил со мной по-русски, и я осталась. Не понимаю, как это произошло, но неожиданно для себя я рассказала ему свою печальную историю. Он внимательно выслушал меня, не перебивая и не задавая вопросов, глядя голубыми понимающими глазами, а потом достал из кармана куртки какой-то шнурок. Закончив рассказ, я от жалости к себе и Жене захлебнулась новыми слезами, хотя очень старалась их сдержать. Наверное, день такой выдался слезливый. Сквозь их пелену я увидела, что мой молчаливый собеседник, имени которого я так и не узнала, связал шнурок в кольцо, перегнул его, превратив круг в восьмерку, как ленту Мебиуса, и распял на двух ладонях. Потянув за одно кольцо, увеличивая его максимально, он до предела сузил второе, которое плотно обхватило его ладонь.
– Видите, как все просто, – спросил он меня, и, не дожидаясь моего подтверждения, пояснил: – Ваш друг очень любил вас. Он окружил вас заботой и любовью, перетянув на себя все функции существования двух влюбленных людей. Вам он не только ничего не оставил, но он задушил вас и вашу любовь, как этот шнурок душит сейчас мою ладонь.
Наглядность этой ситуации не требовала пространных объяснений, все было и так понятно. Витой шнурок оставил на сдавленной ладони красноречивый след, какой оставляет веревка на шее повешенного. Мой мудрый собеседник поднялся, протянул мне шнурок, оставляя его на память, и неторопливой походкой, поскрипывая хрустким ракушечником, которым посыпаны дорожки, скрылся за поворотом аллеи.
Я осталась одна. Слезы кончились. Они высохли так же быстро, как высыхают редкие реки, появившиеся после ливневых дождей в далекой пустыне Гоби. Плакать наедине с собой совсем не интересно. Я поднялась и пошла вдоль высоченных розовых кустов, мимо темной скульптуры маленького сутулого чешского летчика, караулящего вход в такой же маленький планетарий, и вошла в аквариумный куб станции столетнего фуникулера. Поезд, состоящий из таких же стеклянных кубиков-вагончиков, неторопливо, словно священнодействуя, опускал меня с высот Петржинского холма на грешную землю.
Слева от меня проплыла нелепая конструкция металлической башни – детской пародии Эйфелевой, игрушечные шпили зеркального лабиринта, смешно и многозначительно называемого по-чешски «блудиште», справа спиной уснувшего динозавра тянулась зубчатая крепостная стена, а под ногами до самого горизонта застывшими волнами простиралось море пражских черепичных крыш. Из него скальными рифами выступали бесчисленные башни и купола. В дымке голубого неба угадывался серый, по-сиротски заброшенный саркофаг мавзолея с конным Жижкой на страже. Здесь когда-то лежали коммунистические вожди Чехословакии, пока их тела не предали земле. Я тороплюсь разглядеть и украшенный золотом резной сундучок Национального театра, и черный величественный корабль Музея, плывущего над Вацлавской площадью, и насквозь прозрачные шпили Петра и Павла на Вышеграде.
Боже мой, сколько всего! Я захлебнулась от восторга, распахивая заплаканные глаза, чтобы вобрать в себя все это великолепие, мгновенно избавившись от грусти, обиды и сожаления по несбывшейся мечте. Фуникулер остановился, доставив меня в привычную жизнь. Мир был настолько прекрасен, что мне показалось совестным портить его своими мелкими обидами. Я освободилась от своей печальной истории. Так легко освобождается от переживаний проваливший экзамен абитуриент, не догадываясь, что Фортуна в этот раз, возможно, уберегла его от не предназначенной ему судьбы.
По Кармелитской улице я вышла к Малостранской площади – маленькому булыжному островку, окруженному старыми домами, и влилась в плотный поток туристов, стремящихся к Карлову мосту. Многоязычный говор обтекал меня со всех сторон, приветливые лица улыбались мне без всякого на то повода. Меня всегда удивляла способность праздной пражской толпы даже при самой большой скученности не задевать друг друга. Если же это иногда случается, то «пардон» моментально раздается от обеих высоких столкнувшихся сторон.
Глыба собора св. Николая, по-чешски – Микулаша, возвышается над всей Малой Страной. Он построен в 1776 году на месте старого готического храма. Высота его купола достигает восьмидесяти метров, а потолочная фреска, прославляющая святого Николая, имеет площадь полторы тысячи квадратных метров. В Микулаше находится один из самых крупных органов Европы, он состоит из двух с половиной тысяч трубок. На этом органе играл сам Моцарт, говорят, что здесь же был впервые исполнен и его бессмертный «Реквием».
Я иду старой галереей, лавируя между столиками, за которыми уставшие туристы с аппетитом поглощают огромные порции жареных колбасок, кнедликов, тушеной дичи и знаменитого пражского колена, запивая холодным пенистым пивом. Иногда сквозь эти запахи пробивается тонкий аромат ванили и корицы, это подразнивает меня яблочный завин – брат немецкого струделя, который хорошо идет к кофе с пенками и сливками по-венски.
Наконец, испытания гастрономическим искушением, напомнившие мне, что с утра у меня не было ни крошки во рту, остались позади, и я через арку мостовой башни вступаю на Карлов мост. В середине Четырнадцатого века его и караульную башню построила строительная артель Петра Палержа, того самого архитектора, который вместе со своими сыновьями на протяжении почти полувека строил храм святого Вита. Его вклад в это грандиозное здание, окончательно достроенное только через шестьсот (!) лет, самый значительный, именно он задал все основные черты этому шедевру архитектуры. Карлов мост не просто соединяет два берега реки, вместе с Ансамблем Староместской площади, Большим Микулашем и Градом он составляет становой хребет всей Большой Праги.
Я плыву над домами романтического островка Кампа, любовно и с претензией называемым «Пражской Венецией», и над первым пилоном моста, находящимся в воде, вижу тонкую фигуру древнего рыцаря с золотым мечом в руках. Карлов мост полон статуй, которые стоят на пилонах у самых поручней, но эта единственная статуя находится вне моста – на другом конце пилона за парапетом. Все статуи на мосту изображают святых, и только эта, судя по легенде, изображает героя, мирского человека. Меч в его руках светится, и кажется, что столб света поднимается от него прямо в небо. Мистики, которыми во все времена была богата Прага, утверждают, что это место – самое сильное в Праге с точки зрения духовной энергии. Они утверждают, что через пьедестал статуи проходит могучий столб энергии до самой Вселенной, который якобы можно видеть даже простым глазом, если посмотреть на статую, сильно прищурившись. Но строгая наука, конечно, таких изложений не признает.
Нынешний облик скульптура получила лишь в девятнадцатом веке. Все пражане считают ее статуей легендарного древнехристианского князя Брунцвика. Согласно сказаниям, после смерти своего отца Брунцвик решил заслужить для нового герба себе и чешскому княжеству изображение льва. «Мой отец добыл в свой герб орла, а я хочу завоевать льва», – решил молодой князь и отправился в дальний путь. Он распрощался со своей женой Неоменией и вместе с дружиной выехал из Чехии. Добравшись до моря, он раздобыл корабль и продолжил путешествие по морю. Однажды ночью путешественники увидели жёлтое сияние и почувствовали сильный, незнакомый, но манящий запах. Это была Янтарная гора – таинственный остров, обладающий каким-то магическим свойством притягивать к себе моряков, которые потом не могли его добровольно покинуть. Янтарная гора заколдовала на многие годы и чешских странников. Все члены дружины, кроме Брунцвика и старого рыцаря Балада, погибли от голода. Старик Балад заметил, что каждый год на Янтарную гору прилетает гигантская птица Ног, которая искала на острове добычу. Верный рыцарь подсказал Брунцвику завернуться в конскую шкуру, чтобы птица, приняв его за мертвого коня, смогла унести его с острова.
Так и случилось. Птица Ног принесла Брунцвика в свое гнездо на материке, откуда ему удалось выбраться живым и невредимым. Но внизу его поджидали новые опасности: едва он осмотрелся, как вдруг услышал громкий звериный рев. Подойдя ближе, он увидел льва, дерущегося с драконом. Брунцвик вспомнил, что искал льва для своего герба, и с мечом наголо бросился на помощь льву. В нелегком бою вместе они победили огнедышащего дракона. В знак благодарности за спасение лев преданно стал служить Брунцвику, и они продолжили путешествие вдвоем.
Вскоре рыцарь со своим преданным львом попал под Карбункульную гору, где простиралось царство короля Олибриуса. Этот царь выглядел странно и страшно. У него была вторая пара глаз на затылке, а его придворные были совсем жуткими чудовищами. Одни со звериными головами, другие красные или зеленые, некоторые великаны или наоборот гномы. Брунцвик не хотел оставаться в стране короля Олибруса, но тот просил, чтобы рыцарь помог спасти его дочь Африку, которую похитил и уволок на свой остров дракон Василиск. Храбрый Брунцвик с помощью льва убил дракона и освободил королевскую дочь, но король Олибриус не только не отпустил его домой, но и заставил жениться на своей дочери. Африка нравилась Брунцвику, но он любил свою жену и свою чешскую родину, по которым очень тосковал.
В тоске бродил он по бесконечным коридорам дворца короля Олибриуса, пока однажды не обнаружил железную дверь, которой до сих пор не замечал. Рыцарь открыл ее и вошел в маленькую комнату, в которой был лишь стол, а на нем лежал меч в драгоценных ножнах. Брунцвик вынул его и, увидев, что этот меч гораздо лучше его меча, поменял их. Он расспросил о спрятанном мече свою жену, не сказав ей, что поменял его на свой. Африка очень испугалась, но все-таки открыла Брунцвику тайну, что меч волшебный: достаточно вынуть его из ножен, взмахнуть и сказать: «Всем врагам головы с плеч!», как это приказание будет тут же исполнено.
Брунцвик не стал долго ждать, выхватил меч из ножен, взмахнул им над головой и приказал: «Королю, его дочери и всем придворным головы с плеч!». И тут же головы врагов покатились с плеч долой. Освободившийся Брунцвик со своим львом отправился домой, в чешское княжество. По дороге его пытались соблазнить дьяволы в виде дев и юношей, но волшебный меч помог ему преодолеть все трудности. Когда же он, в конце концов, прибыл в Прагу, то оказалось, что в его дворце именно в этот день назначена свадьба его жены Неомении. Отправляясь в свою одиссею, Брунцвик велел жене ждать его ровно семь лет. Если же он не вернется, то она вольна снова выйти замуж. С тех пор прошло семь лет, и все считали его уже мертвым. Брунцвик, пользуясь праздничной суетой во дворце, тайком бросил жене в бокал свой перстень, а на воротах оставил надпись: «Тот, кто семь лет назад уехал, – здесь!». Жених Неомении очень испугался. Он хотел сразиться с Брунцвиком, но тот лишь обнажил меч, и голова жениха покатилась по окровавленной мостовой. Брунцвик вновь стал чешским князем, а белого льва на красном фоне, как и обещал, поместил на герб чешского государства. С тех пор меч Брунцвика хранит и бережет Чехию. Говорят, если на страну нападет враг, этот волшебный меч поможет его победить.
Такова легенда. Конечно, она очень напоминает мне «Одиссею» Гомера. Мне кажется, что народ маленькой Чехии очень часто пытается подражать более сильным и крупным странам. Не от этого ли желания подобие Эйфелевой башни на Петржине и мост, смутно напоминающий великолепный Александровский мост в Париже, размещение районов города по спирали, позаимствованное из него же? А если и так, можно легко простить эту маленькую слабость, я так думаю.
18
Я кивнула каменному рыцарю и двинулась дальше, обходя стороной окруженного толпой святого мученика Яна Непомуцкого с его начищенными тысячами рук медными барельефами, приносящими якобы исполнение желаний. Невозможно бессовестно пользоваться таинственными силами каждый раз, а я при любом случае стараюсь пройти эти 516 метров древнего моста, чьи парапеты украшены тридцатью скульптурами христианских святых.
Навстречу, сквозь узкую горловину Староместской мостовой башни, движется большая группа японцев, с застывшей почтительной улыбкой и распахнутыми от удивления глазами. Людская река застывает на мгновение перед статуей великого императора Карла Четвертого, вдохнувшего в Прагу столичную жизнь и имперский размах. Император погружен в свои тяжелые властительные думы, а беззаботный люд разливается в разные стороны: гуляющий поток по набережной, любознательный поток в Клементинум – бывший иезуитский монастырь, в котором сейчас находится главная библиотека Чехии, а главный поток просто глазеющих по сторонам людей втекает в узкий каньон Карловой улочки, чтобы, пройдя мимо моего гостеприимного отеля, вылиться на простор Староместской площади.
На башне, охраняющей мост со стороны Старого города, суетной мошкарой видны люди. Они смотрят на мост, реку и город с высоты почти птичьего полета и радуются этой красоте с восторгом детей. Я их понимаю! Я сама влюблена в него по уши. И эта любовь никогда меня не обманет. Город ничего мне не обещает, он лишь щедро позволяет любить его, прикасаться к его древним камням, впитавшим энергию сотен поколений. В любую погоду я обожаю бродить по его улицам, заряжаясь от него этой энергией. Ему, городу, я могу доверить все свои тайны, беды, радости и сомнения. Он молчит, но я всегда нахожу в этом молчании ответы на все свои вопросы. Судьба обделила меня многим, мне больно об этом вспоминать, но, может быть, взамен она, расщедрившись, подарила мне надежное пристанище – этот великолепный тысячелетний добрый город, в котором я всегда, как за каменной стеной.
Кто-то сказал, что архитектура – это застывшая музыка. Согласна! Тогда Прага – это Большая Патетическая Симфония! Как мне понятны и близки строки моей любимой поэтессы Людмилы Свирской, влюбленной в Прагу, как и я:
Я люблю тебя, Прага – сестра и подруга,
Отражаясь, как в вечности,
в сердце реки…
Протяни свою башню,
а может быть, руку,
И меня в глубину своих слов увлеки.
Я люблю тебя, Прага.
И мчусь все быстрее
Под стеклом циферблата, которого нет.
Я с тобой не старею –
лишь тихо мудрею,
Оживляясь под тяжестью мыслей и лет.
Задремавшие камни спокойны и немы,
И смешалась с восторгом
звенящая грусть…
Я люблю тебя, Прага – чужая поэма,
И взахлеб повторяю тебя наизусть!..
Сворачиваю, выпадая из основного потока, и отхожу к решетке набережной. Вода неутомимой Влтавы серебрится и пенится на косом пороге, перечеркнувшем русло от берега до берега. Солнце слепит глаза, отражаясь от ровной глади воды. Я прищуриваюсь, и словно в сказочной дали растворяется высокий холм с дворцами и башнями, расплывается черный мост с фигурами святых, стихает даже бесконечный шум людей и города. Говорят, где-то далеко-далеко за морями, за горами, есть некая земля, а в ней глубокая и темная долина, где спрятаны все потери мира: забытые сокровища и завоеванные врагом королевства, проигранные наследства и потраченные впустую баснословные состояния, заложенные фамильные драгоценности, ненайденные клады и непредъявленные выигрышные лотерейные билеты. Там хранятся все утерянные и непрочитанные письма, похоронены сладкие грезы и развенчанные иллюзии, там сливаются в полноводную бескрайнюю реку принесенные в облаках со всех концов света все выплаканные слезы. Где-то там, наверное, сухим шуршащим пятипалым кленовым листом тихо-тихо упадет на землю и моя невольная потеря – так и не сложившаяся, несостоявшаяся любовь.
Пражская симфония
© Copyright: Леонид Стариковский, 2008
Свидетельство о публикации №208071700059
Свидетельство о публикации №208071700059
Рецензии
Чем Ваша графомания лучше другой, Может, обилием пошлого пафоса и исторических справок,включением в скучный текст рифмованной графомании?
Мне представляется, что полная синергия графомании разных оттенков и составляет гармонию в партитуре Вашей Пражской симфонии.
Можно написать много хуже и скучнее о городе, в котором мне было радостно когда-то отдыхать, но и этот опус достиг своей цели...
Стою над Прагой не дыша
Тоска в душе,
В кармане ни шиша...
Михаэль Годес 11.02.2020 15:23 • Заявить о нарушении
Мне представляется, что полная синергия графомании разных оттенков и составляет гармонию в партитуре Вашей Пражской симфонии.
Можно написать много хуже и скучнее о городе, в котором мне было радостно когда-то отдыхать, но и этот опус достиг своей цели...
Стою над Прагой не дыша
Тоска в душе,
В кармане ни шиша...
Михаэль Годес 11.02.2020 15:23 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.